Помоги проекту - поделись книгой:
- Вот, – Девушка вытащила из-под соломы, устилавшей телегу, здоровенную бутыль с замотанным тряпицей горлышком.
Отец восхищенно оглядел великанскую тару и шепнул сыну: «Вот, запоминай: именно так и выглядит пресловутая четверть[3]».. Парень оценил размеры, не сомневаясь в том, что именно представляет собой содержимое бутыли. Он уже потянулся к фляге на поясе, но Волков-старший легонько хлопнул его по руке:
- Ничего нам от тебя, красавица, не надо. – Он развязал сидор и высыпал остатки печенья и разломанную шоколадку в подставленный Улей подол, – Кушай на здоровье.
Девушка снова отчаянно покраснела и поклонилась старшему, а младшего Волкова неожиданно крепко обняла и поцеловала. А пока тот приходил в себя, она успела жарко прошептать в самое ухо, где парень может ее найти. И тут же, вскочив обратно на телегу, хлестнула лошадь вожжами, да так, что та припустила по улице чуть только не галопом.
- Папань, что это было? – обалдело поинтересовался сын, глядя то в след удаляющейся телеге, то на покатывающегося от беззвучного смеха отца. – Надеюсь, она не свататься пыталась?
Волков-старший захохотал теперь уж в голос, а когда отсмеялся, объяснил, что младший совершенно напрасно представляет себе русскую деревню начала двадцатого века эдаким пуританским сообществом. Наоборот, именно деревня отличалась и лихими адюльтерами, и весьма свободными взглядами на секс – намного более свободными, чем город. Нет, разумеется, Всеволод-младший понравился Ульяне, и если бы дело дошло до сватовства – девушка вряд ли бы сильно огорчилась. Но вот в данном конкретном случае речь шла о простом свидании, хотя вполне возможно – с последующим продолжением. Горизонтальном, так сказать...
- А что? Девка-то видная, ядреная. – Заметил отец и ехидно поинтересовался, – Может сходишь?
- Да ну ее, – махнул рукой сын. – Странная она. Кобыла здоровая, а целоваться не умеет. Еще окажется, что я честь девичью похитил – налетит потом родня, и примется сватать. Вилами да кольями.
- Ишь ты. Целоваться, говоришь, не умеет? А с чего ты это взял?
- Так она мне в губы ткнулась, а рот не раскрывает…
- А, ну это тут повсеместно. Целоваться тут только в городах умеют, да и то – не все и не во всех. Что ж ты хочешь? Не добралась еще до нас европейская секс-культура, да и Камасутру тут еще не читали. Ладно, – хлопнул себя по бедру Всеволод-старший. – Хорош лясы точить. Пошли, поищем какой-нибудь ночлег…
Им удалось перехватить извозчика. Неизвестно, что этот «ванька» позабыл на окраине, где почти наверняка не отыскать седоков, но так ли иначе таскаться по городу поздним вечером пешком, да еще и с ружьями за плечами было как-то не с руки.
Гостиниц в бывшем губернском городе, а ныне – столице Карельской Союзной республики не имелось. Идею переночевать на вокзале пришлось отбросить при первом же взгляде на пресловутый «вокзал» – одноэтажное бревенчатое сооружение, на котором криво висела фанерная табличка «Ст. Петрозаводскъ». Сын предложил, было, попробовать устроиться на речном вокзале, но, увидев скептическое выражение на лице отца, стушевался и смолк.
Прислушивавшийся к их разговору извозчик, предложил им «мябялирашку» – меблированную комнату, хоть и не самую дешевую, зато «самолучшу, саму первостатейну», и выразил уверенность, что «граждане-товарищи в довольстве состоять будуть». Он порывался везти их туда «прям счас, едным дыхом домчим», но Волков-старший поинтересовался, а найдется ли поблизости от «первостатейной мябялирашки» место, где можно поужинать? На что извозчик сдвинул набекрень свою невообразимо мятую не то фуражку, не то кепку («Картуз» – проинформировал отец), почесал свою кудлатую голову, потом – не менее кудлатую бороду, заговорщически подмигнул и сообщил, что «самовар там спроворим, а к самовару – ишшо кой-чаво», после чего обозначил цену: пятнадцать рублей. Стало понятно, что пресловутая «мябялирашка» – полная и нераздельная собственность самого «водителя кобылы»[4]…
Волковы затрофеили почти десять тысяч рублей, не считая валюты, и Всеволод-младший был готов немедленно согласиться: спать хотелось отчаянно, да и перекусить бы не помешало. Но, к его великому удивлению, отец, который терпеть не мог торговаться, неожиданно принялся с жаром сбивать цену. Извозчик бойко возражал, приводя порой совершенно феерические аргументы…
- …А пярина-от, пярина! Истинный крест: с губернаторского дому! Как-от в семнадцатом губернаторев дом-от брали, пярину-от я оттудова приволокши! Самолично! Никак не можно меньше двенадцати рублев!
Но Волков-старший разбивал подобные доводы с холодной издевкой:
- Так у тебя еще и клопы буржуазные? А нам их своей пролетарской кровью кормить? Не-е-ет, дорогой: за империалистов в перине еще рупь долой. Бери восемь с полтиной и едем!..
Наконец они сторговались на десяти рублях за все, включая ужин, завтрак и утреннюю поездку на вокзал. Судя по всему, довольными остались обе стороны, хотя извозчик, поинтересовавшийся, откуда его седоки родом, цокнул языком и заметил, что если в Москве все такие хитрованы, то лично он за Республику спокоен: всех объегорят, но «Рассее» пропасть не дадут.
Дом, где им предстояло провести ночь, оказался добротным, могучим строением, сложенным из мощных лиственничных стволов, с высоким резным крыльцом и замысловатыми фигурками на крыше. Извозчик-домохозяин, представившийся Федором Степановичем, поспешил известить домочадцев, что необходимо принять жильцов, а отец с сыном отправились осматривать «самолучшу» комнату с «губернаторской периной».
Комната оказалась большой и чистой, но при этом выглядела какой-то странно пустой, словно бы и не жилой. Кровать и деревянная лежанка-нары, накрытые чистыми холстинами, самодельный грубоватый струганный стол да табурет – вот и вся обстановка, если не считать расстеленных на полу лоскутных половиков. Всеволод-младший удивленно осматривался в пустой комнате, скупо освещенной висевшей над столом керосиновой лампой, которую зажег отец, а затем спросил:
- Бать, а они что: все так живут? Бедновато как-то…
Отец усмехнулся:
- М-да уж, небогато… И знаешь, что удивительно: Гражданская война уже семь лет как кончилась, в стране – тишь-гладь да божья благодать, ни голода, ни разрухи же во время войны не было, а после войны – ни бандитов, ни мятежей, ибо все – сознательные. И чего это они без шкафов, без люстры, без радиолы? Сам не пойму.
Сын покраснел. Как-то в голову не пришло, что страна только-только подниматься стала, причем не то, что с колен, а после здоровенного нокаута. Он еще раз осмотрелся:
- Слушай, папань, так выходит, что они богато живут?
- Ну, богато – не богато, но с достатком. Хозяин извозом промышляет, супруга дом и жильцов содержит – зарабатывают нормально…
На этом месте его прервала хозяйка, внесшая в комнату самовар. Следом за ней в вошли две молодые женщины, оказалось – хозяйские невестки. Сноровисто застелили стол чистыми газетами и расставили: миску с кашей, глиняную крынку с молоком, доску с крупно нарезанным хлебом и два граненых стакана под чай. Пожелали всем доброй ночи и удалились. Волковы принялись за ужин…
После еды, когда хозяйки убрали посуду, младший Всеволод собирался завалиться спать, но старший остановил его:
- Слушай, нам тут бы с бумажками поколдовать надо. Давай-ка, присоединяйся.
- С какими бумажками? Ты ж говорил, что документы не нужны.
- Ну, не нужны-то не нужны, да только не все и не совсем. Присаживайся и вот на этих газетах трофейную ручку распиши.
Парень энергично принялся за дело, и вскоре свободные от текста поля покрыли прихотливые завитушки.
- Все, расписал.
Отец буркнул себе под нос «отлично», вытащил из пачки справок сперва одну, потом вторую и принялся их аккуратно заполнять, стараясь выписывать каждую буковку с разным нажимом пера.
- Это чего? – поинтересовался сын, заглядывая ему через плечо.
- Учетная карточка члена партии… – Ответил Волков-старший и попросил, – Не мешай, а?
Младший замер на время, но, когда работа закончилась, снова спросил:
- А партбилет где возьмешь?
- А партбилет мне выдадут. Разумеется, сперва холку намылят за утерю партбилета, а потом выдадут. А тебе точно так же – кимовский…
- Какой-какой?
- КИМ – Коммунистический Интернационал Молодежи, знать надо.
- Ну, теперь буду…
- Вот и будь. Кстати, чтобы ты знал: мы приехали из-под Благовещенска. Вот справка, что я был там директором школы, а ты ее, соответственно, закончил.
- А чего я еще три года делал?
- А ничего. Там такое творилось, что ты только в двадцать втором в школу пошел. Но, хотя ты и много знаешь о Дальнем Востоке, я тебя очень прошу: трепись поменьше. Упирай на то, что вспоминать тяжело, понял?
- Понял… Ну, что? Спать-то сегодня будем?
Отец засмеялся, встал, потянулся, разминая плечи и, прикрутив фитиль, потушил лампу…
Следующее утро принесло новые проблемы и новые открытия. Во-первых, в полный рост встал вопрос бритья. Волков-старший брился клинковой бритвой, полученной в подарок от своего деда, и за двадцать лет успел набить руку. Но у младшего Волкова, несмотря на крепкие нервы и службу в не самом спокойном регионе России, от одной только мысли о бритье этим «орудием убийства» только что в глазах не темнело…
Младший Всеволод сидел у стола и с содроганием следил за тем, как отец ловко орудует блестящим лезвием, обрабатывая верхнюю губу. Вот исчезли последние следы пены, и Всеволод-старший удовлетворенно провел по коже пальцами, определяя чистоту бритья. Судя по всему, он остался доволен…
- Папань…
- Чего тебе, отрок?
Волков-младший потер щетинистую щеку и жалобно попросил:
- Побрей меня, а?
Тот поперхнулся от неожиданности и вылупил глаза:
- Чего?! В каком это смысле?
- Ну, в прямом, – младший посмотрел на свежевыбритую голову отца, потом снова потер свою щеку с почти недельной щетиной. – Не могу я так ходить…
Отец критически оглядел сына и вздохнул:
- М-да, уж… Видок у тебя… С учетом одежды – шпана одесская.
- Не понял? А с одеждой что не так? – Всеволод-младший сперва тщательно осмотрел себя, потом отца и повторил – Чего у нас еще не слава богу?
Старший лишь хмыкнул. Ниже пояса Волковы были одеты практически согласно местной моде. Ну, почти: трофейные сапоги и галифе не так уж бросались в глаза – тут многие ходили так же. Но вот выше пояса… Выше пояса имелись летние тельняшки, разве что у старшего она была морская, а у младшего – десантная, обнажавшие мышцы на руках, и четко прорисовывая рельеф груди и подтянутых животов. Словом, оба выглядели довольно импозантно, но… по меркам двадцать первого века. Или, хотя бы, конца двадцатого, но вот в местную моду они ну никак не вписывались…
- Видишь ли сын, сейчас тельняшка, если не в комплекте с морской формой – признак мелкой уголовщины. Блатата эдакая… – Отец помолчал, а потом продолжил, – Но мы и на блатных не тянем – татуировок-то нет. Вот и выходит, что мы – то ли неправильные блатные, то ли психи из местного дурдома на прогулке.
- Папань, а мы поверх плащи наденем – вот и сойдет, – легкомысленно предложил сын.
- Не сойдет, – покачал головой тот. – Из-под плащей все равно торчать будет. Так, – хлопнул он ладонью по столу. – Сейчас первым делом – одежду прикупить. Иначе мы тут так засветимся, что потом триста лет не отмоемся. Замучаемся в ГПУ объясняться, откуда мы такие красивые взялись…
- А побриться?
- Я тебе что – тупейный художник[5]? Вот переоденемся – зайдешь в парикмахерскую и побреешься. А я не возьмусь. Я только себя брить умею… – Тут он усмехнулся, – Помнишь, как я тебя стриг? И что из этого вышло?
Волков-младший рассмеялся. Когда-то, очень давно, вскоре после смерти матери, отец, уступив настойчивым просьбам сына, попытался его постричь. После этой чудесной стрижки весь остаток учебного года Всеволод выглядел так, словно переболел стригущим лишаем…
- Так что, – закончил отец, – сейчас позавтракаем и поедем сперва не на вокзал, а на толкучку. Там что-нибудь себе подберем…
За завтраком, состоявшим из гороховой каши с соленой озерной рыбой, произошло странное событие. Шустро орудуя ложкой, отправляя в рот то сладковатое гороховое пюре, то вкусные кусочки ряпушки, Всеволод-младший заметил, что отец почему-то перестал жевать и застыл с каким-то отсутствующим видом. Парень хорошо знал, что отец ведет себя так, когда вспоминает нечто важное или ему вдруг приходит в голову неожиданная мысль, а потому настороженно спросил:
- Чего такое, бать? Вспомнилось чего?
Волков-старший никак не отреагировал, и лишь когда сын в четвертый раз повторил свой вопрос, ответил:
- Да нет, сын, ничего такого… Вот, зацепился глазом, – он ткнул пальцем в газетный лист, постеленный на стол. – Понимаешь, тут написано, как в Москве встречают делегацию Японской компартии. Причем, сказано, что это очередной визит. ОЧЕРЕДНОЙ, понимаешь? – и он замотал головой, словно отгоняя какой-то морок.
- И что? – младший явно не понимал, что в этом обычном сообщении могло так насторожить отца. – Ну, встретили и встретили. Сейчас же в Союзе со всеми компартиями дружат, нет?
- Верно, дружат, – кивнул головой старший Всеволод. – Вот только я что-то никогда ни о чем подобном о японских товарищах не слыхал… Впрочем…
Он так и не договорил, а, пожав плечами, снова принялся за еду. Всеволод-младший тоже пожал плечами, и вскоре забыл о странном поведении отца, который, кажется, и сам не обратил внимания на эту статью. Как выяснилось в дальнейшем, зря…
Позавтракав и расплатившись за стол и кров, Волковы отправились на рынок. Федор Степанович предлагал им оставить вещи, чтобы не таскаться нагруженными, но пришельцы из будущего отказались. И вовсе не потому, что не доверяли – нет! Просто не хотели стеснять чужого человека.
Извозчик подвез их к рынку, порадовал сообщением, что сегодня «аккурат день базарный» и распрощался, наказав, однако, что если Волковы сегодня не уедут из города, ночевать приходили б снова к нему, комната, мол, их «завсегда ждать-от станет». Распрощавшись с гостеприимным хозяином, Волковы бодро зашагали вдоль рядов с разнообразной снедью, не слушая зазывных воплей продавцов и уверенно держа курс к вещевой торговле. И вскоре уже оказались в самой гуще толпы расхваливающих товар, примеряющих, яростно торгующихся и просто глазеющих людей. Отца и сына бесцеремонно хватали за плащи, предлагая то патефон, то оцинкованное корыто, то штуку сукна, а один продавец, чуть понизив голос, предложил им приобрести наган…
- Рижский рынок[6], – хмыкнул Волков-старший, яростно проталкиваясь туда, где по определению Волкова-младшего шла бойкая торговля «секонд-хэндом».
Их толкали, крыли матом, но отец и сын все же пробились к цели, и буквально через полчаса оказались обладателями вполне приличных вещей. Старший щеголял теперь в несколько поношенном, но вполне крепком защитном френче и легкой матерчатой фуражке, а Всеволод-младший, заметив, что они как-то уж очень ударились в стиль «милитари», оказался облачен в новенькую гимнастерку, которую перехватил извлеченным из вещмешка собственным офицерским ремнем.
Кроме того, отец приобрел безопасный бритвенный станок и десяток лезвий. «Вряд ли ты собираешься каждое утро в парикмахерскую бегать, – сообщил он сыну, разглядывающему покупку. – А бороды тут носить не принято. Во всяком случае – в твоем возрасте».
Они уже уходили с рынка: одежду на смену было решено купить в магазине, когда к младшему Всеволоду бросился какой-то помятый, благоухающий могучим перегаром мужичок из серии «сильно болевший в детстве гном». Он нахлобучил на парня какую-то не то каскетку, не то кепи, и заорал:
- Бери, паря! На тебя-от шита!
Волков-младший не успел ничего сказать, как отец, бросив: «А что? Неплохо», –выдал мужичку вожделенные три рубля. Сын снял с головы странный головной убор, повертел в руках и вдруг удивленно выдал:
- Бать, а кепарик-то – японский. Причем армейский. Видишь иероглифы? – и он показал на изнанку каскетки. – И написано тут, что это – военный заказ.
Старший Волков ничуть не удивился тому, что сын с лету прочитал надпись на японском. Парню повезло: его бабушка знала несколько языков и активно занималась с внуком, так что к восемнадцати годам парень владел английским и японским, причем на очень приличном уровне. Отец тоже знал два языка, вот только кроме английского он свободно говорил, читал и писал на сербском. Но то, что головной убор оказался японским старшего Всеволода удивило. И весьма удивило.
Ловить продавца и расспрашивать о происхождении японской каскетки было бессмысленно: отец и сын его и не разглядели как следует. Так что они просто занесли этот факт в разряд «удивительное рядом» и двинулись за дальнейшими покупками.
В магазине готовой одежды Всеволод-младший пожелал приобрести себе пару рубашек. Он внимательно разглядывал лежавшие на прилавке сорочки – даже пощупал несколько! – и убедился, что сшиты они из натурального шелка. А уж, узнав цену, оказавшуюся значительно ниже ожидаемой, окончательно решил брать, как вдруг…
Я, граждане, продавцом служу. Не у частника-експлотатора, а в самом что ни на есть Церабкоопе[7]. Готовой одеждой торгуем. Работа, вроде как, и не тяжелая, да только не сказать, чтобы и вовсе плевая: покупатель – он ведь разный бывает. Иной придет, и давай из тебя жилы на кулак мотать: то ему не так, это ему не эдак, да вот подай ему такой же, но чтобы пуговицы не роговые, а с перламутру. Всякое бывает. Да вот хоть последний случай взять…
Выходной день шестидневки, он ведь не для всех, граждане, выходной: кому-то и работать в самый выходной приходится. Вот и наш брат продавец почитай раз в месяц обязательно в выходной на работе окажется. Ну, да разговор не об том.
С раннего утра у нас главный наплыв был: макинтоши привезли, да не абы какие – японские! А это: качество – раз! Сноса не будет! Цена – два! Чуть не вдвое дешевле, чем ежели у частника брать! Да вот, сами взгляните: у меня как раз такой макинтошик. А? Каково? То-то…
Только всех макинтошей у нас восемь штук всего-то и было. А народ – несознательный, я ж русским языком всем говорю: не стойте, мол, восемь макинтошей, восемь! И больше их не будет. Нет, куда там! Толпятся, руками размахивают, толкаются, галдят… Только к полудню разошлись, видно осознали наконец: кончился японский товар, и кто, значится, не успел, тот, сами понимаете, опоздал.
А после народу вовсе не стало. Дело-то уже к обеду – никого. Словно как дверь у нас закрыта. Мыслю я: дайкось чайку себе соображу, что ли. Да только встал, чтобы, значит, за чайничком, ан глядь – двери на распашку, и входят двое.
Первый, стал быть – солидный, верно – партейный, али с ГПУ. Весь из себя такой бритый, во френче. А второй… Глянул я на второго, да так и обмер. Варнак каторжный, братцы мои, чисто каторжный. Морда небрита, сам – в гимнастерке, здоровушший, и глазами только по сторонам зырк-зырк. Зырк-зырк. Тут я и смекаю: не иначе как смотрит, варначья душа: что бы, значит, стибрить?
Я-то сперва оробел, а потом пригляделся… Что за наваждение?! Варнак-то на солидного оченно похож. Пока соображал, что за притча такая, слышу: партеец этого варнака сынком кличет. От ведь как оно бывает: сын такого человека – и по кривой дорожке пошел!
Пожалел я отца, и вежливо его так спрашиваю: чего, мол изволите? А он мне и отвечает: вы, товарищ, не утруждайте себя, мы, мол, сами сейчас посмотрим, выберем чего надо. А коли в чем понятия не сыщем – вот тогда вас помочь и попросим. И вежливо так. Понимает, что продавец – тоже человек.
Ну, что ж, думаю: хотите смотреть сами – смотрите на здоровье. Чай, не буржуазные времена, за погляд денег брать никто не станет. Солидный мне кивнул, да и пошел где пиджаки висят. А сын его на брюки штучные прицелился. Одни посмотрел – коротки. Другие к себе приложил – широки. Так все и перебрал, но пару все же выбрал. Хорошие брюки, чистая шерсть. Хотел я ему сказать, что, мол, постыдился бы, варначья твоя душа, батюшку-то в разоренье такое вводить, да потом подумал: дело-то вовсе не мое, так чего мне к ним лезть. Кто его знает, чего там меж ними быть могло?
Поделиться книгой: