Тётя хочет, чтобы она была гибкой…
Но она не гибкая. Ложиться в постель с ублюдочным деверем ради того, чтобы он отписал ей побольше денег — нет, она не смогла. Ушла, хлопнув дверью.
И ещё в одном тётя права — у неё и правда непрактичный ум. Когда она собирала вещи, покидая дом Эрхарда, горничная посочувствовала ей. И оказалось, о том, что Даррен был не на шутку увлечён женой брата, знал весь дом. Что он грезил ею со дня помолвки. Это знал каждый, даже конюх. Даже молочник, который приезжал по утрам со свежими сливками. Знали все в округе. Кроме Иррис.
А она была слепа! Но… откуда ей было знать?
Ей казалось, они друзья. Их объединило горе, и он проявлял участие. Понимал её.
Но разве это объяснишь тёте? Она скажет — сама виновата, раз уж уже виновата в том, что не успела за год родить сына.
Да какой там год! Эрхард ушёл на войну после восьми месяцев их брака, и не потому, что Иррис была плохой женой. Его дядя — генерал Альба — попросил. И всего-то на год в интендантскую службу, а потом ему обещали повышение. Никто и не думал, что погибнет он в первом же походе под каменным обвалом, устроенным айяаррами в ущелье слишком далеко от линии фронта.
Но оправдываться было бессмысленно. Тётя Огаста приняла решение, и у Иррис выбора не осталось.
От этого хотелось плакать, хотелось кричать, швырнуть в окно вазу или разбить зеркало, убежать на берег моря, потому что это теперь единственное место, где ей всё ещё было хорошо…
— Я не дам согласия мэтру Гийо, ни за что! Можете хоть убить меня! — Иррис сжала руки в кулаки.
От гнева зрачки у тёти расширились так, что глаза стали совсем тёмными, и она воскликнула голосом, полным ядовитой желчи:
— Если ты не дашь ему согласие, то пеняй на себя. Я сожгу все эти книги, которыми завалена твоя спальня. Все до единой! И мольберт! И дзуну! Я отберу твою лошадь — долги нужно чем-то покрывать, посажу тебя на одну овсяную кашу, ты будешь перешивать платья Софи и донашивать их, и ходить в деревянных башмаках. И пытаться выжить на три тысячи ланей в год своего содержания. Вместо поэм и клавесина ты будешь мыть полы, чистить камины и помогать на кухне, чтобы было на что покупать твою овсянку! — выпалила тётя зло и добавила уже мягче голосом, в котором металл был полит тонким слоем мёда. — Или ты пойдёшь, обдумаешь всё, а когда мэтр Гийо приедет за ответом, ты будешь милой, покладистой, скажешь ему «да» и поторопишь со свадьбой…
Тётя выдохнула и добавила уже тише:
— …Но если ты не хочешь пойти путём честной женщины, если ты не примешь предложение мэтра Гийо, то тебе всё равно придётся покинуть этот дом. Уехать в Рокну. Взять себе другое имя. Я напишу одной даме, которая знает другую даму, которая знает ту, кто поможет найти применение твоим… талантам и позаботиться о твоей судьбе. Мне больно это говорить, ведь ты дочь покойного Людвига, да простят меня Боги, но он сам виноват, что женился на дурной крови и что воспитал тебя такой.
— Что?! — у Иррис пересохло в горле, шип несчастной розы вонзился в руку, но она даже не почувствовала боли, смяла в пальцах сухой цветок, превратив его в труху. — И вы предлагаете мне…
Она едва не задохнулась от мысли о том, что её родная тётя только что предложила ей стать продажной женщиной.
— Куртизанки неплохо зарабатывают, — пожала та плечами, и лицо её осталось бесстрастным, — а Рокна — город без стыда и совести. Впрочем, это как раз подойдёт тебе, твой бешеный нрав найдёт там своё применение. И можешь делать всё, что хочешь: стрелять из арбалета, декламировать поэмы в окружении мужчин… и остальное. Ты забудешь нас навсегда, а мы забудем навсегда о тебе. Ты возьмёшь другое имя, а всем в округе я скажу, что ты уехала в Шерб, в Обитель Тары, где будешь жить и преподавать, посвятив себя служению Богам. Мой брат перед смертью просил позаботиться о тебе, и видят Боги, я старалась. Но, похоже, дурная кровь твоей материи сильнее моих забот. У тебя есть семь дней на то, чтобы подумать и сделать правильный выбор прежде, чем мэтр Гийо вернётся за ответом. Семь дней, милая. Семь дней.
Тётя схватила платочек, развернулась и стремительно вышла из комнаты, не забыв аккуратно притворить дверь. Соблюдать правила приличия она умела даже тогда, когда вокруг рушился весь мир.
Глава 2. Богиня Айфур
Иррис разозлилась на тётю. Разозлилась так сильно, что едва не швырнула вазой в окно, чтобы расколоть наступившую тишину, но где-то в глубине души она понимала — в главном тётя права. Неважно, кто это будет — не мэтр Гийо, так кто-то ещё, быть может, даже более отвратительный, но этого ей не миновать.
Сколько верёвочке не виться…
Она бедна. И одинока. И заступиться за неё некому. Ей придётся сделать выбор, жаль, только что выбора-то никакого нет.
Но она никак не могла отогнать от себя мысль о красных руках мэтра Гийо с пальцами, похожими на сосиски, один из которых был перетянут серебряным ободом уродливого фамильного кольца. И о том, что будет после свадьбы…
И хотя тётя деликатно называла это «физической стороной любви, которая не имеет большого значения в отношениях и браке», но от облачения в красивые слова суть не менялась. Лучше удавиться, чем лечь в постель с мэтром Гийо.
Его сальные волосы, загибающиеся наверх от воротника, жадный мутный взгляд, которым он раздевал её всякий раз, когда думал, что его никто не видит, и пухлые губы с красной каймой вызывали в ней такую дрожь отвращения, что она даже чай не могла пить в его присутствии — чашка норовила выскочить из рук.
Иррис уже была замужем и знала о «физической стороне любви» предостаточно. И мысль об этой части их брака приводила её в ужас.
Хотя не только это.
И, может, он хороший человек, может… хотя и не умный. Может, он заботливый и добрый… Возможно…
Но он не любит поэзию. И музыку. И ветер. Науку. Чтение. И бродить по берегу моря.
Он не ездит верхом, а только в двуколке, он читает по слогам, и только Канон и славословия к нему, из музыки он любит только храмовый хор, а живопись считает «мазнёй, за которую приходится очень дорого платить». Его интересует лишь огород и куры и ещё подношения родителей учеников за то, что он исправно порет розгами их слишком непоседливых детей. Мыслимое ли дело, что ему приносят яйца и масло в глиняных горшках за то, что он сечёт и ставит на горох непокорных мальчишек?! А гордится он по-настоящему только тыквами на огороде за его маленьким домом и ещё покровительством мецената лорда Байли, чьи следы ног он готов целовать.
Он с завтрака думает про обед, а с обеда про ужин, и единственное, о чём он может говорить с воодушевлением, это запечённая баранья нога с розмарином.
Они настолько разные, что она даже не знает, о чём его спрашивать, чтобы поддержать беседу. Если только о тыквах…
Она, как парус, который ловит грудью ветер, устремляясь мыслями в даль, к новым землям и знаниям, а он, как мышь, что возится в норе со своей крупой.
Зачем она ему?
Но он с упорством обречённого из раза в раз появляется на пороге их дома и рассыпается в комплиментах тёте, чтобы затем сразу же замолчать при появлении Иррис и, скупо отвечая на вопросы, краснеть и шумно дышать, прихлёбывая чай и боясь поднять глаза.
И к этому, быть может, можно и привыкнуть, ей не обязательно обсуждать с ним книги или музыку, но что делать с отвращением, которое она испытывает всякий раз, когда он касается её руки? Что делать с «физической стороной любви в браке», которая невозможна в одиночку, и от которой нельзя отгородиться музыкой, ветром и ширмой из книг?
В тот день после разговора с тётей она села за столик, взяла чернила, перо и лист бумаги. Долго думала, собираясь с мыслями и вспоминая то, о чём в глубоком детстве говорила мама, когда была ещё жива.
Всякий раз перед сном она рассказывала ей то, что люди называют сказками. О далёких местах и прекрасных замках, о людях, повелевающих бурей, о каменных арфах, что выступают из скалистых утёсов, и ветре, который играет на них, извлекая чарующую музыку.
И о Богине Айфур…
Сейчас, будучи взрослой, Иррис не слишком верила в это — в айяаррскую магию, но сегодня её захлестнуло такое отчаянье, такая тоска, что она готова была пойти и, не раздумывая, броситься в море. Никакого выхода нет, а будущее в виде супруги мэтра Гийо казалось настолько беспросветным и убогим, что о высоких утёсах Мадверы она впервые задумалась всерьёз. Ей не с кем было поговорить. На пятьдесят квардов в округе у неё нет родных и друзей, а поехать к Анри в одиночку — за такое тётя выставит её из дому прямо сегодня. И ей некому поведать свою печаль…
Так пусть хоть ветер услышит её боль.
Она обмакнула перо в чернила и написала на листе изящным почерком:
Второе имя ей дала мама. Имя её рода по материнской линии.
