Помоги проекту - поделись книгой:
Бастард.
Дитя не выбирает. Подлая тупость матери, низкородное ничтожество пьяницы-отца — не преступления мальчика, и не окружающим осквернять его невинность. Свет бывает злобным. Жадным до суровых суждений, скорым на презрение.
«Раненый будет ранить». Так сказал поэт Галлан, и слов более мудрых не бывало. «Раненый будет ранить, И всякая боль отольется». Это строки из последнего сборника, многозначительно названного «Дни Свежевания», опубликованного в начале сезона и продолжающего вызывать пену гнева и разгоряченного осуждения. Разумеется, самые культурные среди Домов умеют видеть неприятные истины, не моргнув глазом, и если Галлан осмелился коснуться культуры Тисте лезвием, сдирая кожу — разве вся эта ярость не стала доказательством его правоты?
Много презренного есть и в собственном ее роду, и банальность увядающей славы поистине нелегко выносить. Однажды наступит возрождение. Если ты видишь ясно и планируешь все заранее, в лихорадочном начале новой эры твоя кровная линия взорвется к новой жизни, став сердцем безмерной силы. Возможность придет, но не на ее веку. Все, что она делает ныне — служит грядущему, и однажды это увидят все; однажды все поймут, какие жертвы она принесла.
Орфанталь нашел какой-то расщепленный дрын и крутил им над головой, крича и бегая. Она смотрела, как он вскарабкался на невысокую кучу мусора, сияя торжеством. Вонзил конец палки в щель между кирпичами, словно водружая знамя, и тут же застыл, словно пронзенный невидимым оружием. Выгнул спину, смотря в небо — на лице потрясение, он полон воображаемой муки — и сбежал с кучи, упав на колени, рукой хватаясь за живот. Еще миг, и он повернулся и лег как мертвый.
Глупые игры. И всегда в войну и битвы, героические, но кончающиеся трагедией. Хотелось бы ей увидеть, что он воображает смерть лицом к лицу с врагом. Но он снова и снова изображает измену, удар ножом в спину, удивление и боль туманят глаза. И намек на негодование. Мальчишки глупы в таком возрасте. Делают себя мучениками, веря в несправедливость мира, видя труд, мешающий играть, уроки, отнимающие свет и бесконечные грезы лета, слыша окрик из кухни, что разом завершает целый день.
Всё это нужно вытравить из ума юного Орфанталя. Великие войны окончены. Победа купила мир, юные мужчины и женщины должны повернуться к иному — время носителей меча прошло и все эти ветераны, бродящие из селения в селение как бездомные псы, напиваясь и плетя дикие сказки о доблести, оплакивающие павших товарищей — они яд для каждого, особенно для юных, коих так легко совратить сказками и волнующими, гнусными инсценировками горя.
Солдаты ведут жизнь особенную, точнее надеются на нечто особенное, пока не отыщут истин войны. Ветераны возвращаются по домам, когда иллюзии выжжены из глаз, из разума. Они смотрят из иного места, и нет в этом ничего здорового, ничего ценного. Они пережили «дни свежевания», и всё, на что они смотрят, тупо обнажено: хрящи и жилы, кости и мясо, дрожащая хрупкость органов.
Муж поведал ей многое за одну ночь, прежде чем забрал собственную жизнь, за ночь до того, как бросил их, оставив с наследием позора. Герой, вернувшийся живым — какая причина убивать себя? Вернулся к любимой жене — к женщине, о которой говорил, которую желал день за днем в походах — вернулся с наградами и славой, честно заслужив отставку вдали от сражений и тягот. Прожил дома меньше месяца и вонзил кинжал себе в сердце.
Когда прошло потрясение; когда погас ужас; когда все поглядели на Нерис, вдову под вуалью… тогда поползли первые слухи.
Что она с ним сотворила?
Ничего она не сотворила. Он вернулся мертвецом. Нет не так. Когда он вошел в дом, мертвой была она. В его глазах. Там, в походах, на полях брани, в жалкие холодные ночи под равнодушными звездами он полюбил ее как идею. Лишенную возраста, совершенную идею, которой не могла бы соответствовать никакая живая женщина.
Муж ее оказался глупцом, поддавшимся иллюзии.
Вот истина: их кровная линия была слаба, почти фатально слаба. Дела не могли не пойти хуже. Появился другой солдат, юнец, потерявший руку, не успев обнажить клинок против врага — лошадь откусила — приехал в Абару пьяный и злой… о, он рассказал немало лжи, но когда всё случилось, Нерис провела расследование, открыла правду. Нет, он не потерял руку, защищая Сына Тьмы. Нет, его не славили за мужество. Но было слишком поздно. Он нашел дочь Нерис. Нашел Сендалат, еще юную девицу, слишком юную, чтобы смотреть на него с должным скептицизмом, и коварные слова легко ее соблазнили, мозолистая рука нашла как приласкать едва проснувшееся тело, украв у Дома будущее.
Сделав ей сына-ублюдка.
Нерис держала его — жалкого папашу — на содержании в деревне. Давала достаточно, чтобы держать пьяным, пьяным и бессильным. Сделала ему предложение, объяснила единственный оставшийся выбор — и он принял сделку, разумеется. Он никогда не увидит сына, никогда не увидит Сендалат, никогда не подойдет к дому, не войдет на земли имения. У него есть угол в подвале таверны Абары и столько вина, сколько примет онемевшая глотка. Она даже посылала ему шлюх, хотя он мало что мог с ними сделать, судя по последним донесениям. Вино украло всё; у него лицо старика и взгляд приговоренного к смерти.
Дверь позади открылась. Нерис ждала, не оборачиваясь, пока дочь подойдет и встанет рядом.
— Не прощайся с ним, — сказала леди Нерис Сендалат.
— Но он…
— Нет. Будет сцена, нам этого не нужно. Не сегодня. Весть пришла. Твой эскорт обедает в гостинице и вскоре приедет сюда. Впереди долгое путешествие, дочка.
— Я слишком стара, чтобы снова стать заложницей, — сказала Сендалат.
— В первый раз тебе было четыре года, — ответила Нерис, почти слово в слово повторяя прежние аргументы. — Кончилось оно быстро. Дома Пурейк практически уже нет — ведь Мать Тьма приняла сыновей Нимандера как своих.
— Но они возьмут меня снова. Хотя бы позволь мне поехать к ним, мама.
Нерис качала головой: — В этом не будет политической выгоды. Помни свой долг, дочь. Наша кровная линия повреждена, ослабела. — Она сделала ударение на последнем слове, убеждаясь, что оно ранит, как и должно. Ведь кто, в конце концов, виноват в последнем ранении? — Мы не выбираем путь.
— Я попрощаюсь с ним, мама. Он мне сын.
— А мне внук, и потому его благополучие зависит скорее от меня. Оставь слезы до закрытой кареты, где никто не увидит твоего позора. Пусть мальчик играет.
— А когда он будет звать меня? Что ты скажешь?
Нерис вздохнула.
— Я слишком стара, чтобы стать заложницей. Это неприлично.
— Считай себя счастливицей. Ты послужишь Дому Друкорлас дважды, вначале в Доме Пурейк, а теперь в Доме его соперников.
— Но Дом Драконс так далеко, мама!
— Не повышай голос, — шикнула леди Нерис. Она уже не видела Орфанталя — может быть, тот забежал за конюшни, что хорошо. Оставим его приключениям с грязными руками. Очень скоро новая жизнь захватит его; если Сендалат поверила, что дом позади них заполнится учителями… что же, вреда в неких утешительных заблуждениях не будет.
Орфанталь предназначен для Харкенаса. Где шепотки про «ублюдка» никогда до него не доползут. Нерис заготовила рецепт появления: мальчик — сын кузена из отдаленного владения, за Хастовой Кузницей. Его отдали в Дом Пурейк не как заложника, но чтобы служить во дворце самой Матери Тьмы. Его будут учить как Сыновей Тьмы, в числе их свиты. Да, мальчика растила Сендалат и он привык звать ее мамой, но это быстро пройдет.
Всадник из Дома Драконс подъехал и остановил коня перед каретой. Оставаясь в седле, поклонился леди Нерис и Сендалат. — Приветствия и поздравления от Консорта, — произнес мужчина. — Меня зовут Айвис.
Нерис обернулась к дочери. — В карету.
Но Сендалат глядела за карету, вытягиваясь и пытаясь отыскать сына. Того нигде видно не было.
— Дочь, подчинись матери. Иди.
Держась так, словно страдала от некоей болезни легких — сгорбившись, плечи вперед, пытаются подавить заразу — Сендалат сошла по каменным степеням. Она казалась и старой, и невозможно молодой, но оба состояния наполняли Нерис презрением.
Она склонила голову, отвечая всаднику. — Айвис, благодарим за любезность. Знаю, вы сегодня долго скакали.
Сидевший на облучке кучер глядел на леди Нерис, ожидая команды. В бледном небе стайка птиц над ним пронеслась к опушке леса.
— Леди Нерис, — сказал Айвис, возвращая ее внимание. — Мы поедем ночью и к утру будем у дома моего господина.
— Превосходно. Вы один выполняете это задание?
Он качнул головой. — Отряд поджидает к востоку от Абары, миледи. Разумеется, уважая древние права вашей семьи, мы не делали ничего, способного вызвать ваше недовольство.
— Вы весьма любезны, Айвис. Прошу донести мои комплименты до лорда Драконуса, выбравшего для задания столь достойного капитана. — Тут она кивнула кучеру, щелкнувшему вожжами. Лошадь пошла.
Карета катилась, подпрыгивая на неровных камнях мостовой, заворачивая к тракту, что лежал за домом. В нижней части холма тот соединится с дорогой на Абару, а оттуда карета поедет на север, вдоль реки, и вскоре свернет на северо-восток.
Натянув тяжелый плащ — она чуть продрогла от сквозняка двери — Нерис проследила, как всадник и карета скрываются за углом, потом снова поискала Орфанталя. Но его так и не было видно.
Что ее порадовало.
Еще одна битва в руинах. Еще одна поза торжества. Еще один нож в спину.
Дети живут в таких глупых грезах.
Стоявший в тени сгоревших конюшен, так, чтобы не быть видимым со ступеней дома, мальчик пялился вслед повозке. Ему показалось, что он увидел ЕЕ лицо в маленьком грязном окошке, бледное и с красными глазами — она пыталась увидеть его… но карета прокатилась мимо и все, что он мог видеть — высокая задняя стенка и сундук, высокие шаткие колеса на старых осях. За ней проскакал незнакомый всадник в солдатском облачении, лошадь выбивала пыль из дороги, ведь мостовая кончилась.
Солдаты пришли в Абару. У некоторых не хватало руки или был только один глаз. На других не было ран, но они умирали от ножей в сердцах, словно оружие выследило их по всему пути от далекой битвы. Летящее серебро, едва видимое в ночи, ищет, находит и наконец наносит удар. Убивая мужчину, которому суждено было умереть недели или месяцы назад.
Но солдат, что назвал себя Айвисом, приехал забрать маму.
Ему не нравилось видеть плачущих. Он всячески пытался помешать им плакать, и в воображаемом мире борьбы и героизма он часто возвышал голос за слезы сломленной женщины. И сражался, пробиваясь сквозь полмира, исполняя клятву. Пока клятва не убивала его, как крадущийся нож из далекого прошлого.
Мальчик следил за каретой, пока она не пропала из вида. Рот его шевельнулся, вымолвив неслышно: — Мама?
Были войны далеко, где ненависть смыкала оружие и кровь лилась дождем. И есть войны в одном доме или в одной комнате, где любовь умирает смертью героев, а рыдания застилают небо. Войны идут повсюду. Он это знал. Идут войны и ничего кроме войн, и каждый день он умирает, сраженный ножом, что крался через полмира, как это было с дедушкой.
Но сейчас он укроется в тенях, в конюшне, охваченной огнем, который пощадил одну лишь лошадь. А может, ускользнет в лес за коралем, чтобы сражаться в новых битвах и проигрывать, как всегда случается с героями. Ведь правда? Смерть ловит всех и каждого. А день устремляется дальше, мимо, как он привык.
Пока не раздастся зов с кухни, скрывая мир и суля новую ночь.
Сендалат показалось: она увидела его там, в сумраке, как призрак на фоне еще стоящей стены выгоревших конюшен. Но возможно, это лишь воображение. Разум ее шагает неуверенно, так всегда говорила мать; и воображение, столь щедро переданное ей сыну, не станет благом в эти тревожные времена. Воздух в карете удушал, пахло плесенью, но петли боковых окошек застыли от грязи и ржавчины, и единственный свежий поток исходил из решетки переговорной трубы, что ведет к скамье кучера. Она едва его знала — нанятого в деревне ради одного задания — и если позвать, прося открыть окно… что же, рассказы вскоре заполнят таверны, рассказы о пропащем Дом и его проклятых, бесполезных обитателях. Будут смех, шуточки и презрение. Нет, она ничего у него не попросит.
Пот струился под тяжелой одеждой. Она сидела так прямо, как удавалось, и надеялась, что это поможет, но нечего было делать, нечем занять руки и ум. Слишком трясет и качает, чтобы заняться вышиванием; к тому же просочилась пыль, ярко блестя в тонких копьях света. Она ощущала, как пыль покрывает щеки, и по щекам текут слезы — как все и ожидают. Пойдут грязные полосы. Некрасиво, позорно.
Она вспоминала первое заложничество; вспоминала время в Цитадели, сбивающий дыхание восторг перед всем этим народом, снующим по бесчисленным роскошным залам, перед высокими воинами, которые вряд ли запомнят попавшуюся под ноги малышку. Она помнила богатство — так много богатств — и как решила, что это ее мир, что она рождена ради него.
Ей дали комнату в конце длинной вьющейся лестницы; она часто сидела там, красная от возбуждения, и когда колокол сверху возвещал ужин, неслась вниз, круг за кругом по ступеням, чтобы нырнуть в обеденный зал — где раздавался смех радующихся ее появлению.
Ибо почти всегда в те первые годы казалось, что она стала центром внимания всей Цитадели, словно юная королева; и всегда были рядом трое воинов лорда Нимандера, чтобы взять ее руку — когда бы она ни протягивала ее, где бы не испытывала желание ощутить себя в безопасности. Она помнила, как обожала Сильхаса Руина за белые волосы, красный блеск в глазах и блинные пальцы; помнила теплоту улыбки Андариста — Андариста, за которого мечтала однажды выйти замуж. Но истинно почитала она Аномандера. Тот казался прочным как камень, согретый солнцем и отполированный ветрами и дождем. Он казался широким крылом, защищающим, обвившим ее; она видела, с каким почтением обращаются к нему все, даже братья. Любимый сын Матери Тьмы, любимый девочкой-заложницей в Цитадели.
Войны украли у нее всех, и отца и сыновей, и когда лорд Нимандер вернулся однажды утром, увечный и сломленный, Сендалат забилась в комнатку, замороженная ужасной мыслью о том, что кто-то из ее хранителей умирает на далеком поле брани. Они стали стенами ее дома, ее дворца, а она была их королевой сейчас и навеки. Как может такое окончиться?!
Снаружи окошка кареты проплывали одноэтажные домики деревни, перед ними ходили жители, а многие и останавливались, чтобы поглазеть. Она приглушенно слышала предназначенные кучеру окрики, взрывы смеха и пьяные возгласы. Внезапно задохнувшись, Сендалат отпрянула от пыльного окошка, пряча лицо. Принялась ждать, когда успокоится сердце. Карета пересекала глубокие колеи, качаясь с боку на бок. Сендалат сложила руки, крепко сжав ладони, и смотрела, как кровь покидает костяшки пальцев, так что можно различить кости.
Ее воображение столь податливо, а день выдался тяжелым.
Абара была известна величиной и богатством, пока войны не забрали молодых мужчин и женщин; тогда Дом Друкорлас готов был стать Великим. Когда Сендалат отослали назад, словно потерявший красоту и ставший ненужным подарок, она была потрясена бедностью родной земли — и селения, и хозяйской усадьбы, и уставших, истощенных полей.
Отец ее как раз тогда умер, еще до возвращения дочери — военная рана внезапно загноилась и погубила его быстрее, чем смогли помочь целители; трагическая, шокирующая смерть, а для нее — новая пустота, заменившая пустоту прежнюю. Мать вечно держала мужа — отца Сендалат — для себя одной. Сама называла это эгоизмом, когда прогоняла Сендалат из комнаты или запирала двери. Говорила о втором ребенке, но ребенка не появилось, а потом отец ушел. Сендалат вспоминала высокую безликую фигуру, а по большей части — лишь топот башмаков по деревянному полу над головой, топот всю ночь.
Больше мать никогда о нем не говорила. Она стала вдовой, и эта роль, казалось, делала ее более ценной в своих глазах; увы, удовлетворенной оказывалась лишь сама Нерис. Бедность подкрадывалась со всех сторон; так весенний разлив подтачивает крутые берега.
Приехавший в Абару молодой воин, однорукий и с добрыми глазами, изменил ее мир, и только сейчас она осознала, насколько. Не просто дал ребенка, не просто ночами и днями в лугах и рощах поместья учил ее открывать себя и вбирать его вовнутрь. Он стал глашатаем иного мира. Внешнего мира. Не Цитадели, не дома, в котором обитает, вечно ожидая мужа, мать. Мир Гелдена был суровым местом насилия, приключений, в котором каждая деталь сияла, словно залитая золотом и серебром, где даже камни под ногами оказывались самоцветами, ограненными рукой бога. Теперь она видела мир романтики, где смелый твердо стоит перед лицом злодейства, где честь хранит безопасность мягких сердец. И была в том мире любовь в полях, среди буйства цветов, под горячими и солнечными днями лета.
О таком мире она шептала сыну, рассказывая старые сказки, показывая, каким был его отец и где жил этот великий муж, а потом гасила свечу, оставляя Орфанталя снам и грезам.
Ей запретили говорить правду о позорном прошлом реального Гелдена, о том, что Нерис отослала молодого отца, изгнала в земли Джагутов, а потом пришли вести, что он погиб при неясных обстоятельствах. Нет, эти истины не годились для сына, для образа отца — Сендалат не смогла бы стать такой жестокой, не захотела бы. Мальчику нужны герои. Всем нужны. Для Орфанталя отец станет мужчиной, неуязвимым для позора, лишенным видимых пороков, очевидных слабостей, кои любой мальчик замечает в живых родителях.
Она творила, разговаривая у постели сына, возрождая Гелдена, собирая его из кусочков Андариста, Сильхаса Руина и, конечно же, Аномандера. По большей части Аномандера. До черт лица, привычки держаться, тепла обнимающих дитя ладоней… и когда Орфанталь просыпался ночами, когда вокруг царили тьма и молчание и он готов был испугаться, да, достаточно было вообразить эту ладонь, крепко сжавшую его руку.
Сын спрашивал ее: «Куда пропал папа? Что с ним случилось?»
Великая битва с Солтейкенами-Джелеками, старая вражда с мужчиной, которого он почитал другом. Предательство, как раз когда Гелден отдал жизнь, защищая раненого лорда. Предатель? Тоже мертв, сражен своей изменой. Говорили, что он забрал собственную жизнь, но никто не желал произносить громко хотя бы слово этой истории. Среди Тисте принято скорбеть по печальным событиям, а потом клясться, что никогда об них не заговорят, отмечая силу почести, силу горя.
Есть вещи, в которые должен верить ребенок, их шьют как одежду или даже доспехи; их он будет носить до конца дней своих. Так верила Сендалат, и если Гелден украл ее одежды сладкой ложью, оставив одиноко дрожать… нет, Орфанталь не будет страдать так же. Никогда не будет страдать.
Карета стала котлом. Трясясь от жары, она гадала, кто теперь станет рассказывать сыну истории на ночь. Никого нет. Но он ведь потянется в темноте, правда, чтобы взять руку отца. Нет нужды тревожиться об этом — она сделала что смогла, и гнев матери — горькие обвинения Нерис, что Сендалат слишком юна для ребенка… нет, она доказала обратное. Ведь так? Жара удушала. Сендалат затошнило. Кажется, она видела Гелдена в селении — ей показалось, что он споткнулся, гонясь за каретой, и упал, и раздался новый хохот.
Воображение сорвалось с привязи, лихорадка сводила с ума; мир за окном преображался во что-то ослепительно-белое, само небо объял огонь. Она закашлялась в пыли разрушения, а конские копыта грохотали со всех сторон, гудели голоса, копыта били барабанами.
Карета резко качнулась, останавливаясь, и въехала в канаву. Крен заставил Сендалат сползти с сиденья.
На лице уже не было пота. Оно казалось холодным и сухим.
Кто-то ее звал, но она не могла дотянуться до защелки, не из своего угла.
Запор затрещал и дверь распахнулась, и внешнее пламя полилось, охватывая ее.
— Витрова кровь! — выругался Айвис, влезая в повозку и беря бесчувственную женщину на руки. — Здесь горячо как в горне! Силлен! Ставь навес — ей нужна тень и прохлада. Капрал Ялад, не стой разинув рот! Мне нужна помощь!
Паника стучала в виски мастера оружия. Заложница стала белее самого Руина, кожа липкая, тело словно у сломанной куклы. Похоже, она надела сразу все свои наряды, слой за слоем. Он ошеломленно опустил ее в тени установленного Силленом брезентового навеса, рядом с каретой, и начал расстегивать пуговицы. — Капрал Ялад, мокрую тряпку ей на лоб. Быстро!
Если она умрет… если она умрет, будут последствия. Не для него самого, но для лорда Драконуса. Семья Друкорлас стара и уважаема. У них всего один ребенок — вот она, здесь; если у нее существуют двоюродные братья и сестры, то никому про них не известно. Враги господина с радостью «увидят кровь на руках» Драконуса, обвинив его в трагической гибели, а ведь лорд собирался сделать широкий жест, приняв заботу о последней из угасающего рода. Признание традиций, почтение к древним фамилиям — Консорт не имеет желания изолировать себя в бешеной схватке за власть.
Он стащил еще одежды: богатую и тяжелую словно панцирь парчу, многослойный лен, шерсть и хессиан… и замер, снова выбранившись. — Силлен, сними сундук — поглядим, что в треклятой штуке. Должно быть, весь гардероб на ней!
Кучер слез с кареты и встал, пялясь на бесчувственную женщину. Айвис скривился. — Мы все равно скоро покинем дорогу. Возчик, она ведь может скакать?
— Сейчас совсем непохоже, сударь.
— Когда оправится, дурак. Она умеет ездить верхом?
Мужчина дернул плечом. — Не могу знать, сударь. Я ведь не в домовой обслуге, верно?
— Да ну?
— Они прогнали почти всех слуг, сударь, два года тому назад. Пахотная земля, видите ли, есть, да работать некому. Народ или померли, или сбежали, или померли в бегах. — Он потер шею. — Говорят, нужно сделать пастбища, ведь тогда много народу не надо. Но почти все, — закончил он, глядя на женщину, — попросту сдались.
Силен и еще двое солдат сняли сундук, бранясь и кряхтя под тяжестью. — Заперт, капитан.
— Ключи здесь, — ответил Айвис, показывая снятый с покрасневшей женской шеи резной ключ на кожаном ремешке. Бросив его помощнику, сверкнул глазами на кучера: — Пора пройтись пешком. Назад в деревню.
— Чего? Я должен вернуть карету! И лошадь!
— Это сделает один из моих. Давай, проваливай. — Айвис снял с пояса мешочек и швырнул кучеру. — Ты ничего не видел — как она упала в обморок и так далее. Понятно?
Выпучив глаза, кучер кивнул.
— Услышу хоть раз, — продолжал Айвис, — что по Абаре ходят разговоры, отыщу тебя и заставлю болтливый язык замолчать навеки.
Поделиться книгой: