Ярославский мятеж

В Москве многие в тот день еще не понимали серьезности того, что происходило в Ярославле. Например, начальник охраны железных дорог Руцкой лишь сделал «выговор за допущение к разоружению железнодорожной охраны и приказал добыть оружие и вооружить вновь Охрану и всеми силами отстаивать вокзал и не допускать захвата железнодорожной территории». Одновременно с этим Руцкой, впрочем, пытался попасть к Троцкому и донести до него все противоречивые новости. Он вспоминал: «Я целый день проходил и к т. Троцкому попасть я не мог, вернее, не допустили. Мне говорили, что Троцкого можно будет увидеть на вечернем заседании Съезда Советов, происходившем в Большом Театре». Вечером Руцкому решил помочь командующий войсками Московского военного округа Н. Муралов. Руцкой так описывал эту встречу: «К этому времени у меня были новые сведения из Ярославля, где просили прислать помощь, как солдатами, так и орудиями, так как восставшие стреляют из орудий. Когда я вошел в Театр, заседание еще не начиналось, но на трибуне людей было [много]. Тов. Троцкий сидел за столом Президиума, что-то писал, сзади него стояло много товарищей, ждавших, очевидно, так же как и я, разговора с ним. Тут же открылось заседание, начали выступать ораторы. Многие отошли от Троцкого. Осталось стоять около него несколько человек, в том числе и я. Выбрав удобную минуту для меня, произнес: „Товарищ Троцкий, позвольте доложить о Ярославском восстании“. Эти слова я повторял несколько раз, но ответа не получал». Все это прекрасно слышали находившиеся поблизости Подвойский, Кедров и Берзин (все трое в той или иной степени связаны с Ярославлем). Руцкой в очередной раз попытался исправить ситуацию: «Я подошел к ним, показал телеграмму и разговор с Ярославлем, они прочли, и т. Кедров заявил: „Я вчера только из Ярославля – все спокойно – это не верно“. Я продолжал доказывать, что это так, и просил их о помощи, кто-то из них сказал „все же нужно переговорить с Троцким“ и, поднявшись со стула, подошел к т. Троцкому, которого оторвал от писания, сунув ему пачку материала, который был дан мною. Я стоял тут же за плечом Троцкого. Через несколько-секундной паузы т. Троцкий изрек „провокация“. Докладывавший заметил, что тут стоит товарищ, который лично разговаривал по аппарату, добавил Комиссар жел. дороги. Троцкий вновь повторил „провокация, Кедров сегодня только мне докладывал, что он приехал из Ярославля и там все спокойно“». Троцкий в буквальном смысле отшвырнул все документы и сообщения, которые ему протягивал Руцкой, и в тот же момент приказал: «Распространяющих провокационные слухи расстреливать». Руцкой решил не искушать судьбу, тем более в присутствии Михаила Кедрова, который уже тогда считался едва ли не главным «большевистским мясником».

Ситуация становилась вовсе критической – «центр» элементарно не хотел признавать факта «ярославского мятежа», что полностью развязывало руки белогвардейцам, продолжавшим захват города. (Заметим, в качестве небольшого оправдания, что 6 июля Москва пережила мятеж левых эсэров, так что игнорирование проблем отдаленного Ярославля Троцким можно понять. – Прим. ред.) Местным большевикам стало ясно, что рассчитывать на помощь из столицы не приходится. Они были вынуждены занять оборону, оказавшись, по сути, в осадном положении…

В ночь с 7 на 8 июля в Москву приехал председатель военно-революционного комитета Северных железных дорог И.Н. Миронов. Руцкой так описывал его прибытие: «Приехал, сделал доклад в Ревком, после которого я и тов. Миронов отправились в Совнарком для доклада товарищам Ленину и Троцкому. Сидели мы с тов. Мироновым очень долго в приемной Совнаркома, ждали, пока кончится заседание Совнаркома, наконец, мы дождались, когда тов. Троцкий вышел из заседания. Мы подошли к нему, он с нами разговаривать не стал. Мы тогда решили во что бы то ни стало добиться приема у тов. Ленина. Нам посоветовали переговорить с т. Бонч-Бруевичем, с которым действительно имели длинный разговор, он нас внимательно выслушал и обещал доложить тов. Ленину и дал нам заверение оказать всяческую помощь, вскоре мы действительно имели результат».

Итак, обстоятельства сложились так, что фактически несколько дней белые повстанцы могли свободно развивать инициативу в Ярославле. Миронов свидетельствовал: «Наша ярославская организация почти целиком была уничтожена». Опорным пунктом, на котором удалось закрепиться красноармейцам, стала станция Всполье. Именно сюда прибыл новгородский ударный отряд Полякова, который никак не вписывался в планы тайной офицерской организации. И именно по этой причине железные дороги стали своего рода «красной цитаделью». Тот же Миронов, описывая события до своего отъезда в Москву, сообщал: «Как после выяснилось, основанием к этой резолюции стало заявление товарищей, которые только что приехали из Ярославля, что в Ярославле никакого восстания нет. Ввиду такого положения можно теперь со всей ответственностью утверждать, что не были сразу привлечены к ликвидации этого восстания такие силы, которые могли бы быть привлечены, и как длительность ликвидации восстания, так и размеры разрушения Ярославля поэтому были весьма значительны. Ревком Северных ж. д. по своему почину решил приступить к ликвидации восстания, для чего командировал из своего состава из Северных ж. д. ряд товарищей, среди которых были – Миронов, Андреев, Колкотин, Парфенов, Сазонов».

На какое-то время самым важным действующим лицом с «красной стороны» становится начальник свободного новгородского отряда Александр Петрович Поляков, в распоряжении которого на станции Всполье утром 6 июля 1918 года находились сводный пехотный батальон (470 бойцов) и отдельная кавалерийская часть из Старой Руссы (280 сабель). Сам он вспоминал: «В 1918 году с 15-го Апреля я формировал в г. Новгороде 1-ю красноармейскую часть: Новгородский образцовый батальон. Не закончил полного формирования и с получением инструкции, что в Ярославле затевается что-то неладное, срочно был командирован с новгородским сводным батальоном командиром такового в г. Ярославль (Новгородская губерния входила в Ярославский военный округ). Мотив посылки в Ярославль именно меня был таков, что в свое время подготовлявшееся в Новгороде восстание было ликвидировано мною без всякой крови. 30-го Мая я с вверенным мне батальоном выбыл в г. Ярославль и прибыл в Ярославль в первых числах июня». Когда стало ясно, что 6 июля в городе началось белое вооруженное выступление, Поляков решил перехватить инициативу. Вот как он описывал первые часы своих самостоятельных действий: «Не прошло и пяти минут, как вошел ко мне красноармеец и сообщил, что на военный склад явились какие-то люди, вроде как офицеры, но без погон, и стали снимать караулы, что последние стали сопротивляться и был открыт огонь и караул весь арестован. Прибывшие приехали на грузовике с пулеметами и увезли из складов несколько пулеметов и одну пушку. Я сразу сообразил, в чем дело, и приказал батальону в ружье, а сам бросился на станцию, взяв с собой члена партии (я был тогда еще беспартийным, и у меня даже не было и комиссара). Хотел связаться с городом, но город не отвечал, тогда, вызвав Начальника станции, я заявил, что объявляю станцию на военном положении, и приказал, чтобы он телеграфировал в обе стороны по ж. д., чтобы прекратить военное движение на Ярославль».

Поляков немедленно направился в распоряжение пехотного батальона, который тут же направил в атаку на артиллерийские склады, захваченные несколько часов назад белыми повстанцами. Сам он ехал верхом, поэтому значительно оторвался от передового отряда: «Красноармейцы двигались очень медленно, и я верхом на лошади полным карьером понесся на военные склады. Проехав квартала два, я был остановлен четырьмя молодыми военными в виде юнкеров, державшими винтовки на изготовке, на груди которых красовались георгиевские ленты и банты. Я говорю им „В чем дело?“, они в ответ – „слезай, узнаешь, в чем дело“, ссадив меня с лошади, повели к караульному помещению, где один из провожатых обратился к одному военному, у которого на фуражке была тоже георгиевская лента, бант, сказав ему: „Господин капитан. Вот привели какого-то командира, который ведет на нас наступление“. Капитан отдал распоряжение посадить меня вместе с ранее арестованными красноармейцами под арест». Если бы оставшийся безымянным капитан просто шлепнул Полякова на месте, как позднее предписывала поступать белым советская пропаганда, то мировая история, конечно бы, не пошла «по другому руслу», а вот судьба города Ярославля явно бы сложилась иначе. Поляков прекрасно понимал, что дальнейшие крупные неприятности не за горами: «Я сразу соображал – нельзя ли бежать, но оказалось, что нас охраняют какие-то солдаты, и, побеседовав с арестованными красноармейцами, я стуком кулака в стену вызвал капитана и заявил ему: „Я являюсь Начальником полка пехоты, двух батарей артиллерии и эскадрона кавалерии“ (последний прибыл тоже из Новгорода, и когда я повел наступление на склады, то командира эскадрона подчинил себе). Он заявил, что переговорит с господином Полковником, и минуты через три возвратился и спросил: „Вы что, бывший офицер?“ Я ему отвечал „да“». Отметим, до какой степени в тот момент некоторые наивные люди верили «офицерскому» слову. Вот и безымянный капитан на артиллерийских складах заявил Полякову: «Дайте мне честное офицерское слово, что Вы со своим отрядом не пойдете в г. Ярославль, тогда мы Вас освободим». Поляков, не моргнув глазом, дал «слово», верить которому, как может догадаться читатель, не стоило.

Избежав плена, Александр Поляков продолжает атаку, захватывает склады, а всех находившихся там после короткого допроса ставит к стенке. Сам Поляков об этом вспоминал с пугающей злорадностью: «Заявив капитану, чтобы отдали мою лошадь и оружие, мне последние сейчас же выдали, а лошадь, говорит капитан, я сам сию минуту Вам приведу. Поднятием своей руки я наступление моей роты остановил, приказав комроты собрать комвзводов и отдельных командиров. В этот момент капитан подводит и передает мне лошадь. Взяв от него лошадь, я тут же сказал моему комсоставу, что это капитан, который арестовал меня, и приказал взять его. Один из комвзводов тут же уложил его выстрелом из нагана». Так белые повстанцы потеряли возможность использовать артиллерию, которая имелась на складах, равно как лишились пополнения запасов снарядов для тех самых двух орудий, которые оказались в их распоряжении в первые часы выступления.

Если станция Всполье 6 июля стала точкой активного сопротивления развивавшим успех белым повстанцам, то на другой окраине города появился центр, так сказать, «пассивного сопротивления». Рабочий-большевик Васильев вспоминал о том дне: «Идем по Стрелецкой улице. Пули свищут… Началась суматоха. Разговоры: „Красные на окраине засели“. На улице уже появились убитые…» Под окраиной подразумевались кварталы, прилегавшие к Большой Ярославской мануфактуре, позже ставшие «ядром» Красноперекопского района. В книге Романа Балашова «Пламя над Волгой» об этом участке рассказывалось следующее: «Другой участок фронта, который возник в первый день мятежа, находился на правом берегу реки Которосли. Под руководством коммунистов против белогвардейцев поднялся весь рабочий Закоторосльный район Ярославля. Коммунисты Ярославской Большой мануфактуры создали Коммунистический отряд для борьбы с мятежниками. В него записывались и беспартийные. Вскоре отряд насчитывал более 300 рабочих. Командиром отряда был избран рабочий, бывший солдат Федор Холуев. В тот же день на Большой мануфактуре был создан военно-революционный комитет во главе с коммунистами М.С. Ситохиным и Ф.А. Рубцовым». Конечно, советская литература изрядно приукрашивала действительность, которая в тот день была совсем непростой. Отголоски этих сложностей можно уловить даже в отрывках сообщений, приведенных в «Красной книге ВЧК»: «Секретарь профсоюза печатников меньшевик Богданов в первый день мятежа явился было на собрание железнодорожников, приветствовал их с падением власти большевиков и предлагал присоединиться и послать своих дружинников будто бы для охраны города; но, когда его спросили, какая же будет новая власть, он уклонился от ответа и, едва набрав 100 человек, отправился с ними в город. Остальная масса железнодорожников, как и вся Корзинкинская фабрика, сразу же поняли, к чему все это клонится, и отшатнулись от провокаторских речей прислужников буржуазии и контрреволюции». Как бы то ни было, но отнюдь не все рабочие оказались готовы поддерживать советскую власть. Находившийся на территории фабрики отряд Красной гвардии тоже пребывал в растерянности. Продовольственный комиссар Охапкин вспоминал: «Проходя по Федоровской мимо подлавки в доме быв. Барманова, я еще раз попытался зайти и позвонить по телефону в город, но и здесь получилось то же самое, что и на шоссе, и даже сотрудники мне сказали, что Прямков, мой заместитель, в городе арестован и расстрелян, и мне посоветовали куда-нибудь скрыться, а то, дескать, тебе это будет. Но я этим рецептом не воспользовался, а направился в штаб Красной Гвардии при фабрике Красный Перекоп. Придя туда, я увидел: развооруженные ходят понуря голову и заявляют, что, наверное, сейчас придут к нам белые из города, обезоружат нас и расстреляют. Я тогда решил собрать активную часть товарищей для того, чтобы принять соответствующие организационные и практические меры с тем, чтобы не даться белым в руки и т. д. Пока я разговаривал с рядовыми красногвардейцами о случившемся, в это время пришли – Рубцов, Скотников и др. Тогда мы собрали собрание красногвардейцев, кратко информировали о случившемся и для того, чтобы дать отпор белогвардейцам, решили организовать чрезвычайный штаб. Во главе такового избрали т.т. Рубцова Федора и для переговоров, в случае надобности, с белыми избрали двух парламентеров, меня и Скотникова Д. По окончании этой организационной процедуры приступили к укреплению своей позиции, т. е. самого штаба и территории ф-ки, расставили пулеметы у выходов, вооружились все винтовками и бомбами, а также втащили один пулемет и на каланчу фабрики». Другое описание того же самого эпизода демонстрирует более противоречивую картину: «Нас собралось около 300 человек, а также и некоторые рабочие, совсем не состоявшие в нашей партии. Заявили, что дайте и нам винтовки, мы тоже с вами пойдем, но дать пришлось, конечно, тем, коим можно было дать, и таковые действительно поняли, в чем дело, и сражались до конца боя, как и партийные. Причем, когда двинулись в поход и проходя в главные ворота с революционными песнями, то в это время собралось у ворот до 500 человек рабочих, и, как только поравнялись с ними, из среды рабочих послышались возгласы: „Что, чертовы кашники, доварились каши до дела, вот идите, вам там намочат, как следует“, в это время послышались противоположные выкрики: „Ничего не бойтесь, товарищи, идите, если потребуется, скажите, мы придем вас выручать“».

Не совсем понятно, кто первым узнал о начале организованного сопротивления: отряд Полякова о фабричном отряде или наоборот. Поляков рассказывал: «Сам поехал на станцию Всполье, где делаю следующие распоряжения: посылаю одного члена на Карзиновскую фабрику узнать, какое положение на фабрике, и информировать рабочих о восстании». Охапкин в своих воспоминаниях описывает произошедшее несколько иначе: «Затем, узнав, что на Всполье есть наши ребята, которые задерживают наступление белых с помощью остановившегося еще до мятежа эшелона солдат, который почему-то в Ярославле задержался случайно и, надо сказать, что таковой очень пригодился для отпора белых, которым очень хотелось занять ст. Всполье, но их не допустили. И таковых удалось использовать благодаря тому, что тов. Скудре и Громов, два военкома, каким-то образом выбрались из города и руководили этой в первое время единственной военной силой, т. е. случайно остановившимся эшелоном солдат и небольшим количеством собравшихся коммунистов. И когда мы связались со Вспольем, то нам предложили занять в 4 часа дня весь берег Которосли с тем, чтобы белые не могли пройти через реку и не зайти с тыла Вспольинской группе, а также предложено было связаться нам с кадетским корпусом, в котором в то время помещался Советский полк, и когда мы связались с последним, то узнали, что из такового половина разбежались, а другая, т. е. оставшаяся, решила держать нейтралитет. Тогда мы бросили туда человек 60 своих ребят с тем, чтобы рассеять такое явление и вовлечь под свое влияние и, конечно, и удалось».

Занимавший в тот момент нейтральную позицию Советский полк, конечно же, бесил большевиков, но одновременно на него возлагались определенные надежды. К тому же все, кто решил примкнуть к повстанцам, уже покинули квартиры полка, который располагался в бывшем кадетском корпусе. По одной из версий, полк отказался от нейтралитета под давлением роты новгородского отряда Полякова. Тот вспоминал: «Мой взвод ворвался в казармы 1-го советского полка как раз в момент агитации контрреволюционеров о переходе полка на их сторону. Но по объяснению членами партии сути дела и положения моего батальона рядовые этого полка перешли на мою сторону, комсостав же полка почти весь перешел на сторону белых, и мною было сделано распоряжение о назначении комсостава выборным порядком и предложено занять позиции от устья реки Которосль, вверх до ж.-д. моста через таковую». Однако классическая советская историография придерживается мнения, что 1-й Советский полк был разагитирован фабричными рабочими, которые были готовы начать боевые действия против закрепившихся в городе белогвардейцев. По крайне мере, в монографии Балашова «Пламя над Волгой» сообщается следующее: «В те горячие дни Закоторосльный район выдвинул своих достойных руководителей и организаторов борьбы против мятежников. Из них надо назвать прежде всего токаря главных железнодорожных мастерских в Ярославле М.О. Пантина. „Бурная революционная натура, – говорили о нем рабочие, – сплошной сгусток революционной энергии!“… – Почему не выступает 1-й Советский полк, – говорил М.О. Пантин, – это же наша главная военная сила!” Через несколько минут М.О. Пантин находился уже в расположении 1-го Советского полка. Здесь он узнал, что часть командиров отсутствует. Как позднее выяснилось, многие из них перебежали к белогвардейцам. Предатели хотели оставить полк без оружия. Командир полка еще накануне распорядился сдать винтовки на склад якобы для технического осмотра. Вскоре винтовки нашлись, но без затворов. Лишь после тщательных поисков затворы обнаружили здесь же на складе в мешке, зарытом в мусоре. Красноармейцы митинговали. Меньшевики и эсеры призывали сохранять нейтралитет:

– Против кого пойдем!

– Надо выяснить обстановку!

– Лучше бы отсидеться!

– Мы за нейтралитет!

Кроме открытых врагов, в полку было много колеблющихся – тех, кто попался на удочку меньшевистско-эсеровской агитации. К тому же здесь оставалось не более 60 процентов личного состава полка – остальные разбежались. М.О. Пантин поднялся на помост и попросил слова:

– Товарищи красноармейцы! В городе белогвардейцы подняли мятеж против Советской власти. Они убивают мирных жителей, партийных и советских работников. Наша задача – занять боевые позиции и приложить все силы, чтобы не дать врагу захватить Закоторосльный район.

Из толпы кто-то бросил:

– Нейтралитет, по-вашему, – это подлость?

– Нейтралитет – предательство! Кто желает защищать Советскую власть – вооружайся, а кто трус – на все четыре стороны!

Колеблющиеся отошли в сторону. Полк принял решение – немедленно выступить против мятежников».

Как бы то ни было, к вечеру 6 июля 1918 года сторонникам советской власти и примкнувшей к ним дружине левых эсеров удалось сформировать подобие фронта, который тянулся по реке Которосль, затем вдоль железнодорожных путей к станции Всполье. О том, что город не полностью находится под контролем восставших, стало понятно ближе к вечеру того же дня: когда небольшой отряд белогвардейцев попытался проникнуть по «американскому» мосту на основной железнодорожный вокзал – станцию Ярославль (ныне Московский вокзал), то попал под огонь красных и был вынужден ретироваться обратно в историческую часть Ярославля.

Глава 6

День, когда стали рушиться планы

Несмотря на то что восставшие потеряли контроль над южными и западными окраинами города, их командование всё еще вынашивало грандиозные планы. Мобилизация в городе шла успешно, существовала большая надежда, что повстанцев поддержат окрестные села, после чего пламя борьбы охватит всю губернию. Очевидец так описывал второй день мятежа: «Между тем город ощетинился, принял осадное положение, окрайные улицы были перетянуты колючей проволокой, на углах поставлены пулеметы, затрещавшие почти безостановочно. Проход жителям по улицам в центре города разрешался беспрепятственно, но проход за проволочные заграждения к красным категорически запрещался. Случаи убитых и раненых на улицах были довольно редки, и раненых и убитых тотчас же забирали в автомобили (санитарные с красными крестами) и увозили в центр города на Варваринскую улицу, где был временно организован лазарет». В городе пытались наладить торговлю, открывались лавки. Добровольцам, вступившим в ряды Белой армии, начали выдавать жалование. Однако благополучие длилось недолго. О резкой перемене, наступившей в городе, вспоминал один из горожан: «7-го июля, воскресение. Было ясное, теплое утро. Солнышко светило своими теплыми лучами, задался хороший день, и обыватели почти позабыли, что было вчера, но вдруг раздается трескотня пулемета и ружейные выстрелы в районе Никитской и Пошехонской улиц, в городе появилось большое количество белогвардейцев, занявших весь центр города. К вечеру положение изменилось, стали стрелять с Всполья из орудий». С этого момента и все последующие дни жизнь Ярославля проходила под звуки артиллерийской канонады. Откуда же у плохо организованных и слабо взаимодействующих друг с другом красных отрядов взялась мощная артиллерийская поддержка?

Ответ можно найти в воспоминаниях Полякова. «Часов в 11 шестого июля мне доложили мои красноармейцы, что на станции на платформе стоит 12 штук 3-дюймовых новеньких орудий и несколько вагонов снарядов. Орудия охраняли какие-то солдаты, сразу сами перешедшие ко мне. Узнав, есть ли среди моих красноармейцев артиллеристы, коих нашлось человек 6–7, я приказал подать две платформы с орудием к площадкам, чтобы выгрузить орудия для стрельбы». И далее: «Подошедши к орудиям, я увидел, что они были наведены в центр города, где по указанию моей разведки находился штаб белых. Я приказал открыть огонь, красноармейцы стрелять отказались, говоря, что там есть мирные граждане, я же, проверив наводку орудия и предварительно поговорив с красноармейцами, сам лично пустил 4 снаряда, после чего начали и красноармейцы обстреливать город».

Схожее описание, отличающееся только в некоторых деталях, мы можем обнаружить у комиссара Громова, который 7 июля был приписан к Всполью, где вскоре стал комендантом железнодорожной станции: «Вызываю один паровоз из депо; до прибытия паровоза разгружаю 14 3-дюймовых орудий, случайно задержанных на площадках, идущих на помощь для подавления Колчака на Казань. Разгрузив с платформ, поставили на площадке около товарных вагонов, быстро принесли солдаты снаряды из бараков, но, к сожалению, не оказалось артиллеристов. Паровоз готов. Командируем матроса, охранявшего в то время депо, с запиской в Рыбинский Совет. Слова записки гласили следующее: “В Ярославле восстание, шлите отряды, по возможности артиллеристов”. На паровозе с запиской отправился матрос в Рыбинск, и через 3 часа с тем же паровозом прибывают 200 латышских стрелков и артиллеристов на помощь имевшимся у нас воинским частям. В течение этого времени до прибытия артиллеристов и стрелков из Рыбинска прибыло несколько человек из города, каким-то чудом пробравшихся через цепи белых». Пока не прибыли квалифицированные артиллеристы, вести огонь по городу со станции Всполье помогал оказавшийся в расположении красных губернский комиссар мест заключения Николай Казаданов, ранее служивший в 7-й артиллерийской бригаде. Орудия на станции Всполье обстреливали город практически без передышки. Как рассказывали свидетели, пока одна смена артиллеристов работала, другая спала практически у самых орудий.

Вторая батарея красных была организована на территории, перешедшие под контроль 1-го Советского полка, близ станции Ярославль-Город (Ярославль-Московский), куда орудия были доставлены на платформах со станции Всполье. Третья батарея находилась неподалеку на Туговой горе. Историю с ее оборудованием в советских книгах рассказывали подчеркнуто лаконично: «На Туговой горе, недалеко от Московского вокзала по распоряжению М.О. Пантина железнодорожники установили обнаруженные на путях артиллерийские орудия и открыли ответный огонь по белогвардейцам». В реальности же там разыгралась страшная трагедия – был зверски убит священник, который возражал, чтобы с территории его храма вели огонь по историческому центру Ярославля. Расправа с настоятелем церкви Параскевы Пятницы на Туговой горе о. Николаем (Брянцем) поражает своей жестокостью. По рассказам прихожан, которые в тот день были на службе, священника схватили и решили расстрелять. Его заставили самого рыть себе могилу. Настоятель просил не стрелять ему в лицо. Пули попали в грудь, священник был еще жив, когда его сбросили в яму. Отец Николай продолжал креститься и молился. Его закопали живым, сверху бросили дохлую собаку, а под конец помочились на могилу. 18 июля он был перезахоронен в соответствии со священным чином, в новую могилу, а вместе с телом в гроб положили Евангелие.

Впрочем, цинизм и жестокость проявлялись не только по отношению к белым и священнослужителям. Жертвой фактически мог стать любой. Это показывает пример Сергея Александрович Суворова, старого социал-демократа, приятеля Луначарского, по слухам, даже бывшего у него шафером на свадьбе. Сам Луначарский писал о Суворове: «Он – большевик, но из тех, кто ближе к “Новой Жизни”, а Ленька, его мальчик, – левый большевик, ссорится с отцом, называет его оппортунистом, а отец его – анархистом». Накануне Октябрьской революции С.А. Суворов был городским головой и минимум по долгу службы был хорошо знаком с инженером Лопатиным, который стоял во главе Ярославля в начале 1917 года и был поставлен на управление городом по приказу Перхурова в июле 1918 года. Лопатин, видя бессмысленное разрушение Ярославля, предложил Суворову стать парламентером и обсудить с большевиками условия прекращения артиллерийского огня. Позже, на допросе в ЧК, Лопатин показал: «По моей инициативе, а затем по присоединившейся просьбе к Штабу со стороны лиц, арестованных деятелей советских учреждений, был командирован парламентером Ярославский городской голова Сергей Александрович Суворов в штаб Красной армии для ведения переговоров о выводе из города мирного гражданского населения». Суворову было передано послание и выдан белый флаг, он двинулся по «американскому» мосту через Которосль к красным позициям. Не дойдя до своей цели около 200 метров, он без всяких причин был застрелен каким-то красноармейцем. Цинизм ситуации усугубляется тем, что красные попытались переложить вину за убийство парламентера на своих противников. В статье-некрологе сообщалось следующее: «Руководители белогвардейской авантюры, видя полный крах задуманного дела, не остановились перед тем, чтобы послать на явную смерть взятого ими в плен и содержащегося у них под арестом т. Суворова. Когда ему предложили быть посредником в деле прекращения гражданской войны и заключения мира, он с радостью согласился. Ему дали белый флаг как бы в знак их желания вступить в мирные переговоры, тот самый флаг, под которым шло их контрреволюционное восстание. Тов. Суворов бесстрашно выступил вперед по направлению к Красной армии, но за дальностью расстояния он не мог быть узнан нашими товарищами, они заметили лишь белый флаг, под которым белая гвардия обыкновенно вела наступление на советские войска. Дано было несколько залпов, и… Суворов был сражен наповал…»

На второй день восстания был без суда и следствия расстрелян и полковник Константин Лебедев, начальник старого штаба заговорщиков, которого Перхуров, принимая во внимание преклонный возраст офицера, отпустил домой сразу же после захвата артиллерийских складов. В «Красной книге ВЧК» это событие описывается с плохо скрываемой иронией: «В военный комиссариат Ярославского военного округа за несколько недель до контрреволюции поступил на службу бывший начальник 12 запасной бригады полковник Лебедев. Этот полковник, перешедший в лагерь контрреволюционеров, надев на себя солдатские лохмотья, пробирался к нашим позициям как разведчик. На вопрос патруля: „Кто идет?“ – солдат скромно ответил: „Бывший полковник“. Препровожденный в штаб Красной армии, этот полковник был опознан, и все его предательские проделки раскрыты». И в этом случае реальность оказалась куда более трагичной, на что указывает один из отрывков воспоминаний комиссара Петровичева: «Однажды, выходя из штаба, вижу кучу красноармейцев, понукают какого-то человека, заставляя идти вперед к штабу. Человек этот был высокого роста, в простом штатском картузе, в толстой холщовой рубашке, на которой ни ремня, ни пояса не было, какие были брюки, не помню, кажется, черные, в простых русских сапогах. Человек этот повторял на понукание красноармейцев, что он солдат. Провели его в вагон. Я пошел посмотреть и вижу – точно бы полковник Лебедев, быв. нач. гарнизона Ярославля при Керенском, но все же сомневался, т. к. черты лица его сильно изменились или же лицо сильно было покрыто пылью и оттого выявился иной вид. Я решил понять, спрашиваю: „Полковник Лебедев, Вы“. „Я“, – отвечает он. Красноармейцы, видя с его стороны обман, немедленно вывели его из вагона и тут же расстреляли. Все это произошло так быстро, что я не успел ни сам остановить, ни штабу об этом сказать, чтобы узнать от него, как и с какой целью он попал в линию красноармейцев и каково положение белых; хотя он, может быть, ничего бы и не сказал или сказал не то, что есть на самом деле, но после меня этот вопрос интересовал».

Между тем в Москве наконец-то стали осознавать серьезность происходящих в Ярославле событий. На заседании большевистской фракции 5-го съезда Советов Я.М. Свердлов сделал внеочередное заявление о мятеже в Ярославле. Тогда же прозвучал призыв, адресованный ярославским коммунистам, сплотиться для скорейшей ликвидации мятежа. Делегатам от Ярославской губернии было предложено возвращаться домой для организации подавления белогвардейского восстания. При этом подчеркивалось, что надо добираться как можно быстрее, действовать по обстановке, но решительно, а главное – во что бы то ни стало удержать железнодорожный мост через Волгу. Делегаты съезда П.А. Будкин, К.Е. Бабич, О.И. Розанова и другие немедленно выехали в Ярославль. К.Е. Бабич, председатель Ярославского губревкома в период мятежа, вспоминал: «С большим трудом добрался я до Ярославского вокзала, но выехать не смог: остатки меньшевиков в руководстве профсоюза железнодорожников объявили нейтралитет и остановили движение. Помог мне военный комендант. Он выяснил по телефону, что со станции Лосиноостровская должен вскоре отправиться бронепоезд… Через дежурного по станции я связался с командиром бронепоезда. Тот вначале отказался взять меня, заявив, что не может допустить посторонних на бронепоезд. Помог мандат, выданный мне Свердловым… Наконец мы прибыли на разъезд Хожаево. С командиром бронепоезда договорились, что он отправится отсюда к железнодорожному мосту через Волгу и примет все меры, чтобы отбить его».

В Ярославль стали прибывать и красные отряды, направленные из соседних городов. Одними из первых на подступах к Ярославлю оказались красные бойцы из Кинешмы, города, расположенного вверх по течению Волги (Ивановская область). Во время июльских событий в Ярославле в составе Кинешемского гарнизона насчитывалось более 700 бойцов. Из них чуть более двухсот приняли участие в боях. Исследователи сообщают, что 1-й Кинешемский Советский Красный полк начал формироваться весной 1918 года. К 6 июля в его составе имелись: 1-я рота (59 чел.), 2-я рота (76 чел.), 3-я рота (102 чел.), пулеметная команда (35 чел., 6 пулеметов «Максим»), команда конных разведчиков (36 чел.), нестроевая рота (82 чел.) – всего 13 командиров и 372 красноармейца. Командиром полка был Тарабаров, комиссаром – Лазарев. Квартировал полк в летних лагерях на Межаковом поле.

7 июля, в связи с угрозой распространения ярославских повстанцев вниз по Волге, в Кинешме была объявлена мобилизация коммунистов, которые в числе 91 человека были вооружены и переведены на казарменное положение. Подобные меры предпринимались также в Костроме, Иваново-Вознесенске – Ярославль, по сути, должен был оказаться в «тисках блокады». Если же говорить о составе гарнизона города Кинешма, то в него вошли также вооруженные рабочие и дружинники с местных заводов и фабрик. Каждая из рабочих дружин насчитывала от 10 до 50 человек, всего же дружинников было около 250. 7 июля 137 стрелков 1-й и 2-й рот, 19 пулеметчиков, в распоряжении которых было два пулемета, и 9 нестроевых солдат 1-го Кинешемского полка вместе с двадцатью оперативно мобилизованными коммунистами были направлены по железной дороге в Ярославль. Двигались они по пути, пролегавшем через станции Середа и Нерехта. Под Ярославль бойцы из Кинешмы приехали вечером 7 июля, а через пару дней к ним прибыло подкрепление в составе 40 человек. Почти сразу же эти отряды начали прорываться к Городскому валу и пытались закрепиться на этом стратегически важном объекте городской окраины. Впрочем, все эти попытки были безуспешными. Каждый раз кинешемцев отбрасывали назад – повстанцы очень умело использовали местную застройку, останавливая атакующих красноармейцев пулеметным огнем. Надо отметить, что, несмотря на то, что восставшие испытывали явный недостаток артиллерии, пулеметов у них был едва ли не переизбыток. Председатель РВК северных железных дорог докладывал: «Белогвардейцы засели с пулеметами в зданиях. Наши делали наступление не совсем удачно, ждут помощи каждую минуту». В своих показаниях на судебном процессе А. Перхуров сообщил, что на линии обороны, которая образовалась вокруг города, было около семидесяти «белых» пулеметов. Впрочем, красные называли цифру куда более значительную: «Потому что мы пробовали идти в наступление, а белые располагали около 600 пулеметами. Дело в том, что они заняли арсенал и военный склад, который принял пулеметы от 83 частей. Пулеметов работало много, и от этого главным образом и получились такие большие потери». Впрочем, эту цифру никто не воспринимал всерьез, даже свои иронизировали над ней: «Сколько же тогда надо было белогвардейцам иметь пулеметчиков, если у них было 600 пулеметов?» В свою очередь, Карл Гоппер, один из самых грамотных командиров белых повстанцев, сообщал: «На каждом из наших боевых участков было в среднем около 6 пулеметов. В винтовках недостатка не было, но начинал ощущаться недостаток в патронах, поэтому предполагалось перевооружать участки по очереди японскими винтовками, которых в складе было достаточно, с достаточным количеством патронов, оставшиеся же к этому времени ружейные патроны оставлялись исключительно для пулеметов». (Под «ружейными» имеются в виду патроны для русских трехлинейных винтовок. – Прим. ред.)

Но вернемся в отряды, прибывшие из Кинешмы. После того, как им не удалось занять Городской вал, они были переброшены на западную окраину города, в район, который можно назвать дореволюционной промзоной. Отряды заняли позиции вдоль железнодорожной линии, которая тянулась к мосту через Волгу. В ночь с 7 на 8 июля его роты, прикрываясь железнодорожной насыпью, продвинулись до места пересечения ее с Лагерной улицей. Бойцы заняли стрелковую позицию на насыпи железной дороги, установив один из пулеметов рядом с виадуком. Штаб отряда расположился в здании бывшей ткацкой фабрики «Каюков и сыновья» вместе со штабами Костромского и Шуйского отрядов, роты которых развернулись соответственно за левым и правым флангами позиции кинешемцев. На рассвете 8 июля красноармейцы открыли огонь по передовой линии повстанцев, но в ответ не последовало никакой реакции. В одной из своих статей братья Шевяковы отмечали: «За несколько часов лишь один белый пулемет сделал три короткие очереди, последней из которых был убит 20-летний боец Иван Капустин, стрелявший в сторону противника сначала с колена, а потом и стоя. Бойцы отряда один за другим прошли перед трупом своего товарища прощаясь, и вскоре без приказа и команды, перемахнув насыпь ж. д., устремились на врага. Выскочивший из штаба Тарабаров закричал было: “Назад!” Но тут же выхватил револьвер и помчался по огороду вслед за полком. От неожиданного натиска красной цепи повстанцы бежали. Крайняя линия домов, в том числе и зеленый дом с мезонином, из которого стрелял пулемет, была захвачена в течение нескольких минут. Схватили и белых пулеметчиков. Цель была достигнута, и наступил момент, когда люди, утолив жажду мести, залегли по обочинам дороги, не зная, что же делать дальше».

Впрочем, почти сразу же последовала белая контратака. Отряд из Кинешмы накрыли мощным пулеметным огнем, и красные были вынуждены оставить позиции. Командир не без труда, но восстановил контроль над своей частью. Было приказано закрепиться в окрестных домах. Через несколько часов на этом участке фронта начались сильные пожары. Загорелись сразу несколько заводов. Под напором огня и белых пулеметов красноармейцы отошли обратно к железнодорожной насыпи. В последующие дни красные бойцы неоднократно пытались прорваться в сторону центра города, но каждый раз откатывались назад. Они даже не смогли закрепиться на одной стороне железнодорожного моста через Волгу. (Это удалось сделать много позже, когда на этот участок фронта был послан бронепоезд, а город стал подвергаться бешеному артиллерийскому обстрелу.) Казалось, что ситуация была благоприятной для белогвардейцев. Однако Карл Гоппер полагал, что положение патовое. Он писал по этому поводу: «Обстановка требовала разбить бывшие налицо большевистские войска, пока их немного, а для этого нужно было иметь хотя бы небольшой отряд для активного действия. Красные, окружавшие нас тонкой линией, не были сильны и безусловно не имели никаких резервов. Отряд в 200–300 человек, напав на какой-либо из их флангов и окружив его, мог легко повернуть все дело в нашу пользу. Ввиду этого все усилия штаба были направлены к созданию такого отряда, но, увы, оказались тщетными. Первые дни я лично был занят этим формированием, но ни разу не удалось сформировать более 50 человек, как поступали с фронта такие категорические требования о присылке поддержки, что нельзя было отказать».

Неожиданно для многих вечером 7 июля часть отрядов, прибывших из Рыбинска, была отозвана обратно. Уездный военный комиссар Громов, на тот момент ставший комендантом станции Всполье, вспоминал: «Через несколько времени из Рыбинска пришла телеграмма: просят вернуть их стрелков. В Рыбинске восстание». Советская историческая литература никогда не скрывала, что Рыбинск для организации «цепочки» восстаний имел такое же большое значение, как и Ярославль. «В своих планах интервенты особенно выделяли Рыбинск, который наметили сделать центром восстания. Захват рыбинских военных складов, по мнению интервентов и белогвардейцев, дал бы им возможность продержаться здесь до того времени, когда на помощь подошли бы с севера англо-французские и американские десантные войска. Поэтому успех восстания в Ярославле ставился в прямую зависимость от захвата Рыбинска». Для того чтобы вооруженное выступление в Рыбинске было удачным, имелись все предпосылки. В частности, здесь была более сильная и хорошо вооруженная белая офицерская организация. Однако Савинков, взявший на себя непосредственное руководство «операцией» в Рыбинске, все-таки был никудышным стратегом. Выступление надо было начинать одновременно с «ярославским мятежом», в противном случае терялся эффект неожиданности. Позже Перхуров, рассуждая о возможных причинах провала выступления в Рыбинске, приводил мнение Савинкова: «Две причины по его мнению. Одна причина, что кто-нибудь выдал или предупредил, потому что когда люди готовые шли на сборный пункт, то всюду были поставлены заставы. Потом Бредэ порядочно помешал. Он приехал в Москву, и там его расстреляли». Впрочем, было бы странно, что губерния, вокруг которой формировалось кольцо блокады, не будет готовиться к возможным выступлениям в других городах и населенных пунктах. Однако первая реакция советского руководства все-таки больше напоминала панику, нежели холодный расчет. В своем докладе Руцкой и Миронов сообщали: «Из Рыбинска сообщение: В третьем часу ночи в количестве около 1000 со значительным количеством оружия, воспользовавшись нашим отправлением войск в Ярославль, выступили белогвардейцы, была сильная пальба, пулеметная и ружейная, к 12 часам дня усилиями оставшихся стрелков и железнодорожников Белогвардейцы прогнаны за Волгу к Мологе, нами отбито много оружия. Настоящее время спокойно, лишь отдельные выстрелы из окон, есть сведения, [что] Белогвардейцы организуются на ночь, мы все начеку, но их больше нас в десять раз, будем биться до конца, в крайнем случае запремся в станции и не сдадим ее. Дело осложнено тем, что в сторону Петрограда обрезаны провода и столбы, у нас мало пулеметов, послали в Бологое за помощью, свой отряд затребовали обратно из Ярославля, но его не отдали, случайно удалось сообщить Петрограду, обещал выслать помощь, посредине разговора обрезаны провода, сил у нас до 100 человек».

Сведения о выступлении, очень обрывочные, доходят до штаба Перхурова. Именно по этой причине в сводке от 9 июля сообщалось: «Рыбинск. Восстание против советской власти развивается весьма успешно». На самом деле операция провалилась и ликвидация выступления была закончена за несколько часов. На допросах Перхуров рассказывал о том, как узнал о начале второго «мятежа»: «– 7-го числа. Сообщение было такое, что наступают чехи с пяти сторон с пулеметами, просят прислать броневой дивизион.

– Вы, конечно, поняли?

– Да, конечно. Это не чехи, а наше выступление.

– Скажите, с Савинковым Вы сговаривались, что, как только удастся там, немедленно двинуть помощь из Рыбинска?

– Да.

– И, очевидно, Вам немедленно бы сообщили?

– Не помню, какого числа я послал радио. Ответа не получил.

– Когда Вы убедились в том, что в Рыбинске провал?

– Только тогда, когда вырвался из Ярославля». Действительно, отсутствие связи с Рыбинском стало большой проблемой. Тот же Перхуров свидетельствовал: «Связь между ними и нами была очень осложнена, потому что кольцо все время сжималось. Я отпустил массу людей, чтобы разузнать, что делается в Рыбинске. Ни один из посланных обратно не явился».

Как бы то ни было, но уже 8 июля советский отчет, направленный в Москву, звучит более уверенно, хотя и тревожно: «В Рыбинске продовольственное положение критическое. Требуется содержать шесть уездов губернии. Просим экстренных распоряжений. Просьба экстренно выслать деньги для удовлетворения жалованием красноармейцев 6-ти уездов, а также Комиссариатам Уездным и Волостным. Ввиду падения Губернск[ого] Комиссариата] гор. Ярославля требуется передать полномочие Губернск. Комиссариата Уездному Рыбинскому Комиссару. К предупреждению нападения на Рыбинск приняты все меры, необходимо иметь поддержку живой силой и технической – броневики, автомобили и оружейные снаряды имеются; получена Рыбинском помощь из Бежецка. Из Рыбинска доносит Комиссар Ферофонтьев. При выступлении чехов и Белогвардейцев их было 70 человек, в настоящее время все спокойно. Приняты все меры предосторожности. Взято в плен 17 человек. Оборона города принята со всех сторон. Красные казармы при 4-х орудиях 3-х калиберн[ых], 40 пулеметов, Артиллерийск[ий] скл[ад] 4 шт. 3-х калибер[ных], 5 шт. 6[-ти] калибер[ных], 6 пулеметов. Имеем сухарей 700 пудов. Галет 700 пудов, муки 100 пудов. Армия налицо 1000 человек, необходимо сейчас же обеспечить деньгами. Из Рыбинска в Ярославль отправлены 153 человека, 9 пулеметов, 168 чел., 4 пулемета, 56 человек, 1 пулемет, 20 чел., 1 пул., 60 пулеметных лент, 50 000 винтовочных патронов, снарядов 3-х дюймовых 304 шт., шрапнелей 3˝ – 500 шт., гранат 3˝ – 500 шт., погружено 5000 3˝-снарядов, но еще не отправлено, потому что появились слухи, что на ст. Лом имеются Белогвардейцы, по выяснении отправим».

Позже Перхурову не раз приходилось встречаться с Савинковым. Тот, желая хоть как-то оправдаться за «рыбинский провал», изложил следующую версию произошедшего: «В ночь на 6-е июля полковник Перхуров выступил в Ярославле, 7-го мы узнали, что Ярославль в его руках. В ночь на 8-е я приказал выступить в Рыбинске. Наш штаб находился на окраине города в квартире маленького торговца. Жил я в квартире другого торговца, на берегу Волги, у самых большевистских казарм. Ночью мы собрались в штабе, и ровно в 1 час раздался первый ружейный выстрел. Но уже в 2 часа мой адъютант доложил мне, что, в сущности, бой проигран. Мы были преданы. Большевикам стали известны наши сборные пункты, и конные большевистские разъезды были на всех дорогах, ведущих к артиллерийским складам. Несмотря на это, артиллерийские склады были взяты. Но когда члены нашей организации двинулись, вооружившись, на Рыбинск, они встретили заготовленные заранее пулеметы. Им пришлось отойти. К утру, понеся большие потери, они вышли за город и окопались в нескольких километрах от Рыбинска. Когда рано утром, убедившись, что бой проигран бесповоротно, мы вышли из штаба, было совсем светло. Куда идти? Пулеметы трещали без перерыва, и над головой свистели пули. Жители, чувствуя, что победа останется за большевиками, в страхе отказывались нас принимать. Мы остались посреди города, не зная, где нам укрыться. Тогда мы решили пройти пешком в указанную нам деревню, где жил рекомендованный рыбинской организацией купец. Дикгоф-Деренталь, Флегонт Клепиков и я двинулись в путь. Едва мы вышли из города, как снова попали под большевистский огонь. Едва мы вышли из сферы огня, как наткнулись на большевистский патруль. Но мы были одеты рабочими. Патруль не обратил на нас никакого внимания. Так мы прошли верст 20, пока не отыскали наконец нужную нам деревню… Бой в Рыбинске был бесповоротно проигран, но Ярославль продолжал держаться. Я послал офицера к полковнику Перхурову, чтобы сообщить ему о рыбинской неудаче. Офицер до полковника Перхурова не доехал: он был арестован большевиками. Для меня было ясно, что без артиллерии Ярославль долго обороняться не может. Но я тоже надеялся на помощь союзников – на архангельский англо-французский десант. Поэтому было решено, что оставшиеся силы рыбинской организации будут направлены на партизанскую борьбу с целью облегчить положение полковника Перхурова в Ярославле. В ближайшие после 8 июля дни нами был взорван пароход с большевистскими войсками на Волге, был взорван поезд со снарядами, направлявшийся в Ярославль, и был испорчен в нескольких местах железнодорожный путь Ярославль – Бологое. Эти меры затруднили перевозку большевистских частей со стороны Петрограда, но мы не смогли воспрепятствовать перевозке из Москвы. Троцкий же, понимая всю важность происходящих событий, напрягал все усилия, чтобы с помощью Московского гарнизона овладеть Ярославлем».

Глава 7

Чьи вы, хлопцы, будете?

Необходимость этой главы-отступления продиктована не столько потребностью изложить какой-то исторический материал, сколько дать трактовку материалу уже накопленному. До начала 90-х годов позиции сторон по проблеме «ярославского мятежа» (что «красных», что «белых») удовлетворяли оба противопоставленных друг другу идеологических полюса – «красные» полагали участников мятежа не просто контрреволюционерами, а крайне реакционными элементами, бывшими либо монархистами, либо сторонниками военной диктатуры. Надо отметить, что сами «белые» такими оценками вовсе не были возмущены и подобный подход их вполне устраивал. Все в корне начало меняться, когда в дело вступили отечественные либералы, которые во многом были подобны персонажу анекдота, что ехидно говорил: «А что не съем, то понадкусываю». В своем страстном желании превратить Ярославское восстание в некое «собственное достижение», они стали провозглашать его народным демократическим движением, которое было порождено тем, что большевики стали узурпаторами, ликвидировавшими демократическое государство и т. д. В связи с событиями июля 1918 года стали звучать и вовсе нелепые суждения. Например: «Символично, что восстание началось в Ярославле. Ведь наш город издавна известен свободолюбивыми традициями». Или: «Ярославль во многом шел впереди всей Руси. Он стал родиной русского парламентаризма». Некоторые суждения так и вовсе вызывают оторопь: «Эсер Борис Савинков действительно „идейный вдохновитель и организатор“ восстания, но нужно видеть: к июлю сложилась коалиция демократических, либеральных и консервативных сил, выступавших против большевистского радикализма». То есть ситуация подавалась следующим образом: хорошие «розовые» ярославцы активно выступали как против белых, так и против красных экстремистов. Неудивительно, что этот, с позволения, «козырь» ярославские либералы пытались разыграть в 1993 году. Однако что же происходило в действительности? Ответ на этот вопрос, точнее говоря, верное установление идеологической окраски ярославских повстанцев позволит нам более правильно понять события, речь о которых пойдет в книге далее.

Начнем с самого простого: с символов ярославского восстания. При изучении документов источников и мемуаров бросаются в глаза две вещи. Во-первых, нигде не упоминается российский триколор. Во-вторых, количество упоминаний о георгиевской ленте как отличительном знаке ярославских повстанцев просто «зашкаливает». Для начала попробуем разобраться в первом вопросе. Как ни странно, но традиционный триколор в первой половине 1918 года ассоциировался с Временным правительством, которое большинство восставших полагало полностью себя дискредитировавшим. Один из ближайших сподвижников А. Перхурова Василий Федорович Клементьев в своих воспоминаниях приводил в высшей мере показательный пассаж: «Незаметно разговор перешел на большевиков и на борьбу с ними здесь. Затем заговорили о том разброде, в котором находится офицерство в столице.

– Стыдно сказать, – с горечью вздохнул полковник, – но ведь очень много господ офицеров теперь ориентируются на немцев и с их помощью надеются свалить большевиков.

Я с ним согласился, но добавил, что удивляться этому не приходится.

– Ведь вы же знаете, как относился к нам, офицерам, Керенский и его окружение, – сказал я. – Наши же союзники и теперь поддерживают Керенского. Поэтому офицеры и тянутся к своим бывшим врагам. Они нас скорее поймут и помогут, чем все англичане, французы, итальянцы.

– А вы монархист? – спросил у меня собеседник.

– Конечно, монархист».

Еще более показательной являлась позиция офицеров из тайной организации по поводу названия, которое предлагал Савинков. «Савинков предложил назвать нашу организацию Союзом Защиты Родины и Свободы. Кажется, Бредис и Страдецкий запротестовали против слова „Cвобода“». Большая часть офицеров полагала, что это слово дискредитировано опять же Временным правительством, а потому неизбежно оттолкнет людей (офицеров в первую очередь) от организации. Сам же Перхуров первоначально планировал, что тайная организация может называться «Союз великороссов». В данном случае учитывалась не только борьба против большевиков, но и активное противодействие «украинизации» армии, что опять же вменялось в вину Временному правительству. В воспоминаниях как бы вскользь проходит такая информация: «33-я пехотная дивизия еще Временным правительством была украинизирована. Вероятно, следы украинизации остались. В Курске украинские сепаратисты постараются переманить в свои ряды офицеров и солдат, склонных к украинизации».

Может возникнуть вполне логичный вопрос: если организация Перхурова и его окружение так активно выступали и против большевиков, и против наследия Временного правительства, то зачем же во время «мятежа» они восстановили в правах комиссара этого самого правительства Бориса Дюшена? Когда говорят об этом, то обычно ссылаются на рассказ Дюшена, который воспроизводился в воспоминаниях белого публициста Романа Борисовича Гуля. «До последнего я оставался в губернаторском доме (обычная резиденция комиссаров Временного Правительства в губернских городах). Когда в город уж ворвались большевистские банды, я бросил все, взял револьвер и вышел на Пушкинский бульвар. Было раннее утро. На окраине шла стрельба. На бульваре ни души. Я шел с револьвером по бульвару. Потом сел на скамейку и думаю: сейчас кончать или немножко подождать? Но, м. б., потому, что утро было чудесное, я решил подождать. А стрельба все близилась с окраин к центру. Взглянул я на небо, на револьвер и вдруг почувствовал, что смертельно устал от всей этой ерунды, называемой жизнью. Встал. Оставалось немножко приготовиться. И вдруг сзади услышал шаги и странное бормотание. Оглянулся: прямо на меня идет человек. А стрельба с окраин все близится, разгорается. Человек подходит, и я вижу, это мой друг, рабочий, и совершенно пьяный». Далее рассказывалось, как Дюшен почти целые сутки прятался под крышей «китайской» беседки, которая располагалась на бульваре. Начать надо с того, что все эти воспоминания в основе своей являются выдумкой. Это подразумевал и сам Роман Гуль, когда давал Дюшену такую характеристику: «Дюшен был приятным человеком. И при всем том мне всегда казалось, что он – “нарисованная дверь”, по выражению Зинаиды Гиппиус, примененному к И.И. Фондаминскому-Бунакову. Дверь-то нарисована, поэтому и войти в нее нельзя». Проще говоря, Гуль нутром чувствовал, что Дюшен был весьма фальшивым человеком. Если мы посмотрим на указанный отрывок, то бросается в глаза, что Дюшен едва ли мог прятаться в последний день восстания в «китайской» беседке на бульваре, так как та сгорела несколькими днями ранее. Да и при Перхурове он был вовсе не комиссаром Временного правительства, а всего лишь начальником радиостанции в составе совершенно «неперспективного» автотехнического отдела. Собственно, и восстановления такой должности, как комиссар Временного правительства, не могло быть по определению, так как своим постановлением А.П. Перхуров в качестве главнокомандующего Ярославской губернии упраздняет не только все органы советской власти, «где бы в пределах Ярославской губернии таковые ни находились и как бы ни именовались, как коллегиальные, так и единоличные», но и восстанавливает управление, характерное для царской России. Во избежание разночтений он открыто указывает в постановлении: «Отменяются действия положений Временного правительства: а) о губернских и уездных комиссарах, б) о милиции и в) о губернских, уездных и волостных земельных комитетах. Дела означенных комитетов временно передаются в ведение губернского и уездных земств и волостных старшин по принадлежности… Приостанавливается действие постановлений, изданных Временным правительством: а) о производстве выборов городских гласных, б) губернских и уездных земских гласных, в) временные положения о волостных земских самоуправлениях, г) о поселковом управлении, правила о волостном обложении, о волостных сметах, раскладках и о волостных сборщиках и д) положение о судах по административным делам».

Собственно, Перхуров никогда не скрывал, что он был последовательным монархистом. Позже, во время судебного процесса он заявит: «Я по совести скажу, что, когда была монархия, я был монархистом, так как она была санкционирована Собором, но когда монархия свергнута, я остался человеком, который любит власть, которая нужна народу». Борис Савинков в своей брошюре, посвященной борьбе с большевизмом, также назвал Перхурова монархистом. Позднее следователи спрашивали «великого террориста»: «Признаете ли себя виновным в том, что весной 1918 г. вы организовали Союз Защиты Родины и Свободы совместно с монархистами Перхуровым и генерал-лейтенантом Рычковым и, получив деньги и директивы от французского посла Нуланса и чехо-словаков, подняли восстание в Рыбинске, Ярославле и Муроме?» Что очень важно: Савинков ни разу не отрицал того, что Перхуров не был монархистом, даже не удивлялся тому, что его характеризовали подобным образом. Также не вызывало у него никакого сопротивления обвинение в том, что «Союз защиты Родины и свободы» по факту возник на основе организации офицеров-монархистов, в которую входило более восьмисот человек. По этой причине ясно, почему обвинение во время суда над Перхуровым выдвинуло следующий тезис: «Вы – генерал – пускали долгое время в ход слово “монарх”. Сидящий на этой скамье был монархист и теперь был бы монархистом, если бы только нашелся подходящий кандидат. В России под этим лозунгом лилась сотни лет горячая человеческая кровь». Если же вернуться к воспоминаниям Дюшена, то на них можно было бы сразу поставить крест, если учитывать, что он был агентом ОГПУ, в 1929 году вернулся в СССР и ушел из жизни двадцать лет спустя в чине полковника МГБ.

Если говорить о георгиевской ленте как отличительном знаке ярославских повстанцев, то она встречается едва ли не повсеместно. «Тогда подошел офицер с броневика и перевязал нам руку георгиевской лентой, чтобы в нас не стреляли». «У Вас отличительный знак был георгиевская ленточка? – Да». «В качестве пропуска через кордоны была дана георгиевская ленточка. Эта георгиевская ленточка раздавалась всем. Уже шла запись добровольцев. Это был пропуск через заградительную часть». «Я был остановлен четырьями молодыми военными в виде юнкеров, державшими винтовки на изготовке, на груди которых красовались георгиевские ленты и банты». «Стали чаще поступать пленные с Георгиевскими лентами на груди». «Недалеко от Дома Народа по набережной под деревьями лежали два трупа в серых шинелях с георгиевскими лентами в петлицах». «Утром я пошел, как по обыкновению на работу, только вышел на улицу и вижу картину: растянулась по берегу Которосли, направленную в сторону Московского вокзала цепь солдат с георгиевскими ленточками. Один из солдат так грубо спросил: „Куда идешь? Не ходи, сейчас будет стрельба“». «Когда вышел на двор, то увидел уже другую картину, нет тех солдат, что с георгиевскими тряпками, а на дворе солдаты стоят в числе 8–9 человек с красным флагом». «К 12 часам пополудни стрельба все больше ожесточает и обывателей на улицах совсем видно мало, все больше сидят дома, в центре города появились белогвардейские патрули с георгиевскими ленточками на груди (знак отличия от красных), бегающие и спрашивающие каждого встречного и поперечного, не проходили ли здесь красные». «Все собираются и друг друга спрашивают, но достоверно еще никто ничего не знает. „Это англичане с севера наступают, – большевиков сшибают и нам жизнь хорошую обещают“, – сказал мимо проходивший с разноцветной белогвардейской ленточкой на пиджаке мужчина». Некоторые очевидцы указывали на то, что многие из горожан, примкнувших к белогвардейцам, поверх банта из георгиевской ленты прикрепляли значок с Георгием Победоносцем. Наличие специальных значков могло бы показаться странным, если не учитывать, что это были знаки «Союза Русского Народа», на которых как раз в «венце» был изображен Святой Георгий. Об использовании дореволюционной символики сообщал даже комиссар финансов Петровичев: «Некоторые товарищи говорили, что очень много офицеров бывает на бульваре и что начинают держать себя вызывающе, даже нацепляют значки былого царского времени».

Если принять во внимание всё вышеперечисленное, нет ничего удивительного в том, что в первый же день вооруженного восстания Л. Фишкин, местный предводитель «Бунда», охарактеризовал выступление как «реакционно-черносотенное», более того, обратился к большевикам с просьбой обеспечить еврейское население оружием, дабы оно могло защищаться от возможных погромов. Аналогичной точки зрения придерживалась и местная организация меньшевиков, которая сразу же заявила, что «это был контрреволюционный переворот», а один из местных лидеров умеренной социал-демократии П.А. Богданов-Хорошев писал: «Восстание оказалось явно белогвардейским». В первый же день выступления произошел очень показательный случай. К повстанцам решила примкнуть рабочая дружина. Далее очевидец описывал: «Эта рабочая дружина обратилась к стоящим офицерам, т. е. пришла рабочая дружина, где нам получить оружие. На это получился ответ такого сорта: Здесь нет т.т. [товарищей], здесь есть только солдаты и офицеры. Кто хочет защищать родину, тот становись в затылок и слушай команды». Опять же, миф о наличии «широкого демократического фронта» уничтожается хотя бы тем фактом, что в июле 1918 года левые эсеры выступили против восставших ярославцев на стороне большевиков. Их боевая дружина сражалась на участке фронта, расположенном между Которослью и железнодорожными путями. Это насколько же восстание в Ярославле должно было быть «белым», чтобы эсеры, которые в Москве начали боевые действия против большевиков, в Ярославле изменили своим товарищам и вошли в тактический союз с коммунистами??? Как видим, никакой «коалиции» за плечами восставших не было – правильнее было бы говорить о том, что именно против «белого Ярославля» действовали коалиционные силы, состоящие из эсеров, большевиков, бундовцев, прибывших из Москвы анархистов, а также занявших благожелательный в отношении советской власти нейтралитет меньшевиков. Единичные случаи перехода на сторону повстанцев (эсер Мамырин, меньшевик Дюшен) не меняют картины в целом – это мизерные исключения из правил.

Кроме того, известно о монархических настроениях среди кадетов, которые одними из первых покинули позиции Советского полка и примкнули к повстанцам. Кадеты Ярославского кадетского корпуса не приняли Февральскую революцию. Во время майских праздников 1917 г. кадетский оркестр отказался играть «Марсельезу», оправдавшись тем, что оркестранты еще ее не разучили. Во время Корниловского выступления кадеты были готовы поддержать мятежного генерала и резко выступали против Керенского. После Октябрьской революции представители новой власти потребовали от командования кадетского корпуса сдать оружие, которое находилось в 1-й роте. Кадеты отказались сделать это. Когда в первые дни новой власти манифестация рабочих проходила мимо кадетского корпуса, кадеты распахнули окна, и их оркестр заиграл «Боже, царя храни!». В начале декабря 1917 года было получено сообщение о том, что в кадетский корпус предполагается направить отряд Красной гвардии для подавления инакомыслия. Однако в казармах кадетского корпуса расположили 1-й Советский полк. А кадеты готовились… Сигналом к сбору для выступления против большевиков были распространявшиеся в городе в конце июня 1918 года условные записки: «Всех, кто желает принять участие, просят явиться». Кадеты были среди нападавших на склады, и через несколько минут после взятия артиллерийских складов несколько десятков бывших учащихся выехали с оружием на машинах в город для раздачи оружия восставшим.

Не выдерживает критики также миф о том, что «белый Ярославль» выступал за Учредительное собрание. Это больше похоже на самовнушение, нежели на реальные планы. Еще в своих воспоминаниях В. Клементьев указал на отношение офицеров тайной организации к самой идее Учредительного собрания: «Опять раздались голоса против скомпрометировавшего себя Учредительного собрания. Савинков не сдавался. Он соглашался, что разогнанное большевиками Учредительное собрание не оправдало возлагавшихся на него надежд». Несмотря на давление со стороны французских дипломатов, Перхуров в своем манифесте подчеркнуто дистанцировался и от Учредительного собрания, и от идеи, связанной с ним. Он вел речь о «широком государственном народоправстве, Народном собрании, законно и в нормальных условиях избранном, должно создать основы государственного строя». То есть само Учредительное собрание он полагал «незаконным». Эту мысль Перхуров повторял и во время судебного процесса над ним – он говорил, что собрание должно было непременно быть «нового созыва». «Причем прежнее Учредительное Собрание было созвано не так… Выборы были неправильные». Однако для того, чтобы заручиться более широкой поддержкой, Перхуров никогда не оглашал, что Народное собрание и Учредительное собрание – это было в его представлении совершенно не одно и то же. Остается вопрос: почему на судебном процессе А.П. Перхуров не демонстрировал открыто свои монархические взгляды? Проблема в том, что уже после того, как он был пленен в Сибири и оказался в концентрационном лагере, он решил откликнуться на призыв знаменитого генерала Брусилова: «Нами была получена газета с воззванием Брусилова, который звал все офицерство встать на борьбу с польской шляхтой. Нами этот вопрос обсуждался в плоскости, как на него реагировать. Мы решили, что, раз мы нужны, надо идти на защиту русской территории. Об этом была составлена телеграмма, собраны были деньги, и она была передана через коменданта лагеря. Это было отпечатано в газетах, и копии этих документов должны сохраниться в Челябинске. В телеграмме говорилось: „Мы – офицеры, солдаты и граждане готовы защищать русскую землю“ и т. д». Формально Перхуров был амнистирован за все свои прошлые деяния, что подчеркивалось стороной защиты во время суда: «Если суд верит показаниям Перхурова, то я должен сказать, что у меня есть декрет за подписями Ульянова, Троцкого и Курского, который говорит, что все офицеры армии Колчака, которые помогли бы в борьбе с польской шляхтой, освобождаются от наказания за все деяния, совершенные ранее. Это дает мне огромный аргумент защитительный». Признаться в монархических убеждениях означало автоматически подписать себе смертный приговор. Перхуров был человеком, вне всякого сомнения, смелым, но не оставлял надежды, что прежняя амнистия выручит его.

На монархический, или, как было принято говорить ранее, «реакционный», характер Ярославского восстания указывают и другие моменты. Например, внешнеполитическая ориентация. Если классические либеральные контрреволюционеры были безусловными сторонниками Антанты, то монархисты колебались при выборе: они могли надеяться на кайзеровскую Германию либо вовсе отрицать любую внешнюю помощь. Отблески сложной игры, которую через Савинкова со странами Запада вел Перхуров, будут рассмотрены в последующих главах. Пока можно ограничиться свидетельством очевидца, который описал реакцию офицеров, когда Савинков предложил заключить союз с западными державами: «Заграничная платформа нашей организации традиционно русская: верность нашим союзникам (Антанте) и борьба с немцами на стороне союзников до победного конца. Горькие усмешки появились на лицах участников собрания. Вероятно, Савинков это заметил, опустил голову, сложил руки на груди и, глядя на переплетенные пальцы, тяжело выдохнул:

– Да, господа, это, конечно, непопулярно даже у нас здесь, но необходимо, иначе с нами никто не будет говорить». О том, что часть руководства восстания была прогермански ориентированными монархистами, в своих воспоминаниях рассказывал генерал Карл Гоппер (на момент восстания – еще полковник). В частности, это относилось к коменданту города генералу Веревкину: «Как-то, когда я выбрал свободную минуту напиться чаю, он подошел ко мне, отрекомендовался казачьим генералом В. и председателем Петроградского союза георгиевских кавалеров. Сначала я подумал, что он предложит свои услуги в нашей работе, и начал придумывать, как отнестись к этому. Но он начал разговор совершенно на другую тему – о бывших делах на фронте и о том, что делается в Москве и Петрограде, немножко поинтересовался нашими намерениями и положением дел в Ярославле, но затем перевел разговор на то, что ему, как представителю Георгиевского союза, очень хорошо известно настроение офицеров в Петрограде, где в настоящее время несколько десятков тысяч офицеров, из которых будто [бы] 90 % придерживаются германской ориентации. Далее он опять незаметно перевел разговор на свои личные дела, рассказывая, что он тут в Ярославле остановился случайно, проездом на Дон, что он человек материально независимый, что хотел бы иметь компаньона для поездки туда сейчас, и два раза упомянул о том, что у него сейчас при себе 30 000 совершенно свободных денег. Меня вызвали по делам, разговор оборвался, и я почти забыл о нем, только впоследствии в разговоре с А.П. [Александр Перхуров] я вспомнил о нем и узнал от А.П., что генерал В. – человек определенной германской ориентации, деятельно работающий в этом направлении».

И наконец жирную точку в разговоре об идеологическом окрасе «ярославского мятежа» ставит одна из акварелей участника его подавления, самодеятельного художника А. Малыгина. Работа близка по своему стилю к советскому лубку. Она была выполнена в 1926 году и называлась «Славное побоище Красной армии с Савинковым в Ярославле в июле 1918 года». На ней была изображена схватка двух всадников – «красного» и «белого». Поскольку кавалерия во время июльских событий была только у красной стороны, то считать эту работу «историческим документом» не приходится. Впрочем, есть в ней очень интересный элемент – это униформа «белого» всадника, которая явно указывает на принадлежность к забайкальскому казачеству, а флаг точь-в-точь повторяет полотнище Азиатской дивизии барона Унгерна. Отличие состояло лишь в вензеле, у Унгерна это была монограмма МII (1-я Инородческая дивизия имени Его Императорского Величества Государя Михаила II), в то время как на «ярославской» акварели значились латинские цифры, обозначающие «два с половиной». В данном случае автор подразумевал «второй с половиной Интернационал», пугалку, позаимствованную из советской пропаганды середины 20-х годов. Расположенные по углам желтого знамени черные свастики не имели отношения к фашизму: итальянские фашисты этот символ не использовали, а гитлеровские национал-социалисты были еще партией настолько карликовой, что о ней не все слышали даже в Германии. Казалось бы, какая связь между Унгерном и Ярославлем? От волжского города до Забайкалья по меньшей мере четыре тысячи километров. Однако использование флага, по мнению Малыгина, должно было указать на идеологическое родство «белого Ярославля» и Азиатской дивизии, которая в рамках «белого движения» считалась самым радикальным монархическим формированием.

Глава 8

Плавучий каземат

Есть в истории Гражданской войны в России словосочетания, которые, прибегая к нынешней терминологии, можно было бы назвать «популярными мемами», однако, с другой стороны, они как бы вызванные из глубин подсознания отблески архетипов. Вне всякого сомнения, лидерами в этом списке являются «ледяной поход» и «психическая атака». Случавшиеся неоднократно, они оказались буквально воспеты массовой культурой. Хотя наряду с ними были явления, не менее известные, но все-таки не поражавшие своим героическим размахом. Взять хотя бы «баржу смерти». Если внимательно изучать историю гражданской войны, то «баржи смерти» можно обнаружить в Уфе, в Крыму, под Царицыном, в Ижевске, в Сарапуле. Однако все-таки начало мифа о «барже смерти» кроется в событиях, происходивших именно в Ярославле. Надо отметить, что сразу же после захвата города офицеры-добровольцы понятия не имели, что делать с арестованными советскими деятелями и красноармейцами. Подобная «растерянность» привела к тому, что в городе начались массовые расправы и самосуды. Причем, вопреки распространенному в советской литературе мнению, с большевиками расправлялось отнюдь не «озверевшее офицерье», а сами ярославцы. Опасаясь, что этот процесс выйдет из-под контроля, Перхуров распорядился незамедлительно укрыть в подвалах всех арестованных. На 6–7 июля в Ярославле не было какой-то единой «белой» тюрьмы. Наиболее «значимых» заключенных разместили в подвале дома Лопатина, то есть в непосредственной близости от штаба белогвардейцев. Например, об этом вспоминал арестованный в начале выступления член ревтрибунала К. Терентьев: «Что было сил мчались на квартиру обдумать план и всю ночь мечтали, каким способом выбежать к своим, и утром снова попросили явиться в штаб, сопровождая штыками, да еще посадили на автомобиль, только не обоих с братом, а меня одного. Привезли в здание Коммунотдела, представили революционному полевому суду, сидящему посредине большого зала, где и указали, что он член Исполкома, член Революционного Трибунала, а посему применить высшую меру наказания… или запереть куда-либо в подвал, что и было исполнено. Заперли в темный чулан в доме Лопатина, в котором я и находился около семи или восьми суток, без куска хлеба, и только какими-то случайностями потребовался этот чулан под лестницей, кому – не знаю, но отперли и, увидев в нем меня, волокли наверх и здесь дали чашку чаю, кусок хлеба и селедки».

Аресты производились не только в центральной части города, но и в заволжской, что само по себе затрудняло создание единого центра содержания арестованных. Об этом сообщалось в кратких мемуарах большевика А. Васильева: «С какой радостью и наслаждением объявили они меня арестованным. Я, не имея с собою оружия, принужден был подчиниться. Слышу голос одного из мальчиков: „Ваша власть пала, и вас всех повесят!“ Я молчу, чувствуя, что мои слова бессильны. Иду дальше по направлению к мастерским, попадается женщина. Я заметил, что она от радости происходившего и негодования ко мне решила плюнуть и своей слюной обрызгать идущего арестанта. Привели в мастерские, сначала в заводской комитет, затем раздалась команда: “Веди всех в вагон”. Нас арестованных было уже 15 человек. Ждем… То придет рабочий, скажет: общее собрание рабочих постановило всех освободить, а другой сообщит: всех расстрелять. Наконец, является целая банда вооруженных белогвардейцев. Несколько человек освобождают, а нас 8 человек гонят в штаб на набережную. Там допросы. Насмешки со стороны допросчиков и страшная жажда попачкать руки в нашей крови. Допросили… Ведут дальше в бывший участок полиции. По дороге попадается разъяренная буржуазия, которая кидала палками по нашим ногам, ругая и стараясь с нами расправиться. Пришли, и там допросы производились меньшевиком Абрамовым. Здесь еще строже: за всякое слово в свою пользу получал ответ от белогвардейского офицера: „Молчать, сволочь!“, сопровождаемый ударом приклада в спину. Это было все за Волгой».

Когда начались активные обстрелы города, стало ясно, что одновременно воевать и обеспечивать безопасность узников не представляется возможным. Именно тогда комендант города генерал-майор Веревкин предложил Перхурову переместить всех заключенных на волжскую баржу. Позже во время допросов Перхуров показал следующее: «У меня в качестве помощника был генерал Веревкин – комендант города – и генерал Карпов, который был начальником городской охраны. Он наблюдал за внутренним порядком в городе. О том, что происходит в городе, я получал официальные донесения от него. Ввиду того, что помещения не было, они предлагали поместить арестованных на баржу на Волге. Они мотивировали это тем, что Волга – это наиболее безопасное место».

Транспортировка арестованных на баржу осуществлялась из разных мест и разными способами. Упоминавшийся выше Васильев вспоминал: «Нас посадили в бывший Пастуховский дом, где помещался главный штаб белой армии. Сидим ночью. Красные начинают нащупывать, и сидеть стало жарко. Мы, арестанты, стали волноваться, нас было минимум 200 человек. Вдруг стоящий у двери белогвардеец крикнул: „Не волноваться! Приказано ручными гранатами успокаивать!“ Утром в 4 часа всех выгнали и стали группировать. Я попал в группу 60 человек „баржевиков“. Ведут, а пули свищут и снаряды рвутся. Ужасная картина… Кругом трупы убитых и во дворе, где нас группировали, привезли с позиции несколько человек убитых белых. Нас конвоировало исключительно офицерство, человек 20. Куда? Нам еще не было известно. Когда подошли к Волге, большинство из нас решило: „Привезли топить“. Но нет, погнали на паром, за Волгу. Здесь красные так и сеют по парому. Все легли. Офицеры, видимо, плохо обстрелянные, заежились куда больше арестантов. Мысль арестантов мелькнула другая: решили, что нас заведут за Волгу в лес расстрелять. Я с товарищами намеревался бежать как знающий хорошо местность и надеялся, что необстрелянные прапоры растеряются… Но оказалось иначе. Нас на пароме повезли на баржу».

В архивах Владимира Александровича Мясникова сохранились воспоминания красноармейца Дмитрия Палкина, который был захвачен в плен в первый же час выступления, так как нес наряд непосредственно в доме Лопатина. В его записях о дальнейших событиях сообщалось следующее: «Вечером нас перевели на площадь Богоявления в помещение ремесленной школы, где сейчас находится почтамт. За ночь к нам насажали около двухсот человек. Утром нас построили во дворе. Вышел полковник Перхуров и приказал увести нас, приказав конвою в случае сопротивления стрелять. Привели к Волге садили на паром. Буксир потащил паром вниз. У Арсенала стояла баржа-гусана с дровами из Молоти, пришедшая на кожевенный завод Эпштейна».

Традиционно на Волге стояло очень много барж. Некоторые из них были весьма необычные. Например, 25 сентября 1917 года в Ярославль прибыли три баржи, которые оказались груженными до самого верха бесценными экспонатами петроградского Артиллерийского исторического музея. Это были старые бронзовые орудия и архивы, которые сопровождали прапорщик Курышев и три канонира 1-й тяжелой артиллерийской бригады. Бесценную коллекцию хотели спасти от катаклизмов. Однако по трагическому стечению обстоятельств события в Ярославле оказались страшнее любого революционного угара. В охваченном огненным вихрем городе полностью сгорели несколько контейнеров со знаменами и оружием: всего около 2000 знамен (в том числе ценных, стрелецких), все трофеи, собранные в ходе Первой мировой войны, 300 экземпляров старинного огнестрельного и холодного оружия. На баржах были повреждены 54 ценных орудия, а в волжской воде погиб архив второй половины XVIII столетия и частично первой половины XIX столетия. Впрочем, водную тюрьму устроили не на одной из музейных барж. Как уже говорилось выше, для этого использовалась так называемая гусана – временная дровяная баржа, которая по прибытии в пункт назначения сама разбиралась на дрова.

В связи с «контингентом», который оказался запертым в водной тюрьме, возникает два вопроса. Во-первых, это его состав. Во-вторых, численность заключенных. Традиционно принято считать, что на барже находились только большевики и самые активные деятели советской власти. Лишь в одном месте в «Красной книге ВЧК» мелькнула такая фраза: «Аресты производились на квартирах и на улицах, и, таким образом, в их лапы попали свыше 200 человек советских служащих, красноармейцев и интернационалистов из австрийских и германских военнопленных». На этом и заканчивается официальное упоминание «германцев», находившихся на барже. Впервые на эту сторону сюжета обратил внимание В.А. Мясников. В частности, он обнаружил воспоминания бывшего бойца «летучего отряда» милиции (одного из немногих не перешедших на сторону повстанцев) Леонида Петровича Маркова. Тот не только указывал на то, что в первые дни «водного заключения» на барже было много немцев, которых хорошо снабжали продовольствием по линии «миссии Балка». Марков пишет: «Вначале германцы добровольно делились продуктами, затем мы их стали отбирать». Если судить по косвенным упоминаниям в документах, то на четвертый или пятый день боев почти все немецкие военнопленные были сняты с баржи и переправлены в город, в безопасное место.

Опять же, если говорить о партийном составе «русских» заключенных, то не стоит предполагать, что на барже оказались только коммунисты. Например, во время суда над Перхуровым сторона обвинения позволила себе следующую фразу: «Да, но на барже была разная публика, и коммунистов было меньшинство». Из сохранившегося в архивах «Списка лиц, заключенных на барже, стоящей на р. Волге, и подлежащих перевозу в ведение начальника комендантской роты с зачислением их содержанием за военным судом» можно хотя бы приблизительно установить, кто оказался на «барже смерти». Публика была действительно пестрая. Например, среди заключенных был губернский военный комиссар, левый эсер, уроженец деревни Борисовка Мышкинского уезда Александр Флегонтович Душин. Его арест был продиктован не столько партийной принадлежностью, сколько должностью, занимаемой в советских органах власти. Не совсем понятно, за что был арестован и направлен на баржу бывший городской голова, врач Федор Сергеевич Троицкий, любитель модной жизни и один из первых ярославских обладателей частного автомобиля. Была на барже масса беспартийных красногвардейцев. В.А. Мясников в одной из своих публикаций отмечал, что «водяная тюрьма была интернациональна – наряду с русскими здесь томились украинец Иосиф Чечель, поляк Александр Сакновский, латыш Мартин Кушке, еврей Киш Гиршман, серб Милан Кусан, немец Фриц Букс». Впрочем, одним из самых показательных заключенных был некоторое время возглавлявший местную ЧК губернский административный комиссар Федор Большаков. «Белая» пропаганда могла бы использовать его образ в качестве «идеального» комиссара-злодея. После ареста в его номере в Кокуевской гостинице (более известная как «Кокуевка») повстанческий патруль обнаружил настоящую «пещеру Аладдина» – почти целый пуд золотых изделий (портсигаров, колец, медальонов), несколько пудов серебра, включая серебряное паникадило из Риги, которое было эвакуировано в 1915 году в Ярославль, а еще бриллиантов примерно на 700 каратов.

Если обратиться к рассмотрению второй проблемы, то обнаружится, что упоминаемое в различных источниках количество заключенных очень сильно разнится. Всё это привело к тому, что лет 20 спустя после подавления «мятежа» только самый ленивый ярославский коммунист не мыкался в 1918 году на «барже смерти», которая по своей вместительности уже более напоминала океанский трехпалубный лайнер. В упоминавшемся выше списке, который датирован 14 июля 1918 года (то есть датой после вывоза с баржи немцев) значится 82 имени. Однако сведения, которые обычно приводятся в «Красной книге ВЧК», сообщают о 109 людях. «Белогвардейцы разбили всех арестованных на группы и одну из таких групп в количестве 109 человек посадили на баржу с дровами на Волге». На судебном процессе над Перхуровым бывший на барже Путков (в списке заключенных, скорее всего, обозначенный как Петр Филиппович Пушков) на вопрос «А сколько всего сидело в барже?» ответил: «Человек до 300». Есть и другая крайность. Например, сумевший сбежать из плавучей тюрьмы милиционер Аладин утверждал, что «на барже было около 30 человек красноармейцев». Впрочем, во многих свидетельствах сообщалось о том, что количество заключенных на барже постоянно менялось. Например, в какой-то момент с нее было вывезено четырнадцать «наиболее революционных товарищей», которых намеревались расстрелять в городе. Среди них были упоминавшиеся выше Душин и Большаков. Впрочем, по каким-то, не слишком понятным даже для самого Перхурова причинам, дело до расстрела не дошло. Не исключено, что их планировалось использовать либо в качестве заложников, либо в качестве парламентеров. Сцена на суде выглядела следующим образом: «А Вы не помните случай на 4–5 или 6 день мятежа было приговорено к расстрелу четырнадцать человек? Они и были сняты с баржи, но по неизвестным причинам расстреляны не были». Перхуров: «Я помню только один приговор. Этот приговор я не утвердил. Возможно, что этот приговор мне не был представлен на мое утверждение, а без этого они привести в исполнение его не могли».

Если говорить о весьма популярной в советское время версии, что, попав на «баржу смерти», с нее нельзя было выбраться, то это было большим преувеличением, которое базировалось лишь на некоторых свидетельствах: «С баржи даже воды было нельзя достать, потому что как только голову высунешь, так сейчас же сестра милосердия, которая сидела около Арсенала, стреляла из пулемета». «Да. А потом воды было страшно трудно достать: как только высунешься из баржи – так хлоп». Однако есть менее удобные воспоминания Ефима Ивановича Гарновского, в которых говорится, что 17 июля под обстрелом «белые» вывезли с баржи полторы дюжины самых обессиленных заключенных. «Под усиленным конвоем нас привезли в белый штаб – в здание госбанка. Несколько часов держали во дворе. Глумились, плевали в лицо. Василия Попова с полного размаха ударили по физиономии. Четыре часа стояли у стены. Грозили расстрелять. Потом под артобстрелом повели в лазарет по Пробойной улице. Комендант лазарета тоже грозил расстрелом. Лучше относились врачи, особенно смотритель лазарета Трифонов. Они создали сносные условия для лечения и питания». Сведения о том, что в «белом» лазарете на улице Пробойной (ныне Советская) царили такие порядки, также подтверждаются свидетельствами, которые были собраны участниками поисково-исследовательской группы «Июль 1918».

Так как же вышло, что временная тюрьма, которая была создана, как казалось командованию Северной Добровольческой армии, «в относительно безопасном месте», превратилась в «баржу смерти»? Обычно обвинения в адрес повстанцев сводятся к двум пунктам: а) они вели огонь по барже, б) они сознательно морили заключенных голодом, обрекая их на медленную смерть. Во время суда Перхуров категорически отрицал сам факт возможности того, что он мог планировать использовать баржу в качестве «живого щита»: «Где-то показано, что будто бы мы баржу передвигали на места, наиболее сильно подвергавшиеся обстрелу. Это, конечно, не соответствует действительности». При этом он отрицал тот факт, что пытался прекратить обстрелы города через систему мнимого заложничества. Когда свидетель стороны обвинения заявил: «Он писал: не стреляйте, ибо за каждый ваш выстрел будет расстреляно 10 человек с баржи. Мы ответили, что за каждую голову будет снесено десять домов в щепки», то Перхуров парировал: «Я утверждаю только то, что было назначено требование не стрелять зажигательными снарядами, а вообще не стрелять – я так писать не мог». Далее он прояснил: «Поэтому и не была эта угроза приведена в исполнение. Это была угроза, как обычный прием, который применяется в таких случаях». Между тем в «Красной книге ВКЧ» утверждается обратное. «Когда начался обстрел города артиллерией, белогвардейцы перевозили баржу на места, наиболее подвергающиеся обстрелу». Действительно, в какой-то момент баржа была передислоцирована от Арсенальной башни верх по Волге, в район современного Речного вокзала. Впрочем, активный ее обстрел осуществлялся именно красными войсками, которые полагали, что на барже планировалось скрыть часть “белого офицерства”». В качестве примера можно привести запись разговора с начальником бронепоезда № 2 Ремезюком, который докладывал: «В целом обстреляна река Волга, по правую и левую сторону подожжены баржи и дома». Нескольким днями позже докладывал уже Гузарский: «Наступление в Центральном участке фронта уже артиллерийский обстрел вызвал среди белогвардейцев панику и устремились к пароходам, баржам и плотам, чтобы бежать на Волгу. Огнем отдельного дивизиона баржи эти были обстреляны». В те же дни аналогичный доклад в оперативный отдел наркомата сделал помощник командующего К.А. Нейман: «Белые показали за последние дни замешательство, командный состав старается спастись бегством по Волге отдельными группами, баржи и лодки нашей артиллерией потопляются».

Потери среди запертых на барже людей были немалыми. Один из выживших участников тех событий вспоминал: «Снаряды в баржу валились каждый день. Одними дровами, которые сыпались в голову от попадавших в баржу снарядов, убило человек пятнадцать – двадцать». Другой «баржист» Роман Ваверняк (в списках ошибочно указан как Роман Лаверня) рассказывал несколько лет спустя после окончания Гражданской войны: «От снаряда, попавшего в баржу, было несколько раненых и три трупа: без голов, без ног, куски мяса. В Волгу сбрасывать запретили. Отхожее место тоже на барже. Когда иногда с катера бросали хлеб, то он нередко попадал в нечистоты». В «Красной книге ВЧК» по этому поводу сообщалось: «Трупы убитых товарищей и скончавшихся от ран оставались тут же (вынести их было невозможно под постоянной угрозой стрельбы) и, разлагаясь, заражали атмосферу». Если завершать рассмотрение проблемы с обстрелом баржи, то нередко звучала мысль о том, что по барже стреляли выступившие на стороне повстанцев гимназисты. Например, сообщалось: «Пришлось перенести все невзгоды и зверства со стороны маленьких мальчишек гимназистов». По этому поводу можно сделать два замечания. Во-первых, караул на набережной напротив баржи действительно было поручено нести одному гимназисту, но тот (согласно многим показаниям) при первом же удобном случае норовил сбежать домой. Во-вторых, с середины Волги едва ли можно было разобрать, что по барже из револьвера стреляли именно гимназисты, а в некоторых других случаях «сестра милосердия».

Куда более важным является анализ причин, почему на барже, которая превратилась не просто в «водную тюрьму», а в форменную западню, возник страшнейший голод. В первый день пребывания на барже заключенным было выдано по фунту белого хлеба и полфунта сливочного масла. Такой рацион вызвал у многих беспартийных своего рода «оптимизм»: «Богаче комиссаров норм», «На таких харчах готов поджидать мировую революцию». Один из участников вспоминал: «На другой день нам привезли по фунту белого хлеба и по полфунту сливочного масла. Некоторые даже говорили, что новая власть будет лучше и нас накормит». Ситуация в корне изменилась, когда город начали обстреливать с нескольких сторон. Отвечавшая за провиант актриса Валентина Барковская не решалась послать на прекрасно простреливаемую набережную кого-то из своих подопечных. В итоге баржа пару дней оставалась без провианта. Когда об этом стало известно Перхурову, он устроил скандал. На суде он рассказал: «Положение арестованных на барже было ужасно, потому что нельзя совершенно было туда подвезти пищи. Я помню тот скандал, который был поднят мною, когда я узнал, что арестованным по нескольку дней совершенно не давали никакой пищи. Я немедленно же приказал регулярно доставлять пищу. Вызвался для этой цели один офицер-латыш, что он туда пищу перенесет, но он был в первую же попытку ранен и вскоре умер в госпитале против штаба». Таким образом, именно активный обстрел со стороны красных частей фактически отрезал баржу от города, а потому лишил заключенных любого снабжения. Несмотря на это, попытки направить хлеб заключенным предпринимались еще несколько раз. Впрочем, это делалось очень спешно, и осуществить доставку удалось только единожды. Один из «баржистов» вспоминал: «Нет, один только раз привозили и бросали, как собакам. Люди доходили до сумасшествия, вырывали друг у друга кусок хлеба, и это, очевидно, им доставляло большое удовольствие». Однако существуют и свидетельства, которые поклонники рожденного в советское время мифа предпочитали «не замечать». В частности, речь идет о воспоминаниях Павла Палкина. В них есть такой отрывок: «Мы, оставшиеся на барже, решили послать трех наших товарищей в город. Нашлись желающие. Лодки у нас не было. Товарищи сняли верхнюю одежду и поплыли к берегу. Пошли в штаб к белогвардейскому коменданту Веревкину. Генерал сначала хотел их расстрелять как самовольно сбежавших с баржи, но приказ в исполнение не привел. Приказал возвращаться на баржу. Дали им лодку и сказали, что вечером привезут хлеба, а завтра высадят на берег, но ни того, ни того не дождались». Намерение эвакуировать заключенных с баржи подтверждается приказом помощника коменданта города полковника Дементьева, который 14 июля 1918 года распорядился: «Подыскать помещение, перевести находящихся на барже и завтра к утру донести».

Весьма показательно, что, пока еще не был сформирован миф о «барже смерти», в источниках вина за страшный голод среди заключенных возлагалась вовсе не на Перхурова, а на обстоятельства. В частности, во время судебного процесса сторона защиты открыто заявляла: «Потом вы говорили, что пленных хотели заморить голодом на барже. Там, конечно, были злоупотребления. С одного человека требовать, чтобы он следил в такой обстановке за всем, конечно, нельзя. Здесь, слов нет, злоупотребления были, но Перхуров в этом не виноват. Когда он отдал первый приказ о том, чтобы посаженных на баржу пленных кормили, их кормили. Дальше были злоупотребления, и, когда Перхуров об этом узнал, он говорит: я сделал большой скандал. Была попытка подъехать к барже с продовольствием, но она не увенчалась успехом, посланный был убит. В первое время пища была подвезена, дальше баржа попала в полосу обстрела, и к ней подъехать было нельзя. Но несмотря на это, была попытка. Попытка сделана. Об этом говорит не только Перхуров, но об этом говорят свидетели. Что это значит? О чем это свидетельствует? Только о том, что Перхуров был прав».

Впрочем, умиравшим от голода от того, что их обрекли на страдания специально, не было легче. Андрей Васильев вспоминал о самых страшных днях на барже: «Ребята каждый день посылали меня: “Иди кричи, граждане, дайте хлеба”. На мой крик получался ответ пулемета. Я кубарем летел вниз на дно баржи, где ребята со смехом кричали: “Что, накормили?” И так было 13 дней. Я, как и многие, каждую ночь вязал плот из дров и хотел бежать. Чувствуя от голода слабость, я не решался; на вязанных мною плотах ежедневно ночью уплывали другие, но участь их была не лучше. Некоторые тонули, а некоторые снова попадали в лапы белых. Так проходили дни. Мучил страшный голод, стал есть березовую кору и чавкать рукав засаленной гимнастерки». Ситуация стала и вовсе безвыходной, когда от массы пробоин баржа начала тонуть. К смертельному голоду добавилась паника. Один из узников вспоминал: «Баржа тонула… дюйма три осталось до больших окон. Были последние минуты жизни. Устроили совещание. Более активные товарищи решили, что тов. Смоляков с Урочи, токарь Кокорев с Свечного завода и Гагин с Урочи должны плыть и подавать лодки с белогвардейской стороны, а затем нашелся рулевой. Меня назначили машинистом. Это был план захвата парохода „Пчелка“, стоящего на берегу белых, и на нем переехать на сторону наших в Тверицы. Я и некоторые возражали против этого плана из тех соображений, что нас белые с этой „Пчелкой“ потопят. План этот выполнить не пришлось, т.т. Смоляков и Кокорев не доплыли и утонули, а Гагин, видя утонувших, не решился. Все происходившее было на моих глазах. Я слышал, как Смоляков кричал: „Дети, дети, жена… простите“… Эти слова были слышны из уст героя-коммунара… С оставшимися на моих руках шинелями, которыми они закрывались, прихожу на нос баржи со словами: „Наша участь та же, что потонувших товарищей“. У всех нас показались слезы жалости к погибшим. Стали решать, как быть, а верховой ветер так и рвет. Решили цепь отпутать и одну чалку обрезать. Эта работа была поручена мне и тов. Петрову с завода „Вестингауз“. Работу хотя с трудом, но выполнили. Цель была – приблизиться к белогвардейскому берегу и опять все-таки захватить пароход „Пчелку“. Осталась одна чалка. Я стал ее травить, и, видно, на наше счастье, задела колышка за колышку, а пулемет так и жарит. Гляжу: прицел по моей баррикаде. Я снова спустился в трюм, и там решили, что нам к берегу не пристать. Из кормы и середины послышались стоны малодушных: „Погибли… спасите“…»

Собственно, все заключенные на барже были обречены на смерть, если бы не счастливая для них случайность – осколком перебило трос и баржа, со скоростью настоящего парохода, устремилась к позициям красных, которые расположились в т. н. Коровниках. Но даже это не означало безусловного спасения, поскольку красная артиллерия, полагая, что на барже находились «мятежники», открыла по ней ураганный огонь. Васильев так описывал этот эпизод: «Стали махать и кричать уже не „граждане“, а „Товарищи, здесь свои“. Вся баржа, начиная с самого сильного и кончая умирающими, гудела: „Товарищи, мы свои“. Эту радостную, живую картину равнодушно было смотреть невозможно. Окровавленные и истощенные вылезали из своих баррикад. В то же время подбежала лодка, откуда кричали: „Петров, Васильев, разве вы живы?“ Нас всех приютили, обогрели и накормили. Кончились наши страдания. Баржа тут же утонула…» У упоминавшегося выше Павла Палкина описание спасения выглядит несколько иначе: «Тогда мы спустили цепи якорей. Нас понесло по Волге. Когда нас унесло за Арсенал, белые открыли по нас пулеметный огонь. Когда же выплыли за Стрелку, по барже открыли арт. огонь красные. Тогда Павел Петров, маляр с завода Щетинина, у которого было с собой красное одеяло, выскочил наверх и развернул его как флаг. Красные в Коровника приостановили тут же пальбу. Выслали к лодке двух человек, которые убедились, что на барже свои. Баржу остановили у лесопилки. Нас высадили и отвели в Кадетский корпус, где нас осматривали врачи. Слабых отправили на излечение. Кто был поздоровее – три дня находился под присмотром фельдшера Павла Прокопьева».

Финал этого в высшей степени драматичного эпизода из общей трагедии тысячелетнего города в сводках красных частей был отмечен короткой фразой: «Прибыли с нашими пленными из Ярославля баржи, бежавшие путем снятия с якоря». В другом документе упоминание было столь же куцым: «В Урочи было устроено совещание с товарищами, которые случайно спаслись на дырявой барже».

Завершая рассказ о ярославской «барже смерти», необходимо привести в высшей степени загадочную историю, следы которой обнаружили Иван и Юрий Шевяковы. Они нашли отрывок воспоминаний красного бойца Михаила Булатова, в прошлом старшего унтер-офицера Лейб-гвардии Гренадерского полка, который прибыл на «Ярославский фронт» в составе Нижегородского отряда ЧК в самый разгар июльских боев. Спустя многие годы на страницах газеты «Ленинская победа» (г. Богородск, Горьковской области) заслуженный чекист с полувековым стажем вспоминал: «Здесь еще более проникся ненавистью к врагам советской власти. Они в своей злобе не останавливались даже перед гнусным преступлением, совершенным над детьми. Погрузив их на две баржи, они одну облили керосином и подожгли. Вторую не успели – подоспели нижегородские чекисты». Более ни один из участников событий об этом не упоминает. Но не будем забывать, что красная сторона привычно обвиняла противников в собственных же преступлениях (как это было, например, с убийством парламентера Сергея Суворова), умышленных или совершенных случайно. Вовсе не исключено, что восставшие могли попытаться эвакуировать из пылающего города баржи с детьми, которые могли быть расстреляны красной артиллерией. Впрочем, это не более чем допущение, сделанное автором данной книги. В любом случае можно отметить, что несколько дней спустя после «ликвидации мятежа» у берега «нижнего» волжского острова, находящегося как раз напротив Коровников, где занимала позиции одна из артиллерийских частей, были обнаружены остовы двух речных судов, сильно поврежденных снарядами. Первое из них значится как «баржа № 11 Ганюшкина под знаком 1741/44, груженная мазутом». Это расстрелянное артиллерией судно выгорело до самой ватерлинии. Второе – баржа № 3001, неизвестно кому принадлежавшая полупалубная «мариинка». Она также была сильно повреждена снарядами. Сами братья Шевяковы в своей статье пишут: «Возможно, именно об этих баржах писал в своих воспоминаниях бывший лейб-гренадер. Однако достоверно неизвестно, были ли на сгоревшей барже дети, и если да, то какая из сторон повинна в их гибели. Есть лишь сведения, что в ходе 16-дневного сражения за Ярославль красными артиллеристами было выпущено 75 000 снарядов, а белыми – 300».

Глава 9

Четыре дня из жизни «сельской крепости»

Если двигаться вниз по Волге, то сразу за Ярославлем она делает резкий излом, а потому к расположенному в том месте селу Диево-Городище проще добраться по суше. Диево-Городище, подобно многим ярославским селам, никогда не жило с земли, здесь промышляли ремеслом, торговлей, опять же кормила Волга. Впрочем, даже на общем фоне это село выделялось до революции своей зажиточностью – на его территории было аж целых шесть (!) чайных, несколько магазинов, множество лавок, лабазов. Были даже собственные колбасная и кондитерская. И именно Диево-Городище стало одной из площадок, на которой в первые дни восстания разыгралась сцена исторической драмы.

Уже днем 6 июля селяне с тревогой следили за звуками, что доносились со стороны Ярославля. Один из них вспоминал: «У кузницы узнал, что сегодня рано утром к направлению Ярославля были слышны выстрелы, но это могло быть еще и гром, так как никто ничего не знал и это было предположение». Только лишь к вечеру первого дня вооруженного выступления до Диева-Городища донеслась новость – в Ярославле свергнута советская власть. Подтверждения этого ждать долго не пришлось. Утром 7 июля в село прибыл самый настоящий агитационный отряд. Он остановился близ каменного дома, принадлежавшего выпускнику Ярославского кадетского корпуса, в те дни владельцу трактира и чайной Константину Тарасову. Вместо трибуны было решено использовать несколько бочек, на которые были постланы доски. Первым слово взял «молодой человек, невысокого роста с большой шапкой черных волос». Один из крестьян вспоминал: «По его речи я мог только судить, что это не был простой крестьянин». Это было действительно так – выступавшим был инструктор-кооператор земской управы Николай Александрович Мамырин. Несмотря на членство в партии эсеров, он принципиально выступал против Советов. Причем в отличие от многих восставших позиции своей никогда не скрывал. Например, 27 октября 1917 года вместе с другим эсером Жирковичем в Доме Народа Мамырин призывал собравшихся представителей полковых и фабрично-заводских комитетов не устанавливать советскую власть в Ярославле. Впрочем, в тот момент их никто не слушал. В одном из своих материалов В.А. Мясников приводил такие сведения: «Надо отдать должное Мамырину. Этот уроженец воронежского города Богучар, внук небогатого помещика, хорошо зная крестьянскую психологию, владел аудиторией, хорошо отстаивал интересы своей партии. Не случайно этот человек возглавил ярославский губернский комитет партии социалистов-революционеров, а летом семнадцатого избирался делегатом всероссийского съезда партии эсеров. Был кандидатом в члены Учредительного собрания от Ярославской, Казанской и Тульской губерний. А внешне не подумаешь, что златоуст. Нос – русский, картошиной, легкая кудринка во взъерошенных темных волосах. Ворот толстовки с крупными пуговицами нараспашку… На работу в земство всегда ходил пешком. Любимый напиток – чай с молоком. Вот такой это был агроном… И по долгу службы, и по партийной работе много ездил по уездам. Налаживал кооперативные связи с бурмакинскими льноводами, с картофелеводами в диево-городищенской стороне».

Именно Мамырин и сообщил крестьянам новости о событиях в Ярославле. Один из бывших на этом выступлении жителей села вспоминал: «Говорил, что в Ярославле уже нет власти Советов, что там теперь будет всего очень много. Обещал крестьянам хлеб и все, чем они нуждаются, и вместе с тем призывал крестьян волости идти на помощь Ярославлю». После этого слово взял говорящий с ярко выраженным акцентом офицер-латыш (так сказать, белолатыш из числа подчиненных генерала Гоппера). Не имея возможности поразить своим красноречием, он потрясал своими здоровенными грубыми ладонями, тем самым доказывая, что тоже из крестьян. После этого селян взялась агитировать милого вида молодая учительница, София Богородская, в прошлом выпускница бестужевских курсов в Санкт-Петербурге. По словам ярославских старожилов: «Симпатичная особа, говорунья… Когда ее расстреливали в Костроме, то сорвала с глаз повязку».

Впрочем, особо агитировать местных селян не пришлось; казалось, они только и ждали того, чтобы кто-то сверг советскую власть. Тут же взял слово уважаемый в Диево-Городище человек, мельник Александр Федорович Ершов. Позже на допросе он показал: «Когда штатский стал говорить крестьянам, что у них отберут хлеб, если они не пойдут в город, крестьяне заволновались. Тогда я выступил в защиту учета хлеба и сказал, что хлеб необходимо распределить по населению, чтобы никто не пользовался больше, чем следует, например, на железной дороге получают по 30 фунт, в месяц, что несправедливо. После этого я сказал, что наша родина находится в опасном положении, со всех сторон наступают: в Архангельске французы и англичане, а немцы на Украине, и заняли все хлебные места, и учет и равномерное распределение хлеба необходимы, и, кроме того, в дела России иностранцы вмешиваться не должны. Россия должна управляться не немцами, не французами, не англичанами». Крестьяне активно поддержали это выступление. Появились желающие записаться добровольцами, чтобы идти на помощь Ярославлю. Сход переместился в район пожарного депо (было в селе и такое). Кто-то принес икону, тут же отец Константин (Спасский) и Апполинарий (Витальский) отслужили молебен. После этого селяне разошлись по чайным, решив обсудить, что же делать дальше. Было решено, что село должно разделиться на две части: одни должны были направиться в Ярославль, другие занять оборону в Диево-Городище. Были, конечно, сомневающиеся, но они не рисковали возражать: «Стала собираться толпа, я пошел туда, мне сказали, что собираются идти в город и если кто не пойдет, то тех будут преследовать, а некоторые бабы кричали, что вилами заколем». Нейтральной позиции придерживался, например, сапожник Константин Тихонов. Он вспоминал: «Я работал 7 июля в своем доме, т. е. подколачивал к сапогам резиновые подметки. Ко мне приходит сноха Мария Павловна и говорит, что на собрании постановили идти все в город Ярославль, и я со злобой говорил снохе, что пускай идут, кому нужно». Однако под общим давлением «нейтралитет» быстро улетучился. Как вспоминали очевидцы, наиболее рьяно рвался в бой молодой человек Павел Кононов по кличке Чухонец. В одной из статей В.А. Мясников писал: «А перед этим по селу гонял на лошади, поторапливая людей на площадь ременным кнутом, подросток из отчаянно бедной семьи, живущей в мазанке на окраинной улице Бутырка, Пашка Кононов… Старики высказывают предположение, что тот Пашка был не в полном разуме, уж больно настырным слыл». Как бы то ни было, но именно этот персонаж был главным «белым» активистом села. Один из крестьян рассказывал: «Я хотел идти домой, но меня Кононов Павлуха стращал: застрелим, если уйду». Другой селянин сообщал о грандиозных планах Чухонца: «В этот же день Кононов вернулся, я его видел против нашего дома в кругу местных крестьян. Слышно было, что он говорил, что он объехал всю Прусовщину[3] и что будто все крестьяне обещали завтра быть на собрании».

Сразу же надо оговориться, что сами жители села Диево-Городище ни разу не сомневались относительно того, кого поддерживают и кому идут на помощь: «Поехали на велосипедах в город Ярославль на помощь белой гвардии», «У штаба Белой гвардии встретились с отрядом волости», «Направил нас всех в штаб Белой Гвардии и дал нам проводника», «И нам было дано приказание из штаба белой гвардии, чтобы мы вернулись обратно», «Был второй сельский сход, на котором было постановлено всем пойти в город Ярославль на помогу белой гвардии» – и т. д. Первый отряд добровольцев выдвинулся в сторону Ярославля уже вечером 7 июля. Большая часть передвигалась на велосипедах, но и на них повстанцы не успели добраться до города до темноты. Они остановились в Яковлевской слободе, которая в настоящий момент является восточной окраиной города. Здесь отряд разделился – кто-то ночевал прямо в лесу, кто-то дома у знакомых. Наутро в Яковлевском оказалось уже приличное количество народа – около 200 человек, много людей приходило из окрестных сел и деревень. Собравшись, они двинулись в сторону «мятежных» Тверц, заволжской части Ярославля, где восставшие образовали отдельный фронт, тянувшийся от железнодорожного моста через Волгу до станции Филино. Здесь же началось вооружение прибывших крестьян. И вот именно в этот момент выяснилось, что бо́льшая часть из них были не слишком-то хорошими «вояками». Некоторые, получив винтовку, по привычке тут же направлялись пить чай. Один из участников событий вспоминал: «Все приехали в Тверицы в чайную и стали чай пить, и мы, сидя в чайной, услышали, кричат: “Кто желает брать винтовки”, и потом стали принуждать, чтобы брали оружие». Или: «Но в штаб мы не вошли, товарищи мои пошли в чайную рядом со штабом», «Мне он и другие из толпы предлагали работать в каком-то Комитете, но я наотрез отказался и пошел чай пить». Когда же выяснилось, что, оказывается, нужно будет воевать и выполнять чьи-то приказы, крестьянский энтузиазм и вовсе испарился. Один из крестьян позже вспоминал: «Когда мы приехали на станцию Коченятино и через несколько времени навстречу нам ехал эшелон Красной Гвардии, нам скомандовал офицер в цепь, мы отказались, но офицер в свою очередь закричал, что мы вас расстреляем за то, что не подчиняетесь. Но мы все-таки в цепь не пошли, но в это время близь нас разорвался снаряд, и после этого мы все пошли на платформу вагона и поехали обратно на станцию Урочь». Подобного рода свидетельств – масса: «Я напугался, что могут убить. Собрался, сел на велосипед и поехал за село» – и т. д. В итоге из нескольких сотен прибывших крестьян на тверицком участке боев осталось не более семидесяти. Впрочем, даже это обстоятельство не мешало штабу Перхурова поначалу рассматривать общую тенденцию как благоприятную. Например, в штабном извещении от 9 июля 1918 года сообщалось: «В уездах все больше и больше разрастается восстание крестьян; по точным сведениям, в трех уездах свергнули и свергают власть большевиков, арестовывая советских руководителей и красноармейцев. Повсеместно в волостях крестьяне организовывают отряды добровольцев, вооружают их и посылают в распоряжение Ярославского Штаба. По донесениям из волостей, в настоящее время к Ярославлю массами подходят крестьяне-повстанцы».

Уход с «Тверицкого фронта» вовсе не означал, что селяне полностью дистанцировались от восстания. Многие из них принимали участие в работе созданного в Диево-Городище «Комитета спасения Родины». Эту структуру в селе возглавили Павел Кононов и дьяк Апполинарий (Витальский). По большому счету вся недолгая работа этой организации сводилась к тому, чтобы выдавать документы беженцам из Ярославля, а также налаживать оборону на подступах к селу. Для этого Кононов смог договориться со штабом повстанцев в Ярославле о выделении нескольких десятков винтовок и четырех (по другим версиям – двух) пулеметов, которые были доставлены в Диево-Городище в ночь с 8 на 9 июля. Один из самых активных участников комитета Исаак Москвин позже показывал: «Кто привозил винтовки и пулеметы, я не знаю». Константин Тарасов же свидетельствовал: «Я увидел там крестьян села, Кононова, который сидел за столом над какой-то бумагой, Михаила Александровича Кубарева, который, как я видел, исполнял обязанности писаря, как это было и раньше, и никакой особой роли не играл. Тут же было еще несколько неизвестных мне лиц. Все крестьяне стояли и сидели и были вооружены винтовками. В маленькой комнате я увидал еще много винтовок, штук до 50, и ящик с патронами, и тут же стояли два пулемета. Оружие все было привезено Павлом Кононовым из Твериц, я это видел, когда мы уходили из Твериц, то много крестьян шло с винтовками домой, это было еще рано утром в понедельник».

Относительно мирная жизнь села закончилась поздно вечером 9 июля, когда по Волге со стороны Костромы подошли три парохода со сводным революционным отрядом, насчитывавшим чуть более 90 человек. Отрядом командовал Николай Огибалов. Надо отметить, что, несмотря на большие надежды, которые восставшие белогвардейцы возлагали на возможность поддержки из Костромы, их мечты были несбыточными. Генерал К. Гоппер, еще в июне 1918 года направленный в Кострому с целью выяснения обстановки, связался с представителями двух местных офицерских организаций. По воспоминаниям Гоппера, они были немногочисленны по составу (8 и 20 человек). «Обе эти организации стояли вне всяких политических платформ и готовы были работать под флагом ген. Алексеева, но об активном выступлении в ближайшее время не помышляли без солидной посторонней помощи». Как отмечает в одной из своих статей А.Е. Кидяров, «в обмен на обещание денежной помощи, члены костромских организаций обещали приложить усилия для увеличения своего численного состава… костромскому отделению “Союза” удалось сформировать два батальона. Однако “красная” Кострома оказалась вовремя предупреждена, еще 6 июля служащий телеграфной конторы Ярославля с риском для жизни передал в соседние города Нерехту и Кинешму тревожное сообщение о свержение советской власти. Временно управляющий телеграфной конторой Бычков тут же переправил текст тревожной телеграммы: “Наша ярославская контора занята. Все арестованы и работать нельзя”. Из Нерехты был передан вопрос: “Кто арестовал вас”. Следует ответ: “Восстание против большевиков. Все большевики арестованы. Арсенал занят. Власти арестованы. Не подводите меня”». В своем совместно подготовленном материале В. Мясников и Ю. Шевяков отмечали: «Руководство города Костромы, зная о стремительном наступлении чехословаков в Сибири и на Волге, было сильно обеспокоено происходящим. К тому были веские основания: 200-верстная граница Ярославской и Костромской губернии на севере и на юге пересекалась двумя крупными железнодорожными магистралями, а в центре – рекой Волгой, необычно полноводной в то далекое лето. По этим путям, как в одну, так и в другую сторону, могли быстро перемещаться большие массы войск». Костромские «красные отряды» начали разведывательные рейды на территорию Ярославской губернии буквально на следующий же день. Восставшие белогвардейцы также пытались наладить разведывательную деятельность. В материале, посвященном участию костромичей в «ярославском мятеже», А.Е. Кидяров отмечает: «Военный комиссар Н.А. Филатов уделял большое внимание разведке и контрразведке: в Ярославль и из Ярославля на пароходах и пешком, переодетые в крестьянскую или монашескую одежду или под видом советских служащих проникали белые офицеры с фальшивыми документами. По приказу губвоенкома Костромской, Кинешемский и Юрьевецкий уездные военкоматы поставили на Волге и на дорогах пикеты, которые задерживали все пароходы, направлявшиеся в Ярославль и в Рыбинск. С целью разведки штабом командующего постоянно отправлялись отряды и группы в окрестности Костромы». Предосторожности оказались не лишними, один из «красных» разведывательных отрядов перехватил баржу с продовольствием и с двумя аэропланами в разобранном виде. В другой раз отрядом разведчиков недалеко от Костромы вверх по Волге был обнаружен пароход «Баян». Участница событий З. Станкевич вспоминала: «Ночь была довольно темная. Пароход стоял у берега с потушенными огнями. Наш отряд на катере подошел к пароходу. На палубу выбежали вооруженные матросы… наша численность превосходила их, и мы не встретили сопротивления, если не считать на первых порах грубых выкриков и угрозы – “будем стрелять”. Пароход был взят под охрану и к утру приведен в Кострому». Выяснилось, что оба задержанных судна предназначались для ярославских мятежников, хотя официально направлялись в другие места. Кроме этого, в первые дни ярославского выступления костромичи перехватили направлявшийся из Нижнего Новгорода в Ярославль пароход с разобранным аэропланом «Вуазен», с летчиками и бортмехаником на борту.

Но вернемся к событиям вечера 9 июля 1918 года в селе Диево-Городище. Первая пробная вылазка в этот район была предпринята костромскими чекистами (25 хорошо вооруженных бойцов на небольшом пароходе) еще 7 июля, то есть сразу после того, как в селе узнали о происходившем в Ярославле. На следующий день командир отряда и сопровождавшие его два бойца направились в село. Они натолкнулись на большую толпу крестьян, которые шли на сход. Ходоков, не пожелавших остановиться, обстреляли. В ответ на это находившиеся в селе и уже вооруженные крестьяне открыли ответный огонь. После этого у границы с деревней Пески поддерживавшие Белую гвардию крестьяне чуть не захватили красных разведчиков в плен. Произошло это так: чекисты представились простыми людьми, которые направлялись на заработки в Москву. Однако, когда «простые люди» стали излишне активно интересоваться происходящим в селе, сметливые крестьяне заподозрили странное. Было решено взять любопытствующих под арест. В итоге чекистам пришлось срочно скрываться бегством. На обратном пути они задержали «велосипедиста», как раз возвращавшегося из Ярославля. Тот рассказал, что окрестные крестьяне готовятся к всеобщей мобилизации и занимают оборонительные позиции.

Все дальнейшие события можно установить по ежедневным отчетам костромского революционного отряда: «9-го июля 1918 года. С наблюдательного пункта – колокольни Николо-Бабаевского монастыря – замечен пароход, подошедший к Диево-Городищенской пристани, из которого высаживались люди. В 11 часов вечера отряд в количестве 90 человек на 3-х пароходах перешел в наступление на противника, расположенного в селении Диево-Городище. 10-го июля 1918 года. В 1 час ночи отряд высадился в 3-х верстах от укрепленного противником пункта и, рассыпавшись в цепь, повел наступление. Причем 1-й взвод с 1 пулеметом должен был ударить в лоб неприятельской позиции, удерживая свой левый фланг по берегу Волги. 2-й взвод с 1 пулеметом правым флангом должен зайти в обход селения Диево-Городище. В 3 часа 15 мин. была занята дер. Песочная, в которой по сведениям находилось сторожевое охранение противника, а в 3 часа 45 мин. взято село Диево-Городище. При отступлении сил неприятелем было оставлено: 2 парохода, 2 пулемета системы “Льюис” с лентами, около 120 винтовок, ящик с ручными гранатами, несколько тысяч патронов, 4 револьвера системы “Наган”, 106 ящиков сыра, 2 лошади с седлами и 5 пленных белогвардейцев, из которых один организатор – на другой день расстрелянный. Из расспросов жителей выяснилось, что регулярных войск не было, а были одни местные добровольцы, навербованные организаторами из Ярославля из бывших офицеров. Оружия было в достаточном количестве – около 275 винтовок при 5 пулеметах. Беженцы из Ярославля показали, что дороги от Диево-Городище до Ярославля свободны от неприятеля, главный штаб которого находится в Тверицах. Силы неприятеля в означенном пункте около 1500 штыков с массой пулеметов и грузовых автомобилей. Артиллерии в Тверицах нет. 11-го июля 1918 года. Высланная разведка на 5 верст неприятеля не обнаружила. Слышна артиллерийская перестрелка и пулеметная. По сообщениям двигающихся из Ярославля людей, белогвардейцы накапливаются в 16–17 верстах от Диево-Городище в дер. Парково».

В захваченном селе тут же начались расправы. Первым делом расстреляли всех, кто входил в состав «Комитета спасения Родины». Впрочем, затем решили оставить полтора десятка человек для официального судопроизводства. Опасаясь контратаки, костромичи произвели на следующий день несколько разведывательных вылазок в сторону Ярославля. В сводке отряда за тот день было записано: «12-е июля 1918 года. Произведена разведка на 8 верст в длину и, от Волги до Ярославского тракта, в ширину, но неприятеля обнаружено не было. Пойманный дезертир-белогвардеец показал: силы неприятеля находятся теперь около дер. Парково в количестве 450 чел. При 16 пулеметах 150 штыков отправилось на ст. Уткино. По его словам, из окрестностей Ярославля было набрано около 4000 добровольцев, но за недостатком оружия, которого хватило только на 2000, остальные были распущены. Теперь из рядов белой гвардии добровольцы усиленно разбегаются, унося с собой вооружение. Дезертир был расстрелян. По сведениям, полученным от беженцев, в Ярославле положение без перемен». А это означало, что теперь можно наступать на мятежный город. Из Костромы под Ярославль был отправлен 1-й Костромской Советский полк под командованием Г.А. Буриченкова и комиссара Г.А. Симановского. В состав полка входили также печатники и текстильщики с костромского механического завода «Пло». И именно в этот момент успехи костромичей закончились. Часть рабочих не захотела воевать в Ярославле. Костромской комиссар Филатов вспоминал «Рабочие боевые дружины городского района отказались занять посты и вообще служить без уплаты суточных денег». Недовольным Филатов заявил, что «если им нужна отдельная плата, то они могут ее получить в городе Ярославле у белогвардейцев, где платят по 50 руб. и более в день, а кто желает защищать революцию, тот должен сейчас же с плацдарма отправиться в казармы для несения службы… кто не согласится, сейчас же будут разоружены…»

Глава 10

Участок фронта вне города

Заволжская часть Ярославля, расположенная на левом, низком берегу Волги, издавна играла важную роль в развитии его торговых связей: здесь находилась переправа через Волгу; отсюда начинались тракты не только на близкие Кострому, Галич, Вологду, но и дальше – на север и восток России. Товары, шедшие из Архангельска, Сибири, на лодках и судах перевозили от Твериц на другой берег и далее, через ворота Волжской башни, в таможенный и гостиный дворы Ярославля. Тверицкая слобода, или Тверицы, по преданию, названа так по ее первым поселенцам – пленным тверичам. Если обратиться к историческим событиям, то начало ее можно отнести ко времени княжеских междоусобиц в XIV веке. Тверской князь Михаил Александрович, не желая признавать усиления Москвы, не подчинился московскому князю Дмитрию Донскому и начал с ним упорную и продолжительную борьбу. Получив от хана Мамая ярлык на великое княжение, он послал большой отряд к Угличу. Дмитрий Донской сумел сформировать сильное войско, собрав под своими знаменами многих русских удельных князей, в том числе и ярославского князя Василия Васильевича. После кровопролитной осады Твери соединенными силами в августе 1375 года Михаил Тверской пошел на заключение союза с Москвой, признав себя младшим братом московского князя. Дмитрий Донской высоко оценил поддержку ярославцев и предупредил Михаила Тверского: «Князья Ростовские и Ярославские со мною один человек: не обижай их, или мы за них вступимся». Ярославский же князь решил не запрашивать денежные средства за поддержку, а попросил направить в Ярославль пленных тверских мастеров, которые и стали первыми жителями будущего Заволжского района.

В Подворной описи 1631 года имеется самый ранний из известных перечень домовладений Тверицкой слободы. Тогда в ней было всего 32 двора, из них ни одного богатого. К.Д. Головщиков, проанализировав эти данные, отмечал, что в слободе числилось «6 дворов младших или средних, 12 бедных безтяглых пашенных и 14 бедных же безтяглых безпашенных. По ремеслам и промышленности, в 1 дворе были угольники, в 2 сапожники, в 1 плотники, 2 двора торговали мелочью, в 1 были кожевники, в 1 масленники, в 1 калачники, в 2 солодовенники, в 1 сырейщики, в 1 столяры или строгальщики и в 1 скорняжники». Как указано в описи, «с пашни, дворов и промыслов Тверицкая слобода вносила, кроме тягла и оброка, в Костромскую четь подать». Не вызывает сомнений, что, как и другие слободы ярославского предместья, Тверицкая в это время уже входила в состав города. Позднее, попадая в числе ловецких в то или иное царское пожалование, она получала по сравнению с посадом «особый налоговый статус», хотя административно числилась в Толчковской сотне. Окончательное присоединение всех «прилежащих» слобод к городу, то есть их уравнивание в тягле с ярославским посадом, произошло уже в правление царей Ивана и Петра Алексеевичей, в частности Тверицкой – по челобитной 1683 года.

Промышленное развитие Заволжья сдерживалось отсутствием налаженной связи с остальными районами Ярославля. В XIX веке здесь работали небольшие предприятия – два солодовых, один масляный, два кожевенных и пять купоросных заводов. Динамику роста населения слободы можно проследить по численности прихожан Троицкого храма: если в 1781 году в приходе проживало 643 человека, то в начале ХХ века – 806. Заметное оживление в округе началось со строительством железнодорожного моста через Волгу в 1913 году. У станции Урочь Ярославско-Вологодской железной дороги возник свой поселок. Именно здесь и происходили одни из самых ожесточенных боев в июле 1918 года.

Как уже говорилось выше, в первый же день восстания на левом берегу Волги в районе Твериц был сформирован самостоятельный отряд, насчитывавший более 200 человек. По большей части это были контрреволюционно настроенные железнодорожные рабочие станций Урочь и Филино, командование над которыми взяли несколько офицеров. У железнодорожного моста через Волгу, севернее станции Филино и у села Савино повстанцами были выставлены отдельные заставы. Это стало началом напряженной работы белого штаба по закреплению за собой местности на левом берегу Волги. Позиции у железнодорожного моста считались стратегически важными, так как это позволило бы перебросить в Ярославль прибывшие с севера англо-французские части (как на то надеялись в штабе у Перхурова). Советская историография не очень любила рассматривать проблему «тверицкого участка» Ярославского фронта. В книге Балашова «Пламя над Волгой» лишь коротко сообщается: «Волжский железнодорожный мост, как уже говорилось, в первые дни мятежа был в руках белогвардейцев. Железнодорожное и телеграфное сообщение через Ярославль с северными районами страны было прервано. За Волгой в руках мятежников находился Заволжский район – Тверицы, станция Урочь, Яковлевская слобода и станция Филино».

Позже на суде Перхуров рассказал об оптимистичном настроении, равно как и о мнимом спокойствии в Тверицах: «Тут же в штаб приехал какой-то советский работник Мамырин, который сообщил, что крестьяне двигаются, и в Тверицах образовался участок исключительно из рабочих и крестьян, потому что там были рабочие железнодорожные со ст. Филино и Урочь. Они сделали своими силами броневой поезд, который помогал в удержании позиции на том участке. С севера на Ярославль никто не поступал, и тот участок был наиболее спокойным. Затем были получены сведения, что отряды крестьянские занимают целый ряд пунктов и охраняют Ярославль от подходов пароходов снизу и потом сверху». Дело в том, что уже утром 7 июля рабочие Урочских мастерских под руководством мастера электрической части Вольфа начали блиндировать американские четырехосные металлические вагоны и платформу типа «Фокс-Арбель». В одной из статей Юрий Шевяков отмечал: «Работы производились вне помещения мастерских, во дворе, на 9-м пути. Столяры устанавливали внутри вагона на платформы шпалы, другие мастеровые производили кузнечные работы, укрепляя стенку из шпал котельным железом. Чернорабочие подносили песок и засыпали его между бортами вагонов и обшивкой из шпал. Над головами работающих периодически разрывались шрапнельные снаряды красной артиллерии. Из-за артиллерийского обстрела многие мастеровые после обеденного перерыва на рабочие места не явились». К достройке блиндированных вагонов офицеры повстанцев привлекли всех рабочих, известная часть из которых намеревалась остаться в стороне. К вечеру работы по оборудованию броневагона были завершены, и паровоз стал выводить его из двора мастерских на станцию Урочь. При выезде состава к разрезной стрелке, где заводская ветка соединялась с главной линией, ведущей на станцию Урочь, вагон опрокинулся. Предполагалось, что это произошло либо по халатности, либо по умыслу не без участия стрелочника Огурцова. На поднятие самодельной бронированной конструкции ушли сутки – 8 июля броневагон вновь готов отражать натиск большевиков.

Некоторое время, как и говорил Перхуров на своем допросе, «тверицкий участок» фронта считался относительно спокойным. В опубликованной в 1920 году книге «Четыре катастрофы» генерал Карл Гоппер сообщил о нескольких налетах частей Красной армии на Тверицы. Если соотносить это с конкретными датами, то получается, что это были события 9, 10 и 11 июля. Еще в ночь с 8 на 9 июля в соседствующую с Ярославлем с севера Вологду прибыл комиссар беломорского военного округа Анатолий Иванович Геккер. Он был кадровым военным, родился в семье военного врача, потомка давнишних швейцарских переселенцев, которые еще во времена Екатерины II перебрались в Россию. Образование получил во Владимирском военном училище и на курсах при Военной академии. Во время Первой мировой войны был штаб-ротмистром. В июле 1917 года, когда происходила политизация армии, был избран начальником штаба 33-го армейского корпуса. Месяц спустя примкнул к большевикам. С января 1918 года был командующим 8-й армией на Румынском фронте. Затем, весной 1918 года, руководил созданием частей Красной армии в районе Донбасса.