Айфур — западный ветер. Тот, что приносит самые страшные штормы и ураганы, небывалые ливни и грозы, терзая каменную грудь мадверского побережья. Ветер, которого боятся все моряки и, чтобы задобрить грозную Богиню Айфур, каждый раз, отплывая на запад, на носу корабля укрепляют ростру — статую женщины с развевающимися волосами.
Иррис сложила письмо, взяла огниво и пошла на берег. Долго сидела на вершине утёса, подобрав под себя ноги, слушая, как внизу шумно дышит море, без устали перебирая бесконечные чётки камней. И, глядя на одинокую скалу с башней маяка, выкрашенной в белый цвет, наверху которой уже разгорался сигнальный огонь, думала…
Кто бы ей указал путь…
Она отчаялась настолько, что мысль о том, чтобы просто шагнуть с утёса вниз, казалась почти спасением. Это бы разом решило все проблемы.
И это всё, чего ей хотелось.
Одинокая слезинка скатилась по щеке.
Она закрыла глаза, стиснула пальцы, шепча молитву странствий, вложив в неё всю силу своего отчаянья, представила, что письмо — это чайка, подхватившая восходящий поток воздуха… и подожгла его.
Призрачная птица выпорхнула из рук и устремилась прочь.
Письмо сгорело быстро. Вспыхнуло и полетело с утёса огненным лепестком, рассыпалось искрами и исчезло, не оставив никакого следа.
Иррис вздохнула, бросила прощальный взгляд на багровый закат и пошла домой.
Если бы айяаррская магия была правдой, её мать была бы жива. Но магия давно покинула этот мир, во всяком случае, в её жизни никогда не случалось ничего магического.
С того вечера с тётей Огастой они не разговаривали.
Иррис уходила после завтрака в сад, рисовала, разбирала книги в комнате, читала, бродила по берегу и думала, думала, думала…
Пыталась примирить себя с мыслью о неизбежном.
А в доме тем временем сгущались тучи. Даже Лиза и Софи, весёлые и беззаботные, как обычно, в эти дни были прилежны и молчаливы и не приходили к ней за уроками живописи. Хотя, может, на то был прямой запрет от их матери. И кухарка, и горничная, и Мартин, их старый слуга, и даже конюх старались меньше попадаться на глаза хозяйке, а с Иррис и вовсе только здоровались, потупив взгляд. И вот сегодня, извольте, прибыло подкрепление в виде тётушки Клэр.
Иррис ждала, когда же объединившие усилия тёти позовут её для душещипательной беседы, и, по всему видно было, что состоится она сразу же после обеда.
Обдумав всё как следует, Иррис решила, что надежда на спасение, хоть и маленькая, но ещё осталась. Она надеялась дождаться решения суда, и, быть может, судья будет милостив и оставит в её распоряжении последнее, о чём она просила в своём ходатайстве — флигель их дома. Он не представлял никакой ценности, неказистый и старый, и последние годы в нём жил лишь садовник, но какая разница? У неё будет свой угол, независимый от тёти Огасты, а на жизнь она заработает, давая уроки.
Это была хоть и слабая, но всё же надежда. И тётя не должна отказать ей в этой маленькой отсрочке. А потом она съедет отсюда и забудет всё, как страшный сон.
Обед прошёл в гнетущей тишине, прерываемой лишь стуком ложек да пыхтением горничной, и ещё замечаниями тёти Клэр о небывалой жаре уходящего лета. Но едва обед закончился, у двери жалобно звякнул бронзовый колокольчик, и на дорожке к дому появился почтальон.
Письмо распечатала тётя. Она быстро пробежалась по нему глазами, чуть наморщив переносицу, а затем с вызовом посмотрела на Иррис и, бросив его на стол рядом с соусницей, произнесла торжественно:
— Что и следовало ожидать. Твой флигель пойдёт с молотка. Просят освободить его в ближайшее время.
Суд отказал в удовлетворении ходатайства.
Иррис перечитала письмо несколько раз, слыша, как снаружи гремит чашками горничная, накрывая среди кустов белых роз чайный столик.
Отец взял денег в долг и вложил в торговое предприятие Эрхарда и Даррена, обеспечив тем самым Иррис приданное. Дело было выгодным и за год обещало удвоить сумму, взятую в банке. Но Богиня Айфур была жестока в тот раз, погубив в Арнайском проливе четыре из пяти кораблей с товаром.
А после того, как Иррис в библиотеке ударила Даррена по лицу, злопамятный брат её мужа решил отомстить, выкупив у банка долги её отца, и немедленно потребовал выплаты. Хотел её унизить…
Подал в суд и отобрал у них всё. Всё до последней леи, даже несчастный флигель, который и домом-то назвать нельзя. А теперь всё, что у неё осталось — сундуки с дневниками и книгами отца, что стояли в том флигеле. Но она не удивилась бы, потребуй он и эти сундуки. Он обещал проучить её, ободрать, как липку, и оставить без единой леи. Что же, надо отдать ему должное, Даррен умел держать слово.
Иррис опустила письмо на колени и грустно посмотрела в окно.
После полудня жара стала невыносимой.
Небо медленно наливалось свинцом, а над морем с западной стороны поползла, сгущаясь, тяжёлая дымка. Солнце затуманилось, и воздух застыл без движения, наполнившись духотой и влагой.
Исчезли стрекозы, и птицы замолчали, и даже море стало тихим, таким тихим, словно в пору Большого отлива, который бывает раз в пять лет, когда вода далеко уходит от берега и прибоя совсем не слышно.
Иррис вышла на балкон и посмотрела на запад. Над горизонтом начали собираться иссиня-чёрные тучи с багровой каймой по краю.
И, по всему похоже, что это первый из череды больших осенних штормов, что рвут на части высокие утёсы Мадверы, изменяя каждую осень береговую линию бесчисленными обвалами. Только в этом году время осенних штормов наступало как-то уж слишком рано.
— …и, душа моя, ты должна быть непреклонна, — услышала Иррис приглушённый голос тёти Клэр, доносящийся из сада.
Они прогуливались меж розовых аллей, прикрывшись кружевными зонтиками, хотя дымка совсем уже поглотила солнце.
— Но если она откажется? Ах, милая, я не знаю, что делать!
— А ты не думала отвезти её в Рокну на Бал невест? Уж там-то найдётся кто-нибудь желающий. Слышала я, у верров подобные девицы идут нарасхват, — тётя Клэр ещё понизила голос, но у Иррис был прекрасный слух.
Она подошла ближе к краю и присела так, чтобы тётушки её не увидели за креслом-качалкой.
— Много чести для дурной крови. И потом, это же такие расходы! Платья, карета! Нужно снимать в Рокне дом, да и с какой стати я буду с ней носиться? Если бы покойный Людвиг хоть в чём-то меня слушал, то не воспитал бы её такой! И в её положении воротить нос чересчур самонадеянно. Да она мне руки должна целовать, что я до сих пор терплю её здесь! Ах, милая, я так устала!
— Душа моя, тебе нужно развеяться, ты очень бледна! Почему бы тебе не посетить нас в Фессе в самое ближайшее время? А, кстати, когда мэтр Гийо обещал вас представить лорду Байли? Я слышала, лорд Байли очень богат…
— О! — тётя Огаста оживилась. — Лорд Байли! В следующем месяце они всем семейством переезжают сюда, на побережье, я же говорила тебе, что его жене лекарь прописал морской воздух? Так вот, их особняк почти закончен, заложен парк и дорога, и… о Боги! Ты даже не представляешь, какая там роскошь! Мы завтра прокатимся туда, посмотришь издали, там чудесно! А самое главное — сюда же переезжают два его сына и сестра с племянником. И в честь новоселья будет бал. Моей Софи через две недели исполнится шестнадцать, и мэтр Гийо клятвенно заверил меня, что нам будут рады в этом доме. Но ты же понимаешь, милая, что, если эта строптивая дрянь откажется от его предложения, он едва ли захочет представлять мою Софи семье лорда. А Софи… это был бы головокружительный успех — быть впервые представленной на балу у Байли да ещё войти в ближайший круг! Его сыновьям и племяннику самое время подумать о невестах, тем более, что Боги не обделили Софи красотой и талантами.
— Ты говорила, мэтр Гийо — родня Байли?
— Очень дальний родственник по линии жены лорда. Но он очень близок с леди Байли и вхож в их дом накоротке. И я уже пожертвовала тысячу ланей на его школу и обещала, что девочки помогут на благотворительном вечере, я вошла в попечительский совет школы и даже уступила ему на несколько дней нашего садовника! И я не хочу, чтобы все мои усилия пропали втуне! Но что поделать, — тётя Огаста понизила голос почти до шёпота, — он просто помешан на моей дурной племяннице, и, если она ему откажет, он обидится, а ведь он очень гордый человек. Ах, милая, мне нужно, чтобы она приняла его предложение, любой ценой!
— Душа моя, ты должна быть сильной и стоять на своём!
— Да я не расстаюсь с нюхательной солью и мятным чаем, я ночами не сплю, столько сил у меня всё это отняло! Да что говорить!.. Одна надежда на тебя, милая, ты умеешь взывать к людскому благоразумию, или, клянусь Богами, я выставлю мерзавку из дому!
Они завернули за угол веранды и голоса утихли.