Нет, мне не потянуть этот город, мне не потянуть эти салаты, мне не потянуть — пустоту улиц и пустые магазины! Мне не потянуть — молчащий, замолкающий после строгого СМС мобильник… Но ведь я и не должна это все тянуть? Достаточно только купить билет. Достаточно — удрать, увернуться от умывальников начальника, и — по английской Садовой, по лондонской Тверской.
Я наготовила салат, вот вам — ведро.
А сама — еду в Лондон, потому что здесь уже — ничего уже не исправишь.
Еду — и стараюсь ни о чем не думать, приготовиться к радости.
СМСю, тычу палочкой подружку: есть новогодний спирит или нет? Вроде есть — от одного ее голоса уже радостно.
Может, и встречу кого на парти. Я не то что надеюсь, не то что расчитываю (хотя у меня и ручки болят, нецелованы, у меня и попка болит, у меня и животик болит, у меня и язычок болит) — но — нет, ничего делать не буду, и планировать не буду, и мечтать… Мы же не те, кто планирует, рассчитывает, заманивает. Нет.
Но все может случайно — завариться, притянуться, случиться — само по себе. Случайно, нежданно… Просто от общего восторга. А вы тут кушайте ваши салаты — и не надейтесь на большее.
Вот и еду, еду, за окном — лысые поля, белые домики. Все в предвкушении Нового года, который просыпется, как мишура с неба.
Настенька лежит на спине посреди комнаты, балкон открыт, белые подушки на полу и белый диван в углу. Под потолком кружится музыка. Лапки у Настеньки подогнуты. Длинный Томас машет мне вялой рукой — тот самый Томас, которого видно отовсюду, как Эйфелеву башню.
Новогодний спирит, как я вижу, уже вовсю. Я ложусь рядом. Хорошо. Но тревожно. Радужные волны начинают бродить во мне, но потом взрываются пузырями. Я приподнимаюсь на локте.
— Настенька, моя вечная сказка, сладкая мушиная бумага!!! Нет никого слаще тебя! Но — слушай меня, я скажу что-то неважное! — только тогда сказка настоящая — когда можно — выбежать и забежать обратно! Да-да, у меня есть — другой домик, куда нужно забежать! Я поеду к французским девочкам, они меня зовут и ждут, я их любимая мягкая игрушка! Они на меня не нарадуются — уж не знаю, за что полюбили, но полюбили же! У главной французской девочки улыбка как у Чеширского кота! А мышка Марин? Ох, они все славные! Славные, нездешние, юные! А потом, обласканная и обцелованная, я приеду к вам — и еще их приведу!
Настенька машет лапкой:
— Давай. Потом встретимся.
Новый бойфренд Марин, нервный португалец, по тощим мускулам пробегают искры, кудри вздрагивают, как пчелиный рой.
— Идите-идите! Вы хотите на прогрессиииивный транс. Девочки же любят прогрессииииивный! — кричит он.
Какое-то неприятное, взвинченное безумие. И тарелки хлопают. Люди сталкиваются на лестнице, не видя друг друга, не здороваясь. Французские девочки летают кругами, меняют платья, наливают вино, меняют бокалы, режут и не дорезают колбасу, раскладывают и собирают еду. Кто-то сильно взрослый и тоже, очевидно, примазавшийся ко француженкам, — сидит на софе, посредине развала и раздрая, кружения и жужжания, и с терпением, показывающим опытного фестивального ветерана, пьет чай (держа чашечку в мощных татуированных ручищах) и что-то грузит некрасивой и тоже «примазавшейся» английской девочке с серьгами-рожками в ушах. Они тут так же не к селу, как я — и мне становится грустно на них смотреть. Нервно жужжащий рой. Кокаин. Я не вплетаюсь в этот рой, сижу в сторонке, чужая. Они — зимние, тревожные, не летние.
Все другое, я не попадаю в такт — то ли просто время прошло, то ли в нашем сером городе, вдали от Лондона — сбилась. Как славно было летом!.. На какой камешек наступить, чтобы стало радостно и просто? Я не знаю. А там, тогда, под деревом? Нууу… там мы уж все опростились до безобразия. Там я камешек отыскала. Снова ждать, пока все станет легко? Нет.
Я ни на кого не сержусь, ночь только начинается… Мне надо просто подкопить… энергии, что ли, и легкости… Стряхнуть, отступить на шаг и начать снова… Я еду, еду обратно к Настеньке, еду на парти — ready or not. Вы думаете, мне некуда податься? Да мне под каждым листком!.. Я уже готова. И дорожку на дорожку.
…И за секунду до моего ухода все снова становятся веселы, дружелюбны, направлены на меня, дергают, теребят, тетешкают — OlgA est jolie! OlgA, OlgA! — но я уже нацелена убегать.
В метро толпы поляков, пьют, не скрываясь, водку, кричат. Я морщусь. Против ветра пробираюсь в мрачном районе складов. Где-то здесь, в одном из мрачных кирпичных ангаров — мега-супер-парти, и Настенька с Томасом уже там…
Но как страшно и мрачно небо, как черны эти склады! Я не верю, что будет что-то, что что-то получится — с таким несчастливым началом… Все тревожно и никогда уже не станет спокойно, матово. Для спокойствия нет материала — все порвалось, износилось. Неужели вы не поняли??? Порвалось, износилось. Давно.
— Вы уверены, что правильно идете? А может — другая будет лучше? Кто все эти люди, все эти поляки с запавшими глазами, рубашками навыпуск, банками пива в руке? Где же все наши, где же все кричи? Как страшно хлопает полог над головой! Посмотри, какая толпа — это же пол-Лондона, мы никогда не попадем внутрь, а если попадем — зачем нам эти, с дырами вместо глаз, Настенька? Какая ж это будет парти — нас загонят в этот сарай, и будет ужасный шум, грохот — как давно не было хорошей музыки — и как мы встретим Новый год, так и проведем — это будет не год, а черная дыра, если мы… С дыроглазами?
Настенька обнимает меня и гладит:
— Я понимаю. Damn bats.
— Настя, посмотри, какая толпа, посмотри, какой народ…
— Придет серенький волчок и ухватит за бочок… После кокса косячок, а пока стоим — молчок.
— Ужасная, ужасная очередь! Тут что, собрались все люди на земле, которые не верят в Деда Мороза?
— Ольга забавная. Ольга разговаривает смешно!
— Зато чувствую себя — ничего смешного. Настенька, помнишь, когда мы входили — и проходили прямо к кричам, и они нам улыбались? И какая была музыка?!
— И сейчас так будет!
— Никогда, никогда уже так не будет! Мы никому не нужны! Я, я — никому не нужна. Все это пустое!
Длинный Томас, почуяв мою панику, не переставая светить улыбкой, начинает творить чудо: он разделяет волны и ведет свой народ. Вот он нашел знакомых на полпути. Вот — почти у входа… но чем ближе к входу — тем черная пленка от дождя хлопает громче, и я больше маньячу… Люди знакомятся прямо в толпе, а нас — никто не любит. Томас ныряет в толпу последний раз, таща нас, как воздушный змей на хвосте тащит цветные тряпочки. И вот — мы у входа. Наконец — штамп на запястье… Мы стоим, потерянные, посреди склада. У меня стучат зубы. Холодно. Космос под крышей. Огни. Светятся костры — сцен. Слоняются тысячи теней. Тысячи надежд. И ни одна не сбудется. Или сбудется — не так.
Настенька клонится, как лютик. Ей надоело со мной возиться. Надоело выдавать мне ключик и пропускать меня в сказку. Она ловит усиками запах: карамора в малахае испускает правильные импульсы. Они — на одной волне. Настя подскакивает к нему, и они начинают тереться носами. Шу-шу-шу — светлая радужная аура Настеньки напрыгивает на большую ауру караморы — и отскакивает. Он отвечает, машет руками — по-своему, по-караморски. Вот она и нашла свою сказку. Она — выживет в ночи, она — нашла огонек. А я?
— Вы очень нравитесь моей подруге, — Настенька сводит коленочки вместе, переминается, в черных сапожках. Мальчик с глазками падает на нее, он думает, что это она сама машет ему, а не послом от меня. Но ему подставляют меня, и он с теплой улыбкой благодарно повисает уж ладно на мне. Красивые руки. Музыкальные. Красивые глазки без тени мысли.
— Играешь на чем нибудь?
— Что тебе, детка?
— Играешь на чем-нибудь, говорю?
— Не понимаю. Я просто хочу немного повеселиться.
— Это-то понятно! Ты откуда?
— Я из Израиля. Я просто хочу немного повеселиться… Ты что, бывшая модель, что ли, детка — такое тело… — Он проводит рукой мне по животу. — You are so fit.
— У тебя — красивые руки. Ты музыкант?
— А, нет, никогда не играл. Я просто хочу немного повеселиться. Пойдем куда-нибудь, тут есть уголочек.
Уголочек есть, по лестницам и коридорам наверняка есть куча комнат. Но что там в них, что… туалеты затоплены, девочки с крылышками и девочки в мохнатых сапогах пробираются по морю разливанному. Скорее! Мне нужен ключ. Ключ — и мы поедем в эмпиреи, с мальчиком, и может, у нас будет еще пара белых таблеток и белый порошок — и мы будет трогать друг друга и резвиться, между Настенькиных шелковых простыней… Я не слишком тороплю события? Я не слишком выгляжу несытой хищницей, волчицей в течке?.. Нет, это только выглядит так… Все еще можно повернуть. Нажать, а потом — повернуть. Где же, где эта чертова Настенька?
— Подожди здесь, — говорю я мальчику. — Подожди, я на секундочку.
Я поднимаюсь, восхожу через все этажи — в кружении комнат — в эмпиреи. Люди еще веселы, но слабеют. Все уже разбрелись, кто где, шушукаются или молчат со своими. Вот и Настенька! Она тоже вянет и никнет, и медленно перебрасывает большой радужный шар — уже с другим, странным, но безобидным. Почему у нее всегда — странные, но безобидные? Умеет выбирать.
— Настенька, дай ключ… — Шарик летит… — Сейчас… — Настенька… Ключ… — Сейчас доиграем! — Настенька, дай ключ!
Мой мальчик проходит мимо, с фосфоресцентным цветком на щеке. У него тонкий пушок на щеках и красивый изгиб губ. Глаза — засвечены изнутри. Он просто хочет иметь фан. Надо же — как-то встал, добрался до этого высокого этажа… Искал меня? Или сбежал от меня? Я еще думаю, что — искал.
— Сейчас! — Я посылаю ему улыбку… — Настенька, ключ! — и с ключом оборачиваюсь к месту, где он только что был.
Там толпятся веселые лица, а его — нет. Нет? Совсем нет!
Я прохожу по всем залам и не вижу мальчика. Нет красивых глазок без признака мысли, нет цветка на щеке. Ничего нет. Только упертый или вялый народ. От них уже вайбз не больше, чем от спитого пакетика чаю. Брожу по этажам бесконечно. По новой и по новой вглядываюсь в живописные группы в углах. Без толку! Пропал! А значит — он и не искал меня! Не искал, а просто — очнулся и побрел… Мы едем домой на поезде, я, Настя и кто-то. Я еду — поджав губы: вы веселитесь, а я! А я!.. Не Новый год, а — новая дыра во времени. …Тонкие ручки, пухлые губы, ресницы. Broken English. Был-был — и пропал. Не честно! В последний момент! Не правильно!..Уж лучше бы… Уж лучше бы его совсем не было! А все Настенька со своим «фан!» Все Настенька со своими идеями!..
Она меня обнимает:
— Все хорошо?
— Нормально! — гавкаю я. В молчании прибываем домой. Это вместо обычных ласковых слов и веселых «а ты видела?»…
Она ставит передо мной чай:
— Все хорошо?
— Нормально! — подвигаю я к себе чашку. — Я мыться пошла.
Скривившись в душе, трогаю себя между ног. А там — то ли утянет как в черную дыру, то ли откусит пальцы по локоть. Адская, зверская голодуха! Кусочек, который пронесли мимо носа — и кто — лучшая подруга! Даже не дрочится, — только потрепать зря эту красную тряпочку, чтоб хоть болью заглушить голод.
…Да нет, все было не о том, надежды же были — радужны, размыты. И вдруг — так больно, оскорбительно — все стянулось в точку.
Все подтвердилось: больше никогда. Порвалось, износилось.
Выхожу из ванной, в Настином халатике. Мы как сестрички-близнецы, только она смотрит глазками направо и налево, а я вся злобная и скукоженная.
— Еще чайку?
Все, не могу больше! Чайком не залечишь!
— Ну и зачем ты мне это устроила? Зачем ты мне притащила этот подарочек? Я б ни за что его не выбрала — он с самого начала уже падал! И если уж что-то — он запал на тебя!
За окном — крыши дорогих гостиниц. На балконе курит официант. Он смотрит в наши окна. Мы смотрим на него.
— Почему ты не уследила? Почему вовремя не дала ключ? Ты знаешь, что у меня и так все время внутри болит? Ты-то изображаешь заиньку, а каждый мужик просто тебя хочет завалить… ты играешь с ними — ах ты заинька, ах ты серенький — а ты не заинька и не серенький, просто здоровая баба с сиськами, и тебя хотят трахнуть! А я всегда на стороне мужиков! Всегда! Знаешь выражение — синие яйца? Вот до чего ты доводишь их — до синих яиц. Тьфу! Тут все вежливые, иностранцы, никто прямо не скажет! Ты и пользуешься… Ну, что глазками хлопаешь?
И колеса чемодана косо переезжают через порог. Мой поезд — еще через три часа, но ничего — посижу на вокзале… Потому что не могу, не могу уже! Кривляка, попрыгунья, предательница! Все выдумывает, выдумывает, напускает туман… А все просто! Просто и грубо!.. Зубами — выдернуть чеку — и бум! — белый дом на Мейфеа оседает в медленном облаке. Официант насмотрелся на нас, докурил и ушел.
19. ЛАМПОЧКА
Я сижу на черной постели, низкой, продавленной, аккуратно застеленной, смотрю, как Сашечка челноком бегает по скучной комнате… Куча ненужного времени, как грязного белья, растет с каждым нашим шагом. Что делать в комнате, только если не скрутить ее в узел, не бросить в машину, не нажать кнопку «секс»?
— Что-то мне… — Он останавливается, мнет шею.
— Что-то я…. — Он останавливается, смотрит в окно…
Да и мне тоже как-то… Может, и вовсе зря пришла. Но мы знаем, как все сделать простым. Скажи «хочу!». И мы в тысячный раз поймем: а другого-то ответа — нет!!!!
Еще один бокал вина сначала содрал кору с горла, потом прокатился по пищеводу теплым шаром. Сашечка повел плечами, расправил спинку… Тут бы ему и прищурить глаз да и скомандовать — он уже открывает рот — но раздается сип домофона.
Звонок в домофон, — мум-бул-бус-бул — входит лысый с рыжими бровями человек.
Он смотрит на лампочку и произносит речь. Что-то починить надо, но деталей нет, сменщик уехал, и вообще лето. Здешние работяги горазды лепить откорячки.
Сашечка надевает взрослый голос:
— Не дай бог вы подумаете, что я — какой-нибудь пацан желторотый, студент. Не дай бог, я — мужик, как ты. Ха! Видел я этих студентов! …Мы с тобой договоримся, да, мужик? — Сует ему в карман русские сигареты.
Что делает его похожим на циркового уродца, на старого карлика ростом с ребенка: какой же Сашечка мужик, он — тощий пацан, слегка обугленный по краям из-за излишеств, но излишествам всего лет пять, а до того была работа до упора. И сейчас — до упора. Между излишествами.
Я пересчитала все пальцы на ногах, пересчитала все пальцы на руках… Каждую минуту от моей головы отпадает и отползает вбок мысль: «надо уйти»… «вот сейчас самое время»… «да что же я за ним гоняюсь… и главное — без толку гоняюсь! Вот что обидно!».
— Пойду я, пожалуй, — говорю я, ерзая.
Сколько можно сидеть в приемной с прошением: «Я, нижеподписавшаяся, поелику и засим, жажду пригубить, прикоснуться, потрогать, хочу тебя в себя, …что хоть вешайся».
— Ну, тАк ты, конечно, не уйдешь, — говорит Сашечка — и уходит опять выпендриваться перед работягой.
Поделиться книгой: