Берко кантонист

— Вот видишь. А у Пайкла наверное есть вишни снова.

— Разве так. Тогда идем.

На полянке, как и ждали, они нашли бадхона Пайкла. Горбун сладко спал на земле, согретой солнцем. Хаверы уселись поодаль от него, раскрыли книги и принялись читать. Вскоре Пайкл открыл глаза и проворчал:

— Ага! Эти мухи уже жужжат вокруг моего кармана. Ну-ка заглянем, что там есть.

Берко запустил руку в широкий и глубокий карман шута и достал оттуда фунтик с вишнями.

— Вот видишь, Мойше!

— Кушайте, крысы, за мое здоровье.

Берко и Мойше принялись за ягоды. Бадхон Пайкл смотрел, усмехаясь, на их соревнование: Мойше забыл про запрет мамеле и набивал в рот ягоды горстями.

— Что вы тут вчера делали, крысы?

— Мы хотели бы сделаться невидимками.

— Почему же это у вас не вышло?

— Не знаем. Мы сделали все, что нужно. Мойше вычитал в Кицер-шелой все, что надо сделать.

— Гм! А дочитал ли ты, Мойше, до конца?

— Нет, пане Пайкл.

— А там сказано: «Средство это должно употреблять только во время очень серьезной опасности, например когда нападут разбойники». Видите? Вот если на тебя, Мойше, напали бы разбойники, то ты мог бы им сказать на точном основании Кицер-шелой: «Господа разбойники! Дайте мне сроку сутки, а потом можете меня убить». — «Хорошо, — сказали бы тебе разбойники, — мы подождем!» Тогда ты эти сутки употреби на пост, молитву, купанье, прочти семь раз псалом, и ах! — разбойники остались в дураках: ты сделался для них невидим.

— Ты смеешься над преданием наших отцов. Я больше не хочу тебя слушать. Пойдем, Берко. — Мойше сердито скомкал пустой фунтик.

Берко не шевельнулся.

— Подожди, Мойше, надо дослушать до конца. Вот ты не дочитал до конца Кицер-шелой, и мы с тобой остались в дураках. Пайкл, говори, мы слушаем тебя.

— Я вижу, ты, таракан, не глуп. Что значит быть евреем! Нас дурачат тысячи лет, и все-таки родятся умные еврейские головы.

— Кто дурачит?

— Да вот те, кто собирал веками болтовню наших раввинов и в этой куче мусора зарыл жемчужины древней мудрости. Те, кто, всю жизнь копаясь в куче этого мусора, уже сам не способен оценить жемчужное зерно и, обманывая народ, заставляет поклоняться Талмуду, как золотому тельцу.

Мойше схватил с травы книгу, губы его дрожали.

— Это мусор — вы говорите? Значит, вы не читали Торы, вы невежда и эпикуреец!

— Подожди!

Бадхон положил свою крепкую ладонь на книгу и удержал мальчика, который в слезах готов был убежать.

— Что это за книга?

— Килаим.

— Ага! «Разное о разном» или нечто обо всем. Раскрой книгу на любом месте и прочти.

Мойше раскрыл книгу и прочел:

— «Законами о килаим запрещено носить лишь смесь овечьей шерсти и льна.»

— Стой! — крикнул Пайкл. — Следи за мной по книге. — И продолжал на память — «Если к шерсти овечьей подмешана шерсть верблюжья, то к полученной шерсти примесь льна допускается, когда в ней преобладает шерсть верблюжья; когда же преобладает шерсть овечья, то примесь льна не допускается…»

Бадхон читал, или вернее пел, правила килаима, соблюдая каждую паузу. Мойше и Берко следили за ним по книге и не подметили ни одной ошибки в напеве.

— Прочти еще! — приказал Пайкл.

Мойше прочел:

— «Законы о килаим распространяются лишь на пряденое и тканое, ибо сказано: не надевай шаатнез, то есть одежду из шаа — глаженого, тавуй — тканого и из нез — пряденого…»

— А! Любопытный кусочек, — смеясь, перебил Пайкл. — Ну-ка! Вы, наверное, знаете, что значит шаатнез[10]?

Берко и Мойше вперебой стали выкладывать толкования разных мудрецов на вопросы:

Можно ли носить пряденое глаженое.

Можно ли носить войлочную шляпу.

Можно ли носить корзины, в которых положены шерсть и лен.

Может ли быть в льняной материи шерстяная кайма.

Можно ли подостлать под себя войлок.

Пайкл выслушал до конца все, одобрительно кивая головой, и потом заметил:

— Ну вот, и все эти мудрецы занимались пустяками, ибо они думали, что слово «шаатнез» составлено из начал трех слов — шаа, тавуй, нез; прошла тысяча лет, пока наши ученые доказали, что шаатнез есть слово коптского языка и значит просто «поддельный». Мы не должны носить ничего поддельного — вот и все. Не смешны ли наши портные, когда шьют из сукна, где нет и половины шерсти? Они не смеют положить шитва на колено, ибо это килаим! Еще смешнее наши базарные торговцы одеждой, которые носят на палке платье шаатнез из боязни, что коснутся к нему телом — это ведь тоже килаим. Теперь скажи, Мойше, — закончил Пайкл, — кто здесь ученый и кто невежда?

— Ты знаешь книги наизусть! Но как ты можешь называть глупостью Талмуд: ведь тут все науки!

— Науки?! Вместо медицины — колдовство. Астрономия — где земля в центре вселенной; физика — говорящая о том, как мыть посуду; география — указывающая, где находятся рай и ад; метеорология — говорящая, когда должен итти дождь, но он ни за что не хочет итти! Хороши науки!

— Пайкл! Скажи, пожалуйста, что такое барометр? — попросил Берко.

— Барометр? А зачем тебе это знать?

— Тебе Элиа Раппопорт говорит, что молиться о дожде можно лишь тогда, когда упадет барометр… У ребе Элиа упал барометр. Тогда был назначен пост, мы молились, и пролился дождь.

— Вот вам, тараканы, пример того, как нас дурачат.

Пайкл описал в понятных для ребят словах барометр, объяснил, что прибор этот указывает давление воздуха. Погода зависит от давления воздуха. Если давление воздуха быстро уменьшается, то говорят, что барометр падает, и тогда можно ждать грозы, ветра и дождя.

— Видите, мальчики, ребе Элиа сам больше доверяет настоящей науке, нежели Торе, более барометру, чем посту и молитве. Однако он ест хлеб свой не от науки, а от ваших молитв, и хочет, чтобы вы верили в силу не науки, а его молитв.

Мойше посмотрел на Пайкла гневно.

— Пророк Элиа низводил дождь на огонь нечестивых и без барометров. Он знал все, что наверху и что внизу под землею!

— А знаешь ты, невидимка, простое средство обратить любого человека в пророка? — лукаво спросил шут.

— Скажи. Как же?

— А так, как это делают в полиции. Она частенько делает пророков.

— Ты шутишь?

— Ничуть. Это просто совсем. Кладут человека рожей вниз. Он видит только то, что внизу, но прекрасно знает, что делается наверху, потому что его порют.

Мойше заткнул уши, вскочил и закричал:

— С меня хватит твоих шуток! Я ухожу. Если ты, Берко, не пойдешь со мной, ты больше мне не товарищ!

Мойше подхватил свои книги и убежал. Прежде тем нырнуть в лесную чащу, он оглянулся: последовал ли ему Берко, но тот остался с шутом.

— Ты поссорил меня с моим хавером, с моим первым другом, Пайкл!

— Не печалься. Я знаю, что рано или поздно вам надо поссориться.

— Почему же?

— Вы с ним килаим — разные. «Нельзя запрягать коня и осла вместе», сказал ребе Меир. Ты и Мойше — огонь и вода. Но ты не можешь зажечь воды, а он погасить твой огонь. Беги от него! Беги от них!

— Почему же ты учишь меня? Я хочу остаться евреем.

— Шезори и ему подобные еще не евреи, по тому, что они читают. Мы с тобой — евреи. Быть евреем — значит прочитать все до конца!

2. Песни ямщика

Кнут балагулы Клингера успел порядочно истрепаться, и не потому, чтобы он его не жалел, а потому, что ребе Шезори с точностью аптекаря отвешивал овес двум заморенным клячам, которые едва справлялись на косогорах и подъемах с экипажем. По вечерам, когда балагула возвращалась в Купно, уже за пять верст можно было узнать ее по облаку пыли; клячи едва волочили ноги, вздымая пыль; ближе к местечку балагула сообщала о своем прибытии скрипом плохо смазанных колес, дребезжанием подвешенного к оси конского ведра, хрустом и треском кузова. Тогда все Купно знало, что возвращается из города балагула ребе Шезори.

— Как?! И на этот раз она не рассыпалась на мелкие кусочки по дороге? Ну, Лазарь Клингер поистине счастливый человек!

Но балагула и не могла рассыпаться — скорее хряснет ось на косогоре у новой брички или свихнутся рессоры у панской венской буды; в балагуле была тысяча слабых мест, но слабое место в свое время скреплялось где веревочкой, где гвоздем, где проволокой, а то и мочалкой, смотря по тому, что в момент угрожающей катастрофы попадало под руку фурману, который все время лечил свой экипаж.

— Вы мне скажете, я балагула? Я же хирург совсем!

Лазарь Клингер не раскаивался, что купил кнут на последние деньги. Когда вся замшево-серая от пыли балагула приближалась к Купно и уж кони переставали отфыркивать пыль, а у седоков, застывших в бессильной ярости, на зубах скрипел песок, Лазарь Клингер, помахивая над спинами кляч кнутом, напевал довольно весело:

Sitzt a Schuster — neitht und neiht, hat Kadoches, nit e Breit! (Сидит сапожник — шьет и шьет, нашьет чахотку, но не хлеб!)

— Фурман, разве вы не знаете песен повеселее? — спросил однажды молодой седок-еврей, сидевший рядом с Лазарем на козлах балагулы, крепко зажав между коленами небольшой дорожный сундучок.

— Почему нет? — ответил Лазарь, огрел кнутом обеих кляч, чтобы трясло почаще, и запел в такт тряске:

Адир ато амити[11],— еден пан бог на свити, Борух ато амити — еден пан бог на свити, а мы соби, как братцы, будем соби гуляти. Надо знати, как гуляти, перед богом отвечати. Пьем вудке и гуляем, перед богом отвечаем. Вато Мелех хай в каайем, вато тишма мин ха — Шомаим лшоно хабоо би Иерушолоим[12]!

«Адир ато амити» — хотел было начать снова ту же песню Лазарь, но тут с задней скамейки протянулась чья-то сердитая рука с зонтом и больно ткнула балагулу меж лопаток:

— Перестань!

Лазарь замолк; по обычаю всех ямщиков настегал коней, и лихо, с грохотом и звоном колесница подкатила к заезжему двору ребе Шезори. Седоки тотчас разбрелись в разные стороны, остался один молодой человек. Он слез, снял с козел свой маленький багаж и стоял в нерешимости, держа сундучок в руках, как поднос. Задок кузова балагулы расселся, как устало раскрытый рот. Лазарь, подвязывая кузов, сказал:

— Если вы, юноша, ждете, что супруга ребе Шезори выбежит к вам навстречу, то ожидания ваши напрасны. Она уже видит вам цену через окно. Войдите, не бойтесь, она устроит вас сообразно вашему состоянию.

Юноша с сундучком вошел в трактир. Лазарь не ошибся: трактирщица отвела приезжего в ту самую каморку над помойной ямой, где занимались Берко и Мойше, и сказала:

— Вот здесь. Надеюсь, вы не станете мешать моему сыну заниматься Торой. Надеюсь, вы мне не закажете вареную курицу, или рыбу, или суп с клецками, или вареники, или кварту меду?

— Нет, не закажу. Благодарю вас, сударыня.

Шезори ушла.

Мальчики не повели и глазом, когда вошла мать Мойше, и жужжали над книгами.

Приезжий поставил сундучок под лавку и поздоровался с хаверами, когда трактирщица ушла.

— Шолом алейхем!

— Алейхем шолом! — ответили хаверы, прекращая чтение.

Приезжий сел на скамью к столу и весело улыбнулся ученикам. Эта веселость не понравилась Мойше. Он угрюмо спросил:

— Откуда ты?

— Издалека. Из страны нищеты и рабства.

— А куда идешь?

— Далеко. В страну счастья и свободы.

— Ты едешь в святую землю?

— Нет. Я иду в Вильно.

— Зачем?

— Там я надеюсь сдать экзамены и поступить в медико-хирургическую академию.