Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

„Будьте любезны, подробно расскажите комитету, какими, по вашему мнению, будут последствия обязательств, возложенных на Банк, возобновить наличные расчеты, через год после настоящего времени“. — Я не думаю, что такое возможно без очень большого потрясения для нашей страны, это создаст массу бед; сейчас мы пока и сами не понимаем, какие беды это принесет.

„Будьте любезны разъяснить характер этих бед и как именно они подействуют“. — Денег окажется настолько мало и все товары в нашей стране сократятся в таком громадном объеме, что многие будут разорены».

Он не преувеличивал. Последующие события покажут: приступая к денежной стабилизации до разрешения послевоенного финансового кризиса, правительство заплывало в незнакомые и потенциально опасные воды. Как проницательно заметил в 1821 г. зять Натана, Абрахам Монтефиоре, защищая результаты деятельности «бедного безобидного… м-ра В[анситтарта]: „Единственным по-настоящему действенным средством стал бы… налог на собственность, который… обязаны были бы платить… только люди состоятельные и те, кому по карману потратить часть их доходов, но, к сожалению, получается так, что именно те люди сами являются законотворцами, и их патриотизм не распространяется на их собственные карманы“». Попытка сбалансировать бюджет в отсутствие прямого налогообложения во время денежной дефляции оказалась верным средством, ведущим к нестабильности.

«Главный союзник Священного союза»

Трудности, испытанные Ротшильдами в Лондоне и Париже в 1815–1819 гг., требовали единственного очевидного ответа: искать новые области деятельности. Альтернативой была помощь в финансовой стабилизации другим великим державам: Австрии, Пруссии и России, объединившимся, по предложению Александра I, в Священный союз, а также различным мелким государствам в Италии и Германии в их соответственных сферах влияния. Подобно Франции и Великобритании, страны Центральной и Восточной Европы вышли из войны с огромными финансовыми трудностями, которые невозможно было преодолеть без помощи иностранного капитала. Как позже писал Дизраэли в своем романе «Конингсби»: «После изнурительной двадцатипятилетней войны Европе требуется капитал, чтобы жить в мире… Кое-что нужно Франции; Австрии больше; Пруссии — немного, России — несколько миллионов». Более того, политика Священного союза была нацелена на создание дополнительных финансовых потребностей, которые также могли стать выгодны Ротшильдам. Дело в том, что главной целью союза было избежать повторения революционной «эпидемии», породившей мощные сдвиги в Европе в 1789–1815 гг., если нужно — путем военной интервенции. Такая политика требовала дальнейших расходов.

Первый крупный послевоенный заем, который удалось провести братьям, предназначался Пруссии, которая окончила эпоху Наполеоновских войн с долговым бременем примерно в 188 млн талеров (32 млн ф. ст.). В 1815, 1816 и 1817 гг. страна по-прежнему жила с дефицитом. Хотя Ротшильды, оставшиеся во Франкфурте, в начале

1817 г. уже предоставили Пруссии небольшой заем в 5 млн гульденов (450 тысяч ф. ст.), большую часть которого они разместили у курфюрста Гессен-Касселя, размер текущей задолженности к осени достигал 20 млн талеров, и прусское правительство начало думать о взятии займа в Лондоне. На самом деле мысль о таком займе исходила от лондонского представителя прусского банка «Зеехандлунг» (Seehandlung bank), купца по фамилии Барандон, который едва не погубил весь замысел, опрометчиво обнародовав в январе

1818 г. предлагаемые Натаном условия. Поскольку условия отличались необыкновенной жесткостью — выпускная цена устанавливалась на 60, подразумевая процентную ставку 8,33, — они вызвали возмущение в Берлине, где местные банкиры поспешили делать свои, более выгодные, предложения. Осуждая Натана за то, что тот привлек Барандона, который ранее подвизался в Париже мелким товарным брокером и обанкротился, Соломон поспешил из Парижа в Кобленц, где провел сложные переговоры с канцлером Пруссии Гарденбергом, а из Кобленца поехал в Берлин, где им с Карлом удалось отчасти исправить положение. С молчаливого согласия прусского министра в Лондоне, великого просветителя и реформатора Вильгельма фон Гумбольдта, возможности Барандона без лишнего шума ограничили — хотя соглашение о займе было подписано в Лондоне лишь в конце марта, после пяти дней продолжительных переговоров с представителем министерства финансов Ротером (ставшим директором нового прусского казначейства)[46].

Историки давно утверждают, что решение прусского правительства взять ссуду в Лондоне имело своей целью избежать политических уступок — например, созыва национального собрания представителей сословий (Stande) или создания независимой судебной системы, — необходимость в которых могла возникнуть, если бы решено было обратиться за помощью к внутренним источникам финансирования. Однако переписка Ротшильдов свидетельствует о совершенно иной картине. С самого начала переговоров Натан утверждал, что любой заем должен быть обеспечен залогом прусских королевских владений, который гарантировало бы упомянутое собрание представителей сословий. После того как Гарденберг отклонил его предложение, Натан изложил свои доводы в пользу такой гарантии в примечательном меморандуме: «[Для того,] чтобы побудить британских капиталистов вложить деньги в заем иностранному государству на разумных условиях, важнее всего, чтобы план такого займа был по возможности приспособлен к признанной английскими государственными служащими системе заимствования, а главное — чтобы кредиторам… предоставили какое-либо обеспечение, помимо просто доброй воли правительства… Без какого-либо обеспечения, описанного выше, любая попытка собрать в Англии значительную сумму для иностранной державы будет безнадежной^] последние инвестиции подданных Великобритании во французские фонды были сделаны под влиянием убеждения, что, вследствие репрезентативной системы, установленной сейчас в этой стране, согласие палаты на государственный долг, сделанный правительством, требует гарантии государственному кредитору, которого невозможно найти в контракте с любым сувереном, бесконтрольным в исполнении властных полномочий».

Иными словами, для Лондона конституционная монархия представляла меньший риск, чем новый абсолютизм. Была ли это тонкая форма политического давления — своего рода финансовый либерализм, обрушившийся всей тяжестью в критическое для прусских реформаторов время? Они тогда как раз пытались побудить Фридриха-Вильгельма III ввести какую-либо систему представительства. Возможно, Натан просто оправдывал разрыв между своими условиями и теми, что получила Франция у Бэринга. Явные намеки Джеймса на (умозрительную) способность французских депутатов пойти в казначейство и «проверить книги» предполагают, что Ротшильды в самом деле были не против своего рода конституционного контроля над государственными финансами, пусть даже и для того, чтобы успокоить инвесторов в Великобритании. Скорее всего, в случае с Пруссией Натан готов был довольствоваться даже не парламентским контролем, а чем-то меньшим: в пункте 5 окончательного варианта контракта просто утверждалось, что «для безопасности кредиторов» выписывается особая закладная на королевские владения, «пригодные для использования, согласно закону от 6 ноября 1809 г., принятому его величеством королем Пруссии и принцами королевского дома с согласия провинциальных сословий». Ссылка на сословия дается как бы вскользь. С другой стороны, характерный тон некоторых писем Натана, адресованных Ротеру — особенно после попытки последнего изменить условия контракта уже после того, как он был подписан, — выдает его отсутствие уважения к прусскому режиму: «Дорогой друг, я исполнил свой долг по отношению к Господу, вашему королю и министру финансов фон Ротеру, и все мои деньги отправлены вам в Берлин… теперь ваша очередь и ваша обязанность исполнить свой долг, сдержать слово и не выдвигать новых предложений, и все должно остаться так, как было условлено между нами, и ничего иного я не ожидал, как вы можете видеть из моих поставок денег. Никакие политические интриги не способны поколебать Н. М. Ротшильда, у него есть деньги, сила и власть. Политические маневры здесь бессильны, и король Пруссии, князь Гарденберг и министр Ротер должны быть довольны и благодарить Ротшильда, который посылает вам столько денег [и] договаривается о кредите для Пруссии».

Более того, настоятельное требование Натаном каких-либо политических гарантий имело важные политические последствия. Очевидная связь прослеживается между переговорами Натана и Ротера и последующим пунктом 2 «Указа о будущем управлении государственным долгом» от 17 января 1819 г., по которому устанавливался потолок государственного долга, отмечались доходы от королевских владений, которые должны пойти в счет его погашения, и утверждалось: «Если государству в будущем для своего содержания или для общего прогресса потребуется разместить новый заем, это можно делать только по консультации и с гарантии будущего имперского национального собрания». Составленный самим Ротером, этот указ означал, что все будущие займы Пруссии автоматически приведут к созыву национального собрания; иными словами, указ устанавливал связь между государственным долгом и конституционной реформой. Отныне Пруссия могла брать деньги в долг, не созывая национального собрания, только путем непрямых займов через теоретически независимый банк «Зеехандлунг». Это объясняет, почему Пруссия, единственная из всех немецких государств, меньше всего занимала в 1820-е и 1830-е гг. и почему, когда в 1840-х гг. потерпел неудачу режим экономии, последствия были революционными.

Какое бы значение он ни имел для политики Пруссии, заем 1818 г., как постепенно поняли современники, стал водоразделом в истории европейского рынка капитала. Требование Натаном какого-либо политического обеспечения стало с финансовой точки зрения наименее важным из условий, на которых он выдал заем. Во-первых, заем делался не в талерах, а в фунтах стерлингов, и проценты по нему (каждые полгода) должны были выплачиваться не в Берлине, а в Лондоне. Во-вторых, создавался фонд погашения по британскому образцу, который должен был обеспечить амортизацию долга (хотя Ротеру удалось избавиться от первоначального условия, выдвинутого Натаном, чтобы фонд состоял из британских консолей на 150 тысяч ф. ст.). Такая намеренная «англизация» иностранного займа стала новой отправной точкой для международного рынка капитала. Проценты по французскому займу Бэрингам выплачивались во франках в Париже, что сопровождалось неудобствами и риском для британских инвесторов из-за колебаний обменного курса. Теперь стало гораздо легче вкладывать деньги в иностранные займы; и то, что в течение всего столетия все иностранные государственные облигации приносили больше прибыли, чем британские консоли, означало, что люди в них вкладывались. «Таймс» не преувеличивала, когда позже называла Натана «первым, кто познакомил Великобританию с иностранными займами»: «…ибо, хотя такие ценные бумаги все время циркулировали здесь, выплата процентов за границей, что было общепринятым до нынешнего времени, делала такие ценные бумаги слишком неудобным вложением для подавляющего большинства собственников. Он не только сформулировал условия для выплаты дивидендов по своему иностранному займу в Лондоне, но и сделал их еще привлекательнее, зафиксировав ставку в фунтах стерлингов и покончив со всеми нежелательными последствиями, вызванными колебанием обменных курсов».

Более того, заем был выпущен не только в Лондоне, но также и во Франкфурте, Берлине, Гамбурге, Амстердаме и Вене. Иными словами, он стал первым большим шагом к созданию полностью международного рынка облигаций. В своей книге «О движении государственных облигаций» (1825) немецкий эксперт по правовым вопросам Йоханн Хайнрих Бендер назвал этот шаг одним из главных вкладов Ротшильдов в современное экономическое развитие: «Любой владелец государственных облигаций… может получить проценты с удобствами и без всяких усилий в нескольких разных местах». С тех пор инвесторы могли получать проценты по австрийским «металликам», неаполитанской ренте или любым другим выпущенным Ротшильдами облигациям в любом из домов Ротшильдов. Оговаривая эти условия, Натан не только сделал прусский заем привлекательным для британских и континентальных инвесторов; он также установил образец для таких международных эмиссий, который быстро превратился в стандартный[47].

