– Ну конечно.
Я застегиваю пижаму и добавляю еще любезнее:
– Очень рад знакомству.
– Радоваться нечему, – мрачно отвечает он. – Мое тело уже обнаружили?
– Нет-нет.
– Уф, слава богу, – вздыхает он с облегчением. – Я опасался именно этого.
Мне приятно, что он как будто повеселел. Хотя я замел следы и меня ни в чем не заподозрят, его реакция повышает мою самооценку. Я кладу в рот шоколадку.
– Очень приятно, что вы беспокоитесь обо мне.
– Речь не о тебе. Пока они не нашли моего тела, я существую.
Я несколько секунд обдумываю, что он сказал, потом с трудом говорю:
– То есть я слышу ваш голос, потому что вы еще считаетесь живым? А когда люди узнают, что вы умерли, это вас убьет окончательно? Так?
– Не надейся. Так легко ты от меня не отделаешься, парень, у нас слишком много работы. Открывай тетрадь.
Я резко хватаю его, прижимаю к письменному столу и изо всех сил давлю на живот.
– Что на тебя нашло? Отпусти!
Я вспоминаю то, что прочитал в Евангелии, которое отец тайком дал мне прошлым летом и которое сейчас спрятано за подвесным потолком в туалете. Зверски выпучив глаза, я провозглашаю, подражая Иисусу:
– Заклинаю тебя выйти из этого медведя и вернуться туда, откуда ты пришел!
– Прекрати! Что за ребячество! Если душа покинула тело, она не может в него вернуться!
– Ладно, тогда выйдите из моего медведя и вселяйтесь в своих домашних!
Я изо всех сил давлю на плюшевый живот, мну его, чтобы изгнать оттуда непрошеного гостя. Он извивается в моих руках.
– Перестань… мне щекотно!
Растерявшись, я ослабляю хватку.
– Щекотно?
Он самостоятельно садится.
– Разумеется! Мой мозг создал связи с молекулами плюша: ты мнешь мой живот, и мне щекотно. Это же логично! Имей в виду: информация действует в двух направлениях! Я воздействую на материю, следовательно, испытываю ее воздействие на себе.
Он встает на четвереньки и начинает отжиматься. Я озадаченно смотрю на него.
– Что вы делаете?
– Разминаюсь. Если мне суждено остаться в этом теле, мне нужно научиться им пользоваться, чтобы быть самостоятельным.
Он перекатывается на бок, потом встает. Вращая вытянутыми вперед лапами, подходит к самому краю стола.
– Я иду! – ликует он. – Конечно, движения пока не скоординированы… Сказывается ревматизм в прошлом. И потом, откровенно говоря, включить двигательные реакции в молекулах плюша – нелегкая задача… С нервами и мышцами гораздо удобнее, во всяком случае, такое конструктивное решение стоит признать более удачным.
– Но… как вы это делаете?
– Технически? Я представляю себе, что иду, проецирую этот образ, а электромагнитные волны передают информацию молекулам лап, как если бы медведем дистанционно управляли с помощью пульта. Только пультом являюсь я сам и управляю собой изнутри, если так понятней. Это называется власть духа над материей.
Подойдя к краю стола, он разбегается, гордо объявив, что ему достаточно просто визуализировать приземление. Потом прыгает вниз. И с размаху шмякается об пол.
– Вы в порядке, профессор?
– Нет, – ворчит он, уткнувшись носом в ковер.
– В следующий раз визуализируйте заодно и парашют.
Он пытается встать, но отказывается от этой затеи. И сидит, облокотившись на лапу.
– Ладно, на чем я остановился? Ах да. Записывай: таким образом, нужна мощность семь на десять в двенадцатой степени протонов в цикле, чтобы высвободить энергию в семьдесят миллиардов электронвольт.
– Для чего?
– Для протонной пушки. Когда ты меня убил, я как раз заканчивал разработку этой идеи; теперь мы сконструируем ее вместе.
– Пушку? Но это же нехорошо! Я не хочу делать оружие!
– Это не оружие, а средство спасти человечество.
– Но оно уже в безопасности, профессор! У нас есть Аннигиляционный экран!
– Вот именно. Его надо уничтожить, и ты мне поможешь.
Я нервно сглатываю. Этот медведь просто ненормальный. Вероятно, так оно и бывает: когда ты умер, всё кажется каким-то сном. Придумываешь себе всякие истории и уже не знаешь, где правда, где ложь. Дружески, не торопясь, я напоминаю ему реальность: когда другие страны собирались на нас напасть, Освальд Нарко Первый, дедушка нашего нынешнего президента, решил объявить Превентивную войну без предупреждения. Он приказал запустить баллистические ядерные ракеты во всех направлениях и сразу после этого развернул Аннигиляционный экран над нашей страной, который укрыл нас, как колпак. Мы стали называться Объединенными Штатами и с тех пор спим спокойно. Остальной мир стерт с лица земли, но даже если бы случайно выжившие попытались запустить в нас ракету, Аннигиляционный экран немедленно уничтожил бы ее.
– Это пропаганда, – бурчит медведь. – На самом деле всё не так. Всё гораздо страшнее.
– Но это же вы придумали Аннигиляционный экран!
– Я дал себя обмануть, как и другие, и жалел об этом всю жизнь. Теперь твой ход. Или ты мстишь за меня и спасаешь человечество, или довольствуешься тем, что едешь в лагерь лечебного голодания в ожидании конца света. Выбирай.
Я смотрю на плюшевого медведя и молчу.
– Записывай, – продолжает он. – Проект электронпозитронного коллайдера мощностью в один тераэлектронвольт…
– Я хочу спать, продолжим завтра.
– И речи быть не может! Завтра понедельник, ты будешь весь день в коллеже! У меня нет времени.
– У меня тоже.
Я хватаю его, кладу в бельевой шкаф на груду футболок и закрываю дверцу.
– Не смей! Слышишь? Ты передо мной в долгу! И перед человечеством тоже! Время не ждет! У меня нет руководства по эксплуатации загробного мира! Вдруг завтра я забуду всё?! Если мы не сконструируем протонную пушку, чтобы разрушить Аннигиляционный экран, человечество погибнет из-за одного придурка!
Я открываю шкаф, заклеиваю медвежью пасть пластырем и запираю дверцу на ключ. Хотя бы ночью можно поспать спокойно? Наконец я залезаю в постель и выключаю лампу.
Минуты текут, а сон не идет. От мысли, что призрак сейчас бьется в своей плюшевой темнице, внутри всё сжимается. Меня беспокоит не стук за дверцей. Он может колотить своими лапками сколько угодно – мне достаточно накрыть голову подушкой, чтобы не слышать, а дверцу он ни за что не откроет. Но если убитый профессор сумел оживить плюшевую игрушку, чтобы наладить со мной связь, значит, его дух вполне может выйти из медведя, войти в подушку и просверлить мне мозг говорящим пухом и пером!
Я включаю лампу и поспешно отпираю дверцу шкафа.
– Ай! – орет медведь, когда я срываю пластырь.
Этот крик меня немного успокаивает. Если ему больно, значит, он всё еще составляет с медведем одно целое.
– Предлагаю сделку, профессор. Вам надо поговорить, а мне – поспать. Будем делать это одновременно.
– Ты будешь записывать во сне, дурень?
– Может, хватит меня оскорблять, чучело плюшевое? Я ложусь спать, а тебе даю магнитофон: ты наговариваешь на пленку, а завтра, если окажется, что ты всё забыл, прослушаешь запись.
– И как, по-твоему, мой голос можно записать на подобном устройстве?
– Сообрази сам! Тебе же удалось заставить говорить медведя.
– Но у меня нет времени для…
Одной рукой я зажимаю ему рот, другой беру магнитофон и иду в ванную в конце коридора, где запираю обоих в аптечном шкафчике, чтобы до меня не доносилось ни звука.
Я уже готов снова лечь, как вдруг меня осеняет. Если я хочу окончательно решить вопрос, то это надо делать сейчас или никогда. Я снова спускаюсь с лестницы, медленно и бесшумно. Подхожу к двери столовой и прижимаюсь к ней ухом, затем так же прислушиваюсь у двери спальни. Судя по всему, родители спят.
Я проскальзываю в рабочий кабинет отца – это кладовка, в которой раньше хранились швабры. Швабра стоит там и сейчас, между компьютером и принтером. Прикрыв дверь, я набираю номер, который объявили по телевизору. Если я разбужу всю семью покойника, тем хуже для них, но завтра я буду весь день в коллеже и не успею позвонить.
– Служба пропавших без вести, слушаю вас.
Я кладу трубку. Выходит, это не домашний телефон, и я попал на копов. Не может быть и речи, чтобы всё им рассказать. Я пытаюсь найти в электронном справочнике адрес ученого, поселившегося в моем медведе. Бесполезно. Пиктона там нет. Он в закрытом списке, где собраны все знаменитости, как я сразу не догадался? Тем хуже; остается одно: послать медведя почтой в Академию наук. Пусть там сами с ним разбираются. А если они решат, что их разыгрывают, и выбросят своего коллегу на помойку, это не моя проблема.
Я уже собираюсь переписать адрес секретариата Академии, как вдруг у меня начинает колоть в животе. Я не имею права так поступать. Я не могу избавиться от профессора, просто отмахнуться от него. Я в долгу перед ним, он прав. Единственное верное решение – и оно первым пришло мне в голову – это вернуть его родным, чтобы они успокоились и позаботились о нем. Ведь он сам сказал: когда домашние узнают о его смерти, они установят контакт с его сознанием. И тогда им останется только записать его расчеты и по ним сконструировать пушку: это уже их забота. Но если они вздумают сдать меня полиции как убийцу, я пригрожу им обвинением в терроризме за то, что они хотят проделать дыру в Аннигиляционном экране. Вот так-то.
Мне сразу становится легче. Благодаря этой идее с шантажом я вновь чувствую себя в согласии со своей совестью. Единственная проблема – узнать, где живет профессор. Очевидно, в Лудиленде, недалеко от пляжа и казино, учитывая, что он вышел прогуляться, а в его возрасте не ходят на марафонские дистанции. Вот только мне совсем не улыбается перспектива ходить из дома в дом с плюшевым медведем, спрашивая жильцов, не их ли это родственник.
Внезапно на меня находит озарение. Книга! Пиктон же написал книгу! И мой отец читал ее, когда был цензором. Значит, у него должна быть справка. Я щелкаю мышкой по папке «Робер Дримм», где хранятся личные материалы. Появляется надпись: «Введите пароль». Вот тебе и на! Наугад печатаю свое имя. Безрезультатно. Имя моего воздушного змея. Никакого эффекта. Дату моего рождения. В точку! Я запрашиваю список книг, прошедших цензуру, и щелкаю по строчке «Пиктон Лео».
Страница, посвященная моей жертве, сразу открывается. Я угадал: адрес указан между его дипломами и заболеваниями. Лудиленд, проспект Президента Нарко Третьего, 114. Из любопытства я прокручиваю текст вниз. И от прочитанного холодею.
9
С тяжелым сердцем я выключаю компьютер и неслышно возвращаюсь в свою комнату. Теперь я смотрю на дело совершенно иначе, и мне это не нравится. Я испытываю нечто вроде чувства солидарности. Лео Пиктона заставили молчать в его собственных интересах, потому что он говорил правду; меня хотят ради моего же блага сослать в лагерь лечебного голодания, потому что я слишком толстый. Вот забавно, как могут быть похожи люди из двух самых далеких слоев общества. Я беден, он богат; я мальчик, он старик; я живой, он мертвый, и всё же я чувствую наше сходство.
В ванной я открываю аптечный шкафчик и нахожу профессора между упаковкой аспирина и сиропом от кашля, с магнитофоном в лапах, в том же скрюченном положении, в котором его оставил. Я шепчу:
– Ну как?
– Ничего не вышло, – вздыхает он. – Мой голос не записывается.
Действительно, красная сигнальная лампочка автоматической записи загорелась, когда я произнес «Ну как?», и погасла, когда он мне отвечал. Вообще-то это логично. Я слышу профессора Пиктона, потому что думаю о нем, испытывая чувство вины, а магнитофону на это наплевать, он ничего такого не чувствует.
– Я ведь совершенно одинок, – говорит он.
Я открываю рот, чтобы возразить из вежливости, но вдруг вижу то, от чего слова застревают в горле. Из его пластмассового глаза выкатывается слеза и извилисто течет по шерсти, постепенно впитываясь в нее.
– Как вы это делаете?
– Как я делаю что?
– Из вас жидкость вытекает. Ее же нет в игрушке.
– Я описался? – пугается он.
– Нет, вы плачете.
Он отворачивается. Его морда, покрытая шерстью, выражает одновременно тоску, беспомощность и чувство собственного достоинства. Я повторяю немного мягче:
– Как вы это делаете?
– Не знаю. Должно быть, ощущение грусти разложило молекулы водорода и материализовало слезу, чтобы ты почувствовал ко мне жалость. Какое свинство эта смерть! Какое унижение… Будь я жив, никогда не распустил бы нюни перед мальчишкой. Ладно, беги. Закрой дверцу и отправляйся спать.
– Если для вас это действительно важно, давайте я запишу что-нибудь…
– Я уже не хочу! Иди спать, говорю тебе! И перестань меня жалеть: терпеть этого не могу!
Я не возражаю. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я беру кусок туалетной бумаги и, вытирая с морды невесть откуда взявшиеся слезы, безжалостно и даже с ехидцей советую ему лечь баиньки, как положено послушному плюшевому медвежонку.
В ярости он тычет мне лапой в глаз. Я инстинктивно отшвыриваю его от себя – и попадаю прямо в унитаз. Какую-то долю секунды я борюсь с искушением спустить воду. Потом вытаскиваю медведя обратно и сконфуженно прошу прощения, добавив, что завтра утром обязательно спрысну его одеколоном, прежде чем вернуть родным.
– Родным? Еще чего! Я всю свою жизнь пытался удрать от этих идиотов! И не собираюсь после смерти торчать в манеже вместе с игрушками моих внуков!