Место под солнцем: Рассказы

Голос ее добр и участлив, но тем более ему неприятно.

— Вовсе я не брожу. Шел мимо.

И Родионцев уходит, чувствуя, что смотрят вслед.

4

— …Людей инспекции разместили в левом крыле гостиницы, а директор и мы — на первом этаже. Рядом был холл с кактусами. Все переговоры, в сущности, тай и шли. А как только деловая часть кончилась, в тот же день погрузились на теплоход.

— Разработчиков завод просил?

— Директор сам им предложил…

— Но занизил число.

— Нет. Не занизил…

Когда Вика отчитывается, Аглая Андреевна особенно дотошно вникает в переговоры и чуть ли не слово за словом хочет слышать реплики выступавших — держит руку на пульсе; стенограммы Аглая Андреевна, разумеется, тоже просмотрит, но ведь хочется иметь отчет более скорый и более живой. Про то, как возвращались по Волге после трудов праведных, Аглая Андреевна спрашивает вскользь, а жаль, тут бы Вика рассказала с большим удовольствием: возвращение было дивное — они плыли на очень уютном, небольшом, а главное, полупустом теплоходе. Кстати, молодой Санин был активен и даже слишком: он очень старался, был на виду и справлялся с поручениями, но перед отплытием чуть что убегал любоваться пейзажами с молчаливой местной девицей, весьма худенькой. Какая-то девица. Нет, Вика даже не намекнула. Да, Санин и в суете показал себя неплохо я остроумен был, однако же цветы он дарил не столько женщинам из инспекции, как опять же своей худышечке. К слову сказать, она слишком громко плакала, когда расставались у причала и когда за ней уже по пятам ходил местный ее муж: могло дойти до скандала…

— Это от молодости! — снисходительно говорит Аглая Андреевна. — Куда важнее, что Санин деловитостью своей понравился и директору и заму…

— Он деловит, но…

— Вернемся к цифрам.

Вике придется углубиться в отчет, насчет же Санина язычок прикусить, а жаль, потому что Санин, конечно, деловит и быстр, но ведь в тот последний вечер он явно перепил. А вечер был дивный, с берегов кой-где мерцали огни, поэзия — теплоход на плаву погружался в сон. Была и луна; Вика прошлась там и здесь и только-только убедилась, что все наконец разошлись по каютам и улеглись спать, как вдруг обнаружила, что Санин не в себе: ужасною ничего не было, но молодой человек, что называется, очаровательно безобразничал. Он отыскал в своей каюте какую-то грязную дрель, после чего пытался просверлить каюту наружу, чтобы — зачерпнуть ладонью волжской воды. Это он стращал Вику — допустим, но ведь он еще вылез на палубу, и Вика, умоляя не шуметь, выскочила за ним. Была дивная лунная ночь, а этот малый — представьте себе! — прямиком кинулся в каюту к помощнику капитана, где и выпустил (а говорит — упустил) помкапитановского попугая. «Санин! Ну перестань же… ну не валяй дурака!» — умоляла его Вика, а погоня уже началась. Попугай летал плохо, но, гоняемый Саниным, трепыхался по палубе то там, то здесь — взлетал, сидел на поручне, как чайка, и в ночной тишине орал чудовищные слова.

Именно тогда на ночной палубе, в подпитии, Санин распустил язык вовсю: вы, мол, там возле толстухи Аглаи распиваете чаек и тем счастливы, мелкие вы, мол, люди, обыкновенные крохоборы! Уж он, Санин, если и станет старушку Аглаю обхаживать, то ради некой более весомой выгоды и не только ради себя. Вике былой смешно и страшновато, а грандиозные планы подвыпившего юнца все распахивались: он даже не понимал, кажется, что болтал. Придавая пьяной болтовне размах, он уже говорил не «я», а «мы» — вроде как у них давно уж возникла целая группа рвущихся к пирогу юнцов.

«Бедная я, — сказала тогда Вика. — Я ведь буду для вас помехой, занимая возле Аглаи Андреевны место…»

А этот щенок, пьяненький, еще и похлопал ее по плечу:

«Да ты не бойся, мы тебе не сразу отставку дадим. Поживи, пособирай крошки со стола, так уж и быть… — хорохорился он. — На мне ваша Аглая промахнулась…».

И, пьяный, вдруг дико закричал: «Я ночной тать!..»

И заухал филином:

«Ух!.. Ух!.. Ух!..»

Тут уж Вика испугалась всерьез:

«Прекрати!» — Недалеко от них была каюта Кочина, а туда как раз пришел директор, оба с бессонницей — что и худо! — попивавшие чаек, они вели долгий ночной разговор, итожа поездку. Когда Санин заухал, Вика прикрикнула, Вика даже толкнула его в спину, иди-ка, милый, в каюту да проспись, но и тут Санин в каюту не пошел, не угомонился и вновь (и все это время Вика не спала) стал гоняться за совсем уже свихнувшимся от страха попугаем.

— …А что Тарасенков? — спрашивает Аглая Андреевна.

— Был очень сдержан. Корректен.

— Об уходе разговоры не вел?

Тарасенков — зам, а отношения его с директором — старый больной вопрос, оттого-то Аглае Андреевне и важно знать нынешнее эмоциональное состояние в затаившейся драме.

— Не было ли в его сдержанности оттенка — наплевать, мол, через месяц уйду?

— Нет. Он вникал в дела.

Отвечая на вопросы простые и на вопросы сложные, Вика вдруг напрягает слух: слышит далекие шаги в коридоре… Она сначала колеблется… она не узнала, но ее слух, своей и как бы отдельной жизнью живущий, уже узнал. «Одну минуту…» — говорит она, извиняясь Аглае Андреевне, и, так как разговор у них долгий (они еще и чай не пили), Вика вполне может на минуту выскочить.

В глубине коридора она видит спину Родионцева, более того, она мгновенно считывает с его спины то скорбное выражение, с каким он прошел мимо этих дверей.

— Митя…

Не оглянулся — как объяснить ему, что дела уже не вернуть и не поправить.

— Митя. Что ты тут бродишь?

— Вовсе я не брожу. Шел мимо.

Вика думает, не догнать и не остановить ли его, но что ему скажет она, загоревшая, отдохнувшая, счастливая.

Не было у них небольшого романа, не было и дружбы, но были отношения, приправленные некой особой нежностью. Вика и раньше успела оценить, что Родионцев из тех, кто за спиной твоей дурного не скажет, но в той поездке (осенью, в Белгороде) как-то особенно выпялилась его порядочность, а также его веселость без желания что-то впрямую себе урвать или хапнуть. Вика нечасто встречала в жизни таких мужчин, и как-то уж очень она тогда, в Белгороде, расчувствовалась, хотела и на близость пойти (опытная, она могла бы проделать все так незаметно, так подлинно, что близость их случилась бы сама собой: как в романах), но вдруг, сильно повзрослев за двухсекундный промежуток времени, подумала: зачем портить редкое? Тогда-то, прошедшую огонь и воду и трубы, ее и укололо некой нежностью, после чего они остались только в приятельстве, и Вика это ценила (да, на выезде шел дождь, а они коротали вечер в белгородской гостинице, в ее, кажется, номере — на Вике была яркая голубая кофточка, а транзистор передавал старинные марши и вальсы для духового оркестра), и уж много лет они были просто в приятельстве, и Вике это было куда дороже после бурной ее молодости и после пяти, кажется, неудачных попыток выйти замуж, когда телесная близость так потеряла в цене.

Напротив Аглаи Андреевны сидит маленький заикающийся человечек из хозобеспечения.

— М-мне л-лично все равно, повторяет он. — В-выбирайте…

Шторы, что он принес, лежат в двух вариантах: качество превосходное, но одни потемнее, другие понаряднее. Приглядевшись и в пальцах помяв, Вика говорит Аглае Андреевне, что, если ее мнение чего-то стоит, она бы выбрала вариант посветлее: что вы, что вы, в них нет и тени легкомыслия.

— С-солидные, — подтверждает заикающийся человечек.

И не замечает, что, хваля, Вика одновременно подмигивает Аглае Андреевне: мужичок-де хитроват и вкрадчив, не лукавит ли? — на что величавая как богиня Аглая Андреевна тут же реагирует и говорит строго:

— А принеси-ка, хитрец, нам еще шторы. Мне не нравятся оба варианта.

Заикающийся маленький человечек уходит и вскоре же приносит новые два варианта; он как гном — в дверях возникает движущаяся гора штор, под которыми видны коротенькие ноги. Принесенное аккуратно раскладывается на два кресла — гномик устал, он мокр и очень слышно дышит.

— В-вот эти, — говорит он, — лучше нет. Д-дорогие оч-чень…

— Вот эти директору и подойдут, — произносит Аглая Андреевна, как бы решив разом, однако шторы для приемной, с Викой перемигнувшись, Аглая Андреевна бракует вновь. Гномик отсылается еще раз. Он приходит с новой парой, и новый пот ручьями бежит с его мелкого и маленького лица. В принесенном сразу и без трудов угадывается столь же бесспорный вариант для приемной. Красивое видится само, а все же Вика угадывает первая: и вот окутанная полосой штор, как полинезийская женщина в свадебно-боевом наряде, Вика подходит к окну. Солнце на ткани без промедления начинает играть. Вика подымает руку — и ткань попадает в позицию «на просвет», после чего становится бесспорным, что цвета новых штор не только соответствуют стилю приемной, но также подходят к лицу Аглаи Андреевны и даже к розе, что цветет в своем углу не переставая, — замечательно! Женщины в восторге.

— Почему сразу эти шторы не нес? — смеется Аглая Андреевна, выговаривая гномику, впрочем, добродушно. — Неужели хотел всучить что похуже?

— Я ж не ж-ж-женщина, не знаю, — прожужжал тот.

— Все ты знаешь! — корит его Аглая Андреевна, а он по частям и со вздохами (тяжело!) начинает уносить забракованное к себе в хоромы.

И только-только Вика подумала, кого бы это (может, Митю?..) позвать в помощь, чтобы повесить шторы взамен старых, как стук в дверь — и надо же! — входит молодой Санин. Вика бы присвистнула, если б умела. Нюх, слов нет.

— Вы очень кстати, — говорит Аглая Андреевна. — О поездке мы побеседуем после, а пока не поможете ли со шторами?

Санин улыбается и, разумеется, красиво разводит руки — весь, мол, к услугам! Ох и мальчик, уж эти его голубенькие глазки: именно что перевоплощение; подумать только, что такой галантный молодой человек лунной ночью гонялся по палубе, как псих, за сквернословящим попугаем.

— Начнем с головы? — Санин распахивает стремительно-дверь, и все трое проходят в кабинет директора.

В отсутствие хозяина кабинет кажется и просторным и приятно доступным — вероятно, последнее и придает смелость, иначе отчего же Санин так мальчишничает: проходя мимо, он плюхается в кресло директора, делает лицо сатрапа и басит:

— Всех уволить!..

Впрочем, он тут же вскакивает — и к делу: влазит на подоконник, предварительно закидав его газетами, чтобы не наследить. Он вешает шторы двигает руками старательно, быстро и неожиданно ловко, а Аглая Андреевна и Вика, шторы подавая, смотрят на него снизу вверх, откуда, длинноногий, он кажется еще более рослым. Солнце то скрывается за движениями его рук, то вновь распахивается с яркой силой, а сам Санин, прилаживая, то меркнет, то вспыхивает. Шутит, даже и паясничает он на этот раз более удачно: в точно выбранную минуту ощ как детям, делает им сверху козу:

— Женщины! Утю-утю-утю-утю… — И хотя это совершенно бессмысленно, но почему-то смешно, и женщины — обе — смеются.

Вика машет на него рукой:

— В их отделе большие шутники, вы же знаете, Аглая Андреевна!..

Закончив, Санин легко спрыгивает, и все трое переходят теперь в приемную. Вика перенесла газеты, подоконник застилается; после чего молодой Санин, вновь влезший, вешает шторы еще и быстрее, чем те, так как к ловкости добавился опыт. Закончив, спрыгивает. И вот, не скрывая некоторого возбуждения, две женщины и молодой мужчина любуются шторами там и здесь: они переводят из приемной в кабинет, а из кабинета возвращаются в приемную. Они оценивают. Они говорят друг другу, что и там и здесь — здорово!

И даже непонимающий гномик из хозчасти, перетаскавший наконец к себе забракованные шторы и от трудов весь еще мокрый, стоя у дверей, тоже произносит:

— З-здорово!

И кабинет и приемная выглядят нарядными, помолодевшими. Свежие краски дают свежее ощущение — новизна! Молодой Санин по-суздальски бьет рука об руку, стряхивая будто бы многотрудную пыль с ладоней, и говорит:

— Ну, Аглая Андреевна, если и после этого вы не напоите работягу своим чаем, я уж тогда и не знаю. Это будет… как бы вам сказать…

И он делает гримасу стилизованного гнева.

— Напою. Напою… — Аглая Андреевна улыбается. — Но знаете ли, мой чай надо ценить.

— О вашем чае, Аглая Андреевна, легенды ходят!

И сумел-таки — и ведь быстро и как аккуратно запал освободившееся место.

Вика, чуть надувши губы, направляется помыть чашки, так как баба Даша, технический работник, куда-то ушла, — но чуткий Санин, с кресла мигом взметнувшийся, идет следом за Викой поставить чайник и, стало быть, тоже вложить труд. Вика ему на ходу показывает — чайник в бытовке, знай на будущее — и Санин идет за ней, и какими же твердыми шагами перемещается он по бытовке, прихватив сверкающий чайник. Мельком взглянул на свое отражение в зеркале и вот уже подставляет чайник под мощную струю воды.

Вика занервничала: с чашками она возвращается чуть позже и видит эти разлитые на паркете квадраты света, по которым ходит Санин, новый человек, а солнце пьянит и буквально заливает приемную, врываясь меж раздвинутых штор.

За чаем, самоутверждения ради, Вика развивает одну из своих излюбленных тем: нынешние мужчины — ничтожества:

— …Я сужу по своему мужу, а он, поверьте, совсем не хуже других; их всех надо бы за колючую проволоку. Изолировать. И выпускать только в дни спаривания.

В голосе Вики печаль и насмешка одновременно-: ей иногда очень даются, такие минуты.

Теперь Вика втягивает Санина, ей необходимо (она это чувствует) его втянуть:

— Ваше поколение так и живет: ваше поколение все берет с лету. Что ж! У вас крылья, у нас — дети…

Молодой Санин защищается с обаятельной улыбкой:

— Да что вы напали! И ведь не виноват я, что мне двадцать четыре года…

— Зато я виновата, что мне тридцать пять! — ударяет Вика.

— Я не только не виноват, что у меня пока еще нет семьи и детей, — в этом, если хотите, моя печаль. Поколений нет, есть люди, есть человеки — я так считаю, Аглая Андреевна.

— Ах, бросьте вы оба спорить!

— Я не спорю, но она нападает на все поколение, Аглая Андреевна.

— Дурачок! — взвивается Вика, осторожничая и уже держась к бережку ближе. — Да ведь я люблю, тебя, то есть не тебя, а твое поколение. Я люблю и завидую!

Аглая Андреевна смеется:

— Выпьем по последней чашке чая, выкурим по сигарете — и разойдемся. Так?..

И добавляет, голос ее мягок:

— Вы, Вика, еще на минутку останьтесь.

5

Два слова сверлят ему душу: напиться и выговориться — то есть не схожие два, а именно эти, как в плохом, в дурном фильме, когда человеку после обиды напиться надо непременно, да так, чтобы видели и, стало быть, в обиде его не сомневались. Особо значащим является слово первое потому что не выпить, а напиться — уже само по себе для человека свиты (с пределом в пятьдесят граммов коньяка) означает бунт в любой форме, может быть, и в скандальной. Существовали, конечно, свиты и повеселее, попьянее, но Родионцев был в той, в какой был.

В возникшем желании таилась новизна, которая уже сейчас ему очень и заметно гщравиласъ, и потому в пылу, новизной обольщенный, он даже решил позвонить жене и ей рассказать: раз, мол, в жизни напьюсь, благослови… Впрочем, он тут же и одумался: сообразил, что жена не только начнет отговаривать, упрашивать, а еще и примчится сюда — бросив и службу и дом, напуганная и посчитавшая, что от потрясения он сошел с ума. И, кстати, то, что о нем, о Родионцеве, в его ситуации можно подумать, что он сошел с ума, ему тоже нравится.

Жене он все же звонит, но сообщает лишь то, что вернется поздно. И кажется, он сказал: встреча с кем-то.

Одним из первых Родионцев выходит из проходной, спешит к остановке и там, в цепочке нервничающих людей, ждет такси, а как только такси подруливает, он плюхается на заднее сиденье, разваливается и расслабляется — путь в ресторан хорошо знаком. Не раз и не два Родионцев устраивал там встречи и юбилеи, так что, если очередь или просто нет мест, можно будет подняться и попросить лично директора ресторана, для которого Родионцев все еще Родионцев. Но очереди нет. В ресторанной уже загодя бодрящей ауре Родионцев удачно находит место за столиком. Правда, неподалеку за сдвинутыми столами шумит банкет, где уже давно славят диссертанта, но отчасти шумное соседство даже приятно — да, приятно, так как напоминает, что сегодня Родионцеву не надо шутить, не надо быть начеку, не надо вперебой предлагать нужный тост, чередуя его с остроумным. Впервые Родионцев сам по себе, свободен.

Он сел, столик с ним делят два человека: мужчины. Оба пожилые. Оба крупнолицые и заметно рябые. Родионцев как завсегдатай бойко заказывает официанту то, то и то. Он вдруг чувствует, что хочет выпить. Гора с плеч.

Он разглядывает банкет, откуда доносятся тосты и бессмысленно-радостные клики, он видит и дальше: дверь в другой зал, где торжеств никаких нет и где просто пришлый и денежный ресторанный люд торжествует сам по себе. Для них там наяривает бедовый оркестр, прорываясь и сюда гундосящим саксофоном.

Родионцев уже жует и пьет — ему принесли всего лишь закуску, зато водка, как всегда, идет намного впереди прочего, и ее можно пить сразу; водка колышется в графинчике, ее немало, и Родионцев понимает, что это красиво, когда официант с особой предупредительностью говорит ему, Родионцеву, что для любителя найдется особый розовый стручок перца, который, втиснувшись в графинчик, сейчас же и будет плавать в водке, придавая ей аромат и вид, не бросить ли?.. и бросает, едва уловив кивок Родионцева.

Два пожилых рябых человека, с которыми он делит стол, — люди бывалые, с бывалостью и в лицах и в движениях, когда они режут мясо или разливают выпивку, и потому Родионцев, заранее объясняя Себя и свои как бы права и возможности, говорит им без церемоний:

— Я пришел напиться…

— Ага, — замедленно откликается один.

И второй откликается совсем уж с запозданием: