И это называется будни

Жаклина с готовностью подставила щеку, бросив игривый взгляд на Бориса. Тот не выказал ни радости, ни огорчения. Сидел с подчеркнуто равнодушным видом на диване, поглаживая большого, лениво развалившегося рядом кота.

Увидев Катрича, Жаклина подошла к нему, протянула руку, немного свысока, немного высоко, как для поцелуя, и грубовато-развязный Катрич сразу сменился другим, почтительным и галантным.

— Сколько лет, сколько зим! — произнес он приподнято, намекая на давность знакомства.

— Не так много, — весело откликнулась Жаклина. — Всего одна зима и полтора лета. С той поры, когда мы так нужны были Борису Серафимовичу. Но что поделаешь, есть друзья для беды, есть другие для благополучия.

Ни будничное выражение на лице Бориса, ни наигранный задор Жаклины — ничто не укрылось от наблюдательного ока Анастасии Логовны. Больно ей за Жаклину. Любит она Бориса и никак не может совладать с собой — все, что внутри творится, наружу проступает. А он хорош! Встретил ровно чужую. Неужели так причаровала его Лагутина, что для другой и ласкового слова не находится? А Тала чего озадачилась? Из-за Бориса? А может, оттого, что Катрич ходуном заходил, когда Жаклину увидел?

Катрич поднялся, неловко сдвинув стол.

— Вы по-прежнему украшаете техотдел? — осведомился любезно.

— Представьте себе. Никак не удосужатся выгнать эту бесталанную переводчицу, с таким трудом осваивающую техническую терминологию, — я не из тех, кто хватает все на лету. Если бы мне хоть чуточку кто-нибудь помогал… — Ответила Катричу, а глазами упрекнула Бориса. И тотчас звонко рассмеялась, смыв горечь своих слов, превратив их в шутку.

«Тигренок. Чуткий тигренок. Царапнет — и спрячет коготки», — подумал Борис, испытывая что-то вроде признательности. Когда навалились было на него житейские невзгоды, он действительно охотно принял протянутую Жаклиной руку, отогревался ее душевный теплом. Он никогда не обещал ей ничего, кроме дружбы, и не считал себя виноватым перед девушкой. Между тем чувство Жаклины тяготило, как тяготит долг, который не можешь оплатить, как сделанное тебе добро, за которое не в состоянии ответить тем же.

— Садись за стол, — предложила Жаклине Анастасия Логовна. — Перец фаршированный будешь? Овощи с сыром. По рецепту твоей мамы.

— Нет, нет, нет. Только что из-за стола.

Анастасия Логовна повернулась к Наташе:

— Тогда снеси на кухню посуду. И помой, если не лень.

Едва Наташа скрылась за дверью, унеся стопу тарелок, как вслед за ней, тоже прихватив кое-что из посуды, устремился Катрич.

— Судомоец объявился… — проворчал Серафим Гаврилович. Уставился на жену, потом на Бориса, как бы испрашивая, что надлежит ему предпринять.

Воспользовавшись общим замешательством, Юрий усадил Жаклину возле себя и, то ли в силу особенности своего характера, то ли уловив созвучную ему струю в душе Жаклины, принялся потешать ее комическими эпизодами из своей недавней воинской жизни. Рассказывая, он изображал в лицах, жестикулировал. Получалось у него так искусно, что Жаклине могло подуматься, будто служба в армии сплошная цепь веселых приключений.

— …а вот флягу алюминиевую мне выдали другую, — оживленно рокотал Юрий. — Понюхал ее — цвелью пахнет. Сунул туда палец, а обратно не вытащу. Кручу-верчу… Вот-вот скомандует старшина: «В строй становись!» — а я от фляги никак не отделаюсь. Аж пот холодный прошиб.

— А ты веселый и открытый, — одобрительно заметила Жаклина.

— Таких не любят. У них нет тайны, — ответил Юрий с оттенком скептицизма.

Жаклина сидела, слегка наклонясь, с каким-то особым, свободным изяществом опираясь локотком о колено. В ней удивительно сочетались подкупающая непосредственность и неназойливое, почти неуловимое кокетство. Отбросит ли волосы со лба, поправит ли юбку — все у нее выглядело мило и беспредельно женственно. Юрий не сводил с нее глаз, и сердце его все сильнее горячилось. Чувство, нараставшее в нем, было свежим, новым, никогда ранее не испытанным. Ему хотелось слышать и слышать ее смех, детский, заливистый, веселый, видеть и видеть искорки живого интереса на лице.

Длительное отсутствие Катрича не осталось незамеченным. Серафим Гаврилович отправился на кухню и как на грех увидел: наклонясь к Наташе, Катрич что-то нашептывал ей на ухо, и бесовская веселинка играла в его нагловатых глазах.

— Достань-ка винца из погреба, — попросил дочь Серафим Гаврилович. Когда Наташа скрылась в люке, подступил к резвому гостю, сказал спокойно и веско: — Вот что, детка, время уже позднее, тебе выходить на работу с утра, живешь ты далеко, давай-ка валяй отсюда.

— Но, Серафим Гаврилович… — робко запротестовал Катрич, сразу смекнув, что его отлучают от дома. — Почему? За что?..

— Поищи себе приключений в другом месте. — Серафим Гаврилович сокрушенно помотал головой, прикидывая как бы сказать половчее. — Смотрю я на тебя и думаю: кто прозвал тебя мартовским котом, здорово ошибся. Коты действительно больше в марте гуляют, а у тебя каждый месяц март. — Сунув Катричу крепкую, жесткую ладонь, подтолкнул его к двери и уже без обиняков: — Бери ноги в руки и топай. Ну! В темпе! Метлой бы поганой тебя, чтобы шибче бежал!

Как ни пытался Катрич придать себе независимый вид, когда прощался со всеми в столовой, загоревшиеся уши и примятый голос выдали его.

Анастасия Логовна была рада-радешенька, что злоречивый и слишком разбитной гость наконец-то покидает их, Борис насупился, учуяв, что произошло, и только Юрий, всецело поглощенный Жаклиной, не заподозрил ничего неладного.

Чтобы разрядить обстановку, Серафим Гаврилович пригласил сыновей во двор потолковать о том, о сем без женских ушей.

Борис не очень ретиво последовал за отцом, и этим воспользовалась Жаклина. Задержала его в коридоре, проговорила поспешно, напряженным шепотом:

— У меня к тебе один вопрос, рассчитываю на твою откровенность: ты удовлетворен своей личной жизнью?

— Вполне.

— А почему вы не регистрируетесь?

У Бориса вильнули в сторону глаза.

— Видишь ли, Лина, с честными людьми это не нужно, с бесчестными бесполезно.

— А у вас не нужно или…

Борис взялся за ручку двери, повернул ее, но дверь не открыл. Бестактно бежать от человека, который просит, по сути, так мало. Посмотрев в как никогда грустные глаза Жаклины и понимая, что они выражают, решил отделаться общими словами:

— А зачем это — брачный договор? Он не является нерушимым.

— Допустим. Но почему вы живете порознь?

— Так нам нравится.

Жаклина смяла его руку в своих маленьких, но цепких руках, сказала с притворной радостью:

— Спасибо.

ГЛАВА 2

Красивый цех у Гребенщикова — мечта мартеновца. Большой, просторный, мощный. Печи ультрасовременные — шестисот- и девятисоттонные, оборудования много, причем первоклассного. И работать в таком цехе, и руководить им — одно удовольствие. Но человек — существо ненасытное, и наслаждаться тем, что у него есть, часто мешает стремление к тому, чего у него нет. Засиделся Гребенщиков в начальниках цеха и жаждет деятельности пошире, власти побольше.

Некоторое время он терпеливо ждал, когда Збандут возобновит разговор о повышении его в должности, но директор завода словно позабыл о своем первоначальном намерении. Позабыл, или люди предостерегли — только факт оставался фактом: Гребенщиков продолжал сидеть на своем прежнем месте.

А вот Бориса Рудаева Збандут неожиданно для всех сделал главным сталеплавильщиком. То, что у Рудаева были основания для выдвижения, отрицать не мог даже Гребенщиков, но его мучило сознание, что командное положение занял человек относительно молодой и куда менее опытный и знающий, чем он.

Надо было что-то предпринимать. Напомнить Збандуту? Не совсем удобно. И какая гарантия, что Збандут не осадит его? Скажет в лоб, он это умеет: «Дорогой мой, то был разговор предварительный. За последнее время кое-что изменилось, я произвел переоценку ценностей». Слопаешь и пойдешь прочь, как оплеванный. Когда-то его, Гребенщикова, поддерживал секретарь обкома по промышленности Даниленко, но сейчас к нему апеллировать не станешь — работает первым секретарем в другой области. Поехать в министерство? Но Збандут не из тех, кому может продиктовать свою волю даже министр. К тому же ни один человек наверху не станет навязывать такому крутонравому директору неугодного ему работника. Нет, никакой из прямых ходов не давал гарантии успеха, и Гребенщиков решил идти более медленным, но верным путем — настойчиво завоевывать себе авторитет. И на заводе, и повыше.

Программа действий была разработана во всех деталях, к ее реализации Гребенщиков приступил немедленно и целеустремленно. Прежде всего ему ставят в вину отсутствие связи с наукой. Есть такое, науку он не жалует, и надо от этого грешка избавиться. Как? Он пригласит на завод профессора Межовского и попробует восстановить отношения с ним, а заодно и с институтом. У ученых-металлургов нет возможности проверять свои теории на моделях агрегатов. Они вынуждены делать это в промышленном масштабе, и мало находится желающих предоставить печи или станы для экспериментов, притом порой рискованных. Над всеми довлеет план.

Якова Михайловича Гребенщиков встретил с обезоруживающей любезностью.

— Между нами, как я помню, вышло что-то вроде драки или ссоры, — сказал он приветливо и добавил, рассчитывая на прощение: — Чего только не бывает на производстве! Кстати, заводчане отличаются от прочего люда тем, что во имя пользы дела быстро забывают личные обиды.

Профессор, однако, сразу смекнул, почему Гребенщиков предлагает ему мировую, и не отказал себе в удовольствии продемонстрировать собеседнику, что видит его насквозь.

— Не было у нас, Андрей Леонидович, ни драки, ни ссоры, — спокойно произнес он. — Просто вас взбесило, что я вскрыл резервы печей, которые вы всячески утаивали, и, решив, что я представляю для вас определенную опасность, вы постарались отделаться от меня. А обиды чаще забывают те, кто их наносит, и забывают обычно, когда возникает в том необходимость. Что имеете предложить?

Гребенщиков не стал изворачиваться, понимая, что Межовского ни в чем переубедить не удастся, что всякие объяснения прозвучат недостоверно, и перешел прямо к делу.

— Надо возобновить исследования по продувке металла разбавленным кислородом разных концентраций. Разработайте план, составьте договор. Что касается меня, то я обещаю вам максимальное внимание и помощь. Думаю, что никаких претензий к цеху у вас не будет.

Мог ли Межовский отказаться? Возможность проводить опыты в условиях цеха, на самых крупных печах, без дальних поездок, без отрыва от кафедры была слишком заманчивой. Решение этой проблемы, по его глубокому убеждению, сулило огромные выгоды промышленности, не использовать такую возможность было бы глупо. И хотя рана, нанесенная самолюбию, не зажила, согласие он все же дал. Не слишком торопливо, не чересчур охотно, пожалуй, даже с некоторой вынужденностью.

Случай с Межовским убедил Гребенщикова в том, что испорченные отношения восстанавливаются подчас с трудом даже при взаимной заинтересованности и что, налаживая их, ему предстоит затратить немало усилий.

«Восстановление связи с наукой» — так была записана операция, в которой соединялись интересы завода и института, и совершена она была весьма своевременно. Когда Збандут, издалека и осторожно, рассчитывая на сопротивление, заговорил с Гребенщиковым о возобновлении договора с институтом, тот ответил как будто заранее приготовленной фразой:

— Представь себе, я предвосхитил твое желание. С Межовским все улажено, договор составляется.

— А ты, оказывается, воспитуем, — одобрительно заметил Збандут. — Если еще установишь контакты с людьми в цехе, расположишь их к себе, я буду совсем удовлетворен. Надоели мне бесконечные жалобы. Одного обозвал, на другого накричал.

— Завтра.

— Что завтра?

— С завтрашнего дня жалоб не будет. — Гребенщиков говорил лаконично, это означало, что он не был настроен к пространному разговору.

— Так вот сразу и переделаешь себя?

— Переделаю структуру управления. Если хочешь, даже продумал как.

— Расскажи.

— Увидишь сам.

На другой день Гребенщиков собрал технический совет цеха, тот самый орган, который до сих пор игнорировал, и заявил, что намерен обсудить вопрос, подсказанный самой жизнью: не пора ли ему, начальнику цеха, перестать вмешиваться в оперативную работу? И сменные рапорта незачем ему принимать. И тем, и другим могут заниматься начальники смен, он будет спрашивать только с них, а не с каждого рабочего в отдельности, как это делал до сих пор.

— Ваше мнение? — спросил Гребенщиков, заканчивая свою короткую тираду.

Люди растерянно переглядывались, не зная, кому начать, как начать, опасаясь ловушки.

— Жду, что скажете вы, Серафим Гаврилович, — обратился Гребенщиков к старшему Рудаеву. — Во-первых, вы наш ветеран, во-вторых, достаточно решительны по части собственных суждений.

— Я уверен, что среди нас не найдется человека, который стал бы возражать против такого предложения, — незамедлительно отозвался Серафим Гаврилович. — Давно пора.

— Если давно, то почему никто из вас об этом до сих пор не заикнулся? — Рубленое лицо Гребенщикова с волевым подбородком и с широко расставленными серо-стальными глазами великолепно отобразило досаду. — Так-де и так, считаем, что пришла пора повысить роль сменного руководства, ну, и так далее и тому подобное. Почему?

Гребенщиков явно рисковал. По умному, хитрому исподлобному взгляду Серафима Гавриловича нетрудно было догадаться, какой ответ от него можно было получить: «Пробовали, да обжигались и закаялись». Но у сталевара хватило выдержки не нарушить налаживающихся отношений.

— А теперь без традиционной повестки дня, запросто поговорим о наших делах — у кого что есть, — предложил Гребенщиков.

И начался разговор. Сначала осторожный, вялый, но именно разговор, а не совещание. О перебоях со льдом для газированной воды — холодной и полстакана хватает, чтобы утолить жажду, а теплую пьешь, пьешь, пока живот не раздует; о столовой — надо своего рабочего парня заведующим поставить, такому виднее, чем народ кормить. Постепенно дошли и до главного вопроса — о более гибкой системе планирования, которая позволила бы учитывать достижения каждого сталевара не только в выполнении плана, но и в экономии материалов. И удивительное дело: Гребенщиков охотно согласился с предложениями рабочих и даже свои внес. Конкретные, дельные, они были встречены весьма одобрительно.

Больше на рапортах Гребенщикова не видели. Кончились издевательские выпады, присвоение оскорбительных кличек, несправедливые взыскания.

И на рабочей площадке, как ни трудно было отказаться от привычной манеры обращения с людьми, Гребенщиков повел себя совершенно иначе. Раньше он вязался к каждому человеку, на участке которого замечал неполадки. Задержали плавку — сталевару нагоняй, неисправен инструмент — обер-мастеру. Он умел видеть многое из того, что рядовые инженеры, замотанные оперативной работой, не замечали. Во время смены, особенно незаладившейся, разве заглянешь во все укромные уголки, чтобы проверить чистоту, разве обойдешь все контрольно-измерительные приборы? И Гребенщиков не во все вникал, не все проверял. Он делал это выборочно. Сегодня — одно, завтра — другое, а потом за все сразу устраивал разнос. И не кому-нибудь. Только начальникам смен.

Всякий раз после крепкой нахлобучки начальники смен выходили из его кабинета буквально взмокшие и в запале щедро передавали полученный импульс своим подчиненным. Эффект воздействия при этом был не очень высок, как при всякой передаче, когда нет непосредственного контакта, но отношение к Гребенщикову в коллективе улучшилось. Раньше все в цехе были хорошие, он один плохой, ибо он один требовал, прижимал, наказывал. Теперь же это делали начальники смен, и недовольство изливалось на них. И произошло то, что казалось Збандуту невероятным: поток жалоб сразу изменил свое направление. Жаловались не на Гребенщикова, а Гребенщикову — на начальников смен.

Но поскольку начальники смен и без того были в невыгодном положении — работа бешеная, прав мало, зарплата тоже не ахти какая, — Гребенщиков в качестве компенсации за моральный ущерб поднял им зарплату до максимума. Такое благое деяние было встречено восторженно и сразу повысило трудовой тонус. А когда зарплата выросла по всему цеху — работал он удивительно ритмично, без срывов, перевыполняя план, — расположение к Гребенщикову возросло еще больше.

Со своим заместителем, молодым инженером Галаганом, который после старого мартеновского цеха с трудом осваивал огромное хозяйство нового, Гребенщиков наладил отношения не сразу. Долгое время ел поедом, третировал, как мог, собирался даже снять и всячески подготавливал общественное мнение к такой репрессии. А потом спохватился. Еще неизвестно, кого дадут взамен. И когда Галаган был уже уготован на заклание и мог рухнуть как подрубленное дерево, Гребенщиков вдруг резко изменил свою позицию. Перестал шельмовать, взял в привычку говорить о нем одобрительно: молодой, башковитый, дельный. Даже учил уму-разуму, как в свое время учил Бориса Рудаева. Думая втайне о переходе на должность главного инженера, он готовил человека, которого можно было оставить вместо себя.

И затурканный Галаган, почувствовав поддержку, обрел крылья. То ходил ссутулившийся, приниженный, всячески приглушал и без того глуховатый голос, а сейчас и голос у него прорезался, и осанка изменилась, и энергии прибавилось.

Серафим Гаврилович относился к возрастающей популярности Гребенщикова ревниво и настороженно. Сталевары объясняли его перерождение просто: надоело человеку в собаках ходить. Это объяснение не устраивало Серафима Гавриловича, и, разгадывая, какую игру затеял начальник, он пришел к выводу: нарядился волк в овечью шкуру, походит в ней до поры до времени, потом скинет и снова выставит зубы. Не приходилось ему, умудренному жизнью, видеть, чтобы такие люди менялись к лучшему. Из ангелов — бывает такое, и не так уж редко — получаются черти, но чтобы из черта ангел… Сколько ни ломай им рога, все равно отрастают, да еще длиннее.

Вскоре Гребенщиков провел еще одну акцию, которая особенно расположила к нему коллектив. Как-то, проходя мимо прокатного цеха, увидел он остов катера и группу людей, возившихся возле него. Раньше такая мелочь ускользнула бы от его внимания, но теперь он среагировал на нее болезненно. Доменщики имеют прогулочный катер, правда плохонький, используемый не столько рабочими, сколько начальством, но свой, прокатчики размахнулись поболе — строят сами, чтоб и лучше был, и надежнее, а мартеновцы, выходит, плетутся в хвосте. Гребенщиков знал, что в Керчи часто сдают морально устаревшие катера на разделочную базу металлолома, и решил прокатиться туда на разведку. А через три дня он прибыл морем, да не как-нибудь, а на большом почти новом катере. За неимением собственного, заводского причала катер поставили в гавани коксохимзавода, быстро перекрасили и переименовали. Вместо букв и цифр, понятных только специалистам, появилось огненно-красное «Сталевар». Прошла еще неделя, и, неожиданно появившись на рапорте, Гребенщиков объявил, что завтра, в выходной, все рабочие смены «В» смогут совершить увлекательную прогулку по морю с женами и детьми на катере, принадлежащем мартеновскому цеху. Есть на нем палатки для ночевки на берегу, туристские газовые плитки, буфет и радиола. Отныне каждая смена, отработав свои четыре дня, сможет целые сутки отдыхать на природе.

Существуют заботы обязательные, запланированные — пионерлагеря, пансионаты, дома отдыха. Такие заботы рассматриваются как должное и особой признательности не вызывают. Даже наоборот, от них, как правило, одни нарекания — путевок всем желающим никогда не хватает. А вот личная инициатива, неподсказанная, ненавязанная, неожиданная, воспринимается как проявление широты души и всегда оценивается высоко.

Оценил ее и председатель завкома Черемных, но решил распорядиться катером по-своему: сделал попытку отобрать его для общего пользования. Только безуспешно. Попало ему и от Гребенщикова, и особенно от секретаря парткома Подобеда.

— Ты режешь сук, на котором сидишь, — внушал Подобед. — Пойми, Гребенщиков, по сути, работает на тебя. Ты вот жалуешься, что трудно собирать людей на культмероприятия. А он тебе систематически их собирает. Подбери культурника поопытнее, а не два притопа, три прихлопа, докладчика не снотворно-заупокойного, а с огоньком — и пусть разворачиваются. Кстати, не мешало бы узнать, как раздобыл Гребенщиков катер, и уж если надумал приобрести такой для завода, используй его метод. А то ведь придется на поклон ходить: «Дайте, Андрей Леонидович, катерок ребятню в лагерь отвезти» или что-нибудь в этом роде.

— Да, да, он из таких, что скажет… — скептически молвил Черемных.

Уже много позже Черемных выяснил, как раздобыл катер Гребенщиков. Оказывается, катер вот-вот должны были сдать на металлоразделочную базу, и Гребенщиков выудил его, предложив базе взамен шестьдесят тонн негабаритного лома. Законной эту операцию не назовешь, но и особого беззакония не припишешь: лом — имущество цеха и катер имущество цеха. Только самый въедливый чинуша взялся бы раздувать дело из этого взаимовыгодного обмена. Такого, к счастью, не нашлось ни в комитете народного контроля, ни в прокуратуре, куда любители кляузных дел не преминули сообщить.

Мало-помалу Гребенщиков начал собирать обильную жатву со своего посева, и Серафим Гаврилович вовсе не обманывал Юрия, когда говорил, что начальник цеха уже далеко не тот, каким был.

ГЛАВА 3

Много ли человеку нужно, чтобы чувствовать себя счастливым? Интересная работа, теплый общественный климат и преданное сердце рядом, бьющееся в одном ритме с твоим.

Лагутина была не вправе роптать на свою судьбу. Она с увлечением собирала материалы по истории завода и со смешанным чувством радости и тревоги убеждалась, что колодец этот неисчерпаем. Каждый, с кем приходилось ей разговаривать, — а таких людей было множество, — сообщал что-либо новое и давал зацепку для следующего разговора. Общая доброжелательная атмосфера, искреннее стремление помочь в трудном деле создания книги о заводе и тот особый контакт, который возникает из взаимопонимания, из взаиморасположения, настраивали ее оптимистически.

И с Рудаевым отношения нормализовались. Все реже настаивал он теперь на житье под одной крышей, не вспыхивал, как спичка, услышав очередное «повременим», не бушевал, когда она уходила от прямого ответа. Казалось, он примирился с ролью мужа приходящей жены. Совместные хозяйственные заботы, обмен мыслями и впечатлениями — за пять дней их накапливалось достаточно — создавали ощущение сложившейся семьи. Если у него оставались незаконченные дела по работе — незавершенный график или не оформленная должным образом докладная записка, он без всяких церемоний усаживался за письменный стол, не думая о том, что в запасе у них считанные часы общения, а не вечность.

Дине Платоновне была приятна такая непринужденность их отношений. Временами ей даже казалось, что все вопросы, угнетавшие каждого из них в отдельности, давным-давно решены и семейная ладья, поплавав по бурному морю, пристроилась наконец в тихой гавани.

В часы, когда Борис корпел над бумагами, ей приходил на память родительский дом. Отец, преподаватель молекулярной физики, по вечерам готовился к лекциям, а она, забравшись с ногами на глубокий диван, читала под успокаивающее поскрипывание пера толстой, как сигара, старомодной ручки.

В комнате отца она чувствовала себя в безопасности и от проказ брата, и от излишней опеки матери, тщательно следившей за тем, чтобы не попала в руки не в меру пытливой дочери книга, не соответствующая ее возрасту.

Такое же состояние покоя и отрешенности от остального мира возникало у нее в рудаевской обители.

Однако не так уж часто сидели они дома, тем более с наступлением лета. Борис любил промчаться на машине с ветерком, без определенной, заранее намеченной цели, не зная наперед, в каком именно месте бросят они якорь, но всегда их прогулки были интересными.

Вот и сегодня выехали они, не ведая, куда и зачем, но Дина Платоновна была уверена, что Борис отыщет какой-нибудь поэтический уголок природы, где приятно побыть в уединении.

Рудаев водит машину с одинаковой скоростью и по асфальту, и по мостовой, и по проселочной дороге. Сам любит быструю езду и Дину Платоновну приучил к ней. Только на слишком смелом, крутом вираже она сжимает его руку, напоминая об осторожности.

День обещал быть ясным, жарким, безоблачным. На небе ни пятнышка, будто старательный, но лишенный всякой фантазии маляр выкрасил купол одной краской, не удосужившись позаботиться даже о полутонах. Недвижимы кроны деревьев на обочине дороги и в садах, мимо которых они мчат, замерли птицы на телефонных проводах, — должно быть, решили передремать надвигавшуюся жару.

Едут молча. Скорость слишком велика, дорога отнимает все внимание.