Помоги проекту - поделись книгой:
Так основывались на Урале первые русские колонии.
А потом иные, невеселые песни услышала Чусовая. Заблестела месяцем на чусовских берегах беспощадная Строгановская секира, выросли на берегах вольной реки Чусовские Городки, со стен которых мрачными жерлами глядели пушки, а у запалов дежурили недремлющие пушкари. И под тяжелой Строгановской рукой застонала Чусовая без радостной крепостной и кабальной песней. Под защитой секир и пищалей выкачивали отсюда Строгановы соль и «мягкую рухлядь» — драгоценные меха.
И песни ермаковой сарыни слышала Чусовая. И ермаковы коломенки носила гульливая чусовская волна. Из Чусовой «заворуй Ермак» поднялся по ее притоку, речке Серебряной. А затем
Так и сейчас еще поют на Урале.
По Баранче, азиатской уже реке, Ермак сплыл в Тагил, потом в Туру, Иртыш, и так в самое сердце кучумова царства, к сибирской столице — Искер. И не даром именем ермаковым названы по Чусовой и урочища, и пещеры, и бойцы…
…Мысли поручика прервал тревожащий, беспокойный шум.
— Что это шумит? — приподнялся он на локте.
— Чусовая о боец бьется! — взволнованно и бодро ответил лоцман. — Готовься, ребята!
Все ближе грохот бьющейся о камни воды, и вот из-за поворота показался боец, грозно нависший над рекой, а у подножья окантованный белой тесьмой беснующегося прибоя. Чусовая подхватила, как перышко, коломенку и понесла ее на боец.
— Перо влево!.. Круче забирай!.. — крикнул Матвей.
Но барка на обезумевшем течении не слушалась руля. Поручик зажмурился, как испуганный ребенок. Ему показалось, что угрюмый боец оторвался от берега и летит на коломенку.
— Спускай лот! — скомандовал лоцман. И тотчас с кормы бултыхнулся в воду на толстом канате «лот» — чугунная плаха в полтонны весом… Лот, скользя по дну реки и цепляясь за его неровности, затормозил ход барки. Она пошла тише и стала послушнее на руль. Кроме того, лот от тяжести своей скатился в борозду реки и, увлекая за собой корму, снова поставил барку на фарватер. Перед самым бойцом она нырнула носом в стремнину, словно поклонилась насмешливо утесу, и, обогнув его, вышла на спокойное плесо.
— Ловко, чёрт возьми! — восхитился поручик и засмеялся облегченно.
— Тридцать годов на этом стою! — самодовольно расправил бороду Матвей. — Знаю, что с Чусовой не шути, головой ответишь! А мне еще пожить хочется, винца с хлебцем попить!
И снова завернулся беззаботно в теплую доху поручик и вздремнул сладко. Вздремнули и солдаты тоже. И никто не заметил, что барка нацелилась носом на середину реки, где вода кипела ключом. Громыхнула вдруг барка, заскрипела всеми бревнами, что-то заскребло по ее дну. Затем она накренилась на левый борт и остановилась, мелко вздрагивая от бьющих в корму волн, как загнанное, испуганное животное. И тот час тишина на барке сменилась криками и воплями:
— На камни напоролись!.. Тонем!..
Камни!..
— Тихо-о! — подмял вопли и крики тяжкий бас лоцмана. — Перо вправо клади!
Барка помедлила, словно раздумывая, и медленно двинулась, по-прежнему вздрагивая.
— Пошла-а! — закричали на палубе. — Иде-ет!
И тогда барка судорожно тряхнула кормой. Послышался треск. Румпель приподнялся кверху, с висящими на нем солдатами-рулевыми, затем рванулся вправо, разбросав их по палубе.
— Спускай лот!.. — закричал пропаще лоцман. — Второй спускай… третий!
Третий лот спустили так быстро, что из-под каната, от трения о борт, вылетел клуб дыма. И это спасло барку. Волоча за кормой полуторатонную т я жесть трех лотов, она отвернула нос от подводных «ташей» и нацелилась на берег. Ее подхватило какое-то странное течение.
Люди затаили дыхание, не веря своему спасению. А коломенка медленно подходила к правому гористому берегу.
Лоты подняли, баржу прикрутили канатами к береговым деревьям. Лоцман на лодке осмотрел руль и вышел на берег сумрачный.
— Вдребезги разнесло перо о таши. Ночевать придется. С утра чиниться начнем, а пока заваривай, ребята, кашу!..
7. ЕРМАКОВА ГОРА
Поручик крутился по берегу. Вынюхивал. Высматривал. Прислушивался. На дне его сознания затаилась жуткая уверенность, что эта случайная авария грозит ему бедой. Но он еще бодрился. На берегу — ничего подозрительного. И поручик начал разглядывать внимательно гору, к подножию которой они причалили.
— Ты чего вихляешься, как козел непривязанный? — подошел к нему лоцман. — Слазим-ко лучше на гору. Взглянем, нет ли поблизости чего-нибудь такого, что нам с тобой не по вкусу. Чуешь, о чем речь?
Они начали подниматься по голым гранитным утесам к заросшей лесом вершине.
— Как эта гора называется? — посмотрел поручик на карту. — Не знаешь?
— Как не знать, Ермакова гора! А почему так — вот слушай-ко. Давай сядем, я выше не пойду, ноги не держут. Старость не радость!.. Здесь, внутри горы, прежде люди жили, чудь волшебная, заклятая. Они и доселе в горе живут, иной раз слышно, как они промежду собою разговаривают. А Ермак, бают, в Сибирь тремя войсками шел, тремя путями![7] Одно войско, и Ермак с ним здесь по чусовскому берегу шло. А тута, видишь, тропа только одна, ее никак не минуешь. Попало ермаково войско на эту тропу, а чудь волшебная и почала сверху каменьями бить! Ермак видит, не совладеть ему с чудью клятою — давай, говорит своим молодцам, назад подадимся. Как бы в роде по-вашему, по-военному, отступление устроили. Отошли они назад, а тут вечер, тут ночь, а чудь по ночам силы не имеет. Ну… заклялись они и колдовством своим в гору ушли. А Ермак подглядел, сквозь какое место они в камень ушли, да на том месте крест и высек. И посейчас, этот крест виден, ежели выше по тропке подняться. Так волшебные люди чудь за этим крестом и сидят, и выходу им теперь нет. Слышно, иною ночью, как они там плачут, жалуются: гу-гу-гу!.. — гудят в горе.
— Хороша сказка! — улыбнулся бледно поручик. — К ночи лучше не рассказывать. Но только чудь волшебная нам не страшна. Других надо опасаться! Я выше пойду, до вершины поднимусь.
— Ну что ж, гуляй! Гляди, однако, волчья свадьба не сожрала бы. У них, у серых, сейчас самое гульливое время. Яруют! — засмеялся лоцман нутряным, затаенным смешком. — А я вниз поплетусь, кашу хлебать.
Поручик расстегнул кобур и пошел медленно вверх по тропке. Справа по-прежнему голые угрюмые камни, слева — обрыв к реке, и внизу маленькая, как игрушечная, барка. А вот и крест, грубо высеченный на скале каким-нибудь раскольником-отшельником. «Чудь! В какую чушь верят эти дикари!..»
Крепким ароматным настоем распустившихся деревьев и трав ударило в ноздри. Исчез голый камень скал. Кругом, и справа, и слева могучий лес и высокая сочная трава. Дюжие сосны, пихты и ели, молодые липы, и клен, и корявый илем, унизанный цветами, похожими на шишки хмеля. На опушке — трубчатые листья черемухи и яркокрасный пион, или, по-местному, Марьин корень, которого так боятся гадюки.
Где-то лепечет студеный родник… Поручик стоял на вершине Ермаковой горы.
Спрятавшись за толстую сосну, чуткими стеклами бинокля прощупывал окрестность. Обтаявшие и зазеленевшие вершины гор и хребтов спокойными, могучими волнами уходили вдаль, в кипящее золото заката. Нигде ни признака человека: ни крыши, ни дымка, ни собачьего лая.
Пустыня!
Поручик сел на поваленное бурей дерево. От быстрого подъема кровь била в виски, шипела в ушах. И шум этот начал приближаться, разрастаться, и слышались в нем осторожные крадущиеся шаги, глухие, словно подземные голоса: гу-гу-гу!..
Поручик вскочил. Что это?.. Чудь в горе разговаривает?! Отплюнулся раздраженно:
— У страха не только глаза, но и уши велики! Чёрт… неужели трушу!
Сдерживая поднимающуюся изнутри неуемную дрожь, прислушался.
Чусовая плескалась в берега, шумно вздыхала бурунами у бойцов и на «ташах». В прибрежных кустах хрипло залаяла лиса, в глубине леса забормотал тетерев, на ближайшей отмели густо загоготали гуси.
Пустыня!
Поручик огляделся еще раз. Дыбятся горы. На потемневшем небе рассыпались крупные, как орехи, звезды. Костры, разложенные солдатами на берегу, длинными огненными столбами отражаются в воде. А кроме — ни луча, ни искры.
Пустыня!..
Но спускаясь с горы, пугливо оглядывался, вздрагивал от каждого шороха и злился на себя за бабью нервность.
Лег на носу барки, завернувшись в доху. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный, загадочный силуэт Ермаковой горы. Каменная ее громада вдруг заколыхалась, подпрыгнула к ярким звездам, и поручик опустился незаметно в бездонные глубины сна.
8. ЧУДЬ
Сквозь теплую дремотную лень услышал лишь тревожные крики:
— Где поручик, чтоб ему лопнуть!.. Господин поручик!.. Что же делать будем?..
А когда выпростал из теплого меха голову, тогда только услышал далекие и близкие выстрелы и еще страшный, грохочущий шум. На рассветном и побледневшем, словно усталом небе, четко вырисовывалась зловещая Ермакова гора. Над нею трепетно светилась одинокая запоздавшая звездочка. А на склонах горы копошились неясные быстрые тени и вниз летели огромные камни, целые утесы — как показалось поручику. Камни скатывались к солдатским кострам, тушили их, опрокинули и расплющили пулемет, разбросали стоявшие в козлах винтовки, как живые, гонялись за разбегающимися солдатами.
— Чудь!.. Чудь волшебная!.. Чудь из горы вышла!.. — вскрикнул дико поручик и, спрыгнув на берег, побежал навстречу каменной лавине…
…Матвей лежал в растяжку на палубном настиле. Он припадал испуганно к доскам головой при каждом выстреле, снова робко приподнимал ее и неожиданно увидел поручика.
Офицер бежал, неумело прыгая через камни. Правый его погон, сорванный пулей, свесился на грудь. За поручиком, шлепая по лужам валенками и размахивая кремневой шомполкой, скакал по-козлиному старый Капралов. Литейщик остановился, прицелился в поручика и выпалил. Но упал не поручик, а Капралов, сбитый крепкой отдачей кремневки. Он шлепнулся в лужу, задрав ноги в размокших валенках. Тогда остановился поручик и поднял револьвер, целясь в лежащего литейщика.
— Не смей, стервь! — крикнул испуганно Матвей, одним прыжком очутился около офицера и ударил его кулаком по голове. Поручик упал, уронив револьвер к ногам Матвея.
Капралов подошел несмело. Сказал конфузливо, отряхивая грязь:
— Не шомполка, а шлепалка! И вперед и взад бьет!
— Да уж навозный из тебя вояка! — заухал смехом, как филин, лоцман.
— Грыжа мне воевать мешает. Говорю, грыжу нажил, когда тот чёртов якорь царский таскал, — начал сердиться Капралов и кивнул на лежащего поручика. — Насовсем убаюкал? Ну и кулачищи у тебя!
— Оклемается. Я ведь с расчетом бил, чтоб не до смерти. А вы как? Расчербарили колчаков? Bo-время успели. Еще бы чуть, и опоздали. Днем вам бы их не взять.
— Ты маленько виноват! — продолжал сердиться Капралов. — Чего раньше не упредил, дурак старый? По делом я тебя по уху звезданул, там, на пристани. Хотя и за другое бил. А как отошел я от тебя к людям, в толпу, тут меня старуха твоя и поймала. Все твои слова в точности передала. Ну, я само-собой мерина под седло, и в горы, к нашим, к «гамаюнам». Едва успели!
Густая тесьма его бровей шевельнулась вдруг ласковым изгибом.
— А ты как, старый леший, доспел дело? Перо, бают, нарочно сломал?
— Я все могу! Я Чусовую, как свою запазуху, знаю! — распушил Матвей бороду и поглядел свысока на подходящих «Гамаюнов».
Партизаны были вооружены старенькими берданами, охотничьими дробовиками, самодельными пиками, даже вилами-тройчатками.
— Оружьишко у вас, вижу, хреновое, — покачал он головой и кивнул на барку. — Айдате, коли так. Получайте новенькое, самолучшее! В целости и сохранности доставлено, как генералу было обещано…
Поделиться книгой: