Ярославский мятеж

Сразу же после прибытия в Вологду Анатолий Геккер передает в Петроград телеграмму, в которой сообщает: «Прибыл сегодня в Вологду, ознакомился на месте, решил руководить действиями против белогвардейцев. Командование Ярославским участком возложил на губернского военного комиссара, который выезжает сегодня с отрядом. Ему отдал категорическое приказание объединить все отряды и перейти к активным действиям, дабы не дать возможности белогвардейцам укрепиться. Необходим броневой поезд, несколько орудий, помощь пехотой и подрывниками, и тогда можно будет немедленно ликвидировать, взяв в тиски». По согласованию с Геккером, постановлением Вологодского чрезвычайного революционного штаба линия железной дороги на отрезке от Вологды до Ярославля была объявлена на военном положении. 9 июля из Вологды в сторону Ярославля направляется отряд, составленный из двух рот и пулеметной команды 8-го латышского полка с приданной командой траншейных орудий и связистов. Латыши (русские части во избежание «недоразумений» на мятежников решили не бросать) двигались в сторону небольшого города Данилов, который располагался в непосредственной близости от Ярославля.

Данилов, в отличие от Ярославля, полностью контролировался пусть и незначительными, но красными частями. Даниловский уездный военный комиссар А. Талов позже вспоминал, что «через три дня после начала белого восстания в Данилов прибыл хорошо вооруженный красный отряд». Часть Даниловского отряда, численностью в несколько десятков человек, поступила в распоряжение направленного Геккером в Ярославль Комиссарова. Двигаясь по железной дороге в сторону Ярославля, командование вологодско-даниловского отряда обнаружило, что все пути буквально забиты крестьянами, которые шли в южном направлении, но отнюдь не для того, чтобы сражаться с «белогвардейцами», а чтобы примкнуть к повстанцам. «Красный поезд» регулярно останавливался, а наиболее «несознательные» крестьяне тут же расстреливались. Выходить «с наскока» на левый берег Волги «красные» части не решились. Поезд, посланный Геккером, остановился на станции Уткино. Все части были выгружены, после чего два отряда направлены на разведку. Карл Гоппер описывает дальнейшие события очень скудно, по-сухо характеризуя первый налет «красных» на Тверицы: «Приехали они поездом, в составе которого были две бронированные платформы с двумя орудиями и несколькими пулеметами. В первый раз они ограничились захватом Филино и ограблением деревни Яковлевской, где разогнали собравшихся крестьян, а затем уехали обратно».

Красные источники, рассказывающие о действиях Геккера и Комиссарова, дают более подробную картину этого боя. 9 июля части Красной армии, находившиеся на станции Уткино, предприняли атаку. Эшелон дополнительно прибывшего соединенного Буйско-Любимского отряда, продвинувшись на 16 км на юг, сделал остановку на 6-й версте между Даниловым и Ярославлем. Именно в это время наступавшие были замечены повстанческими дозорами, которые сразу же сообщили в штаб Перхурову о предпринятом красными наступлении. Юрий Шевяков так описывал детали последовавшего боя: «Бывшие в слободе офицеры штаба не обратили на это сообщение должного внимания и не привели уже поставленных в строй добровольцев в боевую готовность. Высадившись из вагонов, бойцы Буйско-Любимского отряда (около 50 человек), выслав вперед разведку, незаметно продвинулись через лес. На поле перед Яковлевской слободой они развернулись в цепь. Под прикрытием огня пулеметов красноармейцы бросились в атаку. Стреляя на ходу из винтовок, они ворвались в слободу. Офицеры бросились было к Народному дому – месту расположения их вооруженного отряда, но, видя, что последние „солдаты“, побросав оружие, убегают в лес, сами последовали за ними. В слободе они бросили автомобиль с оружием и велосипедом. Преследуя большую толпу бегущих повстанцев красные отряды устремились к станции Филино. Ближе к вечеру на подступах к ней завязался огневой бой между красноармейцами и высланными из слободы Тверицы повстанческими подразделениями».

Именно 9 июля в штабе Перхурова понимают, что левый берег Волги перестал быть «наиболее спокойным». Более того, риск утратить контроль над железнодорожным мостом через Волгу ставил под угрозу все стратегические планы. В итоге исправлять ситуацию в Тверицы был послан опытный военный Карл Гоппер. Тот в своих мемуарах достаточно четко описал причины первых неудач белых на Заволжском участке фронта: «Это объяснялось двойного рода причинами: среди добровольцев было много элементов, ни разу не нюхавших пороху, которые уже простой артиллерийский обстрел принимали за наступление и поэтому страшно грешили в своих донесениях. Главная причина состояла в том, что большинство явившихся на регистрацию, очевидно, полагали, что переворот уже кончен, но, когда увидели, что приходится еще драться, постепенно исчезали по своим домам, вместе с оружием, и уследить за ними в уличных боях не было ни малейшей возможности». Даже несмотря на то, что в итоге красноармейцы отошли на свои прежние позиции, на следующий день из Данилова «наверх» была отправлена телеграмма: «Объединенный отряд вологодских, любимских, буйских советских войск имел успех. Разбит штаб белогвардейцев около разъезда Филино. Наше положение блестяще». В штабе Северной Добровольческой армии было решено, что Тверицы превращаются в важный участок фронта, а потому туда перебрасывалось через Волгу около 450 бойцов из числа «белых» повстанцев.

Вопрос о переброске дополнительных сил повстанцев на левый берег требует отдельного рассмотрения, поскольку это не было простой задачей. К 9 июля, когда южная часть моста оказалась в руках красных войск, там были установлены пулеметы – переправа через Волгу сразу же стала рискованным предприятием. Переброска ударных сил в Тверицы шла в несколько этапов, для чего использовались несколько пароходов и так называемых дачных пароходиков. Еще до революции Ярославль был крупным центром водного сообщения, причем здесь имелась самостоятельная пристань известнейшего пароходства с непривычным для этого названием «Самолет». В одной из своих разработок братья Шевяковы сообщали: «Все дни восстания простояли в Ярославле три больших “самолетовских“ парохода. “Князь Симеон Гордый”, “Князь Василий Костромской” и “Великая княжна Татьяна Николаевна”, ставшая по иронии судьбы “Добрыней Никитичем”. Суда немало пострадали от пуль и осколков, а их экипажи пережили весь ужас 16-дневной осады, потеряв убитыми двух человек. Двухпалубные товаро-пассажирские пароходы “Добрыня Никитич” (со дня спуска на воду и до апреля 1917 года назывался “Великая княжна Татьяна Николаевна”) и “Князь Симеон Гордый” были в числе лучших на волжском флоте. Построенные в 1914 году на нижегородском заводе “Сормово” специально для общества “Самолет”, они имели внушительные размеры – длину соответственно 95 и 75 метров, ширину 9 и 8 м – и мощные паровые машины в 1250 и 580 индикаторных сил. Чуть поменьше был товаропассажирский пароход “Князь Василий Костромской”, его длина достигала 65 метров, а мощность машины переваливала за 270 сил. Спущенный на воду в 1887 году в Бельгии на заводе “Коккервиль”, он в 1913 году был капитально перестроен и отремонтирован».

Пароходы уже не раз вызвали опасение у советской власти. Так, например, в 21 час 6 июля 1918 года председатель Даниловского Совета Ярославской губернии сообщил по прямому проводу в Вологду, что в 6 часов утра «сего числа из Нижнего Новгорода в Ярославль прибыло на двух пароходах две тысячи белогвардейцев с броневиком, орудиями и пулеметами», которые захватили город. Эти далекие от истины сведения были незамедлительно переданы радиотелеграфом в Москву, Ленину и Троцкому. В действительности же за несколько дней до восстания в Ярославль на двух больших пассажирских пароходах прибыли именно красноармейцы, которых стягивали в город, поскольку «здесь что-то замышлялось». Большая часть красноармейцев прибыла в Ярославль на «Добрыне Никитиче» (в прошлом «Великая княжна Татьяна Николаевна»), который считался лучшим судном в верхневолжской «тройке». Исследователи так описывали его: «Он был… шедевром мирового судостроения. В Европе не было судов, равных ему по величине и мощности. На ходовых испытаниях он развил скорость 23,4 версты в час. Пароход был не только очень вместительным (общая грузоподъемность составляла 480 тонн), но и удобным для перевозки пассажиров и грузов. На его главной палубе в носовой части располагались помещения 3-го класса – двухместные каюты, а в промежутках между ними – двухместные кабины без дверей. Всего здесь было 98 мест. Между кормовым пролетом и открытой кормовой палубой находились помещения 4-го класса с 32 двухъярусными койками по бортам и буфет. Средняя, свободная от коек часть палубы была отведена для размещения груза, а при его отсутствии – для палубных пассажиров. В кормовой части главной палубы была устроена санитарная каюта с изолятором на две койки. На второй, легкой палубе были расположены помещения 1-го и 2-го классов. Первый класс включал 11 двухместных кают, специальную каюту для молодоженов и столовую с салоном в ее передней части. Второй класс – 15 одноместных и 19 двухместных кают и свою отдельную столовую. На пароходе были также парикмахерская, фотосалон и ванные комнаты. Все эти удобства дополнялись прекрасной отделкой судна дорогими материалами».

6 июля эти пароходы пытались увести из Ярославля, но повстанцы все-таки смогли их захватить. При этом был убит капитан «Добрыни» Дмитрий Маматов, который активно поддерживал советскую власть (позже в честь него переименуют пароход «Князь Юрий Суздальский»). В советской историографии это событие было описано следующим образом: «Услышав отдаленную, но усиливавшуюся стрельбу в городе, Маматов поднялся на мостик и увидел бегущих по берегу офицеров и солдат. Они направлялись к пристани с намерением захватить “Добрыню Никитича” и использовать для перевозки своих войск в приволжские пункты. Мгновенно оценив обстановку, капитан приказал готовить машину, рубить чалки и – полный вперед… Прицельный огонь из винтовок и пулемета с дебаркадера не остановил движения парохода. Но герой капитан Дмитрий Дмитриевич Маматов пал на мостике от вражеской пули. Судно получило повреждения».

Впрочем, большая часть перевозок с одного берега Волги на другой осуществлялась небольшими пароходами, которые некогда принадлежали «Товариществу Кашин и К». Это были как дачные пароходы, так и колесные машины вполне приличных размеров. Самыми маневренными были суда, известные ярославцам как «пчелки» («Пчелка № 1» и «Пчелка № 7»), построенные в Рыбинске соответственно в 1902 и 1911 годах. Эти суда имели длину 19 и 23 метра, паровые машины мощностью 35 и 80 индикаторных сил, пиронафтановое освещение. Первый из них мог перевозить в помещениях 1-го и 3-го классов 100 пассажиров и 8 тонн груза на палубе, второй – 150 пассажиров и 13 тонн груза. Однако одна из «Пчелок» очень сильно пострадала от пожара, случившегося буквально накануне «мятежа», а вторая в ходе июльских событий получила массу пробоин и повреждений от пулеметных пуль. Как бы то ни было, но обе стороны готовились к повторному столкновению в Тверицах.

Карл Гоппер попытался лаконично изложить суть того боя: «Немного спустя красные повторили свой набег, во время которого пострадала одна наша застава, составленная из группы латышских офицеров. На этот раз удалось прогнать красных благодаря движению начальником участка небольшого резерва в тыл красных, через лес южнее Филино. В этот же день красным удалось овладеть западным концом железнодорожного моста, где они установили пулеметы и угрожали нашему сообщению через Волгу. Переезжая в этот день через Волгу вместе с полковником Масло и капитаном Скраббе, мы подверглись обстрелу пулеметом с конца моста, причем смертельно был ранен капитан Скраббе – один из самых деятельных участников Ярославского восстания».

С советской стороны традиционно осталось заметно больше документов и свидетельств. Рано утром 10 июля красные части повторно пошли от станции Уткино в сторону Ярославля. Передвигались они крайне осторожно, небольшими «отрезками». В итоге ко второй половине дня красные латышские стрелки и поддерживающие их отряды из окрестных городов вновь вышли в окрестности станции Филино и открыли по ней огонь из орудий и пулеметов. Белогвардейцы были вынуждены отступить, передвигаясь лощинами и оврагами, которые были расположены близ военно-санитарного поезда № 136, фактически застрявшего после ремонта между станциями Филино и Урочь. Вагоны связи красного эшелона смогли подключиться к линии железнодорожного телеграфа. Красно-латышские стрелки заняли новые позиции, с которых планировали продолжить атаковать. Под прикрытием ураганного артиллерийского огня они выбили со станции Урочь и Филино белых повстанцев. В своих воспоминаниях Перхуров так описал этот момент: «Вернувшись в штаб, я получил донесение о крайне тяжелом положении Заволжского участка. Убиты один за другим два начальника этого участка; общее управление нарушено, противник сильно теснит этот участок. До прочного закрепления вновь на этом участке нельзя было думать о намеченной ранее операции». В итоге Карл Гоппер решается предпринять рискованную контратаку, которая привела к тому, что красные латыши, чтобы не быть в любой момент окружены и отрезаны от эшелона, вынуждены были в очередной раз отступить – на этот раз к станции Коченягино.

«Третий налет» на Тверицы состоялся на следующий день утром 11 июля. Командовавший местными повстанцами Гоппер описывал этот бой так: «Свой третий налет на Тверицы красные произвели, как видно, уже с большими силами; они вытеснили наших из ст. Филино и заняли также одно время ст. Урочь почти у самого берега Волги. Это было уже слишком опасное положение, так как Тверицы была единственным путем нашего отхода из Ярославля и с занятием красными Тверицы у нас уже обрывалась всякая связь с внешним миром и прерывалась вся работа по организации крестьян, на которых мы возлагали свои последние надежды. В то время, как было получено это сообщение в нашем штабе, меня не было там. Я как раз объезжал весь наш фронт, с целью выяснить более пассивные участки, с которых можно было снять часть сил, для начала эвакуации. Когда я уже вернулся вечером в штаб, то застал там всех в полном переполохе. Полковник Перхуров поставил под ружье почти весь штаб до писарей включительно, а равно и телефонистов, присоединив к ним все сформированные в последние дни резервы, в общем собралось около 150 человек. Эту роту он поручил генералу Л. с приказом двигаться в Тверицу и восстановить прежнее положение. Но генерал Л. отказывался, ссылаясь на то, что он как артиллерист недостаточно опытен, чтобы справиться с этой тяжелой задачей. Тогда Перхуров поручил это дело полковнику А. – пехотинцу, но и этот отказался. После этого Перхуров поручил это дело мне. Я не возражал и отправился, конечно, не ручаясь за полный успех».

Если детально разобрать действия красных отрядов, то складывается такая картина: они перешли в наступление от станции Коченятино в направлении Филино. В рядах латышей находился теперь прибывший из Вологды Я. Петерсон, бывший командир сводной роты по охране Смольного. Краснолатыши были явно на подъеме. К тому же в этот день для отрядов Г. Комиссарова из Вологды было привезено несколько десятков винтовок, четыре пулемета «Кольт» и более тридцати тысяч патронов. Солдаты 8-го латышского полка, даниловского и других отрядов выдвигались на поезде, в составе которого были две блиндированные платформы с двумя орудиями и несколькими пулеметами. После короткой перестрелки наступающие заняли станцию Филино. Затем боевой эшелон с частью стрелков-латышей и артиллерией продвинулся дальше к Волге. Вначале наступающая масса двигалась в направлении моста без особых проблем. Однако близ уроческих мастерских их накрыл пулеметный огонь. Наступление не остановилось, но все-таки замедлилось. Юрий Шевяков писал: «Красные разведчики проникли также на железнодорожный мост через Волгу. В Тверицах в это время находилось уже не более 180 повстанцев, так как к этому времени около ста бойцов тверицкого отряда были расстреляны красными на месте сдачи в плен или убиты в бою, а другие разбежались. Несмотря на это, в течение дня восставшие, прикрываясь сильным пулеметным огнем, дважды контратаковали выдвинувшиеся к Волге красные отряды и все-таки вынудили их отойти к ст. Филино, забрав с собой два захваченных на ст. Урочь паровоза, а затем и военно-санитарный поезд, эшелоны красных отрядов около 19 часов отошли к ст. Коченятино».

Карл Гоппер вспоминал об этих бесконечных наступлениях-отступлениях: «Не знаю, вследствие ли переправы нашего отрядика через Волгу либо по какой-нибудь другой причине, но красные опять оставили занятые ими места в Тверицах и уехали на своем поезде в сторону Данилова. Мы воспользовались этим, чтобы восстановить здесь наше положение. Но сил было слишком мало, чтобы весь большой фронт от железнодорожного моста на Филино и далее к деревне Савино занять сколько-нибудь устойчиво, – из всего бывшего тут отряда около 180 человек мне удалось набрать всего лишь человек 40, к которым я прибавил прибывших со мной 150. Поэтому я иначе распределил расстановку наблюдения, ставя заставы в наиболее опасных направлениях, в верстах 2–3 впереди станции Филино велел разобрать рельсы, на расстоянии хорошего обстрела от разобранного места укрыл в двух направлениях, в замаскированных окопах по одному отделению с пулеметами, которые воспрепятствовали бы исправлению пути. Оставшуюся роту, силою около 80 человек, держал в кулаке, для активных действий, пользуясь местными укрытиями, которых тут было в изобилии. При себе на станции Урочь оставил в виде общего резерва остаток Калужан – около 20 человек, нуждавшихся в передышке после упорных боев. Такая готовность гораздо более соответствовала обстановке и такую на самом деле приняли на следующий день. Однако к вечеру генерал Л., который по своему желанию был оставлен командиром этой роты у станции Филино, без моего ведома, распорядился иначе, даже не донося мне об этом. Он снял две заставы, наблюдавшие разрушенный путь, присоединил их к себе и растянул всю роту по широкому фронту в лесу впереди станции Филино. Утром рано он за это был наказан, т. к. красные нагрянули сосредоточенным кулаком и наша редкая цепь, хотя и встретила их огнем, не могла выдержать их напора и отступила. Насилу, при помощи моего резервика, удалось остановить отступающих уже на самой окраине Тверицы, и тут начался снова бой, продолжавшийся еще четверо суток».

Положение тверицкого отряда белых повстанцев становилось хуже с каждым часом. И самое главное: им не удалось сохранить контроль над железнодорожным мостом через Волгу. В книге Р. Балашова «Пламя над Волгой» есть краткое описание этой операции: «На рассвете 12 июля начался общий штурм железнодорожного моста через Волгу. Наступление прикрывал бронепоезд и несколько артиллерийских орудий. Красноармейцы двигались вслед за железнодорожной платформой, доверху нагруженной рельсами. Белые отвечали ружейным и пулеметным огнем и наконец не выдержали и побежали. Железнодорожный мост через Волгу в этот день был взят».

Более детальное описание захвата моста мы можем найти в воспоминаниях венгерского интернационалиста Рудольфа Гарашина, которые были изданы в СССР в 1970 году под названием «Красные гусары». В этих воспоминаниях мы читаем: «Для захвата моста нам дали четыре пулемета, обеспечили достаточным количеством патронов и ручными гранатами. В отряде костромичей тоже был пулемет. Эшелон наш остался позади, в километре от нас. Там расположился общий штаб, оттуда же мы получали продукты. К железнодорожному мосту действительно трудно было подступиться, так как около него стояли пулеметы, а один пулемет был установлен даже на ферме моста. Ночью мы осторожно подобрались к мосту на расстояние двухсот метров и окопались. Нам казалось, что мятежники получат из города подмогу, но этого не произошло. Значит, на помощь из города они, видимо, не надеялись. На третий день нам удалось уничтожить пулемет на ферме моста. Постепенно кольцо сжималось. Мы ждали благоприятного момента, чтобы захватить мост штурмом. Нам уже порядком надоело бездействие. Вышестоящее командование нашу тактику одобряло (ведь мы сковывали значительные силы противника, который все еще, видимо, не терял надежды получить помощь от Антанты и потому упорно оборонял мост). Приказа на штурм моста нам все не давали. Однажды на мосту появился поезд противника. Вначале мы приняли его за бронепоезд, но вскоре наши конники установили, что это самый обычный поезд, вооруженный двумя пулеметами. Противник обстрелял нас из этих пулеметов, правда, никакого ущерба не нанес. Вскоре поезд скрылся из виду. Однажды из разведки не вернулись трое наших конников: они были убиты метрах в двадцати пяти от моста. Это были красногвардейцы Имре Такач, Альберт Сабо и Михай Ковач. Их тела нам удалось забрать только ночью. Чаша терпения была переполнена, и мы наконец, получили приказ штурмовать мост. И вот под покровом ночи мы приблизились к мосту, а на рассвете пустили на мост отцепленный от состава паровоз. Машинист успел соскочить на землю, а паровоз выехал на мост. Началась сильная стрельба с обеих сторон. С криками „ура“ красноармейцы бросились к мосту. Когда они достигли его середины, противник на том берегу не выдержал и побежал. Захватив мост, мы окопались на противоположном берегу. Контрреволюционеры уже не посмеют сюда вернуться! Привели пленных. Тридцать пять бывших царских офицеров. Остальные сбежали. Увидев, что попали в плен к венграм, русские офицеры стали страшно ругаться. Товарищу Ткаченко пришлось провести с ними своеобразную политбеседу о пролетарском интернационализме. Пленные стали молиться и спрашивать, какая же участь их ожидает. Наши ответили: точно такая же, какую готовили они нам. Всех пленных мы провели через мост и заперли в одном из вагонов, приставив к нему часовых».

Глава 11

Красный панцирь против белой брони

В своих планах белые заговорщики не надеялись только лишь на волю случая. В Ярославле они пытались анализировать, рассчитывали, делали тактические прогнозы. Кроме собственно офицерской организации, состоящей как из ярославцев, так и приезжих, ставка делалась на броневой дивизион. Именно силами этого подразделения предполагалось разоружить и нейтрализовать т. н. «коммунистический отряд», считавшийся самой боеспособной частью, подчиненной советской власти. Командовал броневым дивизионом участник Первой мировой войны, прапорщик Валентин Супонин. Для планировавших восстание он был очень удобной фигурой, так как, с одной стороны, ненавидел большевиков, но при этом все-таки пользовался расположением советской власти. В частности, он постоянно присутствовал на собраниях Совета солдатских депутатов. Однако именно это обстоятельство послужило поводом для неоднозначного отношения к нему руководства тайной организации. Полковник Перхуров откровенно не доверял прапорщику. Позже на судебном процессе Перхуров заявит по поводу Супонина: «Он произвел на меня весьма сомнительное впечатление, будет ли он на нашей стороне. Я проверил свое мнение, и ответы получились неуспокоительные. Весь вопрос был в том, на чьей стороне он будет – на нашей или на стороне Советских войск». Однако генерал Гоппер отнесся к командиру броневого дивизиона в высшей мере доверительно. В своих воспоминаниях генерал написал о силах, которые должны были поддержать вооруженное выступление белых в Ярославле: «Автопулеметный отряд, состоявший из двух броневиков и пяти пулеметов. Вся команда этого автоотряда – 25 человек – состояла из офицеров, входивших в нашу Ярославскую организацию, а ее начальник – поручик Супонин – являлся одним из деятельных членов офицерской организации и одновременно пользовался большим доверием и даже авторитетом в военных делах у большевиков, они приглашали его на все важнейшие заседания и не имели от него почти никаких секретов». Как бы то ни было, Супонина не посвящали во все тонкости плана, а ставили лишь в известность в общих чертах. Перхуров по этому поводу сообщал: «Заседаний [штаба заговорщиков] планомерных не было, но приходили командиры полков. Я получал известные сведения, давал им соответствующие инструкции. Потом приходил начальник броневого дивизиона. Я ознакамливал его с тем же самым. И таким образом я пропускал через свои руки всех людей. Так что сплошных заседаний не было, а просто они приходили или группами, или поодиночке».

Опасения Перхурова оказались вовсе не напрасными. В ночь выступления Супонин не прибыл на Леонтьевское кладбище. Некоторое время после захвата оружейных складов начавшие выступление офицеры ожидали прибытие броневиков. Именно с этим было связано почти часовое бездействие, равно как возникли опасения относительно того, что планы раскрыты и заговорщики, направившись в город, оказались бы в ловушке. Однако броневой дивизион примкнул к восставшим, хотя и с очень большим запозданием. Оказалось, что второй броневик вышел из строя, а потому несколько десятков человек выдвинулись при поддержке только одной бронемашины. Очевидец вспоминал: «Когда броневик прибыл – дело улучшилось. Мы двинулись. При входе в город с левой стороны тянулись заборы, и тут показались скачущие всадники, человек 40–50. Я расставил цепь и приказал, чтобы огня не открывали. Цепь имела дозоры, а броневик ушел вперед». Самым странным в этой ситуации было то, что броневой дивизион привел вовсе не поручик Супонин. Тот накануне выступления исчез в неизвестном направлении. Возможно, он испугался последствий, а потому решил умыть руки; не стал выдавать планы восстания, но и не присоединился к нему.

Час спустя именно при поддержке бронеавтомобиля «Добрыня Никитич» белые офицеры вступили в город. Подобное соседство ввело многих в заблуждение. Один из большевистских активистов вспоминал: «Дальше я заметил конницу и броневик. Я думал, что едут красногвардейцы, и в душе порадовался. Когда толпа при виде их стала расходиться, то они кричали: не бойтесь – это не красные, и толпа стала приветствовать их криками “ура” и бросаньем вверх шапок». Возможно, поведение командования броневого дивизиона показалось излишне коварным, а может быть, офицеры этой части действительно люто ненавидели советскую власть, но именно с ними часто ассоциируются расправы с высокопоставленными советскими служащими. Например, считалось, что командир броневика Прокофьев собственноручно расстрелял помощника губернского административного комиссара А. Шмидта. Хотя на самом деле Шмидт не был расстрелян – он был ранен при невыясненных обстоятельствах, а на следующий день скончался в лазарете. Именно с броневым дивизионом связывали имена первых ярославских советских сыщиков – начальника губернского угрозыска Грекова и губернского комиссара милиции Фалалеева, которые сразу перешли на сторону белых и начали активные расправы. Версии об их причастности к броневому дивизиону, с одной стороны, выглядят откровенно фантастично, как, например, в случае с рассказом члена губернского ревкома Александра Громова: «Были выстрелы, но не попали в меня, и, как рассказывают после, кто видел, когда я ехал, то за мной гнался броневик, управляемый начальником уголовного розыска Грековым». Впрочем, у других очевидцев повествование выглядит весьма правдоподобно. Один из ярославских большевиков Петр Путков так сообщал о событиях 6 июля 1918 года: «Я взял оружие и направился по направлению к Дому Народа. Подходя к Советской площади, я заметил броневик, у которого стоял Фалалеев. Подхожу, спрашиваю, что происходит. Он мне отвечает: вы арестованы, и я направляю Вас в распоряжение начальника первой части».

Броневик с первого же дня белого восстания в Ярославле служил «пожарной командой» для всех участков ведения боевых действий. Генерал Гоппер вспоминал о первых днях городских боев и об участии в нем броневика «Добрыня Никитич»: «Всегда появлялся там, где положение стало критическим и, надо отдать справедливость, своими действиями всегда восстанавливал положение». Подобная оценка не была преувеличением, так как один из красных командиров сообщал: «Белые очень часто разъезжали по городу на броневом автомобиле, иногда подъезжая очень близко к нашей линии. Это, с одной стороны, трудность ведения борьбы в городской обстановке, с другой, заставили нас [в] свою очередь затребовать тоже броневой автомобиль из Москвы». В то же самое время, чтобы сдержать атаки повстанцев, которые прикрывал броневой автомобиль, красноармейцам, в первые дни выступления заблокированным на станции Всполье, приходилось баррикадировать и перекрывать улицы. Александр Громов в своих «Воспоминаниях о Ярославском мятеже» сделал такую запись: «Всем была дана задача, например, тов. Флоренскому, он помнит, наверное: взять пилу, винтовку и порезать на той и другой Угличской телеграфные столбы, создать баррикады, чтобы не мог броневик спалить бараки, которые представляли из себя в то время большую ценность, набитые хлебом, сотни вагонов сахару, консервов и разного ценного имущества, в том числе и артиллерийского».

Надо отметить, что бронеавтомобиль «Добрыня Никитич» относился к классу машин «Путилов-Гарфорд», то есть это был не совсем привычный нам по фильмам и фотографиям броневик. Это был тяжелый пулеметно-пушечный автомобиль на шасси грузовика, с позволения сказать, легкий танк на колесах. Эта машина не была особо проворной, но при этом обладала удивительной огневой мощью: 76-миллиметровая пушка и три пулемета «Максим», скрытые за толстой броней, в городских условиях могли остановить любое наступление либо намертво заблокировать любую из улиц. Обычно экипаж этого «монстра» состоял из восьми или девяти человек. Так что нет ничего удивительного в том, что на западных окраинах города ситуация для красных частей была в высшей мере неблагоприятная. По этой причине с первых дней восстания во все стороны летели просьбы: «Дайте броневиков! Дайте броневиков!» Просьба ярославских красноармейцев была удовлетворена отнюдь не сразу. Потребовалась по меньшей мере неделя, чтобы для противостояния белым в Ярославль прибыли «красные» броневики.

Впрочем, железнодорожные рабочие, в основном негативно относившиеся к большевикам, не спешили помогать с разгрузкой платформ, на которых прибыли бронеавтомобили. Они ссылались на какие-то дела, затем уклонялись от работы без объяснений, одним словом, использовали тактику, более известную как «итальянская забастовка». Один из революционных командиров, участвовавших в подавлении «ярославского мятежа», описывал эту ситуацию следующим образом: «Дело было в какой-то праздник, рабочие не работали. Дорожный мастер, которому предложено было предоставить рабочих, привел последних очень мало, заявляя, что все разбрелись, приходилось действовать самим. Продовольственная железнодорожная лавка была открыта, и около нее много толпилось народу. Я сначала хотел взять оттуда нужное количество людей, но набрал по пути. Слово „набрал“, конечно, не означало, что подрядил, а следует понимать, что именем закона войны и революции заставил сделать. Кто нес шпалы, кто лафетник, и автомобили были разгружены своевременно».

Командование красных частей пребывало в весьма приподнятом настроении, полагая необходимым сразу же пустить броневики в действие. Уже позже от этого решения все стали открещиваться, что вполне объяснимо, так как верно гласит народная мудрость: «У победы множество отцов, и только поражение – сирота». Военный комиссар и член губернского ревкома Александр Громов описывал то наивное воодушевление так: «Утром, чтобы показать, что у нас сила прибывает, а не убывает, даю распоряжение стрелять всем батареям, отдаю приказание также и на Туговую гору, чтобы ни один удиравший пароход не был оставлен необстрелянным. Штаб приказание отменяет. „Прекратить стрельбу“, и соглашаются на собрании пустить броневые автомобили, наивно думая, что белые отступят и разоружатся, увидя броневики». Наверное, это была уникальная ситуация для гражданской войны, когда в условиях городских боев броневики было решено использовать против броневой силы противника. Эта идея показалась революционному командованию настолько блестящей, что оно авансом отрапортовало об успешной вылазке: «Утром получено три броневых автомобиля, которыми около 4 часов дня нами был предпринят удачный и смелый налет против цепи белых. Нами был захвачен 1 пулемет, потери противников значительны». Однако в реальности повода для торжественных телеграмм не наблюдалось. Обнаружилось, что белые используют против бронеавтомобилей, пытавшихся перейти в наступление красных, «усиленные» пули, для которых броня у прибывших машин была недостаточно толстой. На следующий день тон сообщений, направляемых в Москву, был уже более сдержанным. В частности, отмечалось: «Много очень пулеметов и стреляют разрывными пулями, кроме того по броневикам стреляют бронебойными пулями». Использование белыми повстанцами специальных боеприпасов подтверждается воспоминаниями председателя военно-революционного комитета Северных железных дорог И. Миронова: «Под дождем пулеметного огня (у белоэсеров было много пулеметов, но артиллерии полевой совсем не было, мало снарядов), бронебойных пуль (стенка броневика с очень сильной броней стала сплошь просверленной до дюйма в глубь металла) направились на Урочскую сторону». А некоторое время спустя «наверх» был отослан и вовсе минорный рапорт: «Броневые автомобили вышли из строя».

Уже после подавления Ярославского восстания красные командиры самого разного уровня пытались понять, что же произошло на самом деле. Версии хотя и разнились, но в них можно было выявить общие моменты. В некоторых случаях ссылались на то, что прилегающие к станции Всполье улицы были фактически непроходимыми для легких броневиков, которые были оснащены колесами с дутыми шинами. На это указывал губернский комиссар финансов Григорий Петровичев. В частности, он сообщал: «Мостовые в прилегающих к станции Всполье улицах были плохие, а в нескольких местах намеренно испорчены белогвардейцами, услышавшими о прибытии к нам броневых автомобилей; почва кругом ввиду дождей превратилась в вязкую грязь. Первая партия броневиков по независящим от нас обстоятельствам использована нами неудачно». Впрочем, сохранились и куда более интересные свидетельства. В частности, обозначалось, что один из легких броневиков застрял в грязи на Никольской улице. Его должна была вытащить и отбуксировать к станции вторая, более тяжелая бронемашина. В тот момент, когда броневики пришли в движение, в них попал снаряд. Выстрел был настолько точным, что снаряд влетел прямо в орудийный каземат. Весь экипаж тяжелой машины был разорван в клочья, а команда легкого броневика была серьезно ранена. Теоретически можно предположить, что удачный выстрел был произведен белыми, однако у повстанцев фактически не было артиллерии. На участке фронта у станции Всполье они предпочитали делать ставку на пулеметы, установленные на крышах домов и звонницах церквей. Между тем факт остается фактом – два «красных» броневика были подорваны. Это было зафиксировано в том числе в «белых» документах. В обзоре боев, который ежедневно готовился при штабе Северной Добровольческой армии, в тот день сообщалось: «17–18 июля 1918 года. Сегодня ночью нам удалось вывезти с передовых один из захваченных броневиков противника. Работы по извлечению двух других машин продолжаются». На следующий день в аналогичном отчете говорилось: «Работы по приведению отбитых у противника броневиков в порядок подвигаются успешно». Сведения о том, что «красные» броневики в ходе боев были захвачены «северными добровольцами», подтверждаются упоминавшимся выше Григорием Петровичевым: «О судьбе их [подбитых броневиков] я точно сейчас сказать не могу: увезен ли один нами, а второй белогвардейцами, или оба нами оставлены на месте до конца мятежа, сейчас точно сказать затрудняюсь, мне кажется правильным первое, белогвардейцы, увезя негодный к употреблению автомобиль, возили по городу и показывали как добытый в горячем бою трофей».

В данном случае важна была не столько судьба бронемашин, сколько причина, по которой они были выведены из строя. Проводилось даже специальное дознание, в ходе которого оказалось, что «красные» броневики были расстреляны своими же собственными «красными» артиллеристами, которые по ошибке приняли машины за «белого» «Добрыню Никитича» и открыли ураганный огонь с броневой платформы, занимавшей позиции близ железнодорожной станции. Когда все выявилось, то военному комиссару Громову пришлось «сознаться»: «Немного упомяну про наши разбитые броневики своей площадкой. Когда прибыли два броневика, я поехал указывать путь и расположение города. Следовали по Рождественской и по Пошехонской улицам. Даже я сам не узнавал улиц, так как они все были завалены сгоревшим кирпичом. Выехали на Цыганскую, где нас сильно обстреляли, но вернулись скоро после этого. Броневики отправились одни. Один застрял, к нему подошел второй на помощь и взял на буксир, но площадка, наблюдая, думала, что подошел броневик белых, рванула и попала броневику, который спасал, и команда в числе одиннадцати человек была убита, а также сильно пострадал броневик. Белые, забрав оба броневика, играли победу, и даже отдали об этом приказ, для поддержания духа среди белой армии».

Уникальность использования броневых платформ и бронепоездов в борьбе с «белыми» броневиками, равно как и для подавления ярославского мятежа, состоит в том, что бронетехника использовалась исключительно в условиях городских боев. В Ярославле не было ни намека на привычную многим «дуэль бронепоездов» в открытой степи, что в первую очередь ассоциируется с боевыми действиями в ходе Гражданской войны.

Оговорив этот важный факт, перейдем теперь к действиям бронепоездов. Первым в Ярославль прибыл бронепоезд № 2 «Победа или смерть». Это произошло на третий день боев между 8 и 9 июля 1918 года. Этот боевой состав был создан рабочими Путиловского завода для того, чтобы отразить в 1917 году наступление на Петроград частей генерала Корнилова. Несколько позже поезд получил свое легендарное название – «Победа или смерть». Перед тем как попасть в Ярославль, бронепоезд активно участвовал в боях на Юге России: под Полтавой, под Екатеринославом, под Лозовой. Затем он был направлен на Дон для борьбы с казачьими частями, где получил серьезные повреждения. После восстановления новый, по сути, бронепоезд направили на подавление Ярославского восстания. На тот момент это была мощная сила. На бронепоезде были установлены 107-миллиметровые орудия. Каждая из двух бронеплощадок С-30, сконструированных и построенных на Сормовском заводе, могла быть самостоятельной боевой единицей. Это обстоятельство было учтено, когда бронепоезд прибыл в Ярославль. Его сразу же разделили на две части. Первая бронеплощадка была установлена на позициях близ Волжского моста, дабы предотвратить его захват белыми, что позволило бы им объединить позиции в Тверицах и в историческом центре города. Вторая вместе с бронепаровозом курсировала по всему железнодорожному полотну, проходившему к западу от города – она не только помогала сохранять контроль над станцией Всполье, но и поддерживала огнем левоэсеровскую дружину, а затем и сводный Московской полк, который пытался выбить белых повстанцев на участке фронта близ фабричных кварталов. По сути, «работа» этого бронепоезда свелась к фразе: «Ведем непрерывную канонаду из орудий, город разрушается». Аналогичным образом звучат воспоминания комиссар Громова: «Третий день… Прибывают броневые площадки. Требуют, где стрелять и куда стрелять. Одну отправляю на 11-ю версту, чтобы до конца довести спасение моста через реку Волгу от взрыва. Вторую площадку ставлю на реке Которосли, не доходя до моста. Вся артиллерия работает, как легкая, так и тяжелая, то есть с площадок – морские дальнобойные орудия. И такая поднялась канонада, что за все время пребывания на фронте в русско-германскую войну я такой канонады не слыхал».

Но в условиях затяжных городских боев даже такая могучая сила, как бронепоезд, не могла сотворить чуда. Отнюдь не случайно командующий фронтом Гузарский рапортовал: «Единственным оплотом наших является московский бронированный поезд № 2, но ему одному не под силу заменить собою и артиллерию и пехоту». При всем при том появление бронепоезда как самостоятельной боевой силы устраивало отнюдь не весь состав ярославских комиссаров. Еще больше их не устраивала «самостоятельность» командира бронепоезда матроса Ремезюка, который, подобно экипажу, являл собой нечто среднее между большевиком, анархистом и левым эсером. В его адрес постоянно раздавались жалобы: «Ремезюк действует сепаратно, а также и его помощники. За то, что им не выдали грузов, находящихся на станции Ярославль, как-то: кожу, обуви и пр., опираясь на то, что они разуты и уезжают с фронта до станции Хожаево, говоря, что броневому поезду на станции Ярославль-Всполье быть опасно и раньше шести часов вечера не прибывает». Сам Ремезюк в накладе не оставался – в ответ он обвинял ярославских большевиков и красноармейцев в исключительной трусости. В разговоре с Москвой «бронематрос» заявлял: «Вчера ночью нами был занят мост через Волгу, в целом обстреляна река Волга, по правую и левую сторону подожжены баржи и дома, откуда бил по нас пулеметный обстрел, пришлось проходить, оставляя пехотную цепь, цепь сзади, благодаря пехотным Командирам, но в результате перешли в наступление после заявления мною, что если не перейдут, то начну расстреливать их начальников, которые сидят в окопах за железной дорогой». В другом разговоре он едва ли не потешался над красноармейцами: «Личное мое убеждение, что все же существующей здесь армией можно сделать очень немногое, что показало мне на опыте; важным пунктом я считаю мост через Волгу. Три раза он мною отбит, но все время для этого нужна пехота. С городом покончить нетрудно, но все же надо поэнергичней здешним начальникам действовать». Или еще: «Каждый день приходится выбивать эти банды, сначала потому, что после артиллерийского обстрела наша пехота наступать и не думает, при энергичном действии всего командного состава можно все ликвидировать за один день. Два раза после артиллерийской подготовки мне под угрозой расстрела начальников пришлось уговорить пойти и занять рвы».

Нельзя сказать, что обвинения Ремезюка были совершенно беспочвенными. Не раз, отражая наступление белых частей, он огнем с бронеплощадок высвобождал окопы для красноармейцев, но стоило только поезду перейти на другой участок фронта, как белые повстанцы тут же возвращали себе позиции, откидывая революционные части далеко назад. Впрочем, сам Ремезюк мало интересовался подобными деталями. Свое пребывание в Ярославле он полагал случайным, а главную свою задачу он видел в том, чтобы завалить город тысячами снарядов, стереть его с лица земли и двигаться дальше. В одной из бесед он бахвалился: «Здесь задерживаться надоело… Пока все орудия исправны, отряд в боевом снаряжении, выпущено снарядов до двух тысяч, надеюсь здесь немного пополниться».

Принимая во внимание специфичность поведения матроса Ремезюка, красное командование предпринимает всевозможные меры, чтобы не зависеть от его капризов. С одной стороны, запрашивается новый бронепоезд, который планируется прислать из Петрограда. С другой стороны, в железнодорожных мастерских создаются импровизированные бронеконструкции, в качестве базы для которых используются платформы системы «Фокс-Арбель», которые обшиваются железными листами, а затем оснащаются артиллерийскими орудиями и пулеметами. Удивительно, но к такому приему прибегало не только советское командование, но и железнодорожные рабочие станций Урочь и Филино, которые активно поддержали антибольшевистское выступление. Их импровизированные бронеплатформы помогали белым в течение многих дней удерживать позиции на тверицком участке боевых действий.

Поскольку ликвидация белого выступления затягивалась, Реввоенсовет принял решение направить в Ярославль еще один бронепоезд. 16 июля на позиции под Ярославлем выходит, наверное, самый известный броневой состав эпохи гражданской войны – бронепоезд № 6 имени Ленина «Путиловцы». Боевая часть этого бронепоезда сормовской постройки включала в себя две легкие бронеплощадки с 76-миллиметровыми зенитными пушками. Эти площадки имели нетрадиционную защиту ходовых тележек – сплошные неподвижные экраны с дверцами для доступа к буксам. В июле 1918 года бронепоезд в качестве железнодорожной батареи Путиловского артиллерийского «Стального дивизиона» выдвинулся для подавления восстания в Ярославле. Помощник командира бронепоезда токарь Петр Никитин вспоминал: «Не успели отбить нападение немцев, как зашевелились эсеры. Мы стояли на станции Саперная и проводили воинское учение, когда пришло известие о белогвардейском мятеже в Ярославле. По приказу командования бронепоезд вышел на подавление мятежа. 16 июля, когда мы прибыли под Ярославль и заняли боевую позицию, наши артиллеристы немного нервничали. Одно дело – стрелять на учебных стрельбах, другое – в бою. Здесь “мазать” не положено. Работал я тогда арттехником и тоже волновался. Но после первых же выстрелов все успокоились. Снаряды ложились кучно, отрезая путь мятежникам к Волге». Сначала бронепоезд оттягивал на себя пулеметный и редкий артиллерийский огонь со стороны повстанцев, но вскоре поступил приказ выдвинуться в зону городской застройки для уничтожения пулеметных гнезд, которые устраивались на высоких зданиях и колокольнях. Командир этого бронепоезда оставил такие воспоминания о первых часах боевых действий в Ярославле: «Два снаряда осыпали платформы шрапнелью, дошел до станции Филино, Урочь, где расположены наши части, возвращаясь обратно, обстрел был слабый, две орудийные площадки под командой тов. Торянского заняли позицию у Волжского моста, откуда по указанию штаба тотчас же открыли огонь по третьему участку, а также к центру города, где по донесениям штаба производилась группировка противника, третья же орудийная площадка под командой товарища Спиридонова заняла ночное дежурство у моста через реку Которосль, откуда и повела обстрел по наблюдательным пунктам противника и всему району, прилегающему к названному мосту».

Сохранилось несколько описаний того, как исполнялась боевая задача по ликвидации пулеметных гнезд белогвардейцев. Ремезюк рассказывал: «Картина такова: подходишь к нему, слева за насыпью или справа в лесу, – по нам пулемет. Мы заставляем его замолчать, вышибаем основательно». Куда более детальное описание можно найти у комиссара финансов Петровичева: «В это время наблюдатель рассматривал батарею на пожарной каланче 2-й части и говорил, что как будто устанавливается пулемет. Мы посмотрели и действительно там увидели снующих людей, один сидел как будто с пулеметом. Несмотря на начавшийся обстрел каланчи, только подошедший впоследствии броневик с дальнобойными морскими орудиями сшиб быстро верхушку каланчи. Этот бронепоезд был действительно герой. Хотя он сам на себе и не имел брони, был сделан из железных платформ, но зато он был поворотливее своих тяжелых коллег. На нем были дальнобойные морские орудия. Он не мог верно стрелять по закрытой цели. Но зато по видимой цели он бил без промаха. Он как силач в рукопашной схватке, где рукой махнет, там и валятся. Я помню, когда не могли долго сбить белогвардейские пулеметы с верхушки спичечной фабрики “Факел” (бывшая Дунаева), то он моментом выполнил эту задачу, так же было и в других местах».

В красном штабе о прибытии очередного бронепоезда узнали едва ли не случайно; весть пришла окольными путями через Петроград. В хаосе боев сложно было уследить, откуда и какие подходили подкрепления. На этот раз отряд красноармейцев из полутысячи человек и приданный им бронепоезд двигались со стороны Вологды, прибывая через уездный город Любим. Нельзя было не учитывать, что с севера по красным позициям мог ударить отряд прорвавшего кольцо окружения Перхурова. Ошибок случалось много, не обошлось без таковой и в данном случае. Высадившийся на заволжской стороне отряд под командованием Геккера дал залп по позициям, которые занимали красноармейцы. Те, полагая, что «мятежникам» идет помощь от Вологды (об этом очень много говорили в губернском ревкоме и очень сильно этого опасались), открыли ответный огонь. Перестрелка остановилась только после того, как над позициями были подняты красные флаги. Комиссар Петровичев так вспоминал об этом эпизоде: «Нас занимала всех мысль, чей это отряд. Если наш – откуда он прибыл. Мы предполагали, что отряд наш и, всего скорей, Любимский, это предположение вселяло в нас надежду на скорую помощь, но немножко приходилось задумываться о том, что от него нет никаких сведений и не было никакого ответа на наши сигналы. Думали и то, что, может быть, не поняли наших сигналов или из предосторожности не вполне уверены в правильности сигналов».

Прибытие бронепоезда товарища Геккера показало, что вокруг Ярославля на небольшом участке скопилось уже слишком много броневых составов. Двигаясь в темноте, этот бронепоезд натолкнулся на отцепленные вагоны, после чего сошел с рельсов. Как вспоминал очевидец событий: «В темную, дождливую ночь, когда уже заволжская сторона была очищена от белых, прибыл на Филино без огней бронепоезд из отряда товарища Геккера. Разъезд тоже не освещался, бронепоезд наткнулся в темноте на вагоны, и тендер паровоза также слетел с рельс, но и его подняли быстро». И это было отнюдь не первое крушение бронепоезда под Ярославлем. Первый случай произошел за несколько дней до этого. Тогда в аварии чуть было не погиб командующий фронтом Гузарский и помощник командующего красными войсками Нейман. Сохранилось несколько описаний этого происшествия. Одно из них мы находим у комиссара Петровичева: «Известие, что при соединении главного пути от Волги к станции Всполье и запасного получилось столкновение воинского поезда и бронепоезда. Тендер паровоза бронепоезда сошел с рельс, одна площадка бронепоезда перекувырнулась под откос… Ну, думаем, белые используют нашу катастрофу. Требуем со станции Ярославль вспомогательный поезд с рабочими. Последний прибыл уже на рассвете, и с ним прибыли несколько (кажется, двое) товарищей из Центрального Комитета Сев. Ж.Д. Как долго ставили на рельсы тендер, я теперь не помню, но все-таки было выполнено быстро. Площадка так и осталась под откосом, ее подняли уже после подавления мятежа».

Другое описание мы находим у пострадавшего в катастрофе председателя военно-революционного комитета Северных железных дорог Миронова: «Возвращались мы с броневиком ночью без обстрела как нас, так и из броневика нами, а уже перейдя за мост на разъезде, бронепаровоз и бронеплощадки со всеми нами были свалены под откос. Мы все, в том числе Гузарский и я, получили более или менее значительные ранения и контузии. При этом надо сказать, что причина катастрофы с броневиком так и осталась неустановленной. Лично помню, что при движении броневика в глубокой темноте раздался душераздирающий крик командира броневика в телефонную трубку “Стой” (команда машинисту). Броневик обо что-то тяжелое ударился, и мы полетели, перевернувшись, с броневиком. Когда мы выбрались из погибшего для нас броневика, оказалось, что по путям разъезда шел параллельно с нами поезд с порожними вагонами, подвозивший красногвардейцев к боевой линии, стрелка же оказалась кем-то переведенной этому поезду на наш путь. Произошло столкновение бронепоезда с этим поездом, путь разрушился, и бронепоезд упал с насыпи. Лично я отделался незначительной раной затылочной головной кости и сильнейшей головной болью в течение нескольких дней. Гузарскому сдавило грудную клетку. Были и тяжело раненные».

Глава 12

Пожар величиной с город

В самый разгар боев в Ярославле железнодорожный комиссар Миронов, направляя очередную сводку новостей в Москву, не мог скрыть своей тревоги: «Нам останется в наследство целый смрад». Как ни странно, но аналогичную точку зрения высказал человек, придерживавшийся диаметрально противоположных воззрений, известный певец Юрий Морфесси, который на свою беду решил в начале июля 1918 года дать серию концертов в Ярославле. Он видел ужас методично уничтожаемого города изнутри. В своих воспоминаниях он оставил такие строки. «Кромешные дни наступили… Ярославль подвергся артиллерийскому обстрелу, денно и нощно долбившему по городу. Церкви, самые высокие точки, выгодные для прицела, пострадали прежде всего. Одни были разнесены так – не осталось камня на камне, большинство же пылало и сгорело дотла. Горели казенные учреждения, дома, тюрьма, хозяйственные постройки. Весь Ярославль был в огне, и, я думаю, пожар Москвы – бледное отражение того, что мы наблюдали в этом приволжском городе русских святынь». На две недели богатый город погрузился во мрак. Людей, мечтавших о спасении, поджидала смерть от голода, от осколков снаряда, от пуль. Ни солдаты, ни командиры красных войск совсем не представляли, что происходило в городе. О беспримерном ужасе, охватившем рядовых красноармейцев, от осознания того, что они сотворили с древним городом, рассказывал один из очевидцев – Пантин, который 21 июля 1918 года вместе с тридцатью другими бойцами въехал на грузовике в «освобожденный» город. Машина двигалась от Московского вокзала в сторону исторического центра, через так называемый «американский» мост через реку Которосль в районе Спасо-Преображенского монастыря. У красноармейцев было отличное настроение, они пели «Интернационал». Внезапно исполнение гимна оборвалось, Пантин вспоминал: «При въезде в город трупный запах душит нас. В Которосли, по берегам ее и у стен монастыря всюду валяются человеческие тела. Вон на плотах женщина: рискнула ли она в тихую минуту полоскать пеленки или пошла за водой, да так и осталась на плоту, сраженная шальной пулей. На откосе берега человек в кожаной куртке: возвращался, видимо, с котелком воды, да так и застыл неподвижно на месте, прикованный пулями к берегу. На мостовой, раскинув руки, лежит белокурый юноша с открытыми голубыми глазами». Поначалу Пантин еще пытался сосчитать количество увиденных им трупов, но потом понял, что они буквально везде. Некоторые тела так и не были найдены, поскольку многие из тех погибших, кто не поймал пулю, не умер от голода и не был разорван осколками снарядов, просто сгорели заживо. В какой-то момент Ярославль превратился в огромный, титанический пожар, который огненным морем простирался между двумя реками.

Как вспоминал переживший этот кошмар очевидец, первый пожар в городе начался еще 7 июля. «Самый первый пожар начался на Цыганской улице, загорелся двухэтажный дом. В этот день водокачка была испорчена и подача воды была прекращена, и жителям пришлось брать воду из колодцев ближайших домов. К вечеру жители, видя, что положение не улучшается, стали рыть ямы, чтоб что-нибудь спасти из имущества, т. к. напуганные пожарами боялись, что загорится ночью, так и самим не выйти, не только имущество спасать. К ночи нависли над городом тучи, засверкала молния, как будто нарочно, чтоб еще более навести страху на жителей, полил дождь. Ночь кое-как хотя и беспокойно, но все-таки провели».

В одной из своих статей В.А. Мясников отмечал: «6 июля прошло в пожарном отношении благополучно, хотя со второй половины дня и до ночи интенсивный обстрел со стороны Всполья нарастал в направлении к Успенскому собору и Стрелке, а с Туговой горы к Спасскому монастырю и Демидовскому лицею. На рассвете 7 июля усилился обстрел Вознесенских казарм на Сенной площади. Содержащихся здесь военнопленных немцев полковнику Перхурову пришлось перевести в другие казармы. От снаряда загорелся склад военного ведомства». В то время ярославская пожарная команда еще работала слаженно и относительно оперативно, ей помогала вольно-пожарная дружина (надо отметить, что до революции эти две организации не очень ладили между собой). Планомерное тушение пожаров было прекращено, когда пожарные и их лошади стали повально гибнуть от пуль и осколков, которые также в крошево рвали рукава брандспойтов. Приблизительно в полдень 7 июля загорелся Спасский монастырь, затем Демидовский лицей, потом торговые ряды и другие строения в центре города. К Спасскому монастырю быстро прибыла городская пожарная команда, но из-за сильного пулеметного и артиллерийского обстрела работать не смогла и уехала обратно в депо. На смену ей прибыли дружинники из вольно-пожарного общества и, поставив ручную машину за храмом Богоявления, начали было тушить огонь, но усиливавшийся обстрел прервал и их работу. Тогда казалось, что пожары в городе будут хоть и пугающим, но все-таки единичным явлением. Однако через пару дней не осталось и следа от подобных иллюзий. В сводке от 9 июля 1918 года штаб Перхурова сообщал: «От зажигательных снарядов, выпускаемых большевиками, выгорели части Цыганской, Владимирской, Никитской, Угличской, Пошехонской, Петровской улиц, заселенных главным образом рабочими. Артиллерийскими снарядами повреждены несколько церквей».

В огне пожара в Спасо-Преображенском монастыре погибли многие бесценные документы и экспонаты, например коллекция научной экспедиции Б.А. Вилькицкого 1911–1916 годов, изучившей возможности освоения Северного морского пути и прокладывания его трассы (экспедиция впервые совершила за две навигации с одной зимовкой сквозное плавание из Владивостока в Архангельск). Чудом уцелевшими картами и лоциями экспедиции полярники пользовались и в 1930-е гг. В огне пожара были уничтожены материалы о лечении А.С. Пушкина после ранения на дуэли с Дантесом, хранившиеся в семье Журавских, потомков В.И. Даля, на руках которого скончался поэт. Впрочем, это были мелочи. Город и его жители еще не знали, что такое настоящий ад.

Пытаясь остановить обстрел города именно зажигательными снарядами, полковник Перхуров решил прибегнуть к крайней мере. Позже, во время судебного процесса, он вспоминал об этом эпизоде. «Ту канонаду, которая была в Ярославле в силу этого, не всегда можно было услышать и на фронте в германскую войну. Меня удивляло только то, что действие этих батарей было направлено не на живую силу, а на здания. Между прочим, была стрельба зажигательными снарядами, поднялись пожары, и теперь, когда я просматривал материалы по моему делу, я встретил фамилию Большакова, который мне напомнил слова, о которых я забыл сказать. Когда начались пожары, я не верил, как можно простым снарядом полевым произвести пожар. Я сам артиллерист и знаю, что полевым снарядом нельзя зажечь здание без соломенной крыши. Здесь же горели здания каменные и деревянные, во всяком случае с железными крышами. Потом я узнал, что стрельба производится зажигательными снарядами. Я сделал предложение, чтобы они прекратили стрельбу зажигательными снарядами, так как это приносит громадный вред населению, а на нас мало действует. Я писал тут же угрозу, что если это не будет прекращено, то за выстрелы зажигательными снарядами будет расплачиваться тот, кто сидит под арестом». Громов, на том же процессе являвшийся свидетелем обвинения, подтвердил эти сведения, только на свой собственный манер: «Он писал: не стреляйте, ибо за каждый ваш выстрел будет расстреляно 10 человек с баржи. Мы ответили, что за каждую голову будет снесено десять домов в щепки». Обстрел так и не прекратился, но, к чести Перхурова, он решил не прибегать к таким крайним мерам, как расстрел заложников из числа большевиков и советских служащих.

Тем не менее обстрел города не прекратился. Если судить по документам штабов Красной армии, предположения Перхурова о том, что обстрел Ярославля сознательно велся именно зажигательными снарядами, были верными. Почти каждый день в Москву летели просьбы прислать еще и еще зажигательных снарядов. Очевидцы вспоминали, что ультиматум Перхурова подействовал весьма ненадолго: «9 июля, на другой день после происшедшего пожара, стрельба немного попритихла и я пошел посмотреть, что осталось от того, что было вчера. В воздухе пахло гарью, кой-где дымились головешки, обыватели ходили около сгоревших домов и плакали по погибшему имуществу, что ими было нажито своими трудами и чего лишились в один миг. Но недолго пришлось им раздумываться над потерянным, пришлось убегать с пожарища, ввиду опять наступавших белых и поднявшейся стрельбы».

Некоторые из ярославцев решили, что им удастся избежать пожаров. Мол, мы не белые, по нам стрелять не будут. Подобной позиции некоторое время придерживались рабочие табачной и расположенных с ней рядом фабрик. Фабрика «Наследники Дунаева» находилась в 71-м квартале Ярославля, который образовывали Малая Петропавловская, Ильинская и Дворянская улицы, а также расположенный рядом Городской вал. В годы Первой мировой войны здесь было построено несколько десятков деревянных бараков, в которых были размещены запасные понтонные батальоны, равно как всякого рода инженерное имущество. Кроме того, неподалеку находились пороховые погреба, склады сухой древесины и фанеры. 8 июля огонь от начавшихся пожаров перекинулся на склады завода Жакова, сильный ветер стал гнать пламя непосредственно к баракам. Как отмечали очевидцы, в тот день вольная пожарная дружина не дала случиться трагедии. На следующий день стало ясно, что рабочим придется бороться с напастью самим. На заводе решили создать собственную пожарную дружину. Позже рабочий Андреев вспоминал: «Этой организацией мы добились известного рода спайки среди записавшихся в дружину, решив не допускать возможности присоединения к белогвардейскому восстанию». Однако, поскольку красные войска, обстреливавшие город, мало интересовала позиция рабочих, 12 июля пожар добрался до фабрики. Рабочий Судаков вспоминал: «Первым загорелся кооператив, затем разборное отделение. Запас воды из водонапорной башни целиком вышел. Была кем-то пущена провокация, что где-то рядом размещаются взрывчатые вещества и скоро произойдет страшный взрыв. Это среди рабочих произвело такую панику, что они побежали кто куда, побросав вещи. Взрыва не было, только горел бензин. В это время загорелся большой дом главной конторы. Пришлось кувырком выкатывать денежный ящик и закапывать его в землю. Горят кооператив, Павловский корпус и приготовительное отделение». Через день от фабрики остались только обгоревшие развалины, что вмиг изменило мировоззрение «аполитичных» рабочих. Они сформировали боевую дружину, состоявшую из двухсот человек, которая решила примкнуть к Северной Добровольческой армии.

Настоящий огненный кошмар начался в городе несколько дней спустя после того, как сгорели Дунаевская и Вахромеевская фабрики. Мы с трудом можем представить себе тот ужас, в котором оказались мирные жители Ярославля. Очевидец вспоминал с содроганиями: «Писк ребятишек, плач женщин, стрельба, пожары – все это вместе взятое создавало картину полного разрушения и разорения. С вечера, обыкновенно, стрельба усиливалась и ночью превращалась в общий гул со свистом пролетавших снарядов. Небо от огня становилось багровокровавым». В другом месте можно найти аналогичные описания: «Невольно припоминается кошмарная сцена. Наступала зловеще-страшная ночь. Начался усиленный бой, зарево окрашало атмосферу темно-кровавым светом. Мы сидели в подвале, ожидая с минуты на минуту разрушения нашего убежища и смерти. Вдруг раздался страшный взрыв снаряда, ударившего в кирпичную стену сарая, стоящего напротив дверей подвала, и красная кирпичная пыль, освещенная взрывом снаряда, ворвалась в открытые от напора воздуха двери подвала; все стекла здания полопались. „Пожар“, – у всех мелькнуло в голове. Смятение, общий гул, – ничего не поймешь. Кто замер, как бы оставаясь неподвижным, кто бросился к окнам, кто к стоящему ведру воды (утопающий за соломинку хватается), но, к счастью, все прошло благополучно. Да, столько ужаса пережили в малоразрушенной части города, а про разоренных и говорить нечего».

Поначалу пожары вызывали у горожан только лишь опасение за свое имущество: «Когда начался пожар в центре города, на двор Банка начали свозить из магазинов: одежду, обувь, разную мануфактуру, солдатское обмундирование. Все это складывалось на дворе, в каретнике, прачешной, а продовольствие на ледник, под охраной часовых. В начале все складировалось сносно, но впоследствии стали растаскивать кто что мог вынести, все на улицу». А другие очевидицы вспоминали: «К полудню стрельба возобновилась с новой силой, а стреляли зажигательными снарядами в тот район, где я проживал в Козьей Слободке. Вот один за другим влетают снаряды в двухэтажный деревянный дом, моментально вспыхивает в нем пожар. Мы как раз в это время сушили свои промокшие вещи, как услыхали, что пожар за два дома от нас, стали спасать свое имущество, оттаскивая дальше от огня, но огонь беспощадно преследовал. И чем дальше оттаскивались, все больше и больше оставляли свои вещи на пожирание огня. Через несколько минут огонь перекинулся на соседние дома и строения, и пламя моментально перекидывалось с одного дома на другой, и все кварталы Никитской, а затем Пошехонской Козьей Слободки были в огне, а огню гулять было вволю, потому что строения были деревянные и тесно построенные друг от дружки». Очень быстро обнаружилось, что пожары вкупе с голодом, жаждой и летящими осколками являли просто чудовищную смесь: «Кроме страха жителям приходилось терпеть и голод, а в большей степени жажду – не было воды. За водой бегали на далекие расстояния – на колодцы и на Волгу, рискуя жизнью, находясь под пулями. Многие погибли только за ведро воды».

Люди целыми днями проводили в подвалах, полагая, что там они будут защищены. Наверное, единственным, кто решался открыто гулять по улицам, был певец Юрий Морфесси, слывший фаталистом. Позже он вспоминал: «Население дни и ночи проводило в подвалах и погребах. Я этого не делал, не в силу какой-нибудь необычайной храбрости, а потому, что верил в судьбу». Однако все остальные не были столь убеждены в благосклонности судьбы. Жизнь в подвалах была ужасна. Еще недавно ярославцы радовались своему прекрасному городу, были зажиточными и в считаные часы оказались без крова над головой и средств к существованию. В воспоминаниях удалось найти такой отрывок: «На ночь после происшедшего пожара 8 июля пришлось разместиться кто в первом этаже, кто в подвале, но ночью поднялась такая стрельба, что многие перебрались тоже в подвал, где и просидели до самого конца мятежа. Запасы провизии, какие были, все вышли, и приходилось голодать, но впоследствии узнали, что в продлавках выдают по карточкам хлеб. Тогда мне пришлось вылезать из подвала и идти за хлебом на Большую Линию, где стояла очередь не в одну тысячу человек. В лавках хлеба не хватало, приходилось стоять по два дня, и притом подвергаясь обстрелу из пролетавших снарядов и пуль, готовых убить каждую самую минуту. Получишь паек четверть фунта на человека, принесешь, через день уже весь, опять приходилось идти стоять в очереди. И так продолжалось до самого последнего дня мятежа».

К слову, если уже мы упомянули фатализм певца Морфесси, то не будет лишним привести его рассказ о том, что в Ярославле можно было погибнуть где угодно. В разгар боев он со своим коллегой пошел «гулять» по находящимся под диким обстрелом улицам: «С час мы скитались по городу, вернее, по его развалинам. С отвратительным металлическим визгом проносились над нашими головами снаряды. В этих нестерпимо нарастающих звуках были и тоска, и угроза, и еще что-то, чего не выразишь словами… А вернувшись в „Бристоль“, мы увидели нечто чудовищное: в наше отсутствие тяжелый большевистский снаряд буквально разворотил в щепы зал, где мы только чудом не музицировали сегодня. Вместо рояля – груда обломков. Такую же груду костей и мяса представляли бы и мы, оставайся мы здесь и не вытяни меня на улицу какая-то неведомая сила».

Последние дни с трудом державшегося Ярославля были ужасны. Очевидец вспоминал: «С этого момента в передышки боя по улицам стали двигаться сотни погорельцев, торопливо старавшихся спрятаться куда-нибудь, иные в слезах, что потеряли все свое имущество, другие в неизвестности, что делается с их близкими, и почти большинство с отупелыми, испуганными лицами, не сознающими, что кругом творится и куда они бегут». Описывавший события тех дней простой ярославец Божевиков передает отчаяние людей, которые буквально не знали, что им делать: «К концу мятежа загорелись дома напротив церкви Никиты Мученика. Огонь сильно пылал и перебрасывался на другие дома, жители выбегали и вытаскивали с собой что могли. Но это было не то, что происходило в самые первые дни. Когда был самый большой пожар рабочих районов, тогда был не пожар, а АД кромешный. Тогда ничего никто не помнил, тащился туда, куда шли все, а это было не то. А уже те пострадавшие, которые пострадали раньше, смотрели и говорили, вот здесь горит так огонь, то так и полыхает, а вот когда мы горели, тот же огонь, а дым, что даже идти нельзя было… загорелся Корниловский Валяно-Шубный завод. В полдень, не помню которого числа, поднялась опять стрельба. Загорелось владение Корнилова, во всех складах полно было нагружено валяной обуви и шуб, и в доме было полно всяких домашних вещей, мебели. Когда загорались склады с товаром, приказчики Корнилова не отпирали складов, хотя люди хотели что-нибудь спасти, чем без всякой пользы погибать добру. Когда раз огонь обнял все склады, тогда только были открыты склады, но подойти к ним было очень трудно, потому что уже от загоревшейся шерсти и овчины пошел такой удушливый смрад, дым, что даже на дальнем расстоянии дышать трудно было».

В то же самое время находившийся на другой стороне реки Которосль комиссар Петровичев едва ли не меланхолично наблюдал за чудовищного размера пламенем. Он писал: «В Ярославль рано ли мы приехали, я не помню, но была уже ночь – облака в нескольких местах окутывали горизонт. Остановились мы у клуба 3-й Интернационал. Московское шоссе освещалось заревом пожаров, горевших Спасского монастыря, дома Сочина (угол Московского шоссе и Малой Пролетарской) и справа Лицей». И далее: «Расставшись с Чесноковым, посмотрел еще раз пожар и на город. На Туговой горе ухало орудие, посылавшее в город снаряды. Ночь была тихая, отсутствие паровозных свистков и суетливой толкотни на шоссе и у вокзала придавало еще больше тишины. Эхо от выстрелов орудий, ничем не заглушаемое, разносилось далеко по окрестности». Неудивительно, что при вступлении в уничтоженный до основания город ужас испытывали только рядовые красноармейцы. Их командиры лишь отмечали следы бушевавшего почти две недели безумного пламени: «Проезжая по Октябрьской улице, видим, пожаром освобождена громадная площадь от деревянных строений, а стояли каменные дома, без рам, стекол, даже крыш. Провода все порваны, столбы где выворочены, где стоят покривившись, во многих местах мостовая перекопана канавами. Рельсы трамвая изогнуты».

Глава 13

Жизнь среди руин

Несмотря на то что большая часть нашей книги посвящена боевым действиям в Ярославле и его пригородах (их подготовке, осуществлению и последствиям), нельзя забывать, что все-таки главными действующими лицами ярославской трагедии были вовсе не повстанцы и не сражавшиеся против них красные части, а десятки тысяч рядовых горожан, которые в одночасье стали заложниками. История повседневной жизни восставшего города еще ждет своего исследователя, тем более что первопроходцы уже заложили для этого фундамент. Например, братья Шевяковы описывали судьбу семьи архитектора Трубникова, столкнувшейся со всеми невзгодами, которые только можно было пережить в городе, ставшем зоной боевых действий. В статье «Переправа» рассказывается: «Служащие ярославского квартирного отдела – архитектор Трубников, инженеры Деханов, Михайлов, чиновники Поляков, Путиловский, Даниловский и их семьи, в числе которых было двенадцать женщин и детей, еще днем 8 июля покинули свои дома, загоревшиеся при обстреле советской артиллерией церкви Николы Мокрого. От снарядов и пуль все они укрылись сначала в военном манеже. Вскоре манеж был атакован красной пехотой. Вошедшие в манеж три красноармейца предложили собравшимся там погорельцам “уходить куда-нибудь…”. Семьи Дехановых и Михайловых попытались перебежать сто метров сада, чтобы укрыться в каменном здании местного военного лазарета. Во время перебежки была убита пулей жена Михайлова. Пятеро детей потеряли горячо любимую мать. Вернувшиеся в манеж люди ночь с 8 на 9 июля провели в трудной борьбе с огнем, распространявшимся в помещении». Днем 9 июля здание манежа, вновь оказавшегося в эпицентре ожесточенного боя, было атаковано. На этот раз в наступление перешли белые части. Боевой отряд восставших настоятельно предложил укрывавшимся семьям «выходить из манежа». Когда было оставлено хоть какое-то более-менее надежное укрытие, нескольким семьям пришлось ночевать прямо посреди пылающих городских кварталов. После этого было решено покинуть Ярославль. Позже П. Трубников писал: «10 июля решили выйти из города. По прибытии на Волгу оказалось, что нет возможности переправиться на другой берег, так как перевоз сильно обстреливался из орудий и пулеметов, поставленных в Коровниках и у железнодорожного моста через Волгу». Переночевав на берегу реки, почти все мужчины вернулись в горящие кварталы. Помощник коменданта Волги штабс-капитан Ольшановский на переправочные средства пропускал только женщин, детей и стариков. Мужчины от 17 до 43 лет, согласно приказу штаба Северной Добровольческой армии, должны были остаться, чтобы составить резерв для пополнения таявших с каждым днем повстанческих рядов. Братья Шевяковы отмечали: «Несмотря на все препятствия, супруги Дехановы сумели все же переправиться в Тверицы вместе с двумя детьми из осиротевшей семьи Михайловых. И таких было немало. На лодки и баржи их загоняло отчаяние, смешанное с робкой надеждой на спасение. Менее удачливые остались на городском берегу среди огня, под градом пуль и осколков. В их числе оказались семьи Трубникова, Путиловского, Полякова и трое детей Михайлова, оставшихся на руках прислуги».

По большому счету в июльские дни 1918 года история каждой оставшейся в городе семьи стала отдельной трагедией. В рамках этой книги мы только попытаемся наметить контуром то, как жилось мирному населению в неуклонно уничтожаемом Ярославле. Как уже отмечалось выше, в рассказе о судьбе семьи архитектора Трубникова, день 10 июля стал переломным в жизни многих горожан. Именно тогда стало предельно ясно, что смерть может войти в каждый дом, а потому общего военного командования для наведения порядка в Ярославле явно недостаточно. По этой причине было решено создать специальные квартальные комитеты, объединенные в общегородскую самооборону, которые как раз и должны были заниматься наведением порядка в городе и решением проблем простых горожан. Приказом помощника главнокомандующего по гражданской части Александра Кизнера руководителем ярославской городской самообороны был назначен генерал Петр Карпов. Судьбой этого в высшей мере интересного персонажа занимался В. Мясников, тем самым пролив свет на некоторые детали биографии генерала. Петр Петрович Карпов родился в 1866 году. Ступени службы: вольноопределяющийся Невского полка, Московское пехотное юнкерское училище, подпоручик в Волховском полку. Затем Тамбовская бригада, подполковник и старший адъютант штаба Московского военного округа. Командир 11-го Остроленского полка, в начале Первой мировой войны командует 183-м Пултуским полком. Не раз он выбирался председателем суда чести для обер-офицеров. Служил ревностно: из отпуска возвращался, как правило, дней на пять-шесть раньше срока. Но при этом всем среди сослуживцев слыл сибаритом. Например, во время войны в штабе у Брусилова прекрасно знали о генеральской слабости. Обычно первую рюмку «Смирновской» водки Карпов закусывал черной икрой на теплом калаче. Под вторую тоже требовал опять же теплый калач, но уже с красной икрой. Третья шла под огурчики, которые должны быть непременно мелкими. Икорка, «Смирновская» и хрустящие огурчики, согласитесь, – привычки для человека, находящегося на фронте не самые аскетичные. Если же говорить о Ярославле и Ярославской губернии, то здесь у генерала были свои собственные, так сказать, меркантильные интересы. Близ станции Шестихино он приобрел себе имение, а еще одно – в Романовско-Борисоглебском уезде (близ нынешнего города Тутаева), был женат второй раз на немке – Лилии Леопольдовне Редхлих – и вел жизнь на достаточно широкую ногу. «Скромный служака» – это было явно не про генерала Карпова. После Февральской революции, будучи отставленным из армии, он перебрался в Ярославль, где приобрел жилье в доме почетного гражданина Гороховникова на Дворянской улице, которая единственная в городе отличалась безукоризненным асфальтовым покрытием (во многом не столько благодаря городским властям, сколько усилиям руководства располагавшейся здесь табачной фабрики Дунаева). Вопреки сведениям, приводимым в некоторых изданиях, Петр Карпов никогда не состоял в тайных офицерских организациях, в «Союзе спасения» в частности. Он вообще мало интересовался политикой, предпочитая проводить свободное время в номерах Кокуевской гостиницы, где водил тесное знакомство с представителями новой, советской власти: Большаковым, Доброхотовым и другими. О готовящемся вооруженном выступлении даже не подозревал. «Мятеж» для него, как и для многих других, стал неожиданным «сюрпризом».

Когда генерала Карпова попросили помочь в организации гражданской жизни города и возглавить самооборону, поначалу он повел себя весьма специфически – появлялся на Мытном рынке в начищенных до блеска сапогах и требовал от крестьян, чтобы на прилавках были только свежие овощи и продукты. Ну, сибарит – он и в пылающем Ярославле сибарит. В итоге Перхурову пришлось указать генералу Карпову на более актуальные задачи. В частности после того, как красная артиллерия уничтожила городскую водокачку, население надо было снабжать водой. Нехотя генерал взялся выполнять эту непрестижную работу, назначив места снабжения водой во Власьевском сквере близ Театра Волкова, а также на выходящем к Волге Некрасовском бульваре и близ фонтана на Казанском бульваре. По этому поводу городская управа сообщала жителям следующее: «Мстя за изгнание из города, большевики в жестоком безумии разрушения города не пощадили и городского водопровода, в котором снарядами разбили котел. Для подачи воды в сеть водопровода Городским Самоуправлением приняты самые энергичные меры, которые в ближайшие дни должны привести к возобновлению водоснабжения».

Карпов затаил большую обиду на Перхурова, полагая его выскочкой-полковником, который посмел командовать «фронтовым» генералом. В качестве доказательства своих фронтовых и боевых заслуг Карпов любил рассказывать байку, как поднял в атаку целую дивизию, поведя за собой командиров полков. Находившийся на Юго-Западном фронте под командованием Карпова Карл Гоппер на время подобных повествований тактично покидал комнату. Еще более обидным, наверное, было то, что формально «нижестоящие» Перхуров и Кизенер выработали «Инструкцию по самообороне города Ярославля». Что же входило в ведение этой структуры, которая была организована исключительно на время ведения боев? В инструкции, в частности, сообщалось: «Самооборона имеет своею целью защиту города от вторжения вооруженных большевиков, грабежей, всякого рода насилий и противодействие поджогам. В самообороне должны принять участие все жители г. Ярославля, способные носить оружие, мужчины обязательно, кроме не могущих носить оружие по болезни, преклонному возрасту, малолетству и духовенства, женщины же добровольно». Те же, кто отказывался принимать участие в деятельности самообороны, должны были по распоряжению соответствующего квартального комитета направляться на принудительные общественные работы. В данном случае конкретная жизнь горожан регулировалась все-таки квартальными комитетами как низовыми структурами «самообороны», а не ее руководством. Начальник квартального комитета был должностью выборной, как правило, это был самый известный и уважаемый на «околотке» человек. Как видим, из задач, поставленных перед общегородской самообороной, это должна была быть наполовину военная, наполовину гражданская структура. По этой причине на квартальный комитет предполагалось выдавать по несколько винтовок. Однако использование оружия было жестко регламентировано. Принимая во внимание дефицит патронов к трехлинейным винтовкам, расход в квартале не должен был составлять более 30 патронов на вооруженного человека. Притом что патроны были на жестком учете – квартальные комитеты должны были давать ежедневные отчеты об их использовании. Промежуточное положение активистов квартальных комитетов подчеркивалось еще одним пунктом инструкции: «При несении службы должна быть полная дисциплина, т. е. никто не имеет права самовольно уйти с поста или без команды или же опоздать по личным причинам, чтобы каждый квартал не оставался никогда без наблюдения со всех сторон, но вместе с тем не подвергаясь опасности от неожиданного обстрела противником».

В тот же самый день, когда была выработана инструкция, заместитель главнокомандующего по гражданской части А. Кизнер издал приказ, адресованный всем квартальным комитетам Ярославля. В нем еще раз были четко означены задачи новой структуры: «1. Не выходя за пределы города, защищать каждому кварталу улицы свои дома от вторжений противника и мародеров и покушений к погромам, поджогам и установление связи с соседними кварталами. 2. Следить за тем, чтобы все записавшиеся в добровольческую армию и получившие оружие не проживали на своих квартирах, а состояли бы на боевых участках. Всех уклоняющихся от этого – задерживать и доставлять под охраной к Коменданту города. 3. Нести охрану складов и общественных учреждений и помещений, занятых военнопленными, находящихся в данном квартале. Эту охрану вести по соглашению с Комендантом города и по его указаниям и инструкциям». И уже в этом приказе руководителем ярославской самообороны был назван генерал Петр Карпов.

На практике квартальным комитетам пришлось заниматься не столько выявлением «грабителей», сколько тушением пожаров. Об этом свидетельствует сохранившийся рапорт одного из председателей квартальных комитетов. В нем сообщалось: «Во вверенном мне квартале № 20 не все обстояло благополучно за сутки». Далее перечислялись основные проблемы квартала: «Двумя снарядами с западной и северной стороны пробита насквозь деревянная стена кухни в квартире г. Каратыгина. Начался пожар, прекращенный домашними средствами. Кухня носит следы сильного опустошения. Все жильцы дома выехали, оставив все имущество в квартире на попечение дворника. В доме № 22 Успенского по Екатерининской ул., в нижнем этаже, в квартире, занимаемой чайной лавкой, снарядом с с. – зап. стороны пробита насквозь каменная стена. Вся чайная посуда торгового заведения оказалась разбитой. Снарядом, брошенным с аэроплана на площадку перед Казанским монастырем, разбиты все уцелевшие до сего времени стекла в окнах. Пролетевшим над головой А.Я. Тарасовой в сгоревшей квартире ее снарядом г. Тарасова оказалась сильно контуженной в голову». При этом отдельно подчеркивалось, что «расхода патронов не было».

Необходимо отметить, что в рамках этой деятельности квартальные комитеты взаимодействовали не столько с совершенно бесполезным генералом Карповым, сколько с городской управой, во главе которой был поставлен имевший немалый опыт управления городом Владимир Семенович Лопатин. Он происходил из старинной купеческой семьи. По сохранившимся документальным данным, род Лопатиных пребывал в купечестве с ХVIII века. Несколько его представителей были видными фигурами в истории городского общественного управления, неоднократно избирались гласными думы и городскими головами Ярославля. Сам В.С. Лопатин именовался потомственным почетным гражданином. В.С. Лопатин родился 21 октября 1878 года. В метрической книге Духовской церкви города Ярославля за 1878 год сохранилась следующая запись: «Потомственного почетного гражданина Якова Семеновича Лопатина сына Семена Яковлевича и законной жены его Надежды Николаевны, оба православного вероисповедания, сын Владимир родился 21 октября, крещен 26 октября 1878 г. Восприемники при крещении: потомственный почетный гражданин Яков Семенович Лопатин и потомственного почетного гражданина Николая Петровича Пастухова жена Филицата Никоновна». Лопатин получил высшее образование. По окончании Императорского Московского университета он некоторое время состоял на службе в Ярославской городской управе в качестве инженера городского водопровода. Фактически тогда же началась и его городская общественная служба. Лопатин хорошо знал муниципальное дело, имел большой опыт городской работы, особенно в области водоснабжения. Он не только всегда имел свое мнение по тому или иному больному для города вопросу, но и умел его отстаивать. В местной прессе регулярно появлялись его острые полемические статьи и заметки, касающиеся насущных городских проблем. По партийной принадлежности В.С. Лопатин был правым кадетом.

До революции Лопатин многие годы состоял гласным (то есть депутатом) городской думы, именно городская дума избрала его 26 февраля 1917 года городским головой. Должностные обязанности он должен был исполнять в течение четырех лет, однако сложил их с себя 30 июля 1917 года. Позже, во время допросов в ЧК, Лопатин даст следующие показания: «Через 2 дня после свержения в Ярославле советской власти получил приказ полковника Перхурова о вступлении в исполнение обязанностей члена Ярославской городской управы и о принятии мер к созыву Ярославской городской Думы. О предстоящем свержении никаких определенных сведений не имел. Ходили по городу разные слухи, которым я не верил, т. к. считал советскую власть в достаточной мере прочной. Никого из руководителей штаба Добровольной армии не знал ранее, а полк. Перхурова увидел впервые уже после своего назначения членом управы. С работой по городскому управлению был хорошо знаком по предшествующей своей деятельности, т. к. с 1909 по 1915 год был членом Ярославской городской управы, заступающим место Ярославского городского головы». Именно во время этих допросов Лопатин четко сформулировал, решением каких задач занималась созданная штабом Северной Добровольческой армии Ярославская городская управа: «1) распределение помещений, как в казенных, так и в частных зданиях, для многочисленных погорельцев города, организации им медицинской помощи и питания, 2) забота о ведении переговоров через штаб об эвакуации мирного населения из города, 3) удовлетворение денежным довольствием многочисленных городских служащих, 4) руководство работами по водоснабжению города». Надо отметить, что каждая из обозначенных задач была очень важной.

Проблемы погорельцев были, наверное, самыми серьезными, так как к концу ликвидации «мятежа» к таковым можно было отнести большую часть горожан. Уже 12 июля в подвалах и нижних этажах двух корпусов Ярославской духовной семинарии нашло себе убежище около 800 человек, на тот момент лишившихся крова. Два наиболее активных горожанина из числа этих несчастных, А. Соколов и А. Скворцов сформировали комитет погорельцев. За помощью они предпочитали обращаться не в городскую управу, и уж тем более не к совершенно лишнему генералу Карпову (в противовес ему Лопатин даже пытался формировать собственную городскую пешую милицию), а непосредственно к коменданту города генералу Веревкину: «Обстановка, вследствие скопления людей в тесном коридоре, создалась угрожающе антигигиеническая. В продовольственном отношении сбежавшиеся погорельцы сначала находились в тяжелом положении: у многих не было ни куска хлеба». На первых порах помощь комитету погорельцев оказывало артиллерийское управление штаба Перхурова, которое снабжало укрывавшихся в корпусах духовного училища горячей пищей. Однако по мере того, как усиливался натиск красных частей на Ярославль, положение погорельцев становилось все хуже и хуже. «Комитет сделал перепись живущих, с целью равномерного распределения продуктов, но установить личности их, за неимением у многих паспортов и продовольственных карточек, не может. У Комитета кроме того много работы и по успокоению погорельцев от паники и по охране имущества, так как появились уже воры и немало украли имущества». Когда количество лишившихся жилья стало катастрофически огромным, городская управа решила их размещать в любых помещениях, которые хотя бы не находились под постоянным артиллерийским обстрелом. В качестве таковых были выбраны завод Оловянишникова на Срубной улице (ныне улица Собинова) и помещение камерного театра на Борисоглебской улице (ныне Свердлова). Часть ярославцев предпочитала укрываться на «красной территории» – в этом был свой резон, поскольку позиции частей Красной армии не находились под постоянным обстрелом. 16 июля 1918 года чрезвычайный штаб на станции Всполье панически сообщал: «В городе также очень желательно руководителя-организатора продовольственного дела. Выясните там, куда лучше отправлять погорельцев, беженцев, где их лучше можно обеспечить жильем, продовольствием; их много под открытым небом. Мы завтра утром отправляем 250 человек в Ростов, больше отправлять туда нельзя; в сторону Вологды пока отправлять не можем». Впрочем, быть беженцем на «красной территории» было занятием вовсе не безопасным. Например, командир новгородского отряда Поляков без каких-либо намеков на сожаление вспоминал о тех днях: «Масса появилась из города беженцев, для чего у меня был организован концлагерь для более ненадежных, коих я направлял в таковой, но красноармейцы по дороге по рукам судили того или иного беженца, если руки похожие на рабочие, то таковых вели в концлагерь, а непохожие на рабочие, то тех расстреливали».

Впрочем, советская историография предпочитала рисовать иную картину. Так, например, в книге Р. Балашова «Пламя над Волгой» говорилось: «Образцовый порядок и строгая дисциплина были в железнодорожном районе Ярославля. Железнодорожники работали в помощь Красной армии – ремонтировали паровозы, вагоны, железнодорожные пути, обслуживали бойцов на фронте. Они принимали поезда на станцию, доставляли боеприпасы и перевозили беженцев. Огнем артиллерии была разрушена городская водокачка. Вода перестала поступать на станцию Всполье. Железнодорожники привозили воду с Московского вокзала на открытых платформах в больших баках. Железнодорожная ветка между Московским вокзалом и станцией Всполье находилась под постоянным обстрелом противниц и часто разрушалась. Но, несмотря на это, рабочие-железнодорожники, рискуя жизнью, смело водили поезда с водой». Столь же идиллически изображалось и продовольственное снабжение как рабочих, так и беженцев. «В центре внимания военно-революционного комитета находилось продовольственное дело. Продовольственники под руководством большевиков Охапкина, Афанасьева, Макарычева и других организовали снабжение населения продуктами питания. Продуктов было мало, их не хватало. Поэтому революционная власть конфисковала все продовольственные запасы у торговцев и спекулянтов». Подобного рода рассказы можно в обилии найти в опубликованных воспоминаниях советских деятелей, из которых редакторы пытались убрать все неудобные подробности. Например, председатель губревкома К.Е. Бабич вспоминал: «Однажды в губревком пришел боец одного из отрядов Ярославской Большой мануфактуры. Он сказал, что отпросился у командира отряда на несколько часов, чтобы навестить семью, и там увидел голодных детей, жующих что-то совсем несъедобное. На глазах бойца сверкнули слезы. “Я сейчас пойду прямо на фронт, – сказал он, – а вас прошу – помогите детям, не дайте им умереть с голоду”». Далее К.Е. Бабич рассказывал, что ревкомовцы тут же приняли срочные меры. Они создали на Большой мануфактуре чрезвычайную продовольственную комиссию, членов которой разослали за хлебом во все концы губернии. «На заводе Понизовкина, – продолжал Бабич, – мы обнаружили большие запасы картофеля, доставили его в Ярославль и обеспечили им семьи рабочих». Впрочем, на практике беженцев чаще всего сразу направляли в концентрационные лагеря, особо не разбираясь в их биографии. Что касается пленных, то в этом отношении весьма показательной является сохранившаяся запись разговора Гузарского с дежурным военно-оперативного отдела, передававшим приказ своего начальства: «Не присылайте пленных в Москву, так как это загромождает путь, расстреливайте всех на месте, не разбирая, кто он. В плен берите только для того, чтобы узнать об их силах и организациях».

Позже под «каток» репрессий попали даже простые врачи, которые пытались оказать помощь раненым в охваченном огнем городе. Например, к бессрочному пребыванию в концентрационном лагере был приговорен заведующий санитарной частью Сергей Дмитриевич Крылов, который в этом качестве оказался включен в состав штаба Перхурова. Сам Крылов позже вспоминал: «Служа постоянным врачом при детской городской больнице, я по долгу службы посещал ежедневно названную больницу. На третий день мятежа, когда я шел на службу, увидел человека тяжело раненного в ногу на углу Романовской и Пошехонской улиц и как врач принял участие в нем, лично препроводил на перевязочный пункт, там меня, задержали и предложили остаться при пункте, т. к. там не было врача; я в силу своего долга как врач не мог отказаться от предложения, видя, в каком плачевном положении находились раненые. На пункте среди раненых было очень малое количество белогвардейцев, а большей частью случайные прохожие граждане. На пункте не было никакой организации – как известно мне по отзыву санитаров: заведующий санитарной частью был некто полковник Пташицкий, человек совершенно не подходящий к этому делу». Однако, к чести коллег Сергея Крылова, врачи не боялись ходатайствовать о его освобождении перед ЧК. Интерес представляет отрывок их письма, в котором они рассказывают о состоянии дел во время боев в Ярославле: «Ему была инкриминирована организация медицинской помощи в Ярославле во время восстания. Действительно, такая помощь С.Д. Крыловым была организована, отчего он не отрекался. И целый ряд врачей считали своей обязанностью исполнять долг врача и оказывать медицинскую помощь всем нуждающимся в ней, кто бы это ни был… Ни один ярославский врач активно не вмешивался в политическую борьбу, разыгравшуюся в Ярославле в июле минувшего года, если не считать участия их в устройстве медицинской помощи всем без различия нуждающимся в ней». Вторичное рассмотрение дела врача Крылова заставило его дать более детальные показания, которые ценны наличием массы интересных подробностей, касающихся жизни осажденного города: «Дело помощи возможным жертвам едва ли было предусмотрено. Когда первые успехи прошли, раздались выстрелы и появились раненые. Они были вовсе лишены помощи, доставлялись случайными прохожими как попало в больницы. Район той детской больницы, где я служил, был предметом усиленного выстрела, и мне из первых пришлось искать способов помощи и транспорта. Кто-то направил меня за этим делом в штаб. Там я нашел импровизированный перевяз. пункт под ведением сестры милос. в чрезвычайном беспорядке. Я дал несколько указаний, добился присылки автомобиля за ранеными. Сестры просили меня побывать еще раз утром, т. к. они совсем растерялись – не знали, что делать. Наутро застал там полковника П[ташицкого], Заведующего санитарной частью. Новые просьбы помочь и поруководить делом во время его отсутствия. Пришли два-три молодых врача, вывесили объявление о приглашении сестер милос. и санитаров. Еще день прошел, и полковник оказался арестованным белыми же за спекуляцию. Он и был не полковник, а мобилизованный надворный советник. Из числа лиц и врачей, оказавшихся у дела, я был самый старший и опытный. На мой отказ от руководства все ответили заявлением, что они тоже уйдут. А события развертывались быстро, город был уже осажден, начался обстрел и пожары. Мне, уже старому врачу, было стыдно бросить дело, и я оказался руководителем его. Дальше все было только работа, лихорадочная работа. Пришлось вступить в непосредственные сношения с штабом по вопросам материального снабжения. Помощь раненым обеих воюющих сторон и мирному населению, санитарный надзор за убежищами для погорельцев, первые случаи холеры в них, эвакуация больниц из-под обстрела, организация лазаретов, снабжение их питьевой водой (водопровод был отрезан) и т. д. Город горел».

О том, что ярославские медики не поддерживали ни одну из противоборствующих сторон, в частности, указывают воспоминания фельдшера Варваринского госпиталя Александры Ивановны Зотовой (в девичестве Жаровой) в пересказе ее дочери поисково-исследовательской группе «Июль 1918»: «О начале мятежа она ничего не знала и утром пошла на работу. Шла по Власьевской улице, там ее остановил солдат и сказал: „Барышня, туда нельзя – там стреляют, вас могут убить“. Она стала объяснять, что идет на работу в Варваринский госпиталь. Тогда офицер ей ответ: „Ну как хотите“ – и она пошла дальше. До госпиталя добралась благополучно. В то время из госпиталя никого из персонала не выпускали, и ее подруга Зотова Елена Тимофеевна, учившаяся раньше с ней в фельдшерской школе, которая, закончив смену, должна была идти домой, тоже там была оставлена. Весь персонал находился в госпитале до окончания мятежа. В госпиталь поступали гражданские лица, а также „красные“, которых в большинстве случаев оформляли как местное население». Сохранились и другие, ранее не публиковавшиеся воспоминания о Варваринском госпитале: «Больные и раненые были переведены на нижние этажи и даже в подвал из-за частных артобстрелов. Медперсоналу были выданы бирки с фамилиями и другими данными о них на случай гибели – для опознания. Спали как попало и где попало на верхних этажах, куда часто попадали снаряды. Окна верхних этажей были зашторены, но по ночам кто-то из сотрудников осторожно приподнимал уголок шторы и подглядывал: а что делается на улице? Напротив госпиталя был банк, во дворе которого по ночам проводились расстрелы, было видно, как люди падали. Воды в госпитале не было, часто за ней посылали санитаров на Волгу – многие из них не возвращались, предположительно были убиты. Когда восстание закончилось, в госпиталь ворвались солдаты и стали проверять состав лечащихся. Установленных „белых“ стаскивали с кроватей и куда-то уводили или тащили волоком».

Работа у медиков на «красной стороне» едва ли была легче. В 1922 году в одном из очерков, вошедших в специально подготовленный сборник «Из истории Ярославского белогвардейского мятежа», аптекарь 2-го Ярославского Советского железного коммунистического полка И. Потемкин писал: «Через семь дней я получил распоряжение отправиться на станцию Всполье и руководить работой главного перевязочного пункта, где и работал до ликвидации мятежа. Здесь была кошмарная работа: ежедневно отправляли в Москву санитарный поезд, переполненный ранеными».

В своих разработках братья Шевяковы писали: «Насколько справедливы эти строки, предоставим судить самим читателям, указав лишь на то, что документы Центрального Государственного Военного Архива называют другого руководителя этой работы – временно исполняющего обязанности комиссара санитарного отдела губвоенкомата Сергеева, а военно-санитарный поезд по нормам того времени вывозил за один рейс 640 раненых и больных». Если говорить обо всем периоде боевых действий в районе Ярославля, то в период с 6 по 21 июля 1918 года численность действующих под городом красных войск и рабочих отрядов составляла более семи тысяч человек. По оценке братьев Шевяковых, среди красных были немалые санитарные потери – несколько сотен бойцов выбыло из строя по причине болезней. Советские источники указывают на то, что среди белогвардейцев потери были следующими: 350 убитых и 680 раненых, но при этом не называются даже приблизительные потери среди мирного населения, которые, по одним версиям, измерялись сотнями людей, по другим – тысячами. Если говорить о «красных» фронтовых врачах, то для удобства боевого управления и тылового обслуживания войска Ярославского фронта были разделены на четыре участка. Позиции первого из них (начальник – Майоров) располагались вдоль берегов рек Волги и Которосли, от деревни Соловьево до церкви Николы Мокрого, второго – от выше названной церкви до Борисоглебской улицы и деревни Мордвиновка (начальник – Юшков). Рубеж третьего участка (начальник – Голосов) проходил через земскую больницу к железнодорожному мосту и далее до деревни Волкуши. Четвертый участок (начальник Комиссаров) располагался на левом берегу реки Волги. В медицинском отношении первый боевой участок обслуживался перевязочным пунктом № 1, развернутым персоналом околодка 1-го Ярославского Советского пехотного полка в здании бывшего кадетского корпуса. Второй участок с перевязочным пунктом № 2 (старший врач Сергей Покровский, комиссар – С. Миронов), оборудованным на станции Всполье, был укомплектован медиками сгоревшего местного военного лазарета, которым помогали фельдшера и санитары действовавших в этих окрестностях отрядов. Третий участок был на обеспечении присланного из Москвы 20-го подвижного перевязочно-питательного отряда Российского общества Красного Креста (старший врач – Всеволод Покровский). Заволжский участок Ярославского фронта «сопровождался» военно-санитарным поездом № 136 (старший врач – Кочеровский, а после его гибели – Забшотин). Кроме того, под Ярославль был прислан Усть-Двинский военный лазарет (старший врач – Будзинский).

Как отмечали в одной из своих статей братья Иван и Юрий Шевяковы, «после оказания помощи на медицинских пунктах боевых участков большинство раненых и больных направлялось с целью подготовки к дальнейшей эвакуации на главный перевязочный пункт при станции Всполье, через который за период боев прошел 651 человек. Отсюда 476 раненых и больных были вывезены санитарным поездом в город Кострому, где поступили для дальнейшего лечения в Гродненский (главный врач Ф.С. Троицкий), 24-й (главный врач Евланов) и 183-й военные госпитали». Показательно, что быть расстрелянным за «контрреволюцию» рисковали не только медики, лечившие пострадавших в «белом» Ярославле, но и те, кто формально оказался на «красной» стороне. В этом отношении весьма показательна судьба 136-го военно-санитарного поезда, который 6 июля, то есть в первый день вооруженного выступления, должен был отбыть после ремонта из Урочских железнодорожных мастерских. Почти сразу же он оказался в руках повстанцев, действовавших из Твериц, а потому на следующий день был обстрелян красной артиллерией. Спасая свои жизни, медицинский персонал укрылся в местном лесу. Те, кто решил остаться, погибли несколько дней спустя от пулеметного и оружейного огня перешедших в наступление «красных» отрядов, которые в очередной раз намеревались занять станцию Филино. Выстрелом в голову был убит старший врач военно-санитарного поезда Кочеровский. Оставшиеся медики были арестованы и заперты в пустом вагоне. За это время красноармейцы разграбили все вагоны поезда, его кухню, кладовую. Из канцелярии пропал денежный ящик с 11 000 рублями. В адрес медиков постоянно звучали угрозы. Как отмечал Юрий Шевяков, «лишь прямое вмешательство командующего войсками Ярославского района – А.И. Геккера (последний родился и вырос в семье военного врача) и представителя санитарного отдела Вологодского губвоенкомата Штильмана улучшило положение дел».

Если подводить черту под рассказом о повседневной жизни обыкновенных ярославцев во время боев, то нельзя не обратить внимание на такую сторону жизни, как похороны, тем более что хоронить в июле 1918 года в Ярославле приходилось очень часто и очень многих. Проблема стала более чем актуальной приблизительно 12 июля 1918 года, когда количество мирных жителей, погибших от обстрелов красной артиллерии, ежечасно множилось. Тогда врач Сергей Крылов, взявший на себя обязанности заведующего санитарной частью при штабе, призвал всех жителей «оказывать помощь по уборке трупов, не допускать их до разложения и закапывать в ближайших церковных оградах». Однако этих мер оказалось недостаточно. Поначалу трупы «складировали» близ Дома Народа, на территории нынешнего парка при Ярославском художественном музее. Еще через несколько дней стало понятно, что штаб не имел никаких возможностей решить проблему захоронения. Крылов направляет запрос городскому голове: «Не имея собственного свободного персонала для уборки трупов, Санитарная часть во избежание возникновения заразы покорнейше настоятельно просит Городскую Управу озаботиться немедленной уборкой трупов». В итоге трупы приходилось хоронить где попало. Сведения о братских могилах и стихийных захоронениях не сохранились, по этой причине останки погибших в 1918 году находили на протяжении десятилетий, что особо часто случалось при строительных работах.

Позже горожане не раз предпринимали попытки составить реестр «негласных» кладбищ, но это было безнадежной затеей – останки могли находиться где угодно. Вспоминается в высшей мере показательное письмо, пришедшее в апреле 1993 года в одну из местных газет. В письме говорилось: «В 50–60-е годы, живя на нынешней Юбилейной площади в одном из уцелевших во время июльских событий 1918 года домов, я случайно услышал рассказ прохожего, оказавшегося участником боев, прогремевших здесь. В частности, он похоронил своего товарища под одним из деревьев на территории нынешнего сквера на Юбилейной площади (сейчас этих деревьев уже нет). В конце 50-х годов это был, по существу, беспризорный пустырь, частично используемый под огороды. В начале ХХ века здесь, на углу улиц Борисоглебской и Петровской (ныне улица Свердлова и проспект Толбухина) стояла изящная многолуковичная церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Во время описываемых событий, когда здесь шли бои, восставшие не имели доступа к городскому Леонтьевскому кладбищу, находившемуся за линией фронта, поэтому и хоронили погибших близ этой церкви. После подавления восстания полуразрушенная церковь исчезла с лица земли, как и могилы погибших, очевидно по той причине, что они были могилами побежденных. Возможно, в архивах остались какие-то свидетельства об этих захоронениях (или их переносе)?»

Глава 14

Ярославская амазонка

Эта часть истории Ярославского восстания началась 1 мая 1918 года, когда Страна Советов впервые в своей истории официально справляла Красный Первомай. Именно тогда «Известия советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов города Ярославля и Ярославской губернии» опубликовали небольшую заметку. В ней говорилось о том, что «с пасхальной недели открывается Интимный театр, весь репертуар которого будет состоять из актовых пьес комедийного и музыкального характера, интермедий, инсценировок, хореографических отрывков и т. п.». Сразу же надо оговориться относительно того, как трактовать такую форму служения Мельпомене, как «Интимный театр». Некоторые не слишком-то разбирающиеся в вопросах искусства краеведы сразу же породили вполне предсказуемые выдумки, мол, в «Арсе» на Борисоглебской улице (ныне улица Свердлова) устроили либо элитарный бордель, либо эстетский притон, либо варьете со стриптизом. На самом деле Интимный театр был не чем иным, как созданным по европейским образцам театром малых форм, или, выражаясь современным языком, камерным театром. Труппа театра не была большой: в нее входили хорошо знакомая ярославцам актриса Ольга Барановская, прибывшая из Москвы «звезда» Вера Барковская, премьер Одесского театра Дмитрий Азначеев, артист театра «Летучая мышь» Юрий Веретенников, а также артист Московской оперетты Порончиной А.Г. Ангоров. Главным режиссером и заведующим художественной частью был приглашен московский режиссер А.М. Самарин-Волжский, позже сделавший неплохую карьеру в СССР. Заведовать музыкальной частью был позван известный в то время дирижер Л.П. Зелянский, являвшийся автором музыкальных оперетт. Предполагалось, что в новом театре будут воспроизводиться «постановки московских и петроградских театров, типа миниатюр, а также пьесы театров „Красное Зеркало“ и „Летучая мышь“».

Новое культурное заведение было неимоверно популярно. Например, все те же «ярославские» «Известия» полтора месяца спустя сообщали: «Состоялся бенефис артистки Барковской. Были постановки, пьесы специально для бенефиса по очень веселой программе. Оперетта „Мамзель Нитуш“, главные роли в которой исполняли бенефициатка и Самарин-Волжский… Бенефициантке были преподнесены три корзины цветов и изящная большая коробка с сахарным шоколадом». Как отмечал в одном из своих материалов Владимир Александрович Мясников, Барковская не страдала от недостатка комплиментов: «богиня красоты», «коварная амазонка». В Интимном театре и открывшемся при нем салоне нередко бывали председатель губисполкома Николай Доброхотов, комиссар милиции Федор Горбунов, заведующий административным отделом губисполкома Федор Большаков и его помощник Абрам Шмидт. Впрочем, среди ее поклонников были гардемарин Ермаков и прапорщик Супонин, которые принимали активное участие в подготовке мятежа, замаскировавшись под сторонников советской власти.

Один из участников подавления белогвардейского восстания И. Гагин много позже рассказывал следующую историю: «В Ярославле действовала резидентура агентурной разведки врага, которую возглавляла некая Барковская, артистка по профессии. По виду это была очень безобидная и милая женщина, способная очаровать каждого не в меру впечатлительного встречного. Между тем эта „обворожительная“ женщина имела звание подполковника и числилась в штатах разведывательных органов Добровольческой армии, получая в соответствии с этим званием хорошее денежное содержание». В то же время общавшийся с очевидцами событий Николай Чуковский изображал ее всего лишь как эксцентричную особу, которая случайно оказалась втянутой в политику. В частности, в документальном романе «Ярославль» он писал о событиях первых дней мятежа: «Барковская вскочила с дивана. Шурша шелком и улыбаясь, подошла она к столу и поблагодарила Перхурова за то, что он разрешил их дамскому комитету организовать кружечный сбор в пользу героев. Дамы будут ходить по городу с кружками и собирать деньги». Так кем же была эта женщина, которую прозвали «Ярославской амазонкой»?

Точную дату ее рождения установить не удалось, известно лишь, что в 1906 году она рассталась со своим первым мужем. О дальнейших событиях в своей жизни она рассказывала на допросе в ЧК следующим образом: «Пробыв около одного года на сцене в Петрограде и Москве, я заболела и поехала в Севастополь. Мне осталось после смерти моей бабушки около 30 тысяч рублей. На эти деньги я имела возможность учиться. В Севастополе я познакомилась с Дмитрием Васильевичем Ботельманом. Он был молодой поручик, только что вернувшийся с Японской войны, мы подружились, полюбили друг друга и сошлись жить. Я оставила сцену на три месяца, а потом проезжала труппа через Севастополь в Ялту и пригласила меня служить».

Приблизительно в 1910 году Дмитрий Ботельман уходит с военной службы, о чем давно умоляла его жена. Сразу же после этого они перебираются в столицу – в Петербург. Именно здесь супруги решают начать совместную театральную карьеру. Для этого они через бюро Рассохина арендуют театр, после чего начинают активно гастролировать. Сама Барковская повествовала об этом так: «До объявления войны мы играли в разных городах в России, как-то: в Новороссийске, Казани, Самаре, Симбирске, Курске, Киеве, Оренбурге. В год объявления войны у нас был подписан контракт в Рыбинске. После объявления войны мой муж был призван на военную службу». На фронте Дмитрий Ботельман пробыл недолго; после тяжелого ранения он был комиссован, в результате чего вновь смог вернуться к театральной деятельности. В 1917 году супруги оказались в разных городах. Барковская была в Москве, а Ботельман играл в городском театре Воронежа. Воссоединиться паре удалось, лишь когда и Ботельман, и Барковская подписали контракт с Интимным театром в Ярославле. В городе на Волге они планировали пробыть до конца июля.

Втереться в доверие к советскому руководству Барковской помогает актриса по фамилии Морская, которая «крутила роман» с левым эсером, руководителем военного отдела губернского исполкома, командиром 1-го Советского полка Стасюконецом. Именно через него актриса знакомится с Горбуновым, сначала занимавшим должность в ярославской милиции, а затем с Большаковым, одним из руководителей ярославской ЧК. Сложно сказать, какую роль играла Барковская в подготовке вооруженного выступления в Ярославле и знала ли о нем вообще. Позже, во время судебного процесса над Перхуровым, комиссар А. Громов произнес такие слова: «Скопление офицеров можно было заметить. Когда демобилизовалось 83 части, в Ярославле офицеров было очень много. В то время чрезвычайную комиссию возглавлял Большаков, которому закрутила голову артистка Барковская, и это обстоятельство большого скопления в городе офицеров просто пропускалось сквозь пальцы». Впрочем, Громов всегда относился к Барковской предвзято, и именно он пытался представить ее активной заговорщицей, прекрасно осведомленной обо всех планах офицерской организации. Именно на основании этих непроверенных сведений была выдвинута версия о том, что «театр являлся местом конспиративных встреч демобилизованных офицеров, в том числе участников белогвардейской организации „Союз защиты родины и свободы“».

Более того, иногда в исследовательской литературе приводятся сведения о том, что накануне вооруженного выступления Барковская якобы устроила буйную вечеринку, собрав на ней все местное советское руководство, которое по итогам мероприятия оказалось банально недееспособным. Такая версия не выдерживает критики, так как арестованные в первый день восстания большевики находились в разных местах. Если же проследить, откуда пошла в исторический оборот эта нелепая байка, то выяснится, что она была заимствована из «липовых» мемуаров полковника Злуницына. В этой литературной мистификации имеется следующий пассаж: «По дороге встретил свою знакомую певицу – артистку Боровскую. Она очень обрадовалась мне: „Вы какими судьбами Петр Фомич?“ Я рассказал ей. „Вот и отлично! Поможете нам большевиков бить… мы так много слыхали о храбрости вашего полка“. Я рассыпался в любезностях. „Пойдемте в штаб“, – волновалась она. Мы отправились. По дороге она рассказала, как произошло восстание в городе и как город оказался во власти восставших. Она играла тоже весьма заметную роль в этом деле. Она была в очень близких отношениях со всеми политкомами и красными командирами. По ее предложению в день восстания был устроен ужин, на котором присутствовало много женщин и коммунистического начальства. К ночи все перепились, и переловить их не представляло затруднения».

Между тем сама Валентина Барковская описывала события 5–6 июля следующим образом: «До восстания ни с кем из офицеров близкого знакомства не имела, время с ними не проводила и нигде не встречалась. Об организациях против Советской власти ничего не знала до восстания, несколько раз слышала от Ермакова, что скоро будут какие-то важные события, но что именно, совершенно не знала. В ночь восстания, возвращаясь из театра, Ермаков предупредил меня, чтобы, если я услышу выстрелы, не пугалась, а на мою просьбу объяснить, в чем дело, сказал, что это не бабье дело, и больше до прихода жены Ермакова с просьбой пойти на Театральную площадь помочь тяжелораненому я его не видела. Когда пришла жена Ермакова, мы с мужем спали, и она нас разбудила. Во время перевязки раненого к нам подъехал верховой и сказал: „Сестрицы, принесите попить, и нельзя ли достать папирос“. Тогда подошел офицер с броневика и перевязал нам руку георгиевской лентой, чтобы в нас не стреляли».

Актриса полагала, что после этого ее участие в мятеже будет закончено, однако она ошибалась. Когда она вернулась обратно к себе домой, то к ней вновь прибыли офицеры, которые «начали упрекать в трусости и позвали напоить часть в штабе, которая помещалась в Корсунской Гимназии, усталых и раненых добровольцев». Не имея возможности отказать, Барковская направилась в гимназию, где на тот момент располагался штаб Перхурова. Тот просил организовать работу столовой при штабе, а также помочь разместить раненых до прибытия сестер милосердия. Раненых приходилось укладывать в учебных классах прямо на столах. Когда прибыл медицинский персонал, Барковская получила от Перхурова через связного офицера новое задание – отправиться в хлебную лавку и немедленно привезти хлеба. Именно с этого момента актриса стала отвечать в штабе Северной Добровольческой армии за продовольственное снабжение. Впрочем, в документальной повести Николая Чуковского «Ярославль» со ссылкой на неназванный источник сообщалось, что, кроме всего прочего, Барковская взяла на себя роль пропагандистки. Несмотря на то что эти сведения ничем не подтверждены, а потому, вызывают сомнения, процитируем советского писателя: «На козлах, рядом с кучером, обыкновенно сидел какой-нибудь общественный деятель, который время от времени призывал народ поступить со всеми большевиками так, как поступлено с Нахимсоном. Однажды за это дело взялась известная артистка Барковская. Она сидела торжественная, тонкая, в черном шелковом платье, с большой пунцовой розой на груди. Она чувствовала себя ангелом мести и эффектно играла свою роль. У нее был трагический голос и отличная дикция. Говоря о том, что Россию можно очистить только кровью, она вставала рядом с кучером во весь рост и заламывала над головой тонкие, желтоватые обнаженные руки. Но случилось, что как раз, когда она стояла, заламывая руки, в нее попал большой булыжник. Она вылетела из пролетки и упала на мостовую. Хрустнул шелк. Два офицера помогли ей встать, взяли ее под руки и отвели домой, Человека, бросившего булыжник, найти не удалось». Как бы то ни было, но беседовавший с очевидцами событий Чуковский изображал Барковскую всего лишь как экзальтированную дамочку, а вовсе не упыриху вроде «белой Землячки», как это пытались делать некоторые из советских партийных деятелей.

На экзальтацию можно списать и эпизод, который в своих воспоминаниях приводил «Боян русской песни», потомок греческих пиратов, знаменитый тенор Юрий Морфесси. Летом 1918 года, покинув голодный Петроград, он оказался в достаточно зажиточном Ярославле, где планировал дать несколько концертов в Волковском театре. Певец и его труппа оказались запертыми в гостинице «Бристоль», где укрывались от обстрелов и шальных пуль. Обстановка в «Бристоле» была очень нервной, что провоцировало многочисленные конфликты. Один из таких эпизодов и описал Юрий Морфесси. «Конфликты возникали на той почве, что бристольская челядь все время держала себя вызывающе, немилосердно хамила и грозила нам всевозможными карами, как только вернется “законная народная” власть. Эта плебейская наглость отравляла нам жизнь. Но челядь в конце концов получила заслуженный “урок” и внешне смирилась, запрятав поглубже свою ненависть и злобу… Этот “урок” заключался в следующем: в “Бристоле” неожиданно появилась молодая, красивая дама в офицерской форме и с револьвером у пояса. Выстроив весь штат прислуги и пройдя по “фронту”, она заявила, хлопнув по кобуре с увесистым наганом:

– Послушайте, вы! Если на кого-нибудь из вас поступит хоть малейшая жалоба, я сама с ним расправлюсь! Помните это и будьте примерными слугами для тех, кто оплачивает вашу работу! – Челядь моментально притихла и до прихода красных была прямо шелковая… Кто же эта интересная дама с офицерскими погонами? Она оказалась примадонной опереточной труппы Барковской, еще до нас выступавшей в Ярославле. Мало того, премьер труппы Зайончковский и артист Юрьевский были главными участниками переворота. Душою же всего был полковник Перхуров, ставший исторической личностью. Благодаря его энергии, отваге и организаторским способностям Ярославль оказал беспримерное сопротивление громадным советским силам, стянутым из Петербурга, Москвы и из других центров».

Сама же Барковская отрицала, что проявляла хоть какую-то инициативу: «Одним словом, мной распоряжались совершенно и никаких противоречий быть не могло». В любом случае больше сведений сохранилось о ее «интендантской» деятельности, нежели о «размахивании револьвером». Почти сразу же после того, как Барковская решила проблему снабжения хлебом, ее приставили к распределению обмундирования. Она сообщала: «Меня послали на двор гимназии, где находился вещевой склад, присмотреть как отбирают для солдат шинели, чтобы не раскрали, и потом совершенно незаметно для меня самой навалилась на меня и эта работа. Другой деятельности у меня не было, если не считать, что почти все ночи я проводила на пожарах, помогая мирным жителям спасать их имущество, а в ночь на 17 число сама вытащила трех- или 4-летнего ребенка из огня, совершенно опалив платье и сапоги». Эти сведения позже были подтверждены во время допросов Перхуровым, который показал: «С интендантской частью дело было не налажено. Арестантам приказано было давать не меньше фунта хлеба, этого делать регулярно не удавалось. Лично я не каждый день получал горячую пищу. Здесь была артистка Борковская, которая своей властью взяла на себя упорядочение дела продовольствия». Более того, на одном из других допросов Перхуров сообщил, что именно Барковская по собственной инициативе пыталась снабжать хлебом арестованных «красных», чем вызвала его большое недовольство.

Как бы то ни было, но Валентина Барковская оказалась в составе штаба Северной Добровольческой армии, точнее говоря, в ее ярославской части. Сама себя она вовсе не рассматривала как одну из руководительниц восстания. Об этом наглядно говорит одна из ее фраз: «На заседаниях штаба я не присутствовала официально, но если входила – меня не стеснялись». Сам факт присутствия в штабе она объясняла желанием быть поближе к мужу, который настойчиво просил не посылать его на передовую. Его назначили комендантом здания штаба, которое после первых дней было перенесено в здание Государственного банка. В своих показаниях Барковская сообщала, что сразу же после этого ее интендантская функция сошла на нет, так как «заведующим хозяйственной частью был назначен полковник Яроцкий, а заведующим продовольствием полковник Николаев». Однако ни Перхуров, ни позже Карпов не отпускали ее из штаба. Барковская объясняла это просто: «Меня посылали наблюдать за разгрузкой горящих складов, дабы они не были расхищены».

Впрочем, в некоторых случаях ей приходилось выступать именно в качестве артистки. У Чуковского, в его документальной повести «Ярославль», есть такой отрывок: «Сегодня вечером генерал Карпов устраивал у себя в особняке праздник, которого все ждали, и которому многие придавали какое-то особое значение. Главной устроительницей и душой этого праздника была Барковская. Она хлопотала, бегала по городу, раздавала приглашения». На самом деле особого праздника в честь командования восставших не проводили, но все-таки было одно, с позволения сказать, «светское мероприятие». Речь шла о концерте, возможно устроенном в честь появившихся в Ярославле «французских летчиков». Впрочем, позже Барковская отрицала даже этот факт: «Никогда в жизни у меня знакомых никаких французских офицеров не было. Зайдя в „Бристоль“ проверить обед, я слышала, как караульному начальнику было доложено, что в одном из номеров находятся два французских офицера-летчика; это было во время восстания; видела собственными глазами, как после их отказа выдать оружие их арестовали и караульный начальник повел их в штаб, где они с Перхуровым долго сидели запершись в кабинете и потом ушли обратно в гостиницу. Больше за все время восстания я их не видела, но слышала, что они на мотоциклетах с туристами куда-то ездили, кажется, за Волгу».

О роли Барковской в последние дни восстания можно только догадываться. Советский комиссар финансов Петровичев со ссылкой на управляющего Ярославским отделением Государственного Банка Цехонского изложил в своих воспоминаниях, что «более всех дурачила головы простакам Барковская». Якобы она толковала все события последних дней мятежа в пользу восставших: «Бегство Перхурова истолковали как поездку для организации новой армии в тылу Красной армии, и вскоре наступившее затишье в артиллерийской стрельбе – как результат наступления на Красную армию новой армии Перхурова с тыла и т. д., что кругом везде восстания, и с минуты на минуту предвещала разбить Красную армию в пух и прах. Привезенный, оставленный нами в грязи бронированный автомобиль, не годившийся уже к употреблению, возили по городу как трофей, произносились речи и после каждой произносилось „мощное“ УРА. Для выслушивания всех этих новостей на фронте собирались ежедневно к штабу. Тут больше происходили театральные упражнения Барковской». Сама же Барковская об этом не обмолвилась ни словом. Более того, подобных сведений не дал следователям никто из вольных или невольных свидетелей.

После того как Ярославль был занят частями Красной армии, Валентина Барковская была арестована вместе со штабом добровольцев (куда входил ее муж). Именно она оказалась свидетельницей того, как были расстреляны эти люди: «Допрос происходил в вагоне верстах в 3-х от города или, вернее, станции, против Карзинкинской фабрики. Допрашивали очень коротко, в начале допроса присутствовал летчик и с ним еще какой-то военный. Всех допрашивали 2 ½ часа, всего 73 человека, из которых осталось 18 человек, из которых было 3 женщины, остальные тут же у вагона были расстреляны». Ярославские краеведы вполне логично предположили, что в угаре террора, который развернулся в первые дни после подавления восстания, красные меньше всего задумывались о следственных и судебных процедурах. Поэтому среди архивных материалов дела против членов штаба, вступивших в «Союз защиты Родины и свободы» до начала Ярославского восстания, практически отсутствуют. В результате обо всех членах штаба восставших, остававшихся в Ярославле к концу событий, при таком раскладе не могло сохраниться никаких свидетельств. Тем не менее удивительно, что от историков ускользнула в высшей мере странная судьба Барковской. Судите сами, фактически только на основании подозрения причастности к мятежу без суда и следствия были расстреляны актрисы Барановская и Попова. А что же происходит с Валентиной Барковской, которая пусть и неофициально, но служила при штабе добровольцев? Сама она вспоминала: «Через некоторое время в вагон пришел военный с завязанной головой, принес сданные мной Гузарскому деньги и сказал, что я свободна, но я была в таком состоянии, что не могла тронуться с места. Когда санитары начали уносить убитых, я упросила караульного доложить начальнику, чтобы он меня принял, и, когда меня к нему пустили, я на коленях его умоляла довезти меня до Москвы; оставаться после всего перенесенного в Ярославле я не могла даже себе представить. Он согласился и разрешил съездить домой взять мою воспитанницу и оставшиеся в целости два чемодана, и они с военным с завязанной головой отправились в Интимный театр, где он ни на секунду не оставлял меня одну… Я забыла упомянуть, что он дал мне разрешение взять труп моего мужа для погребения. Я передала артистке Вере Ярош эту записку и деньги для погребения и дала прислуге на дорогу до Москвы и просила приехать при первой возможности». Дальнейшие события выглядят уж совсем странно. Командующий одним из фронтов внезапно реквизирует паровоз, после чего стремительно везет Барковскую в Москву.

Изрядно любивший всякого рода домыслы, Громов тоже рассказывал об этом эпизоде: «Когда провели забранных в Волковском театре пятьдесят пять человек, начиная с прапорщика и кончая генералом, по суду приговорили расстрелять, один только был из них матрос Ермаков, о котором я уже упоминал. У них отобрали деньги, набранные из несгораемых шкафов всех учреждений, а также из банка, где помещался штаб белых. Меня позвал Гузарский: „Дай мне паровоз?“ Я увидел много шапок с отобранными деньгами. Попросил разрешения получить несколько рублей для покупки белья. Откровенно признаюсь, обовшивел. Он мне сказал: „Пиши рапорт“. Написав, получил 600 рублей. Паровоз подан, и Гузарский с Барковской удрал». Местные чекисты, естественно, решили, что красный командир поехал кутить с актриской. 24 июля 1918 года командированный в Ярославль из ВЧК для наведения порядка чекист Аронов телеграфировал в Москву о необходимости ареста Ю.С. Гузарского, который, уехав с фронта, увез с собой В.Н. Барковскую. Каково же было удивление всех причастных, когда стало известно, что Гузарский увез актрису вовсе не на «кутеж», а в кабинет к секретарю ВЧК, председателю московского ревтрибунала Якову Петерсу. Тот допрашивал Барковскую несколько часов. В.А. Мясников в одном из своих материалов так описывал эту сцену: «Говорил он медленно, с сильным акцентом, с трудом подбирая слова. Допрос проходил на верхнем этаже здания на Лубянке. Хмурое, бесстрастное лицо Петерса не предвещало Барковской ничего хорошего, но неожиданно “я ее… отпустил”». В конце августа 1918 года в «Известиях» появилась заметка. Автор, предположительно свидетель ярославских событий, негодовал: как же так, в Москве преспокойно проживает «амазонка», запомнившаяся воинственным пылом. Затем следы Барковской снова теряются. Можно было бы предположить, что ее все-таки арестовали, если бы не два обстоятельства. Во-первых, до этого ее слишком часто отпускали на свободу, хотя расстрелять участницу ярославских событий могли и за куда меньшее «прегрешение», чем служба в штабе мятежников. Второе обстоятельство сокрыто в документальной повести Бориса Сударушкина «По заданию ГубЧеКа», которая писалась с опорой на воспоминания чекистов. В повести четко указано, что осенью 1918 года актриса появилась в «белой» Казани, где была изобличена как агент ЧК. После этого становится понятным вопрос, который был адресован на судебном процессе Перхурову: «– Спросите артистку Борковскую. – А Вы не знаете, где она? – Не знаю. – Она не приезжала в Сибирь?» На что тот дал отрицательный ответ. Если допустить, что Валентина Барковская была агентом ЧК, то все становится на свои места. Яков Петерс лично курировал ликвидацию «Союза защиты Родины и свободы». Барковская была инфильтрирована в Интимный театр, часть актеров которого были активными участниками тайной офицерской организации. Наверняка она не подозревала о подготовке вооруженного выступления и против своей воли оказалась втянута в водоворот событий. Только лишь эта версия годится для объяснения, почему Барковскую несколько раз отпускают на свободу, равно как и в высшей мере странное поведение Гузарского. Если принять сведения, изложенные в книге Сударушкина, то, скорее всего, осенью 1918 года Валентина Барковская была расстреляна в Казани либо белогвардейцами, либо чехословаками.

Глава 15

Мечты об Антанте

В поддельных мемуарах полковника Злуницына, посвященных событиям июля 1918 года, есть небольшой и весьма показательный отрывок. «Вблизи города есть лагерь военнопленных, в котором находится до 60 000 человек немцев и мадьяров. Мы их перестали кормить, т. к. не в состоянии сделать это. Они разбегаются из лагеря и грозят всей массой перейти к большевикам на службу. Поведение их очень двусмысленное… Из-под Архангельска на днях прилетал аэроплан. Английский летчик привез мне бумагу, в которой англичане приглашают пробиваться на север к Архангельску». Можно, конечно, сколь угодно долго упрекать коллег-историков в том, что они не заметили очевидного – во время вооруженного восстания англичане еще не высадились в Архангельске, да и долететь из этого города до Ярославля на аэроплане можно было разве только что в фантазиях. Дело вовсе не в этом, тем более что данная фальшивка просто пестрит невообразимым количеством всякого рода нелепиц. Но именно в данном случае стоит вспомнить народную мудрость: дыма без огня не бывает.

В подписанных командующим ярославским отрядом Северной Добровольческой армии полковником Перхуровым извещениях о событиях в Ярославле от 9 июля 1918 года есть следующий пункт: «Помощь союзников. Сегодня утром в Ярославль прибыли французские летчики, сообщившие о движении англо-французских войск к Ярославлю на помощь Северной Добровольческой Армии». Подобные сведения не раз ставили в тупик многих историков. Попытаемся разобраться в этом в высшей мере запутанном сюжете. Впервые более-менее подробные сведения о французских летчиках, появившихся в Ярославле, встречаются в протоколах допросов актрисы Валентины Барковской, которая при штабе Перхурова отвечала за продовольственное снабжение. Судя по всему, допрашивавшие Барковскую чекисты интересовались, была ли она знакома с этими летчиками и давала ли для них концерт. В ответ Барковская заявила: «Никогда в жизни у меня знакомых никаких французских офицеров не было». Впрочем, несколько позже она отказалась от категорического отрицания и показала следующее: «Зайдя в „Бристоль“ проверить обед, я слышала, как караульному начальнику было доложено, что в одном из номеров находятся два французских офицера-летчика; это было во время восстания; видела собственными глазами, как после их отказа выдать оружие их арестовали и караульный начальник повел их в штаб, где они с Перхуровым долго сидели запершись в кабинете и потом ушли обратно в гостиницу. Больше за все время восстания я их не видела, но слышала, что они на мотоциклетах с туристами куда-то ездили, кажется, за Волгу». Несколько позже стали проясняться детали этого странного визита. Барковская вспоминала: «По словам Перхурова и моего мужа, французские летчики со второго дня ждали прихода из-за Волги французского войска и распорядились приготовить для них довольствие на три тысячи человек». Впрочем, для многих было очевидно, что все это весьма похоже на какую-то авантюру. По крайней мере, завершая свидетельствовать по данному эпизоду, Валентина Барковская сказала: «Мое личное впечатление, что Перхуров не верил в возможность прихода французских войск, но делал вид, что верит, для поднятия настроения. В первый же день Перхуров отдал распоряжение приготовить провиант на пять дней по расчету на две тысячи человек, погрузить все это на три парохода „Самолета“, два буксирных и один катер и держать их наготове».

Как бы то ни было, но уже на процессе над Перхуровым этот сюжет вызвал большой интерес, поскольку сторона обвинения пыталась доказать связь мятежников с иностранными державами. Комментируя загадочную историю, Перхуров заявил: «Я отпустил массу людей, чтобы разузнать, что делается в Рыбинске. Ни один из посланных обратно не явился. Штаб переехал в здание Государственного банка: в гимназии Корсунской заниматься было невозможно. Ко мне явились два французских офицера-летчика, они отрекомендовались квартирьерами той части, которая должна была высадиться в Архангельске. Они показали телеграммы от Нуланса, смысл которых трудно было понять и содержание которых мне ничего не говорило. Они сообщили, что в первых эшелонах пехоты будет не больше бригады, а будут главным образом технические приспособления: оружие, аэропланы и т. д. Они выражали недоумение по поводу того, почему нет у меня таких сведений. Затем, на пятый или шестой день, они вновь ко мне явились с просьбой пропустить их по направлению к Вологде для встречи. Они ушли, я им дал проводника, который говорил, что знает, как и где можно будет выбраться. Они ушли, и я с тех пор от них не имел никаких сведений. Я сам лично не владею французским языком, но тот, кто с ними говорил, сказал, что у них не был чисто французский говор. Скорее, это были корсиканцы-летчики».

Отнюдь не все разделяли оптимизм по поводу зарубежных визитеров. Среди критически настроенных лидеров мятежа, в частности, был генерал Гоппер, который полагал этих, то ли французских, то ли корсиканских, авиаторов «чекистскими агентами». Много позже он напишет в своих воспоминаниях: «Другой случай, о котором я хочу тут вспомнить, – это встреча тут же в штабе в эти самые дни с двумя французскими летчиками. Они явились к нам в штаб во французской форме, чтобы осведомиться, что вообще делается в Ярославле и могут ли они выехать из города. Они говорили довольно хорошо по-русски. Рассказывали, что они приехали из Москвы и теперь не могут выехать обратно. Когда полковник Перхуров начал их расспрашивать, не имеют ли они каких-нибудь сведений о десанте союзников в Архангельске, и намекнул на наше желание поскорее встретиться с этим десантом, они хотя и ничего не могли сообщить нам об этом десанте, но выразили готовность вместо Москвы, куда теперь пробраться трудно, ехать в Архангельск, и если будет возможно, то чем-нибудь нам помочь. Так как у них были и документы, то сомнений у нас не возникло, и полковник Перхуров предложил им автомобиль до Данилова, откуда они поездом смогут проехать дальше. Так и было сделано, и этот случай забылся, как и многие другие, среди напряженной работы. Но вот много времени спустя, я встретился уже на территории Сибири с французским полковником, занимавшим летом 18-го года высокую должность во французской военной миссии в Москве, и спросил его, не знает ли он судьбу этих летчиков и благополучно ли последние вернулись во Францию. Полковник, расспросив ближе обстоятельства дела, выразил большое сомнение в подлинном существовании таких летчиков, т. к. летчики, бывшие в России, а в особенности в Москве, ему известны, и между ними не было говорящих по-русски. Если я теперь сопоставляю время отъезда этих летчиков в Данилов, обещанное ими нам содействие и время налета красных из Данилова на Тверицы, то сомнения французского полковника кажутся мне еще более обоснованными, тем более что у большевиков Ярославля не было ни телеграфной, ни какой-либо другой связи с Даниловом».

Даже если допустить, что «летчики» были чекистами, которые хотели разведать обстановку в Ярославле, примечательными кажутся два момента: во-первых, это знание о планах высадки в Архангельске, во-вторых, одним из координаторов этой операции был французский дипломат, в прошлом посол Франции и при Временном правительстве Ж. Нуланс. Годы спустя во время судебного процесса над Савинковым «великий террорист» сообщит следующее: «Но мне была прислана телеграмма Нулансом из Вологды через Гренара. В этой телеграмме категорически подтверждалось, что десант высадится между 5 и 10 или 3 и 8 июля, точно не помню, и категорически выражалась просьба начать восстание на верхней Волге именно в эти дни». Когда большевикам стало известно о внешнеполитических деталях заговора, сказать сложно. В любом случае 5 июля 1919 года Ленин, рассказывая о ближайших задачах советской власти на соединенном заседании ВЦИК, Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов, Всероссийского Совета профессиональных союзов и представителей фабрично-заводских комитетов, заявил следующее: «Лето 1918 года совпало с громадным заговором в Ярославле, который был, как теперь доказано и признано участниками, вызван французским послом Нулансом, который подговорил Савинкова устроить этот заговор, гарантируя, что высаживающиеся в Архангельске французские войска придут на помощь в Ярославль, что при самом трудном положении Ярославля его ожидает соединение с Архангельском, соединение с союзниками и, следовательно, ближайшее падение Москвы». Конечно, можно упрекать большевиков в паранойе, в желании видеть везде заговоры и предательство, но в данном случае они были совершенно правы. Выступление в Ярославле действительно было подготовлено на деньги, получаемые через Нуланса, и было ориентировано на то, чтобы сформировать крупный плацдарм, с которого объединившиеся в Ярославле силы северных добровольцев, пришедших из Архангельска союзников и переброшенных по Волге «белочехов» и просто «белых» мощным ударом свергли бы большевистское правительство, только-только перебравшееся в Москву. Проблема в том, что каждая из сторон в действительности вынашивала собственные планы, которыми вовсе не намеревалась делиться со своими «союзниками». Но обо всем по порядку.

Как уже говорилось, финансирование вооруженного выступления происходило через французского посла Нуланса. Однако при анализе документов выясняется, что офицерская организация отнюдь не сразу согласилась принять эти средства. Тем более что львиная доля их выдавалась непосредственно Савинкову. И даже в этом случае Савинков не был единственным получателем иностранных денег. Позже, во время судебного процесса Перхурова, не раз будут выпытывать детали: «Кому кроме вас оказывали союзники поддержку? Эсерам давали, народным социалистам? – Нет. – Плехановцам? – Не слышал. – Меньшевикам? – Меньшевикам не давали. – А вы с меньшевиками не имели никакой связи? – Нет. – Скажите, когда обнаружилась такая рознь и соревнование между вашей группой Савинкова и эсерами из-за денег? – Это совпадает с концом мая. – Эсеры называли Савинкова авантюристом и рекомендовали не давать денег? – Словом, наговаривали союзникам. – А кому больше союзники денег давали? – Все-таки Савинкову». Весьма показательны другие слова, сказанные Перхуровым об иностранных финансах: «Тогда нам деньги нужны были только исключительно для эвакуации нашей организации из Москвы, и вот тогда, когда эсеры напортили Савинкову, он был в плохом расположении духа и думал бросить все и кончить эту историю. А потом, когда стали говорить относительно того, что подходит десант, то для того, чтобы высадить его, очень важно было учитывать, как его встретит население, и на основании этого мы именно и организовали добровольческую армию». Фактически Перхуров открытым текстом заявлял, что намеревался использовать французские деньги лишь в собственных интересах, а даже не в интересах Савинкова и тем более французов. Это подтверждается другой, весьма многозначительной фразой, произнесенной Перхуровым во время суда над ним: «Если бы я призывал захватить хоть одну пядь земли, это была бы самая настоящая измена, но если установить внутренний порядок – это нет. Потом я знал, что будь здесь хоть стотысячная армия французов, она все равно здесь не удержится, потому что ни Франция, ни Англия не граничат с Россией так, как, например, хотя бы Япония. Вот почему мне с японцами не хотелось иметь дела. А с французами мы имели дело, потому что с ними после рассчитался – и готово». Переводя на язык современного жаргона: консервативные офицеры были не прочь «кинуть» западные державы после ликвидации в России советской власти: «Нам важно было занять один конец ветки в Архангельске, а другой конец в Ярославле». И далее: «Ярославль являлся вполне определенным и наиболее подходящим пунктом, на котором остановился бы каждый, а не только Нуланс. Потом, я не знаю, согласился ли бы Нуланс за полученные от него деньги получить кровь и разрушенные города. Какой ему смысл, какая выгода. Французы – большие материалисты и на такие эфемерные уплаты вряд ли бы согласились. Это дело вполне понятное».

Позже в обвинительной речи на суде над Перхуровым будет произнесено: «Ярославль может рассматриваться как северный ключ к Москве. И восставшие долго надеялись на помощь извне, помня про данное Б.В. Савинкову обещание об их поддержке французским десантом в Архангельск. Однако этому не суждено было сбыться. Союзники фатально опоздали с помощью – союзнический десант высадился в Архангельске только в августе». Использованное здесь слово «фатально» указывает на то, что обвинение полагало, будто бы западные державы только лишь в силу обстоятельств не успели вовремя высадиться в Архангельске, а потому все жертвы и разрушения в Ярославле для «белых» оказались напрасными. Впрочем, некоторые из документов заставляют полагать, что ни англичане, ни французы вовсе и не намеревались вовремя высаживать «северный десант». В частности, на это указывают некоторые отрывки из воспоминаний Владимира Игнатьева, одного из организаторов неудавшегося переворота в Вологде, правительственного комиссара Архангельской губернии, управляющего отделом внутренних дел «Северного правительства». В его мемуарах, в частности, говорится: «В то же время и Савинков получил от Нуланса категорическое заверение о поддержке его союзниками с севера; на основании этих заверений, несомненно, и произошло преждевременное выступление Ярославля, ответственность за жертвы которого, в большей своей части, падает на тороватого на посулы Нуланса, а затем уже на Савинкова». Удивительным образом этому вторит в своих воспоминаниях другой сотрудничавший с Антантой член «Северного правительства», управляющий отделом юстиции Сергей Городецкий: «Восстания, по проекту союза, должны были быть приурочены к моменту высадки десанта в Архангельске и произойти одновременно – в Архангельске, Вологде, Вятке, Ярославле и ряде других приволжских городов, но Савинков, как полагали руководители „Союза возрождения“, желая их опередить, раньше времени поднял восстание в Ярославле и тем разрушил намеченный план». И вот уж совсем удивительно было обнаружить подобные мысли у известного социолога Питирима Сорокина, в годы Гражданской войны планировавшего перебраться в Архангельск. В своей работе «На лоне природы» он писал: «Многие рисовали восхитительные картины вступления их в город, речи, звон колоколов, моментальное очищение района Архангельск – Котлас – Устюг – Вологда, а там Ярославль, от Ярославля до Москвы – рукой подать, а там – новая власть, умиротворение и воссоздание России…..Любим, любим мы фантазировать… Наиболее национальным произведением нашей литературы надо считать басню о мужике и зайце, пока мужик фантазировал – заяц удрал и унес с собой все богатые фантазии мужика».

Возникает непреодолимое ощущение, что представители западных держав, даже не столько французы, сколько англичане, пытались сделать виновными в срыве глобальных планов Перхурова и самих ярославцев. Можно было бы, конечно, поверить в версию о том, что «десант не был готов», однако в Мурманске англичане высадились уже в марте 1918 года, а судя по ряду источников, были готовы начать интервенцию в Архангельске уже в конце июня. То, что в Ярославле вооруженное выступление началось на день раньше запланированного, вовсе никак не могло изменить глобальных политических планов. Другой вопрос, а что, если «западные союзники» изначально не планировали двигаться в Ярославль после своей высадки на Севере? И отнюдь не в силу каких-то временных или климатических причин. Просто они изначально не намеревались поддерживать восстание в Ярославле, несмотря на то, что всеми своими обещаниями активно провоцировали его. Выражаясь современным политическим языком, им была нужна «сакральная жертва». До Савинкова это дошло только много лет спустя: «Таким образом, французы принимали ближайшее участие в этом деле и нас совершенно обманули. Мне очень трудно допустить, чтобы Нуланс не знал, будет ли высажен десант в Архангельске или нет. Я думаю, что здесь со стороны французов было скорее сознательное введение меня в заблуждение, чем что-либо иное. Я думаю, что Нулансу и французскому правительству по разным соображениям нужно было иметь право сказать, что против Советской власти идет вооруженная борьба, и сослаться в этом отношении на какойнибудь выдающийся факт». Для одобрения масштабной интервенции надо было продемонстрировать «мировому сообществу» жесткость большевиков, которые фактически стерли с лица земли вместе с населением древний русский город. И подходящая цитата находится как раз у еще одного апологета «бездеятельности Антанты», генерала Евгения Миллера, который в своих мемуарах написал: «Большевистская власть в России была в апогее своей силы; восстание в Ярославле и в других поволжских городах было подавлено центральной властью с беспримерной жестокостью в целях устрашения; пытки и истязания, перед которыми бледнеют самые утонченные изобретения средневековой инквизиции, стали обычным выявлением воли свободного народа при всяком соприкосновении с золотопогонниками. Нужно было громадное мужество, чтобы сорганизовать переворот».

Можно сколь угодно долго рассуждать о том, что «западные союзники» фактически предали восставших в Ярославле, обрекая их и город на уничтожение, но если отодвинуть в сторону сугубо моральные установки, то можно заметить, что в 1918 году древний город на Волге стал своего рода «разведывательной площадкой», на которой сталкиваются интересы самых различных групп: консервативных офицеров, известного авантюриста Савинкова, дипломатов всех мастей, военных атташе и т. д. Каждая из этих сторон намеревалась использовать всех остальных сугубо в собственных интересах. При изучении документов ярко бросается в глаза, что фактически никто не был готов взять на себя ответственность за то, что центром глобальных планов стал именно Ярославль. Французы кивали на Савинкова, мол, это сугубо его инициатива – ему лучше была известна обстановка в стране. Савинков заявлял обратное: «Французы мне посоветовали выбрать такой план: захватить Ярославль, Рыбинск и Кострому. Но я колебался. Мне казалось, что у нас нет достаточных сил». На фоне всего этого кажется странным поведение Перхурова, который не раз заявлял, что никогда не был в Ярославле раньше, но поисково-исследовательская группа «Июль 1918» обнаружила, что в Толгском монастыре, расположенном на берегу Волги чуть севернее города, был послушником один из близких родственников полковника, и по традиции мелкопоместного дворянства Перхуров наверняка мог посетить Ярославль до событий 1918 года.

При этом всем остается не совсем понятной роль «белочехов», которые во время Гражданской войны держались всегда особняком, то и дело нарушая все мыслимые и немыслимые договоренности, которые были достигнуты с ними ранее. Так, во время судебного процесса Савинков показал: «Я помню, что, когда я был в полном отчаянии, не зная, откуда взять средств, ко мне без всякой моей просьбы явились чехи и передали довольно большую сумму – 200.000 керенских руб. Эти деньги, собственно говоря, тогда спасли нашу организацию. Они дали ей возможность стать на ноги, развиваться и дойти до такого состояния, что она своей численностью заинтересовала французов. Не я пошел к французам, не я искал их, а они пришли ко мне, они меня разыскали. Я не знаю, каким образом они это сделали, но они меня разыскали, и тогда началось обсуждение вопроса о том, что я намерен дальше делать, каковы силы моей организации, есть ли у меня средства. И тут опять без всякой моей просьбы они мне оказали денежную помощь, сначала незначительную – 20 или 40 тысяч, точно не помню, но потом мало-помалу денежные суммы, получаемые мною от французов, возрастали». Сложно сказать, какие именно интересы преследовали в Ярославле чехословацкие эмиссары, но в первый день, когда началось вооруженное выступление, многие газеты (как большевистские, так и условно «независимые») сообщили, что волжский город захвачен именно «чехословацким корпусом». Вероятно, предполагалось, что вооруженные отряды стремительно поднялись по Волге от Казани и Саратова до Ярославля.

Если допустить, что Ярославль оказался впутанным в сложную игру разведок (под дипломатическим прикрытием), то становится понятной одна новость, которая никак не находила объяснения. В июле 1918 года в 887-м выпуске газеты «Уфимская жизнь» сообщалось: «Ярославль занят сербскими войсками». Несколько позже давалась расшифровка этой странной заметки: «Информационный отдел получил сведения от лица, только что приехавшего из Центральной России, заслуживающего полного доверия, что Ярославль занят сербским отрядом, находившимся там до восстания». «Бред!» – может сказать иной читатель. «Дыма без огня не бывает», – снова ответим мы словами народной мудрости. В одном из своих совместных материалов В. Мясников и Ю. Шевяков писали: «За несколько дней до того, как в городе вспыхнул костер июльских боев, жители Ярославля были удивлены появлением на улицах трех с половиной сотен сербских солдат, настоящих, одетых в военную форму Сербского Королевства и отдающих честь своим офицерам.

Прибывшими командовал красивый брюнет майор Благотич. От их бравого вида сразу заболела голова у комиссара Ярославского военного округа Василия Аркадьева. Бывший солдат 55-й дивизии, партиец с 10-летним стажем, за полтора революционных года он насквозь пропитался недоверием ко всему, что связано было с прошлым. Да и было о чем волноваться. „Почти через всю Россию проехал Благотич со своим батальоном. Сохранил в нем дисциплину. Ничем не помог большевикам – и в то же время провез, прокормил и одел батальон за их счет“, – так писал через год журнал белогвардейский журнал “Русская армия” в статье о начале боевого пути Добровольческого полка сербов, хорватов и словенцев имени майора Благотича, состоявшего к тому времени у Александра Колчака на охране Сибирской железной дороги».

Оказывается, в последних числах июня 1918 года этот сербский батальон в Ярославль прислал командующий Восточным чехословацким фронтом, левый эсер Михаил Муравьев. (Буквально через несколько дней он начнет боевые действия против большевиков, однако будет позднее арестован и расстрелян.) Ярославские же власти были в недоумении. В адрес Троцкого летели телеграмма за телеграммой. Выпроводить «гостей» из города удалось с большим трудом. Позднее один из ярославских большевиков вспоминал: «Когда совершилось белогвардейское выступление, цель присылки отряда всем была ясна». Что показательно, сербская часть была явлена французскому дипломату Нулансу 26 апреля 1918 года на территории, соседствующей с Ярославлем с севера, Вологды. Юрий Шевяков отмечал: «В этот день было принято решение использовать батальон в борьбе с новой российской властью, и на средиземноморский остров Корфу, где находилось сербское правительство, полетела из Вологды шифровка: „В союзнических кругах все более созревает мысль о самостоятельных военных действиях союзников против Германии на территории России“». Другой эксперт по событиям 1918 года В. Мясников отмечал: «Зачем появился в Ярославле накануне восстания сербский батальон майора влаготича, теперь никто не узнает. Тайна эта умерла вместе с его командиром: августовским днем 1918 года окруженный в одной из деревень красноармейской ротой майор застрелился на исходе боя. Выдворенный из города отряд прибыл в Казань. В батальоне не питали симпатий к комиссарской власти. Командир имел прочную снизь с белогвардейским „Союзом защиты Родины и Свободы“, раздувшим пламя июльского костра в Ярославле». Как бы то ни было, но именно появление сербского батальона заставило комиссара Аркадьева срочно запросить в Ярославль подкрепление, те самые батальоны, не учтенные в планах Перхурова, сопротивление которых на станции Всполье позволило большевикам выиграть время и оперативно стянуть к городу подкрепление.

Глава 16

Начало перелома