Хотя условия займа живо критиковали в Берлине (не в последнюю очередь тамошние банкиры), он произвел сильное впечатление на Гумбольдта и Ротера. Как Гумбольдт сообщал Гарденбергу, Натан не только «самый предприимчивый здешний делец»; он также «надежен и… справедлив, очень честно и разумно» ведет операции с государствами. Ротер пошел еще дальше: «Ротшильд в этой стране… обладает невероятным влиянием на все финансовые дела здесь, в Лондоне. Повсеместно говорят, и это недалеко от истины, что он всецело регулирует обменный курс в Сити. Его власть как банкира громадна». Надежно укрепив свою репутацию в Берлине, Натан сумел (через банк «Зеехандлунг») выпустить второй заем в 1822 г. на 3,5 млн ф. ст.

В одном отношении деятельность Ротшильда в Германии была совсем не новаторской. Гессен-Кассель оставался одним из немногих государств, которые вышли из эпохи Наполеоновских войн невредимыми, и Амшель тактично продолжал поддерживать особые отношения, установившиеся у его отца с курфюрстом. Однако Вильгельм, вернувшись в свои владения, уже не так нуждался в Ротшильдах, и старые конкуренты семьи в Касселе поспешили закрепить свое влияние при кассельском дворе. Ротшильдам по-прежнему удавалось проводить некоторые финансовые операции курфюрста; они получали предназначенные ему репарационные выплаты от Франции, очень выгодно продавали его английские акции, старались навести порядок в его запутанных датских инвестициях и заинтересовать его своими послевоенными прусскими займами. Амшель даже потакал его прежним нумизматическим интересам. И все же дни взаимозависимости были позади, особенно после того, как Будерус перестал играть главную роль при кассельском дворе. Хотя братья ссужали значительные суммы расточительному сыну Вильгельма, их надежды, что эти в высшей степени неприбыльные операции позволят им занять более выгодную позицию после того, как он сменит на престоле своего отца, в 1821 г., когда это наконец произошло, окончились разочарованием. Если не считать двух крупных займов в 1821 и 1823 гг. на общую сумму 4,3 млн гульденов (390 тысяч ф. ст.), дела с Касселем иссякли.

С другой стороны, Гессен-Кассель был всего лишь одним из многих государств на территории Германии, возникших после Наполеоновских войн; теперь они составляли Германский союз — объединение независимых германских государств и вольных городов. Поскольку Союзное собрание заседало во Франкфурте — оно снимало зал во дворце князей Турн-и-Таксис, — Амшелю и Карлу нетрудно было подружиться со старшими дипломатическими представителями всех государств, входивших в Союз. В 1820-х гг. это привело к потоку относительно мелких кредитов маленьким немецким государствам и князьям — в том числе соседнему великому герцогству Гессен-Дармштадт, а также Шаумбургу, Хомбургу, Саксен-Веймару, Анхальт-Кётену и Нассау-Усингену. Хотя по отдельности займы редко превышали 500 тысяч гульденов (45 тысяч ф. ст.), вместе взятые, они составляли довольно крупную сферу деятельности. В 1817–1829 гг. сумма займов такого рода, выданных франкфуртским банком, составила более 24,7 млн гульденов (2,2 млн ф. ст.). В то время как некоторые займы представляли собой всего лишь личные ссуды, выданные правителям мелких княжеств, другие принимали более изощренные формы. Это относится, например, к Гессен-Дармштадтскому лотерейному займу 1825 г., одному из многих выпусков облигаций выигрышного займа в тот период. Время от времени Ротшильды также выступали банкирами всего Германского союза. 20 млн франков — выплаченных Францией по условиям Парижского мирного договора на сооружение крепостей в Германии — были положены в банк Ротшильдов в 1820 г. в ожидании решения Союза о начале строительства. Учитывая неспешность, с какой подобные известия достигали Франкфурта, вклад оказался долгосрочным; однако так и не удалось окончательно договориться о том, за какой срок требовалось предупредить о его изъятии, — как, впрочем, и о том, кто имеет право его потребовать. Трудности, созданные из-за этого для Ротшильдов, возможно, объясняют, почему они больше не стремились размещать у себя такие вклады.

Однако истинная власть в Германии находилась не во Франкфурте, а в Вене, столице главного члена Союза. И в 1820-х гг. Ротшильды старались поддерживать отношения именно с австрийским двором — больше, чем с любым другим. Как мы видели, австрийцы нехотя позволили Ротшильдам выплачивать им британские субсидии на поздних этапах войны с Францией, предпочитая иметь дело с такими венскими банками, как «Арнштайн и Эскелес»[48], «Фриз и Кº» и «Геймюллер и Кº»; кроме того, они ожесточенно сражались за выплаты по французским репарациям. Только в партнерстве с франкфуртским банком Гонтарда братьям удалось провести мелкие платежи, которые должна была получить Австрия от России и Неаполя после заключения мира. Но Вене наличные деньги нужны были так же, как и другим государствам континентальной Европы, чтобы консолидировать огромный текущий долг и стабилизировать свою сильно обесцененную валюту. Хотя первый крупный послевоенный заем в 50 млн гульденов был — к досаде Ротшильдов — отдан «Англо-ганзейскому банку» братьев Пэриш в партнерстве с Бэрингами, Бетманами и Геймюллером, было очевидно, что при ежегодных издержках, превышавших 100 млн австрийских гульденов, Австрии понадобится больше денег. Прорыв наступил в 1820 г., когда Соломон совместно с Дэвидом Пэришем организовал два выигрышных займа на сумму в 45 австрийских гульденов (около 4,8 млн ф. ст.), — операция оказалась настолько выгодной, что, несмотря на вызванные ею враждебные замечания, Соломон принял решение остаться в Вене на более или менее постоянной основе.

Еще один удачный ход, который довершил превращение Ротшильдов в «банкиров Священного союза», был сделан в 1822 г., после займа, выданного России. Здесь, как и в Пруссии и Австрии, война породила острые финансовые и денежные проблемы. Государственные расходы в 1803–1815 гг. выросли почти вчетверо, как и обращение бумажных рублей, что неизбежно вело к инфляции и обесцениванию валюты. И несмотря на то, что Россия позволила Ротшильдам проводить выплаты субсидий и последовавшие выплаты репараций, вначале ее власти также обратились за помощью к другим: так, заем 1820 г. размещали банки Бэрингов и «Рейд, Ирвинг». Впрочем, успех конкурентов не слишком разочаровал Ротшильдов, поскольку русские на том этапе еще отказывались последовать примеру Пруссии и выпустить заем, деноминированный в фунтах стерлингов с выплатой процентов в Лондоне. Два года спустя русские, как до них австрийцы, поменяли мнение. Летом 1822 г. Натан выпустил заем на 6,6 млн ф. ст. — облигации пятипроцентного займа шли по 77, и он без труда продавал их по 80 и выше через своих лондонских брокеров, которыми руководил его зять Мозес Монтефиоре.

Таким образом, к концу 1822 г. Ротшильды могли по праву считаться банкирами Священного союза. Более того, когда князь Пюклер-Мускау впервые описывал Натана в письме к жене, он назвал его «главным союзником Священного союза». Несомненно, в одном отношении именно Ротшильды придали союзу вес. Когда австрийский император заметил своему посланнику во Франкфурте, что Амшель «богаче, чем я», он не слишком шутил. Корреспондент «Таймс» передавал из Санкт-Петербурга, что одно появление Джеймса Ротшильда на бирже вызывало рост котировок русских облигаций. Без финансовой поддержки, которую в особенности обеспечивал Натан, Австрии в 1820-е гг. труднее было бы проводить стратегию «надзора» за Европой. Политические критики такой стратегии это признавали. Натан карикатурно изображался страховым брокером Священного союза, который помогает предотвратить политический пожар Европы. В 1821 г. его даже угрожали убить за «его связи с иностранными державами, и особенно за помощь, оказанную Австрии, в связи с планами последней воспрепятствовать европейским свободам».

Финансы и революция

Конечно, основатели Священного союза пришли к выводу, что лучший способ предотвратить новые революционные потрясения в Европе заключается в политике «сдерживания», направленной против Франции, первоисточнику революции начиная с 1789 г. В то время как позже, в 1830 и 1848 гг., такая стратегия себя оправдала, в 1820-е гг. от нее пришлось спешно отказаться, так как стало очевидно, что политический порядок, установленный в Вене, может быть опротестован почти повсеместно. Когда радикально настроенный студент Карл Занд убил в Мангейме Августа фон Коцебу, мелкого литератора, известного тем, что он был агентом русской службы, убийство послужило для Меттерниха предлогом для закручивания гаек во всем Германском союзе. Подобно убийству племянника короля, герцога Беррийского, в Париже в феврале 1820 г., одна смерть не стала предзнаменованием полномасштабной революции. Но мятеж в Кадисе в январе 1820 г., развязанный воинскими частями, предназначенными для отправки в Южную Америку, представлял собой реальную угрозу, поскольку привел не только к восстановлению королем Фердинандом VIII конституции 1812 г., но и к принятию полгода спустя той же конституции его дядей, Фердинандом I, королем Неаполя. «Эффект домино» продолжился в августе 1820 г. военным мятежом в Португалии. В марте 1821 г. восстали итальянцы в Пьемонте и греки по всему Ближнему Востоку. Окончившееся неудачей восстание декабристов в России в 1824–1825 гг. развивалось по тому же образцу: во главе беспорядков часто вставали разочарованные военные (ставшие жертвами послевоенных сокращений расходов на оборону) или тайные общества вроде итальянских карбонариев или испанских масонов. Более того, политическая нестабильность распространилась настолько широко, что Францию, бывшего изгоя, пришлось включить в состав контрреволюционной коалиции. На конгрессах в Троппау (октябрь-декабрь 1820 г.), Лайбахе (январь 1821 г.) и Вероне (сентябрь-декабрь 1822 г.) главным стал вопрос о том, насколько вновь образованной коалиции можно вмешиваться в дела других стран, чтобы предотвратить успех локальных революций. Неизбежно возникал и финансовый вопрос — по карману ли странам-участницам такое вмешательство. Поскольку Ротшильды помогали финансировать австрийскую интервенцию в Италию и французскую — в Испанию, они вполне заслужили того, чтобы их считали финансистами «реакции».

Однако, с точки зрения Ротшильдов, нестабильность Европы эпохи Реставрации служила не только источником новых, потенциально выгодных, операций; она также представляла угрозу стабильности финансовых рынков. Уже существующие ценные бумаги пошатнувшихся режимов резко падали в цене, когда встревоженные вкладчики спешили продать свои облигации. Даже успешная военная интервенция, ввергнувшая австрийский и французский бюджеты в дефицит, имела те же негативные побочные действия. С другой стороны, возникновение новых государств в тех регионах, где революции были успешными, также сулило новые выгодные операции в будущем. В особенности это касалось независимых государств в Бразилии, в бывших испанских колониях в Америке и в Греции; это привело к бесчисленным новым эмиссиям облигаций, поскольку новые режимы устремлялись на лондонский и парижский рынки капитала. По этой причине роль финансовой власти Ротшильдов была двойственной.

На Апеннинском полуострове дела развивались относительно прямолинейно: Ротшильды поддерживали политику Меттерниха «разделяй и властвуй», ссужая деньги различным монархическим режимам, имевшим его поддержку. Уже в декабре 1820 г. Меттерних писал Соломону из Троппау, намекая на выгодную операцию с привлечением 25–30 млн франков, связанную «с будущей судьбой Неаполитанского королевства». Вначале банкиры ответили положительно. «Даже нашим финансистам, возглавляемым Пэришем и Ротшильдом, — заверял Меттерниха австрийский министр финансов Штадион в Лайбахе в январе 1821 г., — не терпится поскорее увидеть, как наши войска форсируют По и входят в Неаполь». Тем не менее Соломон не выразил особого восторга, когда Меттерних и Нессельроде пригласили его в Лайбах, чтобы обсудить возможность займов, целью которых, очевидно, была оплата интервенции. «Мое присутствие здесь, — объяснял Соломон Нессельроде, — может способствовать многочисленным и, скорее всего, в высшей степени неточным газетным репортажам. Личности с низменными мотивами могут выяснить, что здесь обсуждался заем всемилостивейшим монархам; поползут слухи… что едва ли благосклонно воспримут на самом высоком уровне». Во-первых, перспектива нового займа для Австрии ослабит венский рынок, и без того поколебленный итальянским кризисом. Во-вторых, Ротшильды не имели желания предавать огласке свою роль в финансировании Священного союза. Вместо этого Соломон обещал Штадиону, что заем будет предоставлен Фердинанду I только после его реставрации — с тем, чтобы полученные доходы пошли на возмещение издержек интервенции для правительства Австрии. Одновременно он предложил Штадиону краткосрочные займы для финансирования наступления на юг генерала Фримонта. Как во время Наполеоновских войн, Ротшильды пользовались своей обширной банковской сетью, чтобы наличные деньги по разумным расценкам были доступны армии на марше. И, как прежде, одного из братьев — на сей раз Карла («младшего Ротшильда», по выражению Штадиона) — решено было отправить на место действия, чтобы убедиться, что все идет гладко. В марте 1821 г. Карл выехал из Вены в Лайбах для встречи с Меттернихом и неаполитанским королем в изгнании.

Меттерних считал неаполитанскую кампанию не менее чем крестовым походом против революции. Он писал Штадиону: «Мы отправились на большое дело; оно заключает в себе возможности великих результатов — больших, чем что-либо в наше время. Оно велико, ибо от его успеха или поражения зависит все будущее; не только будущее австрийской монархии, но и будущее всей Европы… Нам невозможно было поступить по-другому, ибо это вопрос жизни и смерти… теперь все зависит от нашего успеха. В противном случае результат будет таким же, как если бы мы ничего не сделали; революция охватит вначале Италию, а затем и весь мир. Я не стану напрасно тратить усилий и покончу с собой».

Однако финансовая действительность опровергала такую риторику. На фронте то и дело возникали перебои с припасами, в то время как Штадион в Вене приходил в отчаяние, предвидя скатывание в фискальную и денежную трясину, в которой увязла страна в эпоху Наполеоновских войн. Более того, Соломону пришлось вмешаться, чтобы предотвратить падение цен на австрийские «металлики» (серебряные облигации). Кризис углубился, когда Лайбаха достигли сообщения о дальнейших революционных вспышках в Пьемонте. Влияние этих новостей в Вене ужаснуло незадачливого Штадиона: «Даже если бы враг стоял у ворот, трудно было бы ожидать более безрассудную панику. Все население Вены бросилось на биржу и спешит избавиться от наших государственных ценных бумаг… Наш кредит (который только что установился) на грани полного исчезновения. Я вынужден буду приостановить обмен бумажных денег на наличные… погубив в один день труды предшествующих пяти лет… Вот первый шаг к нашей гибели. Невозможно думать о займе, внутри страны или за границей, в такое время, когда наши ценные бумаги падают…»

Однако 24 марта Неаполь пал, и Карл поспешил на юг за Фердинандом, чтобы организовать новый, отчаянно необходимый, заем, из которого австрийцы должны были получить возмещение.

На том этапе возник конфликт интересов: австрийское правительство хотело получить максимально возможное возмещение, но Ротшильды придерживались не слишком высокого мнения о кредитоспособности неаполитанцев и готовы были предоставить ссуду реставрированному режиму только по штрафным тарифам. В то же время Бурбоны предвидели новые беспорядки в том случае, если на них взвалят новое тягостное долговое бремя. Первый неаполитанский заем стал результатом компромисса, достигнутого с большим трудом; чтобы обойти конкурентов в лице представителей одного миланского банка, Карл вынужден был изменить свое первоначальное предложение. Вместо займа в 10 млн дукатов по дисконтной цене в 54 он согласился ссудить правительству 16 млн дукатов (около 2 млн ф. ст.) по 60. Чтобы помочь оплатить издержки продолжающейся австрийской оккупации, в ноябре 1821 г. Неаполю предоставили второй заем в размере 16,8 млн дукатов с андеррайтингом их первичного размещения по курсу 67,3. За первыми двумя последовали еще два займа, на 22 млн дукатов в 1822 г. и на 2,5 млн ф. ст. в 1824 г. В целом займы увеличили государственный долг примерно до 13 млн ф. ст. Тем не менее цена неаполитанских ценных бумаг в Париже выросла с 65 до 103, и в Лондоне к облигациям, деноминированным в фунтах стерлингов, отнеслись с заметным воодушевлением. Такая успешная стабилизация отчасти объяснялась хорошими отношениями, связавшими Карла и нового неаполитанского министра финансов, Луиджи де Медичи. Карл склонен был поддержать заявление Медичи, что австрийцы без нужды затягивают оккупацию и выставляют слишком большие счета за свое присутствие. Еще до Веронского конгресса 1822 г. стало очевидно, что австрийцы собираются полностью возместить свои затраты на интервенцию: из 4,65 млн гульденов, которые потребовал Меттерних в августе 1821 г. в качестве выплаты за реальное вторжение, 4 млн было получено к февралю следующего года, и к этому добавились расходы на оккупацию — 9 млн дукатов в год. К 1825 г. Медичи обвинял австрийское правительство в том, что оно намеренно наживается на оккупации, и угрожал подать в отставку, если придется возвращать более миллиона дукатов. Видя, что венские власти тянут время, Карл выдал Медичи деньги авансом — к явному раздражению Меттерниха[49].

Австрийская интервенция в Неаполь служила классической иллюстрацией того, как трудно поддерживать хорошие отношения с обеими сторонами при двустороннем международном перечислении средств. Тем не менее Карлу, судя по всему, удалось соблюсти необходимое равновесие между австрийскими и итальянскими интересами. В то время как его предприятие в Неаполе процветало благодаря налаженным прочным связям с режимом Бурбонов (как и некоторые операции с великим герцогом Тосканским), Меттерних продолжал обращаться к Соломону за финансовой помощью в других итальянских делах — особенно в вопросе сложного займа в 5 млн лир, организованного для помощи детям эрцгерцогини Марии-Луизы, габсбургской принцессы, которая недолгое время была замужем за Наполеоном и которая после его свержения жила в герцогствах Парма, Пьяченца и Гуасталла[50]. Еще один такой случай касался финансов бывшего наместника Наполеона в Иллирии, маршала де Мармонта, герцога Рагузского. В то же время австрийское правительство вынуждено было снова обращаться к Ротшильдам для удовлетворения собственных растущих финансовых запросов. Ибо, независимо от того, сколько удалось бы выжать из Неаполя, расходы на военную интервенцию значительно превосходили текущие государственные доходы, которые собирал Штадион. Единственным выходом оставался еще один заем; и хотя некоторые чиновники склонны были отклонить первоначальное предложение Ротшильдов, в конце концов правительство смирилось с неизбежным, хотя ему и удалось выговорить условия получше[51].

Зависимость Вены от Ротшильдов возросла еще больше в 1823 г., когда правительство Великобритании, в попытке оказать давление на Вену, чтобы та прекратила оккупацию Неаполя, подняло вопрос о непогашенных займах — теперь их общая сумма теоретически составляла 23,5 млн ф. ст., включая проценты, которые были выданы Австрии на первом этапе войны с Францией. Австрия снова обратилась к Ротшильдам, прося Соломона воспользоваться связями его лондонского брата, чтобы долг уменьшили. То был первый из многих случаев, когда Ротшильды выступили в качестве неофициального канала для дипломатических переговоров Меттерниха. Когда цель в конце концов была достигнута, Ротшильды предложили организовать еще один заем, в партнерстве с банками Бэрингов и «Рейд, Ирвинг», чтобы выплатить оговоренную сумму в 2,5 млн ф. ст. Новые серебряные облигации на 30 млн гульденов были приняты банками по гарантийной цене в 82,33; вскоре они торговались уже по 93, принеся банкам-участникам значительную прибыль. Еще один заем, на 15 млн гульденов, был размещен в 1826 г. В конечном счете австрийская политика интервенции в Италии оказалась необычайно выгодной для Ротшильдов.

Зато вспышка революции в Испании стала источником многих серьезных проблем. Целых два года после 1820 г. больной подагрой деспот Фердинанд VII терпел конституцию Кортесов, и в тот период либеральное правительство сделало ряд займов (которые призваны были компенсировать дефицит в государственных доходах, вызванный революцией). Хотя Ротшильды — как Соломон поспешил заверить Меттерниха — вначале в них не участвовали, они готовились вступить в дело. Неожиданно в июле 1822 г. Фердинанд и его сторонники-ультрароялисты попытались свергнуть власть

Кортесов, а когда их планы провалились, призвали к иностранной интервенции. На том этапе Джеймс поддержал испанского финансиста Бертрана де Лиса в попытке предотвратить вторжение, воссоздав правительство на менее «возвышенных» (читай — радикальных) условиях[52]. Однако было уже поздно: в апреле 1823 г. в Испанию отправился французский экспедиционный корпус под командованием племянника Людовика XVIII, герцога Ангулемского; операция была аналогична австрийскому вторжению в Неаполь, и ее с восторгом поддержали дипломаты-реваншисты, например виконт Шатобриан.

Свои услуги французскому премьер-министру графу де Виллелю предлагал даже прагматичный Джеймс, боявшийся, как бы его не обошел опытный военный казначей Уврар: так же как его брат в свое время поддержал австрийскую армию в Италии наличными деньгами, Джеймс стал «полезным» для Ангулема. Он даже собрал выкуп, необходимый для освобождения Фердинанда VII[53]. И подобно тому, как военная интервенция Австрии вызвала необходимость нового займа, Париж также должен был финансировать свою военную авантюру с помощью займа. В 1823 г. Джеймсу, по крайней мере, удалось преодолеть подозрения режима Реставрации и разместить крупный французский заем. Заем на сумму в 462 млн франков (номинал), или 18,5 млн ф. ст., стал крупнейшим единичным выпуском французских государственных облигаций (рентных бумаг) в период 1815–1848 гг.; ему предшествовала меньшая эмиссия на 120 млн франков в виде шестипроцентных казначейских векселей — ею также занимался Джеймс. Учитывая важность подобных операций, которых Джеймс провел немало за свою долгую жизнь в Париже, стоит отметить, как он проводил ту операцию. Примерно как его отец первоначально вытеснил конкурентов в Касселе, Джеймс закрепил за собой право первой эмиссии рентных бумаг, предложив более высокую цену, чем Лаффит и еще три парижских банка. Он предложил цену (89,55), которая на самом деле превышала текущий рыночный курс. Этого было больше чем достаточно, чтобы перебить предложение конкурирующей группы (87,75). Однако расплачиваться наличными Джеймсу не пришлось: вследствие успеха операции цены на рентные бумаги быстро взлетели выше 90. К концу 1823 г. они достигли 100.

Разница между Неаполем и Испанией заключалась в том, что после реставрации испанских Бурбонов (которая была достигнута в конце 1824 г.) Ротшильды согласились — обдумав совместную операцию с Бэрингами и банком «Рейд, Ирвинг» — предоставить ссуду этому неоабсолютистскому режиму без гарантий, от которых отказывалось французское правительство[54]. Для этого имелись три причины: отказ режима признавать и погашать облигации, выпущенные Кортесами, его отказ возместить Франции расходы на вторжение и, наконец, подозрение банкиров, что деньги, предоставленные в долг Фердинанду, могут быть использованы для последней и, скорее всего, тщетной попытки вернуть бывшие испанские колонии в Южной Америке, которые успешно боролись за свою независимость начиная с 1808 г. В конце концов, разве революция 1820 г. не началась с мятежа военных, которых должны были послать на ту сторону Атлантики? И разве советники не убедили Фердинанда в том, что возврат американских колоний решит все его финансовые проблемы? Южноамериканский аспект особенно занимал правительство Великобритании. В то время как Лондон готов был закрыть глаза на французскую экспедицию в Испанию, несмотря на ее недвусмысленное отрицание победы Веллингтона в Пиренейской войне, Великобритании претила мысль о том, что французская интервенция может стать прелюдией к попытке отвоевания Латинской Америки, с чьими молодыми республиками Великобритания стремительно налаживала тесные экономические связи.

Как докладывал Меттерниху австрийский посол в Париже: «Пусть Дом Ротшильдов делает вид, будто их сочувствие на стороне исключительно монархии, признание обязательств, взятых на себя правительством Кортесов, и независимость испанских колоний обеспечит куда более широкое поле для его [Натана] финансовой деятельности и политическую стабильность, ценность которой они не могут не приветствовать». Короче говоря, роль Ротшильдов в Испании была двоякой: вначале они были заинтересованы в налаживании связей с правительством Кортесов, затем финансировали французскую интервенцию, но отказались субсидировать реставрированный режим. На Джеймса, Соломона и Натана нажимали со всех сторон — они ощущали противоречивые импульсы, исходящие от Парижа, Вены и Лондона. В конце концов они нашли прибежище в продуманной политике невмешательства, которая продолжалась в течение 10 лет. Как недвусмысленно заявил Джеймс в 1826 г., «прежде всего я думаю о банкротстве Испании».

Ротшильды держались на безопасном расстоянии от многочисленных выпусков облигаций бывших испанских колоний, которые заняли значительную долю лондонского рынка во время французской интервенции. 1822–1824 гг. можно назвать временем огромного южноамериканского «мыльного пузыря», поскольку инвесторы кинулись ссужать деньги молодым республикам: Чили, Колумбии, Буэнос-Айресу и Гватемале. Даже такая невероятная фигура, как Грегор Макгрегор, шотландский авантюрист и бывший генерал венесуэльской армии, сумел собрать 200 тысяч ф. ст., именуя себя «касиком Полиса» и убедив инвесторов, что малярийные болота Гондураса, которыми он, по его словам, управлял, готовы к освоению. Со смелостью, которой невозможно не восхищаться, Макгрегор даже написал Натану, предлагая проект независимой еврейской колонии в своем «королевстве» на острове Руатан. Ко всем подобным проектам Ротшильды оставались равнодушны, за исключением одного: Бразилии. Для их предпочтения имелись некоторые основания. Во-первых, Бразилия сохраняла тесные связи с Португалией и потому поддерживала прочные экономические отношения с Великобританией; во-вторых, она сохранила монархическую форму правления даже после обретения независимости в 1825 г. Более того, то, что бразильский император был женат на австрийской принцессе, позволяло некоторым современникам считать Бразилию своего рода посланницей Священного союза в Америке, хотя австрийское влияние на Бразилию было преувеличено[55]. В качестве первого шага в том направлении Натан в 1823 г. разместил в Португалии заем на 1,5 млн ф. ст., гарантированный государственными доходами Бразилии. Такой шаг снова продемонстрировал его склонность ссужать деньги конституционным режимам, так как король Португалии принял конституцию по испанскому образцу, составленную лиссабонскими Кортесами по его возвращении из Бразилии в 1822 г. Возможность эмиссии бразильских государственных облигаций прощупала в 1824 г. группа из Сити под руководством Томаса Уилсона. Им удалось продать более чем на миллион фунтов пятипроцентных облигаций по выпускной цене в 75. Когда облигации выросли до 87, в дело вступил Натан: в 1825 г. он выпустил еще один заем на 2 млн ф. ст. по цене в 85. Как позже шутил Гейне, Натан стал «великим Ротшильдом, великим Натаном Ротшильдом, Натаном Мудрым, у которого император Бразилии заложил свою бриллиантовую корону». Хотя к середине XIX в. отношения сошли на нет, связи с Бразилией оказались одними из самых долгосрочных.

Итак, к лету 1825 г. Ротшильды прочно утвердились в качестве ведущих специалистов в европейских государственных финансах — и не только европейских. Страны Священного союза по очереди следовали примеру Великобритании, доверяя свои займы Ротшильдам: сначала Пруссия, за ней Австрия, затем Россия. Наконец, и Франция отдала предпочтение Ротшильдам перед более «старыми» парижскими банками. В течение трех лет братья оказывали жизненно важную финансовую помощь, позволившую Австрии подавить революцию в Неаполе, а Франции — восстановить абсолютистский режим в Испании. Однако тогдашний образ Ротшильдов как «банкиров Священного союза» был в некоторых отношениях карикатурой. Он подчеркивал то, что можно назвать их политическим агностицизмом, тенденцией усматривать благоприятные возможности в бизнесе, а не в политической обстановке. В конце 1826 г. Джеймс точно подытожил отношение Ротшильдов к политике Реставрации в многословном письме к Натану: «Было бы смертным грехом полагаться на Виллеля, Каннинга и на то, что эти господа пожелают сказать в парламенте, в результате чего невозможно заснуть ночью, а почему? Потому что они хотят больше, чем могут себе позволить, и мы должны благодарить Создателя, что можем выпутаться из этого положения. Сейчас нам нужно сказать одно: „[Хотите] заем? Вы можете получить столько, сколько хотите, и извлечь из него некоторую прибыль. Но на то, чтобы удержать все миллионы… мы не согласны“».

Иными словами, привлекательность контрреволюции заключалась не в том, что она восстанавливала на престоле деспотов, а в том, что она порождала новые финансовые потребности. Да и консервативным режимам не оказывалось особого предпочтения. Как показывают условия предоставления займа Пруссии в 1818 г., Натан на самом деле предпочитал, чтобы государственными финансами управляли конституционные структуры, в силу расточительности и некомпетентности абсолютистских режимов; во всяком случае, такие режимы рано или поздно вызывали революционные сдвиги. В конечном итоге именно поэтому Натан не хотел предоставлять ссуду абсолютистской Испании без гарантии конституционной Франции. Подобные взгляды определяли отношение Ротшильдов и к все большему дрейфу Франции в сторону реакции при Карле X, сменившем в сентябре 1824 г. своего брата. И если, с другой стороны, Ротшильды предпочитали предоставлять заем конституционной монархии, вроде той, что существовала в Бразилии, а не республике вроде Колумбии, вскоре события подтвердили экономическую целесообразность их предпочтения. В отличие от последователя Сен-Симона, «либерального нашего Лаффита» (выражаясь словами Байрона), Ротшильд отличался большей политической гибкостью; в лучшем случае его можно было назвать условным сторонником Священного союза.

Спасение «Старушки»

Хотя премьер-министр Франции Виллель надеялся, что крупный заем 1823 г. в конечном итоге «освободит его из лап этих господ» — он имел в виду Ротшильдов, — вскоре он понял, что оказался еще теснее связан с ними. Длительный рост рентных бумаг в 1823–1824 гг. служил не столько доказательством «силы и власти

Франции», сколько доказательством того, что по всей Европе процентные ставки снижались. Ротшильдам представилась новая удачная возможность: конвертация государственных облигаций с высокой процентной ставкой в новые облигации с более низкими ставками. Хотя такие операции были в новинку для Франции, в Великобритании ими уже занимались ранее, например в 1717 и 1748–1757 гг. Более того, в 1822 г. Ванситтарт конвертировал на 150 млн ф. ст. пятипроцентных облигаций в четырехпроцентные; а через два года еще на 75 млн фунтов четырехпроцентных облигаций в 3,5-процентные конвертировал его преемник, Фредерик Робинсон. Для стран, которые предпринимали подобные конвертации, выгода была очевидна: существенно облегчалось ежегодное бремя обслуживания долга. И Ротшильды не оставались внакладе: такие крупномасштабные операции оправдывали высокие гонорары. Единственная трудность заключалась в том, чтобы убедить получать меньше держателей облигаций, которые радовались высокой стоимости капитала и хотели бы и дальше получать ежегодные 4 или 5 %. Одной из причин бума континентальных и латиноамериканских облигаций в период 1822–1824 гг. был как раз отказ британских держателей облигаций соглашаться на меньший процент. Столкнувшись с необходимостью конвертировать свои британские пяти- или четырехпроцентные облигации или выкупить их и вложить наличные в более высокодоходные ценные бумаги, многие выбрали второй вариант, подпитывая спекулятивную лихорадку.

Во Франции, когда Виллель предложил конвертировать пятипроцентные рентные бумаги на 2,800 млн франков в трехпроцентные, которые шли по выпускной цене 75, реакция держателей облигаций приняла иную форму. Доводы в пользу конвертации были те же, что и в Англии: более трети французского бюджета поглощали расходы на обслуживание госдолга, а поскольку пятипроцентные облигации выросли с 93 до 106, время для такой операции казалось самым подходящим[56]. Но данное предложение сочеталось с волнующим вопросом о компенсации убытков, которые понесли эмигранты-роялисты в годы революции. Вопрос поставили на голосование; верхняя палата с небольшим перевесом отклонила его. На результат повлияли ложные утверждения Шатобриана и других (особенно таких финансистов, как Казимир Перье, которого отстранили от участия в операции), что речь идет об англо-австрийском сговоре, затеянном с целью обманом выманить деньги у скромных французских рантье. Второй, сильно измененный план — по которому предполагалось конвертировать пятипроцентные облигации на добровольной основе в обмен на снижение налоговых ставок — был одобрен в 1825 г., но обмену подлежали лишь облигации на 30 млн франков, вследствие чего у Джеймса на руках осталась значительная сумма в такое время, когда рыночная цена падала. Уврар позже утверждал, что Ротшильды перестраховались от возможной неудачи первого плана конвертации, не только настояв на официальной гарантии в виде 100 млн франков в казначейских векселях (они должны были быть выпущены, если бы у банков осталось значительное количество рентных бумаг), но также исподтишка продавая и пятипроцентные, и трехпроцентные облигации. Подозрения, что Ротшильды сокращают свои убытки, продавая рентные бумаги — которые подтвердились в 1825 г.[57], — положили конец краткому периоду гармоничных отношений с Виллелем, начавшихся в 1823 г. На волне фиаско с конвертацией французский премьер-министр предпринял согласованные усилия, чтобы вернуть правительственные операции в руки парижских конкурентов Джеймса; он объединил Лаффита и налоговое ведомство в синдикат для предоставления займа Гаити и для выпуска трехпроцентных рентных бумаг на миллион франков в пользу лишенных собственности эмигрантов.

Однако в действительности Ротшильды дешево отделались. Как вспоминал хорошо информированный автор некролога Натана в «Таймс»: «Если бы провели конвертацию так, как хотел Виллель, возможно, последовавшее вскоре после того сотрясение европейских денежных рынков оказалось бы роковым для него с таким бременем на плечах, несмотря на все его огромные ресурсы. Более того, в то время он и сам говорил: ни он, ни банки, участвовавшие в операции вместе с ним, не выдержали бы такого удара»[58].

В самом деле, неудача Виллеля сыграла на руку Ротшильдам. В 1825 г. на лондонской фондовой бирже лопнул огромный спекулятивный мыльный пузырь. Остаться в такое время с трехпроцентными рентными бумагами на несколько миллионов на руках было бы не просто затруднительно для Натана. Из-за конвертации Джеймс лишился бы возможности помочь брату в сдерживании банковского кризиса, который разразился в Англии в том же году.

Кризис 1825 г. во многом был предсказан Натаном и другими противниками возвращения к золотому стандарту еще за шесть лет до того. В 1818–1823 гг. обращение банкнот Английского банка снизилось примерно на треть — сокращение было слишком резким. В 1824 г. временный приток золота вызвал увеличение количества банкнот, но за ним последовало такое же резкое сокращение в 1825 г. В то же время, хотя после отставки Ванситтарта в декабре 1822 г. фискальная политика постепенно переходила под контроль, воодушевление Хаскиссона на заседании Торговой палаты и призывы к сокращению импортных пошлин расшатывали бюджет сильнее, чем казалось многим. Среднесрочная цель таких первых шагов по направлению к свободе торговли заключалась в увеличении объема коммерческой деятельности в соответствии с принципами политической экономии. Однако краткосрочный эффект выразился в сокращении государственных доходов. Даже при резком сокращении расходов правительство по-прежнему вынуждено было прибегать и к краткосрочным, и к долгосрочным займам. Более того, как жаловался Натан, политика Хаскиссона также вела к росту торгового дефицита: как он говорил Херрису в апреле 1825 г., «последствия допуска иностранных товаров (который не был встречен с таким же либерализмом по ту сторону Ла-Манша) заключаются в том, что все золото утекает из страны. Он сам отправил 2 миллиона за последние несколько недель; средства быстро тают, и никто, ни один человек, не получает от этого никакой выгоды». Именно отток золота лежал за резким сокращением денежного обращения в 1825 г. При таких условиях невозможно было поддерживать высокие цены, достигнутые на лондонской фондовой бирже в 1822–1824 гг. В апреле 1825 г. рынок начал проседать. Самые тяжелые падения переживали промышленные ценные бумаги Великобритании и латиноамериканские облигации: бразильские облигации, которые Натан выпустил под 85, к июлю упали до 81,5, а в марте следующего года они котировались лишь по 56[59]. Но облигации республик — бывших испанских колоний — упали еще ниже: мексиканские, колумбийские и перуанские упали ниже 20. Кризис затронул даже лучшие облигации — британские трехпроцентные консоли. Они упали до 75 по сравнению с пиком предыдущего года, когда они шли по 97. Такая резкая курсовая дефляция активов неизбежно влекла за собой банковский кризис.

Есть старый анекдот, в котором Натан угрожает истощить запасы Английского банка, принеся огромное количество мелких банкнот и потребовав обменять их на золото. Это еще один миф о Ротшильдах, который совершенно не соответствует истине. На самом деле отношения Натана с Английским банком были тесными и взаимовыгодными. Начиная с лета 1823 г., когда он занял 3 млн серебряных долларов, чтобы финансировать свой первый португальский заем, он установил прямую линию сообщения с директором Английского банка. Его целью было обойти банкирский дом «Мокатта и Голдсмид», признанное учреждение, ведущее операции с золотом. В основном все получилось, хотя попытки потеснить банк «Мокатта и Голдсмид» с позиции единственного учреждения, ведущего операции с золотом для Ост-Индской компании, и позднейшие попытки напрямую вести дела с монетным двором сорвались. Впоследствии Натан регулярно вел дела с Английским банком, как он в 1832 г. говорил на заседании Комитета по банковской хартии (со свойственным ему чрезмерным упрощением): «Вы приносите ваши банкноты, они дают вам золото». Почти все время Натан выступал покупателем или заемщиком золота и серебра. В декабре 1825 г., однако, все происходило наоборот: Ротшильды принесли золото в Английский банк, поддержав «Старушку с Треднидл-стрит» достаточным количеством денег с континента, чтобы банк не приостановил выплаты наличными. Более того, с начала 1825 г., если не раньше, Джеймс переправлял крупные партии золота через Ла-Манш. Только в первую неделю января он послал золота почти на 500 тысяч ф. ст., чем ожидал «произвести впечатление на твой банк» (он имел в виду Английский банк). К середине месяца он говорил уже о «нашей старой установившейся практике… покупать золото везде, где мы сумеем его найти».

И все же самое серьезное значение его помощь приобрела в конце года. После того как целый ряд банков прекратил платежи — в одном Лондоне разорились шесть банкирских домов, — директор Английского банка сообщил правительству, что приостановка наличных выплат, возможно, станет единственным способом уйти от общего финансового краха, поскольку ему не хватит золотовалютных запасов, когда настанет срок погашения казначейских векселей. Ливерпул и его коллеги не намерены были санкционировать такой шаг, подозревая, что директор Английского банка преувеличивает нехватку золота, чтобы свести на нет работу комитета 1819 г. С другой стороны, золотовалютные запасы банка, которыми можно было воспользоваться немедленно, стремительно истощались, и кабинет министров был настолько встревожен возможной несанкционированной приостановкой выплат, что «гвардейский полк получил приказ оставаться в Сити на случай беспорядков». Некоторые старожилы Сити — особенно Генри Торнтон, который участвовал в спасении банка «Уильямс и Кº», — уже поняли, что «еврейский король Сити, Ротшильд» держит в резерве много золота, и, по одному свидетельству, «посредством небольшого убеждения и увещевания» [Александра Бэринга] еврей вынужден был достать свое золото, сначала потребовав комиссионные в размере 2*/₂ %, потом сказав, что он отдаст золото из патриотизма, и наконец, взмолившись, чтобы о его поступке никому не рассказывали, иначе его день и ночь будут осаждать страждущие.

Однако правительство, возможно, не сразу решилось обратиться к Натану: его антипатия к Хаскиссону была всем известна. Натан считал причиной кризиса политику Хаскиссона. 17 декабря, в переломный день, жена главы казначейства Чарлза Арбетнота отметила в дневнике «неприязнь, с какой к Хаскиссону относятся в Сити», а также «крайнее презрение» обитателей Сити по отношению к канцлеру казначейства Робинсону. Видимо, эти чувства были взаимными. По словам ее осведомителя, старого друга Натана Херриса (в то время финансового секретаря казначейства), «Хаскиссон сделал все, что в его силах, чтобы погубить Ротшильда, распространяя известия о том, что его банк в опасности; кроме того, он заставил Каннинга написать в Париж, чтобы сделать запрос о делах брата [Ротшильда]. Лорд Гранвиль прислал своего личного секретаря, чтобы тот допросил Ротшильда. Р. выяснил, чем он занимается, и немедленно показал ему свои счета и доказал ему, что он стоит 2У₂ миллиона».

Очевидно, это привело к изменению точки зрения с обеих сторон. Свою роль, несомненно, сыграло посредничество Херриса и отсутствие Хаскиссона: «Ротшильд предпринял огромные усилия для того, чтобы помочь Английскому банку, и он сказал Херрису, что, если бы к нему обратились раньше, он предотвратил бы все неприятности. Сейчас же, если они сумеют продержаться до понедельника или вторника, он добудет громадные суммы в соверенах из Парижа и обстановка полностью разрядится».

В тот вечер Натан сделал две вещи: во-первых, он посоветовал правительству выйти на денежный рынок, купив казначейские векселя, дабы привнести ликвидности на рынок; во-вторых, что важнее, он доставил в Английский банк золото, начиная с первой партии в 300 тысяч соверенов и продолжая вносить более крупные суммы в последующие недели до тех пор, пока наконец не восстановился золотовалютный запас. Более того, 24 декабря запасы достигли низшего уровня (в хранилищах оставалось всего чуть более миллиона фунтов). И все же Натан продолжал поставлять золото и год спустя, заложив в течение марта 1826 г. миллион фунтов стерлингов и в целом 10 млн фунтов к сентябрю. Его главным источником стал Джеймс в Париже (как он позже напоминал Натану, «я опустошил сундуки ради твоего золота»). Но, по воспоминаниям Натана, «довольно много [золота] поступало почти со всего мира; я ввозил его, и оно ввозилось почти из каждой страны; мы получали его от России, от Турции, от Австрии, почти со всех концов земного шара». В бухгалтерских книгах Английского банка описан приток бесчисленного множества золотых монет из Франции, Италии, Голландии и Германии.

Кризис 1825 г. едва не стал еще одним 1797 г., когда Английский банк в последний раз приостанавливал выплаты наличными. Тогдашний кризис способен был дестабилизировать британскую экономику в целом. На деле разорились 73 из 770 банков в стране, и, как признавал сам Хаскиссон, страна стояла в 48 часах от «остановки всех операций между человеком и человеком, кроме бартера».

Вспоминая события тех лет в 1839 г., Веллингтон не сомневался в том, кто отвел катастрофу: «Если бы не самые исключительные усилия — превыше всего со стороны старика Ротшильда, — Английский банк должен был бы прекратить платежи». Конечно, Натан не предоставил бы Английскому банку такие громадные партии золота, не попросив взамен щедрых комиссионных. Операцию необходимо рассматривать как часть его кампании по утверждению себя в качестве главной силы на лондонском рынке золота. С другой стороны, он не обязан был выручать Английский банк и правительство бесплатно, тем более что кризис был вызван мерами, против которых он так решительно возражал. Спасение Английского банка стало значительным достижением благодаря тому, что Ротшильды уже тогда проводили международные операции. В сущности, братья устанавливали систему международного денежного сотрудничества, которая позже станет привычной для центральных банков и от которой будет зависеть золотой стандарт. Ротшильды все больше утверждались на международном рынке золота, как и на международном рынке облигаций.

Поэтому Байрон был не так далек от истины, когда в «Дон-Жуане» предположил, что Бэринг и Ротшильд правят и роялистами, и либералами и что от их займов «зависит нации кредит, / Паденье тронов, курсов перемены». Он заблуждался лишь в том, что считал двух банкиров равными с финансовой точки зрения. Возможно, в 1815 г. так и было, но к 1825 г. положение изменилось. Уже в августе 1820 г. делегат от Бремена на конференции Германского союза во Франкфурте вел переговоры со своим австрийским коллегой графом Буолем, в которых оба признали бесспорный размер политического влияния Ротшильдов в Европе: «Этот банкирский дом благодаря своим громадным финансовым операциям и своим банковским и кредитным связям на самом деле достиг положения реальной власти; он до такой степени приобрел контроль над денежным рынком в целом, что в его власти чинить препятствия или, наоборот, способствовать, к чему он, как кажется, склонен, различным шагам и операциям тех или иных правителей и даже величайших европейских держав. Австрии нужна помощь Ротшильдов для нынешнего выступления против Неаполя, и Пруссия давно покончила бы со своим устройством, если бы Дом Ротшильдов не сделал для нее возможным отложить роковой день».

Данное мнение подтверждает франкфуртский банкир Симон Мориц фон Бетман — его письмо написано примерно в то же время: «Н. М. Ротшильд, обладающий вульгарным талантом, наглостью и тщеславием, составляет центробежную точку, вокруг которой вращается фондовая биржа. Он один определяет обменный курс, покупая и продавая каждый день 100 тысяч фунтов. Прекрасно понимаю, почему Ротшильды являются такими полезными орудиями для [австрийского] правительства».

Как будет видно далее, у обоих имелись свои причины не любить это явление; однако они его не преувеличивали.

Глава 5

«Держи вора!» (1826–1829)

Seyd Umschlungen Millionen («Обнимитесь, миллионы»)

Подпись к немецкой карикатуре на Натана Ротшильда

Не приходится удивляться известности Ротшильдов, учитывая решающую роль, какую они играли во многих послевоенных финансовых операциях. Уже в 1816 г. Карл сознавал, что он и его братья постепенно становятся «очень знаменитыми» в своем родном городе. Как он писал Джеймсу, «в наши дни в силу свободы прессы о нас много пишут». С такой же оглаской он встретился, когда позже в том же году приехал в Берлин. Очевидно, такая известность не пришлась Карлу по душе, не в последнюю очередь из-за неточности почти всего, что о них писали. «Мы каждый день в новостях, — жаловался он Амшелю. — На прошлой неделе о тебе упоминали в газетах в связи с бедняками… Сегодня о тебе пишут в связи с хлебом, и еще — что ты станешь посланником [курфюрста Гессен-Кассельского] на конференции Германского союза». То же самое продолжалось и в Гамбурге: «Всякий раз, когда приезжает кто-то из нас, народ распространяет слухи и удивительные истории. По словам Лаветца, на каком-то приеме в городе рассказывали, будто нам писал прусский король и просил выпустить на три миллиона облигаций. Мы якобы ответили, что в этом нет необходимости, потому что мы можем авансом выплатить такую сумму из собственных средств».

Кроме того, Амшеля поражала склонность широкой публики к преувеличению: «Люди думают, что мы вдесятеро богаче, чем на самом деле». «Куда бы мы сейчас ни поехали, — отвечал Карл, — все считают это политической поездкой». Приезда Джеймса на фондовую биржу Санкт-Петербурга или известия о том, что Натан нанял в порту корабль, было достаточно, чтобы все операции замерли. Достаточно было Джеймсу купить некие ценные бумаги в Париже, чтобы «все» тут же кинулись их скупать. В отличие от Карла самый младший из пяти братьев упивался вновь обретенной славой. Как он говорил Натану, «в самом деле приятно иметь столько престижа». «Все говорят, что в Париже никогда не было такого известного дома, как наш… Теперь к нам относятся как к первым… На прошлой неделе я послал [векселей] на три миллиона в Банк Франции. Среди них было много никудышных, и все же ни один не вернули»[60]. Соломон и Натан также вполне терпимо относились к своей публичности. «Мы не станем плакать из-за того, что на тебя нарисовали карикатуру, — писал Соломон Натану. — По твоим же словам, так поступают короли и императоры… Пусть это будет худшим, что… случится с нами… Пусть и моего Ансельма и твоего Лайонела тоже изображают на карикатурах… как только они приобретут известность в этом мире. Желаю этого для наших милых детей… [Напрасные] мечты!» Натан же относился к известности с обычной для себя суровостью: «Gagesh [ни о ком] не пишут». Интерес прессы — в том числе и неподтвержденные заявления о том, что у Ротшильдов финансовые трудности, — стал неизбежной платой за успех.

Связи с общественностью

Как явствует из замечаний братьев, лишь малая часть из окружавших их сплетен была добрыми. С самых первых лет известности Ротшильды подвергались скорее поношениям, а не прославлениям в общественной сфере. Конечно, над большинством монархов, политиков и других государственных фигур в начале XIX в. время от времени смеялись в газетах, памфлетах и других средствах массовой информации, особенно в тех частях Европы, где не свирепствовала цензура. Но Ротшильды, похоже, с самого начала становились объектами особо острой критики. Одним поводом для поношений стала их вера. Тех, кто сожалел о даровании равных прав представителям разных религий в революционный период, очень раздражало, что самая удачливая с экономической точки зрения семья в эпоху Реставрации была еврейской. Однако, несомненно, играли роль и другие факторы, и было бы ошибкой уравнять антисемитизм с антиротшильдизмом. Большую долю враждебности, с какой столкнулись братья после 1815 г., можно приписать простой конкуренции. Так, другие франкфуртские банкиры наверняка завидовали бы стремительному взлету Ротшильдов, даже если бы те не были евреями. Более того, некоторые из самых непримиримых врагов Ротшильдов тоже были евреями — как в Касселе. Вдобавок антиротшильдизм имел политическое измерение: отождествление Ротшильдов с консервативными режимами и политикой Священного союза делало их легкой добычей для критики со стороны либералов. Итак, дурная слава в эпоху Реставрации часто была сочетанием экономической зависти и религиозной антипатии, с дополнительным привкусом политического радикализма.

Во Франкфурте, например, небывалые успехи Ротшильдов на финансовом поприще угрожали затмить Бетманов, до тех пор занимавших превосходящее положение в городе. Симон Мориц, который в тот период был главным партнером, наблюдал за упадком своих родичей с примечательной и поистине достойной восхищения невозмутимостью; из всех их многочисленных соперников он сдался приличнее всего. Уже в сентябре 1815 г. он активно налаживал связи, выражая желание сотрудничать с Соломоном и Джеймсом. В письме из Парижа в свой собственный банк он отмечал: «Чем больше контактов у меня будет с двумя здешними Ротшильдами, тем больше они будут мне доверять». Хотя Симон Мориц не скрывал, что ему не нравятся «наглость и тщеславие» Натана, он настаивал, что он «далек от желания критиковать или завидовать» Ротшильдам, а Соломона описывал как «весьма достойного по характеру человека, к которому я испытываю искреннее расположение». Он даже называл Натана «нашим земляком». «Пять братьев Ротшильд — примечательный феномен нашего времени, — писал он в феврале 1822 г. — Недостаток таланта они возмещают трудолюбием, упорством, достойными зависти единством и взаимным уважением». Впрочем, такие замечания отчасти были вызваны сознанием Бетмана, что в 1820-х гг. лучшим местом для него будет место, полученное по протекции Ротшильдов. Его настроение заметно переменилось после того, как его не включили в консорциум, который занимался в 1821 г. неаполитанским займом, хотя он утверждал, что Карл ранее обещал ему долю. «Не думаю, что это справедливо, — сердито писал он. — Выходит, я должен связать себя обязательствами на много месяцев, а вы, когда считаете, что это вам подходит, сохраняете за собой право менять или отзывать свое предложение».

Такие жалобы на безжалостные методы Ротшильдов не были новыми; представители нееврейских деловых кругов во Франкфурте постоянно возмущались «нечестными» приемами, какие применяли евреи. Ранние немецкие карикатуры на Ротшильдов подчеркивают это: на карикатуре Musterreiter («Коммивояжер») И. Нуссгайга Карл прозрачно именуется «Блаушильдом». Его изобразили в виде бродячего торговца, который направляется на юг, в Италию, со своим грязным пони, который тащит на себе всевозможные товары, в том числе мушкеты и мечи[61]. На более поздней карикатуре противопоставлены изящная фигура Бетмана в модном наряде, который правит четверкой, и неряшливый, гротескно уродливый Амшель, стоящий на большой копилке, которую не могут сдвинуть с места два двуглавых орла[62].

Как и в прошлом, деловое соперничество часто приобретало политическую окраску. В том, что Ротшильды стали «богаче Бетманов», видели доказательство необходимости восстановить традиционные юридические ограничения, касавшиеся еврейского национального меньшинства. Как выразился Амшель, «неевреев раздражает, что евреи задают тон». Враждебность растет день ото дня, сообщал он в сентябре 1815 г.: «Они завидуют нам, евреям, до глубины души… [и хотят пить нашу кровь]». Делу не помогало то, что другие евреи склонны были хвастать богатством Ротшильдов как поводом для общей гордости; по мнению Амшеля и Карла, такое хвастовство лишь подпитывало ненависть к ним неевреев. В послевоенные годы такие чувства породили наплыв антиеврейских памфлетов и пьес. Самой известной из них была пьеса Unser Verkehr, о трусливом еврейском солдате; все, наконец, вылилось в еврейские погромы августа 1819 г., когда шумная толпа буйствовала на Юденгассе, выкрикивая традиционный антиеврейский лозунг «Хепхеп! Сдохни, еврей!» — и громила дома. Особую враждебность погромщиков вызывали Ротшильды. В 1817 г. шумная толпа собралась вокруг недавно приобретенного Амшелем сада, ставшего для евреев символом еврейской социальной мобильности. Заодно высмеивали его еще более недавнее возведение в дворянское достоинство; «они кричали „барон Амшель!“ и прочие глупости». К его дверям прикрепляли карикатуры, а во время одного погрома разбили окна в конторе Ротшильдов[63]. Примерно в то же время Амшелю угрожали смертью.

Подобные выступления, вынуждавшие Амшеля задуматься о том, чтобы навсегда уехать из Франкфурта, вполне объясняют двойственное отношение Ротшильдов к участию в популярной политике. Когда Меттерних неодобрительно выразился по отношению к погромам (разумеется, его неодобрение распространялось на любые «мятежи простонародья»), он во многом укрепил мнение Ротшильдов о том, что консерватизм способен лучше защитить их личную безопасность, чем более радикальные формы либерализма. Особенно это было заметно в Германии, где по традиции император из династии Габсбургов предоставлял евреям «защиту» от местного населения. Кроме того, тамошние протолиберальные союзы в эпоху Реставрации поддерживали национализм, который иногда сочетался с антиеврейской риторикой. В то же время чем ближе Ротшильды оказывались к власти, тем легче критикам этой власти было идентифицировать ее с ними. Когда во Франкфурте легализовали браки евреев с неевреями — одна из многих мелких уступок, вырванных у франкфуртского сената в 1820-х гг., — 80-летний Гете заметил: «Этот скандальный закон подорвет все семейное чувство нравственности, тесно связанной с религией как таковой. После того как примут этот закон, что помешает еврейке стать старшей фрейлиной королевской опочивальни? Кто знает, не сыграла ли во всем этом роль взятка; кто знает, не стоят ли за всем всемогущие Ротшильды?»

Если уж подобные взгляды выражал такой гигант и просветитель, нет ничего удивительного, что Ротшильды радовались, видя, что участие народа в политической жизни Германии сводилось к минимуму.

Антиротшильдизм не ограничивался одним Франкфуртом. Там, где Ротшильды в большом объеме занимались государственными операциями, на них часто нападали местные конкуренты, также привносившие в свои нападки религиозный оттенок. В Вене, например, многие критиковали выигрышный заем 1820 г., который организовал Соломон в тандеме с Дэвидом Пэришем. Заем называли «позорным еврейским мошенничеством» из-за того, что банкиры получили значительную прибыль. Следует, однако, заметить: бывали случаи, когда такие нападки не имели религиозной направленности. Через шесть лет сам Пэриш руководил одной из самых злобных кампаний против Ротшильдов за всю историю. Прежний партнер постепенно вытеснял Пэриша: в 1823 г., во время организованного Натаном португальского займа, он был младшим партнером (фактически исполнявшим роль курьера). Падение Пэриша довершилось в кризис 1825–1826 гг., жертвой которого, в числе прочих, пал его венский банк «Фриз и Кº». Перед тем как утопиться в Дунае, Пэриш написал четыре письма — своему брату Джону, банкиру Геймюллеру, Меттерниху и самому Соломону. Во всех четырех письмах он обвинял в своем падении Ротшильдов и просил публично дискредитировать их. Меттерних, писал Пэриш, «пожертвовал мною ради алчности семьи, которая, несмотря на все свои богатства, состоит из людей бессердечных — их заботит лишь их сундук с деньгами». Его, писал Пэриш, «обманул» Соломон «самым позорным образом и отплатил за самую верную службу самой черной неблагодарностью». Он явно намекал на то, что Ротшильды заручились «протекцией» Меттерниха, а Пэриша оставили ни с чем благодаря тайным козням. Письма Пэриша показывают: вполне можно было быть антиротшильдом, не будучи антиевреем. Однако немногим немецким журналистам, перепечатывавшим подобные истории, удалось устоять и не упомянуть о религии семьи. Хорошим примером служит статья, опубликованная в газете Фридриха Листа и посвященная мелкой растрате в одном из парижских банков в 1826 г. Клерк-растратчик в свое оправдание ссылался на «Ротшильда, гордость Израиля, могущественного ростовщика и владельца всего чеканного и нечеканного серебра и золота в Старом Свете, перед чьими деньгами смиренно склоняются короли и императоры…».

С такой же враждебностью братья столкнулись и в Париже. «Всегда говорят: „Еврей слишком преуспел, сделал то, сделал это“», — писал Соломон Натану в октябре 1815 г. Так жаловались конкуренты, которые пытались оттеснить Ротшильдов в схватке за послевоенные крохи во французской столице. Однако через десять лет Джеймс в основном стал мишенью для политической критики. В либеральном «Париже» Фурнье-Вернеля, вышедшем в 1826 г., содержится первое из многих французских утверждений, что кабинет министров — в данном случае Виллеля — продажная марионетка «аристократии финансов, самой бесчувственной и подлой из всех аристократий», во главе которой стоит не кто иной, как «барон Р.». Фурнье даже цитировал Шатобриана (странного союзника для либерала): «Как было бы тяжело, если бы Провидение потрясло мир, бросило наследника стольких королей под лезвие [гильотины], вело наши армии от Кадиса до Москвы [и] приковало Бонапарта к скале лишь для того, чтобы господа Вилл ель, Родшильд [так!] и компания могли наживаться на обломках нашей славы и наших свобод». Однако даже такие слова казались Фурнье преуменьшением проблемы: «Еврей Р. и его единоверцы… видят в царствии небесном не более чем… деньги, отданные в рост. Это единственная в своем роде человеческая раса; я человек терпимый, но Наполеон, созвав великий Синедрион [еврейскую ассамблею], не создал [нового] француза. Они… по-прежнему евреи и ничто кроме евреев. Я не против того, чтобы они сохраняли свою веру; но я обвиняю их в том, что они наживаются на всех ссорах, раздувая их; они повсюду. Они были в Польше на трупах наших братьев; они [сейчас] снабжают Ибрагима[-пашу], и они в этот самый миг пляшут на могиле Ахилла».

Ссылка на Османскую империю, которая подавляет греков, делает честь либерализму автора. Однако столь же очевидна его антиеврейская риторика, которая лишь позже закрепится за правыми радикалами. Фурнье во многом высказывал зачаточную версию «теории заговора», которая через много лет возникнет и разовьется во Франции. Ее сторонники почти всегда приписывают Ротшильдам главную роль в зловещем политическом влиянии.

Даже в Лондоне, где, как считалось, антиеврейские настроения были не столь сильны, в 1820-е гг. появилось множество недоброжелательных намеков на власть Ротшильдов. Более того, количество таких намеков в лондонской прессе, наверное, больше, чем в других местах, — отчасти они доказывают не только большее влияние Натана, но также и свободу прессы. Повторяю, истоки враждебности часто коренились в конкуренции. Если конкуренты тоже были евреями — как в том случае, когда «Мокатта и Голдсмид» писали о «подавляющей попытке Ротшильда нажиться за счет любого человека или учреждения», — нападки были ядовитыми, но без религиозной составляющей. Но когда Александр Бэринг упоминал своего главного конкурента, он часто презрительно называл его «этот еврей». По словам Лаффита, Бэринг в 1817 г. собирался исключить Ротшильдов из французского репарационного займа исключительно по религиозным соображениям. Хотя Джеймс склонен был полагать, что религия послужила лишь предлогом, он признавал, что имело место предубеждение: «Во Франкфурте к [такому] привыкаешь, так что [там] не приходится удивляться, но здесь случай противоположный, и если что-нибудь в таком роде случается здесь, испытываешь больше изумления… Вчера Лаффит пригласил меня к себе. К нему приходил Бэринг и недвусмысленно заявил, что он не может заниматься [займом] с нами. Правда, лично он не придерживался того же мнения, [но] его помощники и англичане… все настроены против евреев. Если ему придется взять нас в партнерство, операция будет испорчена. Он не может вести такую операцию с евреем… Причиной всему — гордыня Лабушера и зависть Силлема; поскольку эти двое представляют „Хоуп [и Кº]“, им кажется, что пострадает их честь, если им придется встать в один ряд с франкфуртским евреем, и что мы возвеличимся одним этим фактом… Бэринг сказал ему: „Эти господа работают как евреи. Как мы можем с ними сотрудничать? У них другие принципы. Они одновременно проводят двадцать операций… с единственной целью получить прибыль. Они создают ажиотаж. Возьмите, к примеру, прусскую операцию. Они отключили Пруссии кредит… потом напечатали [рекламу] до того, как что-либо становится известным“… Он добавил, что мы действовали правильно, потому что мы добились успеха и получили прибыль. Однако он не хочет — так он сказал — вести дела таким образом. Теперь, по его словам, мы попытаемся сбить цены на английские акции после того, как распродали свои доли, чтобы выкупить их».

Иными словами, Бэринг находил предосудительными весьма успешные методы Ротшильдов; однако он инстинктивно считал их «еврейскими» по своей сути. И такое отношение было широко распространенным. «Молитва во дворце герцога», одна из ранних английских карикатур, на которой, как считается, изображен Натан, фигура, похожая на него, стоит в первом ряду еврейской паствы в большой синагоге, «воздающим хвалы за заем» (см. ил. 5.1).

5.1. Молитва во дворце герцога, или Подрядчики благодарят за заем (1818)

Однако, как и везде, у антиротшильдизма существовало и политическое измерение. В послевоенные годы Ротшильды часто выражали беспокойство в связи с огромным политическим влиянием Бэринга в Лондоне и Париже. В таком влиянии они видели главную причину доминирования Бэринга в послевоенных выплатах репараций. Однако для менее влиятельных бизнесменов именно Ротшильды казались обладателями политической власти. Уже в 1818 г. анонимный участник фондовой биржи писал лорду Ливерпулу, осуждая Натана за его несогласие с решением платить наличными: «Позвольте сообщить вам, что капиталисты денежного рынка… отвернулись от Вашего плана, поскольку он не служит их целям и не позволяет им набить карманы деньгами. Еврейские интересы, другими словами г-н Ротшильд… напрягают все силы, чтобы сокрушить ваши цели… Если какой-либо человек спросит Ротшильда, каково его мнение о денежных средствах, он ответит, что они должны стать лучше, и в то же время поступает наоборот [;] [весьма прискорбно, что] в такой великой стране, как наша, ваша светлость и коллеги должны быть посмешищем и капризом еврейской стороны…»

Карикатура 1824 г. содержит такой же намек на роль Натана в дискуссии о возобновлении наличных выплат, изображая, как Натан парит над фондовой биржей в пузыре. Хотя воздушный шар поддерживают наверху медведь и бык и он несет надпись «Все должно подниматься», его тянет вниз балласт с надписью «Денежные мешки». Здесь также присутствуют религиозные намеки. Более того, на этой карикатуре больше всего привлекает внимание двусмысленность, с какой изображены отношения Натана с группой бедных евреев. Натан держит два флага с девизами: «Те, кто дают беднякам, дают Господу» и «Милосердие прикрывает многочисленные грехи»; однако он говорит: «Я все равно получу свои дивиденды», а фигура слева, которая выходит из Кейпел-Корта (переулка, где находится лондонская фондовая биржа) с номером «Таймс», восклицает: «Мы не позволим прессе утверждать, что один из величайших капиталистов в Сити отправился в тайную финансовую экспедицию». Шесть бедных евреев справа — с ярлыком «Старые акции сокращены» — жалуются королю, охраняющему карету королевской почты. В руках он держит подорожную с восемью еврейскими фамилиями, каждой из которых выдан шиллинг.

И хотя на многих карикатурах Натан изображался незваным гостем, который без разрешения проник в Сити, довольно часто его также выводили олицетворением самого Сити в целом. Его называли главой «менял», «навозных червей» или «скопидомов», шайки финансистов и биржевых спекулянтов, которых радикальный консерватор Уильям Коббет обвинял в послевоенной дефляции. Ярким примером такого рода критики является еще одна карикатура 1824 г., «Дымовая завеса в Нью-Корте», которая изображает основанную Ротшильдом страховую компанию «Альянс» как прикрытие для выманивания денег у сельских сквайров. В то же время карикатура намекает на связи Натана со странами Священного союза. На здании компании имеется надпись: «Контора страхования жизни и от пожара Пустейшего союза». Ее окружают пять монарших бюстов с пометками: «Россия», «Пруссия», «Неаполь», «Франция» и «Австрия». На самом верху идет надпись подлиннее, которая намекает на контрреволюционную роль Ротшильдов: «Людям, застрахованным в нашей конторе, выдадут бесплатно коробку настоящего немецкого клея, который, если его налить в ту сторону, куда направляются князь Г. [или М.?] и компания, предотвратит пожар. NB: если кто-то обманом приобретет коробку вышеупомянутого чудодейственного клея, не будучи застрахованным в нашей конторе, клей возымеет противоположное действие и поглотит дом в первое же новолуние».

Хотя здесь упор делается на чужеродность Ротшильдов — на карикатуре Натан и Мозес Монтефиоре разговаривают между собой по-французски, и есть немецкий носильщик, который говорит с сильным акцентом, — подчеркивается именно еврейское происхождение трех братьев, которые поздравляют друг друга с прибылью.

Однако больше всего огласку в случае с Натаном вызвал сложный кризис на высшем уровне британской политики. После болезни лорда Ливерпула в феврале 1827 г. Каннинг сформировал правительство, объединившее либеральных консерваторов, в частности Хаскиссона, с либералами вроде Лансдауна. В состав правительства не вошли ультраконсерваторы, возглавляемые герцогом Веллингтоном, который разделял неприязнь Натана к либеральной экономической политике Хаскиссона. Когда в августе того же года Каннинг неожиданно умер, король поручил главе казначейства Робинсону (ставшему лордом Годриком) сформировать новое правительство. Однако требование короля, чтобы канцлером казначейства назначили Херриса, а также его отказ назначить министром иностранных дел либерала лорда Холланда означали, что срок нахождения Годрика в должности будет весьма недолог. По настоянию лидера вигов Джорджа Тирни Годрик и Хаскиссон назначили председателем финансового комитета лорда Олторпа без уведомления Херриса, побудив последнего угрожать отставкой, если назначение Олторпа не отменят. Хаскиссон, напротив, угрожал отставкой, если это назначение отменят. В разгар событий, в январе 1828 г. в отставку подал сам Годрик, после чего король приказал Веллингтону сформировать правительство — хотя конфликт между Хаскиссоном и Херрисом разрешился только после того, как Веллингтон согласился заменить его на посту главы казначейства Гулборном, понизив Херриса до должности главы монетного двора.

Важность всего запутанного дела заключалась в отождествлении Херриса с королем и его все более влиятельным врачом и личным секретарем сэром Уильямом Найтоном. Кроме того, представители тори выступили против эмансипации католиков. Для обитателей Нью-Корта самым важным, пожалуй, было то, что они были враждебны Хаскиссону. Уже в августе 1827 г. ультраконсервативная «Морнинг кроникл» предполагала, что тесные связи Херриса с Натаном не позволяют Херрису стать главой казначейства. В дебатах, которые последовали за понижением Херриса в должности в феврале 1828 г., это обвинение повторил либерал, член парламента от Хартфорда, Томас Дейком, который призывал, чтобы «тайна… стоящая за изменениями, сделанными в последнюю очередь», «прояснилась, чтобы поднялась завеса, за которой скрываются личности, пользующиеся большим влиянием, как материальным, так и невещественным»: «Отрицайте, кто может, но существует… тайное влияние за троном, которое не видно, чье имя никогда не произносится, кто имеет доступ ко всем государственным тайнам и кто нажимает на все неожиданные пружины министерских назначений… С этим невидимкой, с этой бестелесной личностью, тесно связана более прочная и телесная фигура, новая и устрашающая власть с незапамятных в Европе времен; обладатель несметных богатств, он хвастает, что вершит мир и войну и что кредит целых стран зависит от кивка его головы; его корреспонденты бесчисленны; его курьеры обгоняют курьеров суверенных принцев и абсолютных монархов; у него на довольствии государственные министры. Первостепенный в кабинетах континентальной Европы, он домогается господства в нашей стране; даже сам великий дон Мигел [см. ниже], о котором мы так много слышали в последнее время, обязан был обратиться за помощью к этой личности, прежде чем сумел взойти на престол… И такие тайные влияния в самом деле существуют и пользуются дурной славой; известно, что они последнее время замышляли недавнюю [министерскую] революцию. Я считаю, что их цель так же нечиста, как и средства, к которым эта сила прибегает; разоблачить их и их агентов как чуждых британскому государственному устройству и подрывающих честь короны».

Денком «считал, что герцог Веллингтон и достопочтенный министр внутренних дел [Пиль] не допустят, чтобы финансы нашей великой страны дольше управлялись евреем или распределение милостей короны происходило по рецептам врача [смех]».

Отвечая от имени правительства, Пиль пропустил язвительные намеки мимо ушей, утверждая, что не знает о «таинственном бестелесном и непостижимом существе, о котором тот говорил», и отрицал вмешательство «другой, вполне телесной личности, как утверждает достопочтенный джентльмен, в финансовые дела страны». Но речь Денкома разошлась на цитаты. 25 февраля в «Таймс» напечатали письмо за подписью некоего «Алджернона», в котором с возмущением утверждалось: «Мы не можем допустить, чтобы судьбу великой империи вверили в нечистые руки еврея и акушера». Печатавшийся под псевдонимом «Малколм Макгрегор-мл.» молодой Т. Б. Маколей написал сатирические стихи о «загадочных двоих / хозяевах наших судеб, враче и еврее»[64]. Появились и карикатуры на эту тему. По крайней мере две из них были напечатаны по мотивам пьесы Т. Дибдина «Еврей и врач» (1800). В первой (см. ил. 5.2) Натан изображен в виде толстопузого ангела, который спускается с облаков с мешками золота к «бывшему клерку, бывшему комиссару, бывшему ревизору, бывшему секретарю, бывшему канцлеру» Херрису. «Майн готт, — восклицает он, по мысли авторов, с немецко-еврейским акцентом, — чтобы думаль пойти на дно плавильного котла, если не вызволить Херри! Вы знать, что я, и только я нематериален — не важно. Я дал дону Мигелу и всем другим донам власть! Доннерветтер!» На второй карикатуре Р. Крукшенка (см. ил. 5.3) Натан — с бородой, в широкополой шляпе и с мешком с надписью «Старые тряпки» через плечо — подходит к Веллингтону со словами: «Клянусь богом, что доктор не еврей — он хочет мое согласие — вы знать, что я для фас сделать — вы дать мне деньги са эту мелочь — о Поше мой!»

5.2. Джордж или Роберт Крукшенк. Еврей и врач, или Тайное влияние за занавесом! (февраль 1828)

5.3. Роберт Крукшенк. Новая сцена для старого фарса о еврее и враче (март 1828)

Денкома можно назвать «белой вороной», так как он не примыкал ни к одной партии. В 1830-е — 1840-е гг. он сместился влево, став ярым сторонником чартизма, а также итальянского и венгерского национализма. Однако любопытно, что он также писал книгу (которую, впрочем, так и не завершил) под названием «Евреи Англии, их история и вред». Вполне разумно предположить, что он, подобно Фурнье во Франции, был одним из тех либералов 1820-х гг., которые не видели противоречия в нападках на министров-консер-ваторов и еврейских финансистов, даже такими средствами, которые по современным меркам считаются антисемитскими. И мотивы карикатуристов были весьма похожими. В пьесе «Еврей и врач», по мотивам которой появились многочисленные карикатуры, речь идет о щедром еврее, который воспитывает христианскую девочку и дарит ей 5 тысяч фунтов. В карикатурах историю извратили, изобразив Натана в попытке подкупить Веллингтона. Здесь повторяющийся мотив шаткого правительства, безнадежно связанного не только с продажным двором, но и с развращающим его банкиром. На карикатуре Крукшенка Веллингтон сидит на гробу с надписью «Здесь покоится конституция», а за ним стоят две бутыли с надписями «Снадобье для церкви» и «Снадобье для государства».

Еще одна карикатура 1828 г. (см. ил. 5.4), названная «Неблагоприятное событие, или Триумф тори», изображает Веллингтона, которого несут Лондондерри и еще двое (Веллингтон несет «государственную казну», «Трактат о хлебных законах», «Оценки армии», меч с надписью «Ватерлоо» и кость с надписью «Корабль главнокомандующего» на конце резной вилки — ссылка на пост, который он оставил, служа премьер-министром). Один из его носильщиков говорит Натану: «Ах, мой добрый Р-шильд, помогите, ведь он так тяжел!» Но Натан отвечает: «Нет, нет, мы не подставим свое плечо. Он не Даниил». А бородатый еврей шепчет: «Нет, нет, позаботьтесь о деньгах». Старое взяточничество и Новое взяточничество изображены как две стороны одной и той же политической монеты. Однако на каждой карикатуре больше всего подчеркивается еврейское происхождение Натана: иногда высмеивается его иностранный акцент, иногда утрируют его внешность, чтобы придать больше сходства со стереотипным неассимилировавшимся иммигрантом, иногда его изображают в обществе такого стереотипного персонажа.

5.4. «Шортшенкс» [Сеймур]. Неблагоприятное событие, или Триумф тори (февраль 1828)

Необходимо сделать одну оговорку. Едва ли можно винить карикатуристов того времени в том, что они избирали мишенями для своей сатиры только евреев. Ирландец и шотландец в «Триумфе тори» изображены ничуть не более сочувственно, чем евреи. У ирландца обезьяноподобное лицо; он опирается на лопату, бормоча: «Дьявол его побери, если он [Веллингтон] коснется его пальцем, это нехорошо для бедной Ирландии»; а крючконосый шотландец в килте насылает проклятия на голову Веллингтона, если он «потратит деньги на красные мундиры, длинные шпоры и тому подобное». Тем не менее они подчеркнуто изображены рядом с «простым англичанином», Джоном Булем. Натан и бедный еврей стоят по другую сторону дороги.

От Каннинга к Веллингтону

Была ли правда в различных домыслах о тайном влиянии Ротшильдов? Да, была, хотя действительность оказалась сложнее, чем думали враги Ротшильдов. Как мы уже видели, у Натана Ротшильда имелись все основания хранить верность Херрису, чье покровительство подарило ему самый большой шанс. Были у него основания и питать враждебность по отношению к Хаскиссону, против чьей денежной и торговой политики он упорно выступал. Однако имелось еще одно политическое измерение, которое объясняет на первый взгляд загадочное для Натана отсутствие сочувствия Херрису. Узнав о поражении своего прежнего союзника, он всего лишь пожал плечами, сказав Карлу: «Наш друг Херрис раздражен, потому что ему дали плохую работу. Он раздражен, но я не могу ему помочь. Пусть проявит терпение, и, может быть, он получит другую работу». На самом деле гораздо больший интерес представляло для Натана возвышение Веллингтона после кризиса. Ему очень понравилось, что герцог стал премьер-министром.

Карикатуристы, изображавшие, как Натан пытался подкупить Веллингтона или отказывался поддерживать его правительство, лишь слегка промахнулись. Ротшильды не только усердно обхаживали герцога после его побед над Наполеоном (которые они, конечно, финансировали в большом масштабе); что еще важнее, его концепция внешней политики Великобритании гораздо больше совпадала с интересами Ротшильдов, чем концепция его изменчивого предшественника Каннинга.

Джордж Каннинг не больше верил в «возрождение» Европы, чем его предшественник Каслри. Однако, в отличие от Каслри, Каннинг решительно преследовал интересы Великобритании, почти не заботясь о других великих державах. Известны его слова: «Вместо „Европы“ я хотел бы время от времени читать: „Англия“». Он намеренно отклонял просьбы принять во внимание «желания любого другого государства или интересы любых других людей, если только эти желания, эти чувства и эти интересы не могли совпадать и не совпадали с интересами Англии». Это объясняет отказ Великобритании дать согласие на французскую интервенцию в Испанию. Узнав о начале операции, Каннинг торжественно пообещал поддерживать нейтралитет Португалии и признать независимость латиноамериканских республик от Испании. Это не слишком беспокоило Ротшильдов, которые с удобством поддерживали обе стороны против Испании. Однако в свои последние годы — особенно в краткий период, когда он был премьер-министром (апрель — август 1827 г.), Каннинг перешел к более решительной политике, что сильно встревожило Ротшильдов.