Вот лучшее ученье!

Ученые, занимающиеся проблемами коммуникационной культуры, различают: словесность как передачу культурных смыслов посредством устной коммуникации; книжность как передачу основных культурных смыслов через документную коммуникацию; мультимедийность как передачу основных культурных смыслов через электронную коммуникацию (6). Причем книжность последовательно развивается как рукописная, мануфактурная и затем индустриальная. Мы бы сказали, что в настоящее время одновременно могут иметь место все три уровня коммуникационной культуры не в исторически заданной последовательности (кстати, аудиокнигу можно отнести к словесности?). Именно сейчас имеет место наличие разных форм реализации и воплощения текста.

Исторически же стабилизации, совершенствованию языка активно способствовала именно книга (богослужебная, светская (художественных и публицистических жанров), историческая, философская). Представьте себе (как носитель русского языка), как современный дипломат мог бы описать свои впечатления о городе, куда он направлен работать. И сопоставьте это свое представление с тем, как русский посол в ХV веке писал о Лондоне:

А город Лунда Вышегород камен невелик стоит на высоком месте и около его воды обводные. А большой город, стена камена ж, стоит на ровном месте, около его версты с четыре и больше.

Не было в ХV веке дипломатического стиля. А сейчас вот есть – благодаря книжности.

Письменность, книжность могут многое. Ю. Тынянов в повести «Поручик Киже» доводит до абсурда уважение к письменному тексту, которое имело место в конце XVIII века (да и сейчас бюрократы способны на такое):

Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание – вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».

Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азначеев назначаются» император исправил: после первого к вставил преогромный ер. Несколько следующих букв похерил и сверху написал: «Подпоручик Киже в караул». Остальное не встретило возражений.

Приказ был передан.

Когда командир его получил, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже. Командир подумал, не обратиться ли к барону Аракчееву. Но тотчас махнул рукой. Барон Аракчеев проживал в Гатчине, да и исход был сомнителен. А как всегда в беде было принято бросаться к родне, то командир быстро счелся родней с адъютантом его величества Саблуковым и поскакал в Павловское. В Павловском было большое смятение, и адъютант сначала вовсе не хотел принять командира. Потом он брезгливо выслушал его и уже хотел сказать ему Какого черта, и без того дела довольно, как вдруг насупился, метнул взгляд на командира, и взгляд этот внезапно изменился: он стал азартным.

Адъютант медленно сказал:

– Императору не доносить. Считать подпоручика Киже в живых. Назначить в караул.

Так началась жизнь подпоручика Киже.

Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг, а так как приказ был ничем не любопытен, то вряд ли позднейшие историки стали бы ее воспроизводить.

Придирчивый глаз Павла Петровича ее извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь – описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.

Далее подпоручика все время повышали в чине, он дослужился до генерала, а умерев, был удостоен очень приличных похорон. Похоронен был, будучи рожденным на бумаге, по описке.

Справедливости ради надо отметить, что словесность как уровень коммуникационной культуры подобного не допустила бы. Опредмечивание информации в звуке совершается в памяти отправителя информации и запечатляется в памяти получателя информации. Но не отчуждается, как это имеет место на письме и как это случилось с мифическим подпоручиком. Разум, как известно, развивается за счет памяти. Письмо, книжность опредмечивают информацию, разгружают память, позволяют сосредоточиться, сфокусироваться на осмыслении прочитанного. А при восприятии информации, опредмеченной в звуки и цвет, – какая уж тут фокусировка! Это хорошо почувствовал Александр Блок в стихотворении «Сны»:

И пора уснуть, да жалко, Не хочу уснуть! Конь качается качалка, На коня б скакнуть! Луч лампадки, как в тумане. Раз-два, раз-два, раз! Идет конница… а няня Тянет свой рассказ… Внемлю сказке древней, древней О богатырях, О заморской, о царевне, О царевне… ах… Раз-два, раз-два! Конник в латах Трогает коня И манит и мчит куда-то За собой меня… За моря, за океаны Он манит и мчит, В дымно-синие туманы, Где царевна спит… Спит в хрустальной, спит в кроватке Долгих сто ночей, И зеленый свет лампадки Светит в очи ей… Под парчами, под лучами Слышно ей сквозь сны, Как звенят и бьют мечами О хрусталь стены. С кем там бьется конник гневный, Бьется семь ночей, На седьмую – над царевной Светлый круг лучей… И сквозь дремные покровы Стелятся лучи, О тюремные засовы Звякают ключи… Сладко дремлется в кроватке. Дремлешь? – Внемлю… сплю. Луч зеленый, луч лампадки, Я тебя люблю!

Красиво туманностью. Под такое сладко засыпать – и только.

Там, где письмо, там, где книжность, там тексты. А где тексты – там и интертекстуальность. М.М. Бахтин говорил, что человек всю жизнь ориентируется на тексты, созданные другими людьми (высказывания, пословицы, цитаты, речевые и литературные произведения). Лучше всего это можно проследить на научных трудах. Создавая нечто свое, ученый обязан сослаться на сделанное до него, т. е. установить связь произведенного им лично научного текста с научными текстами, созданными другими учеными. Интертекстуальность – это воплощение эрудиции, полученной чаще всего путем чтения. Далеко бы мы ушли, остановившись на уровне словесности?

А концепт, наконец?

Развитие человеческого разума предлагает формирование концептов ключевых понятий культуры. В процессе развития и обучения ребенок осваивает ряд концептов, получая, например, представление, кто (что?) такое – кот, собака, болезни, смерть, война, часы, хлеб, огонь, молоко, ужас, звезда, аромат, свет, ночь, деревья, животные, радость, счастье, блаженство, любовь. Эти концепты взяты из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица», очень дидактичной по замыслу, не очень интересной (для детского восприятия) в постановке на театральной сцене, но невероятно полезной для формирования концептов у ребенка, если не смотреть поставленный по этой пьесе спектакль, но читать или ее саму, или ее краткий пересказ. Почему читать? Опять потому же – письменный текст наиболее пригоден для фокусировки при его восприятии.

А при просмотре мхатовского – традиция! – спектакля (да и прекрасного, кстати, американско-советского фильма) на ребенка обрушивается красочно поданная – и поданная не только словесно, но и посредством актерской игры – информация. Запутавшись в многообразии, он может не уловить словесно поданную информацию, что ива растет у речки, дуб живет 4000 лет, из плюща можно вить веревки. Тогда как чтение пьесы эту информацию фокусирует.

Конечно, большинство детей, принадлежащих к словесно-вербальному интеллекту, предпочтут (это же дети!) просмотр фильма, спектакля чтению пьесы, сказки по пьесе. Но гораздо проще было бы сформировать соответствующие понятия одним только чтением, и это должны понимать те, кто учит.

Вот отрывки из пьесы:

Ну, господин Каштан, с тех пор как вы повадились на бульвары больших городов…

Вы не находите, что Дуб постарел? Сколько ему лет? Сосна утверждает, что 4 тысячи…

Курица сидит на яйцах. Заяц где-то бегает. У Оленя болят рога.

Бык: Самое верное – это рогами в живот. Хотите, я его бодну?

Плющ: А я скручу петлю.

Сосна: А я пожертвую четыре доски на домовину.

Кипарис: А я предоставлю место вечного упокоения.

Ива: Самое простое – утопить их в одной из моих рек.

Тополь: Меня знобит. Посмотрите на мои листья.

А вот пересказ пьесы (отрывки):

Под барабанный бой стали собираться звери. Выскользнул из темноты Волк. С шумом продирался сквозь кусты Кабан. Притопал Бык. Осел, стуча копытами и лязгая желтыми зубами, показался из-за дерева. Ударяясь глупым лбом о стволы деревьев, протиснулся в круг Баран. Даже Петух поспел сюда и, прокричав свое «ку-ка-ре-ку!», взлетел на плечо молодого Дубка.

– Меня, кажется, продуло на сквозняке, – отнекивался Тополь, – глядите, как дрожат мои листочки.

– Давайте лучше запутаем их в наших ветвях, и пусть сидят здесь вечно, как в клетке. Но убивать… нет, это не по мне, – пролепетала Липа.

– Мой ствол слишком прям, а ветви растут высоко. Мне трудно нагибаться. Я до них и не дотянусь, – сухо сказала Сосна и отвернулась.

– Я такой неповоротливый. Где мне их, увертливых, ухватить? – пропыхтел, отфыркиваясь, толстый Вяз.

– Я весь источен червями. Пошевелюсь и рассыплюсь, притворно захныкал крепкий Бук.

– Я каждой своей веткой дорожу. Неровен час – обломаются в драке, – прихорашиваясь, пробормотал кудрявый Каштан.

И тут клацнул зубами Волк.

– От деревьев, я вижу, мало пользы, – провыл он, – придется нам, зверям, взяться за дело. – И он уже приготовился прыгнуть, весь подобрался и вздыбил шерсть.

А вот как знаменитый педагог К.Д. Ушинский легко сформировал у детей концепты – зима, весна, лето, осень. Проверено всеми книжками «Родная речь» в течение веков. Без лишних слов. Но при восприятии письменного текста.

Четыре желания

Митя катался на саночках с ледяной горы и на коньках по замерзшей речке, прибежал домой, румяный, веселый, и говорит отцу:

– Уж как весело зимой! Я бы хотел, чтобы всё зима была!

– Запиши твое желание в мою карманную книжку, – сказал отец.

Митя записал. Пришла весна. Митя вволю набегался за пестрыми бабочками по зеленому лугу, нарвал цветов, прибежал к отцу и говорит:

– Что за прелесть эта весна! Я бы желал, чтобы всё весна была!

Опять отец вынул книжку и приказал Мите записать свое желание.

Настало лето. Митя с отцом отправились на сенокос. Весь длинный день веселился мальчик: ловил рыбу, набрал ягод, кувыркался в душистом сене и вечером сказал отцу:

– Вот уж сегодня я повеселился вволю! Я бы желал, чтобы лету конца не было!

И это желание Мити было записано в ту же книжку. Наступила осень. В саду собирали плоды – румяные яблоки и желтые груши. Митя был в восторге и говорит отцу:

– Осень лучше всех времен года!

Тогда отец вынул свою записную книжку и показал мальчику, что он то же самое говорил и о весне, и о зиме, и о лете.

Мы уже говорили о том, что интертекстуальность присутствует в человеческом сознании там, где наличествует некоторое количество различных текстов (чем больше, тем лучше).

Интертекстуальность активизируется при чтении современных текстов. Существуют (и в языке, и в культуре) лингвострановедчески ценные единицы, называемые нами логоэпистемами. Это – пословицы, поговорки, присловья, крылатые слова, фразеологизмы, популярные афоризмы, «говорящие» имена и названия, т. е. следы культуры в языке и языка в культуре. Сейчас в русском языке их стало особенно много. Активно используются старые логоэпистемы, высочайшими темпами рождаются новые. Газетные, журнальные тексты, тексты произведений художественной литературы содержат такие единицы в значительном количестве, причем часто перифразированные. Поэтому чтение современного текста часто превращается в разгадывание загадок. Это фактически расшифровка, так как за каждой из таких лингвострановедческих единиц стоит определенная информация, определенное знание. Соотнося знание с читаемым (или слышимым) текстом, читатель (или получатель информации) фактически становится соавтором отправителя информации.

Носитель русского языка, если он достаточно образован, как правило, с процессом разгадывания текстовых загадок справляется, т. е. в словесные игры играет успешно. Иностранцу труднее, поскольку знание лингвострановедческих ценных единиц у него ограничено.

Времена меняются: до недавних пор знакомство с логоэпистемами изучаемого языка практиковалось редко. А сейчас логоэпистемы в общении, как уже отмечалось, заняли значительное место. С помощью них активно осуществляются современные словесные игры, ставшие в последние годы доступными не только для образованной части общества.

Давайте попробуем сначала найти в текущей периодике логоэпистемы. Это очень просто. Часто логоэпистема содержится в заголовке какой-либо газетной статьи.

Итак, берем газету «Поиск» от 26 августа 2005 года. Вот заголовок одной из статей – Шагреневый список. Что бы это значило? Россияне традиционно читают произведения французского писателя Оноре де Бальзака. Одна из его книг называется «Шагреневая кожа». Там речь идет о человеке, у которого был кусок шагреневой кожи и этот кусок уменьшался по мере того, как исполнялись самые сокровенные желания этого человека. Соответственно уменьшалась и длительность жизни. Название книги стало логоэпистемой.

Вот какие знания всплывают у россиянина, увидевшего заголовок (если они у него есть). Предвосхищается (по заголовку) и содержание статьи – очевидно, в ней речь пойдет о чем-то с одной стороны приятном, значительном, а с другой – о сокращении чего-то, списка, наверное. Теперь познакомимся с содержанием статьи.

Шагреневый список

Жюри литературной Бунинской премии под предводительством академика-секретаря Отделения историко-филологических наук Анатолия Деревянко утвердило список произведений, допущенных к участию в конкурсе.

На соискание Бунинской премии 2005 года номинировано 51 произведение – 35 книг и 16 рукописей. В процессе выдвижения приняли участие литературно-художественные журналы («Новый мир», «Дружба народов», «Нева», «Вестник Европы», «Москва» и другие), издательства («Терра-Книжный клуб», «Олма-Пресс», «Радуга», «Алетейя»), девять университетов, а также известные литературные обозреватели и ученые. Среди номинантов Бунинской премии представители Москвы, Санкт-Петербурга, ряда регионов России (Урал, Сибирь, Дальний Восток), а также ближнего и дальнего зарубежья.

После ознакомления с представленными произведениями жюри включило в «длинный список» претендентов 24 работы. Имена пяти финалистов будут объявлены 1 октября 2005 года, а победитель – 22 октября, в день 135-летия со дня рождения И.А.Бунина. Более подробную информацию можно найти на сайте www. bunin-prize.ru (Дарья Галкина).

Мы предугадали правильно. Бунинская премия – приятное событие, претендентов, естественно, больше, чем рассматриваемых финалистов. Листаем эту же газету дальше.

Находим еще одну логоэпистему, тоже видоизмененную: с любимыми не расставайтесь, которая в заголовке одной из статей приняла вид: с соседями не расставайтесь. Как возникла исходная логоэпистема? В любимом всеми россиянами вот уже тридцать лет фильме «Ирония судьбы» за кадром звучит текст стихотворения одного из советских поэтов: «С любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг». С соседями не расставайтесь – ну, наверное, здесь пойдет речь о каких-то дружеских контактах в перспективе. Посмотрим, правильно ли мы угадали.

Итак, читаем:

С соседями не расставайтесь

В вузах Западной Сибири берутся выучить китайцев.

Несмотря на близкое географическое расположение, учреждения высшего образования Западной Сибири и Синьцзян-Уйгурского автономного района (СУАР) Китая длительное время имели ограниченную информацию друг о друге, академические и научные контакты носили единичный характер. Недавно по инициативе регионального Центра международного сотрудничества вузов Западной Сибири алтайского государственного технического университета им. И.И. Ползунова (АлтГТУ) в столице СУАР городе Урумчи была проведена Выставка образовательных услуг и научно-технических достижений западносибирских вузов. Это мероприятие позволило нашим участникам подробно ознакомить будущих абитуриентов, студентов, аспирантов и преподавателей СУАР с потенциалом образовательных и научных услуг российских университетов, изучить возможности и потребности образовательных учреждений Синь-цзяна, установить прямые контакты с руководителями учреждений управления образования и науки, синьцзянских вузов.

В выставке приняли участие восемь российских университетов. Организационную помощь в проведении мероприятия оказало Китайское научно-техническое общество. Экспозиция была развернута в библиотеке Синьцзянского университета, а познакомились с ней несколько сотен жителей и гостей Урумчи. Решено, что с сентября этого года 32 специалиста СУАР будут повышать уровень русского языка в АлтГТУ (Николай Никонов).

А вот логоэпистема из «Василия Теркина»:

Берег левый, берег правый

Президент Молдавии Владимир Воронин поручил правительству увеличить количество бюджетных мест в вузах страны для абитуриентов из Приднестровья, сообщает ИА «Новости-Молдова».

Такое указание последовало после обращения к главе государства приднестровской ассоциации студентов АSTRA с просьбой обратить внимание на многочисленные проблемы, с которыми сталкиваются приднестровцы, обучающиеся на правом берегу Днестра. В частности, ассоциация просила о предоставлении для «левобережных» студентов льгот на проезд, которыми обеспечены остальные учащиеся.

Только в этом году из 5 тысяч приднестровских абитуриентов около 2 тысяч изъявили желание поступать в правобережные вузы. Это, по мнению представителей АSTRA, свидетельствует о том, что молодежь ПМР связывает свое будущее с единой Молдавией.

Не любящий читать заголовков не поймет. Что же – читать художественную литературу для того, чтобы потом адекватно понимать современную прессу? Ответим – и для этого тоже. И для того, чтобы грамотно писать, кстати. Орфографические правила запомнить можно, забыть тоже. А чтение поддерживает правильные орфографические навыки.

Да что цитаты! Сама композиция текста может быть «говорящей». Композиции текста всегда придавалось огромное значение. Авторы хорошо представляли себе, что конструктивно содержательными часто становятся сами формы реализации языковой материи. Мы сейчас назвали бы эти формы композиционными цитатами.

К примеру, начало стихотворения А.А. Ахматовой «Сероглазый король» – Слава тебе, безысходная боль! – В.В. Маяковский пел на мотив Ехал на ярмарку ухарь-купец, по сути дела создавая интонационную (мелодическую) пародию. В этом случае размер и ритм, как правило, оказываются важнее смысла – неудивительно, что А.А. Ахматова на это обиделась. Можно истолковать это и по М.М. Бахтину: «Второй голос, поселившийся в чужом слове, радостно сталкивается здесь с его исконным хозяином и заставляет его служить прямо противоположным целям» (1, с. 358).

Существуют тексты, относящиеся к прецедентным жанрам. Под прецедентным жанром мы понимаем тип текста, с которым носитель языка постоянно сталкивается в процессе своего становления. Обучается грамоте – текстом прецедентного жанра является букварь. Постигает азы математики в школе – текстом прецедентного жанра оказывается задача. «Проходит» литературу (именно проходит, а не наслаждается ею) – текстами прецедентного жанра оказываются (оказывались) онегинская строфа, Чуден Днепр при тихой погоде…, Эх, тройка, птица тройка…, монологи Чацкого и Фамусова, «Песня о Буревестнике» (ряд можно продолжить, включив произведения, которые учат или в течение долгого времени учили наизусть в средней школе). Читает газету – знакомится с композицией текстов хроники и репортажа. А если ничего не читает? Тогда не только композиционных – обычных цитат для него не существует.

Языковой вкус эпохи за последние два десятилетия испытал влияние либерализации, демократизации, наконец, карнавализации окружающей нас действительности (не сразу подобралось слово, которым стало можно обозначить то, что происходит вокруг и что не может не отразиться на языковом выборе). Не сразу оказалось понятно, что происходящее в русском языке – не ограниченный период языковой смуты, а теперешнее состояние языкового вкуса, который в перспективе может изменить границы привычной книжности и привычной разговорности. Теперешняя коммуникативная жизнь не то чтобы пересмотрела дозы использования этих форм проявления языка – современное бытие русского языка демонстрирует нам примеры качественного преобразования книжности в сторону утраты весомости в общественном восприятии, а разговорности – соответственно в сторону обретения значимости. Особенно наглядно это видно на фоне языка СМИ, ранее прочно удерживающего и поддерживающего в качестве лидирующих именно книжные позиции.

Какие же признаки книжности заимствует разговорная речь?

Среди них – украшение речи фразеологизмами, пословицами, поговорками, цитатами из литературных произведений, афоризмами, строчками из песен, «говорящими» именами и названиями. Все эти языковые выражения (кроме пословиц и поговорок) своим происхождением обязаны именно книжности.

Чтобы не быть голословными, приведем пример (взят из сценария современного российского кинофильма «Убить карпа»).

[Краткое содержание: в доме преждевременно постаревшей учительницы через много лет внезапно объявляется ее бывший возлюбленный, который принимает героиню за ее мать. Учительница, сначала повергнутая в шок таким «узнаванием», на вопрос, где же ее «дочь», отвечает, что «дочь» умерла. При разговоре присутствует бывшая ученица героини, которой два главных героя попеременно раскрывают душу. Оживляет действие текущая из ванны (в ванне плавает купленный для новогоднего стола живой карп) через край вода, которая грозит затопить квартиру.]

– Она же умерла.

– Но дело ее живет.

– Где плоскогубцы?

– Она унесла их с собой в могилу.

– Ну а потом?

– А потом он обещал позвонить после дождичка в четверг.

– Знаете, как страшно возвращаться поздно вечером?

– Знаю. Кривая преступности резко ползет вверх.

– Пойду посмотрю, как там карп в ванной.

– 10 футов вам под килем.

– Это было бы жестоко – заставить его любить Царевну-лягушку и знать, что она никогда не превратится в прекрасную принцессу.

Как видим, герои фильма используют в своей речи воспроизводимые сочетания слов, иногда трансформированные применительно к определенной ситуации. Откуда они знают эти сочетания слов? Из книг, из газет.

В русском языке, как и в любом другом, есть готовые, как говорил Г.О. Винокур, правила на многие случаи жизни. Это воспроизводимые сочетания слов (или отдельные слова, тесно связанные с культурой), по мере необходимости извлекаемые из памяти. Так, в случае неожиданности мы говорим: Вот тебе, бабушка, и Юрьев день; при несогласии с позицией собеседника: Борис, ты не прав; школьникам и студентам, напутствуя их в новом учебном году, предлагаем грызть гранит науки. Любуясь парусными судами, вспоминаем: Белеет парус одинокий; в случае неудачи какого-либо мероприятия разводим руками: Хотели как лучше, а получилось как всегда.

Так же мы поступаем с «говорящими» именами и названиями. Не желающий учиться – Митрофанушка; город, в котором много каналов, – Венеция.

Для указанных выше воспроизводимых сочетаний слов мы предложили термин логоэпистема («зонтиковый» термин, объединяющий явления самого разного калибра – от слова до предложения или даже больше – по одному признаку: выражения такого типа являются следами языка в культуре или культуры в языке.

В современных русских текстах очень много логоэпистем.

Читаем заголовок статьи об установке в Москве возле Храма Христа Спасителя памятника Александру II («Комсомольская правда» от 08 апреля 2005 года): Памятник Александру II: одна голова хорошо, а две лучше. Из текста статьи выясняем, что на всякий случай для памятника были отлиты две головы, а после установки одна забракованная голова осталась в мастерской скульптора. Комментарий журналиста: «Да, с головами нехорошо получилось. И забраковали-то их за то, что у царя глаза слишком добрые оказались. Так нам рассказали сотрудники мастерской». И подпись под снимком неиспользованной головы: А глаза у него такие – добрые… за это голову и сняли. Как дальше может выглядеть ассоциативный процесс, стимулом для развития которого является эта подпись? Императора убили, сняли голову, убили дважды (разрушили памятник), а теперь вина заглаживается, плачем по волосам, снявши голову…

Логоэпистема одна голова хорошо, а две лучше призвана подчеркнуть тщательный подбор вариантов головы для памятника. Слишком добрые глаза царя отсылают нас к серии повестей советского времени о пламенных революционерах, чекистах и большевиках. Некая власть, воплощенная в личности, в воображении советского человека всегда обладала стальными, но добрыми глазами, поэтому ее воспринимали и как карательное (должность такая!) и как прощающее начало. Голову сняли – снять голову – уничтожить, разругать, разнести – противопоставляется обычной замене одной бронзовой части памятника более подходящей другой, игра слов, которую каждый читатель может трактовать по-своему – в зависимости от наличия фоновых знаний и собственного воображения. Все из книг!

В тяжеловесных анекдотах того времени словесная игра не очень-то представлена. А вот как могли развлекаться однокашники А.С. Пушкина (ситуация, описанная в книге современного автора Д. Миропольского «1814», вполне могла иметь место).

Якобы Пушкин и его друзья-лицеисты, провожая в поход русских солдат, вступивших в борьбу с войсками Наполеона, прочитали над аркой, под которой проходили войска, следующие торжественные строки, адресованные русской армии:

Тебя, текуща ныне к бою, Врата победны не вместят.

Когда Александр I возвратился в Петербург с победой (изрядно прибавив в весе). Он какими-то своими действиями вызвал нелюбовь лицеистов, и они адресовали ему слова Тебя… врата победны не вместят, из-за чего произошло серьезное разбирательство. Было или не было так на самом деле? – но быть могло. Лицеисты существовали в атмосфере интертекстуальности.

Теперь немного о сочетаниях слов, которые были в дореволюционное время известны всем слоям русского общества. Это слова Священного Писания. Именно цитаты из Писания, применительно к тем или иным жизненным ситуациям («Ибо сказано»), точнее, их отнесение к какой-либо ситуации положили начало действиям словесной игры, аналогичным вышеописанным проказам лицеистов. Но трансформировать священное слово решился бы не каждый – разве только тот, для кого нести это слово в массы стало профессией. Читаем «Очерки бурсы» Помяловского. Из разговоров бурсаков – будущих служителей Церкви:

Теперь, дедушка, следует двинуть от всех скорбях.

Теперь, скакая и играя веселыми ногами, в кабачару.

С уважением разные русские люди по примеру проповедей священников соотносили слова Священного Писания с той или иной ситуацией. Такой обычай был в дореволюционное время и даже во времена массового атеизма. Так, А. Битов вспоминает, что Евангелие ему довелось прочитать впервые в 27-летнем возрасте, но он его уже каким-то образом знал, через чтение незапрещенных классиков. Через чтение! Спасибо чтению. Вот так и уживалось в Советском Союзе Вечное Слово с безбожными большевистскими лозунгами.

От какого богатства мы… отказываемся?

Изобретатель способа увековечить на скале прославляемое устно, мимолетно имя вождя, одержавшего победу над недругами, вряд ли мог даже во сне представить себе, что следствием будут ежедневные многомиллионные тиражи газет или собрание книг Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Дело не только в невероятном совершенствовании самого способа, испробовавшего восковую дощечку, кожу, папирус, пергамент, бересту, бумагу, стилос, чернила, птичье и затем стальное перо, шариковую ручку, печатный станок, пишущую машинку, линотип, принтер, ксерокс… Самый отъявленный фантазер до его появления не поверил бы, что это изобретение открыло людям возможность если не создать, то укрепить религию и государственность, установить законодательство и общественный порядок, развить дипломатию, расширить знание, усовершенствовать и облагородить словесное искусство, которое воздвигло на месте заучивания наизусть преданий, сказаний, песен величественное здание поэзии и жанрово разветвленной художественной прозы. Органическая связь письменности с религией и образованием (душеспасительным чтением) придавала ей возвышающий ореол. Перспективы письма оказались способны породить особый мир, вне которого не смогли бы развиваться общественное устройство и законодательство, производство и техника, образование и военное дело, история, философия, филология, естественные и точные науки. Все это требовало непосильного для устного запоминания хранения, анализа и передачи громадной и постоянно растущей в объеме информации. Ведь только письменность позволяет составлять и хранить обширные тексты – книги, точно их воспроизводить сначала рукописно, затем печатно и, главное, неторопливо, вдумчиво, литературно (наши предки сказали бы: книжно) их обрабатывать.

Существенно подчеркнуть, что исторический ход событий обеспечило не письмо само по себе, а именно то, что оно вызвало к жизни и что называлось в старину книжная ученость, книжность, а затем словесность, литература, которая, конечно же, не исчерпывается беллетристическим творчеством. В недрах книжности сложились, в частности, интересующие нас стилевые явления, и вообще основное богатство, разветвленность, выразительность ведущих языков мира, в том числе и современного русского языка. Где письменность – там книжность.

Искусственный, рукотворный мир книжности, лишенный стихийности, непредвзятости, импульсивности мира реального, живет своей собственной условной, логически упорядоченной и очень активной жизнью. Этот, в нынешней терминологии, виртуальный мир книжности противопоставил себя реальному, более того, окрепнув, он стал с течением времени так сильно воздействовать на все стороны жизни, что создалась иллюзия его большей по сравнению с самой действительностью жизненной важности, впрочем, иллюзия ли? Психологически преувеличенное, поддержанное властью и церковью восприятие его отразилось в русской пословице что написано пером, того не вырубишь топором. Вера в непреодолимую божественную силу слова на бумаге дала и нынешнее выражение без бумажки я букашка, а с бумажкой человек. И вдруг за последние 15 лет катастрофически упал интерес детей к чтению, доля регулярно читающих сократилась с 50 % до 18 %.

Уже из сказанного ясно, что нынешнюю оппозицию устной и письменной форм воплощения текстов следует признать не совсем корректной, поскольку естественное воплощение языка противопоставляется его же изощренному, условному овеществлению, возникшему в силу тех возможностей, которые открыла техника фиксации, обработки, хранения, воспроизведения текстов. Вернее было бы, оставив в неприкасаемости устность как сущность звукового человеческого языка в целом, говорить о книжных (т. е. серьезных, важных, судьбоносных текстах, рожденных в виртуальном мире книжности, который возник на базе письменности и по привычке ассоциируется с нею, хотя часто воплощается устно) и о разговорных текстах (т. е. обычных, прежде всего бытовых, как бы оставленных на долю не заслуживающего серьезного внимания, пустякового естественного общения).

Питаясь естественным языком, виртуальный мир книжности бурно развивался, отходил от слепого следования ему. Этот мир сознательно впитывал достижения других языков и культур – несоизмеримо больше, чем язык разговорный. Книжный же язык, получивший у нас под немецким влиянием название литературного. складывался сознательно – иногда сознательность эта была вынужденна, в силу необходимости компенсировать отсутствие звучания и словесно воспроизвести культурную обстановку, но чаще по логике собственных законов развития.

Условия, в которых создавался литературный язык, кардинально отличались от условий устного функционирования языка, когда нет достаточного времени для обдумывания, исправления, редактирования, возврата к выраженному, физически невозможны большие по объему тексты. С возникновением книжности появилась возможность четко членить речевой поток на слова, сочетания слов, предложения и в то же время оформлять длинные периоды, сложные предложения, усложнять синтаксис без поддержки интонацией, жестами, мимикой, а также неизмеримо увеличивать, обогащать, разнообразить словарь. Только в лоне книжности могла по-настоящему сложиться стилевая дифференциация употребления языка и возникнуть сама идея стилистики.

У мира книжности были все основания притязать на царственную роль в коммуникативной жизни общества и на главенствующую роль в языковом развитии, в установлении правильности, утверждении общей нормы. Из-за крайностей и нетерпимости, свойственных русскому обществу, этот мир стал обожествляться, книга стала подменять живую, реальную жизнь.

Язык книжности действительно изощрен, богат, развит, многообразен, рафинирован, но он, будучи искусственно «сделанным», лишенным звучания, и где-то ущербен сравнительно с естественным (первородным, звуковым, устным) языком.

Г.О. Винокур точно заметил, что при письме (т.е. действуя в мире книжности) человек принужден думать о своем языке, выбирать слова и выражения, т.е. действовать стилистически. Беспомощность перед чистым листом бумаги, заставляющая думать, книжно, литературно обрабатывать свой текст (в отличие от нашей самоуверенности в стихии обычного разговора, где помогает сама обстановка и личный контакт), идет не от различий письменной и устной форм текста, а от стилевого давления. Во многих случаях оно заставляет нас и в устном разговоре тоже беспомощно искать верное слово – как бы точнее сказать, не обидеть и пр. Нас отнюдь не пугает бумага, когда мы на бегу пишем бытовую записку, требующую разговорности, но мы беспомощны на публике перед микрофоном или телевизионной камерой. Книжные тексты в наше время уже далеко не всегда относятся к письменному общению, а разговорные – к устному.

Нынешняя оппозиция устности и письменности, выросшая из желания рельефно выявить и очертить собственно стилевые обусловленности группировок текстов и в известной мере упростить суть их стилистики, весьма условна и позволяет рядоположить устность и письменность с другими формами реализации текстов. Но эта оппозиция форм иного рода, нежели другие формы овеществления текста. Ее, например, просто не могло быть в дописьменную эпоху, как нет ее и в нынешних бесписьменных языках , тогда как монолог (скажем, в обращениях князя к дружине перед сражением, в заклинаниях языческого проповедника), стихотворные произведения в фольклоре (не говоря уже о пении и оформляющей высказывание жестикуляции) явно есть и были во всех языках. Само противопоставление письменности и изустности, искусственного явления и естественного относительно.

Виртуальный мир книжности принес миру реальному неисчислимые выгоды и достоинства, обеспечив, в частности, совершенство, богатство, выразительность самого русского языка и разветвленную стилевую систему его употреблений, соответствующую усложняющейся коммуникативной жизни общества.

Масс-медийные тексты все заметнее отходят от книжной традиции словесных способов передачи знания, вовлекая изобразительные в качестве едва ли не главных поставщиков сведений.

При этом естественно возрастает и воздействующая сила текста, поскольку включаются рецепторы, связанные с разными видами восприятия: логико-мыслительным и субъективно-эмоциональным, с разумом и чувствами. Это принципиально важно для массовой дистантной коммуникации, жизненный лозунг которой «Оставайтесь с нами!». Иначе говоря, основной задачей такой коммуникации является поддержание устойчивой связи с публикой, для чего все средства хороши.

Вербально-изобразительные тексты воздействуют непосредственно на механизмы безусловных рефлексов, открытых и изученных И.П. Павловым. При интенсивном потоке информации нашим современникам, запрограммированным условиями быстротекущих событий на улице или на автоматизированном, быстродействующем производстве, все труднее отслеживать резкие изменения, контрасты. Нынешние дети не могут противостоять красочным кадрам, мелькающим на экране, сменяющим друг друга непредсказуемым образом. Тексты масс-медиа как раз и диктуют, как достичь цели – обеспечить устойчивость канала связи, вовлечь в свой мир массовую аудиторию. Виртуальный мир экрана («голубого нигде») подменяет собою мир реальный, изолирует ребенка от настоящей жизни. Сказанное о детях относится и к «бывшим детям» – большинству взрослых телезрителей, привычно подпадающим под пресс безграничных возможностей манипулирования сознанием и поведением масс населения (не говоря уже об «эффекте 25-го кадра»).

Психолингвисты пишут о «креолизованном тексте», т. е. о тексте, «структура которого состоит из двух негомогенных частей, а именно: вербальной (языковой/речевой) и невербальной (принадлежащей к другим знаковым системам, нежели естественный язык)», т. е. о сочетании в тексте слова и рисунка.

Начало XXI века со всей очевидностью свидетельствует, что мы возвращаемся – разумеется, на новой основе – к более естественному миру рисунка и звука. Точнее было бы определение: мир становится знаково-символическим, что, конечно, связано с изменением места языка в жизни и в труде людей, которыми и ради которых и создаются тексты. Технические открытия фиксации, хранения и воспроизведения изображения, звучания, движения, цвета ослабляют необходимость языкового облачения информации.

Люди все чаще обращаются к изобразительности, все охотнее пользуются символикой, приобретающей международный характер. Знаки дорожного движения, указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в надъязыковые интернациональные семиотические системы. Наглядность представляется более простым и доступным путем передачи и восприятия информации, нежели вербальная книжность в письменной форме. Разные знаковые системы взаимодействуют в смешанных буквенно-цифровых записях.

Отдельный человек все чаще идентифицируется не вербально на бумажных документах, но по цветному изображению, отпечаткам пальцев, сетчатке глаз, голосу, иным деталям. Проверяющий всего лишь сопоставляет вклеенный чип с данными, запечатленными в банке данных на электронных носителях информации. Вспомним, что всего 100 лет назад паспорта и удостоверения были без изображения владельца в силу нераспространенности фотографии. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип коммуникативных связей, иную структуру, а может быть, и базу общения.

Все заметнее опираясь на внеязыковые способы передачи информации, стилистика текстов уже сегодня явно расширяет свой диапазон. Уже нынешнему поколению становится все затруднительнее полноценно воспринимать информацию, не поддерживаемую звуком, музыкой, пением, изображением, цветом, движением.

На транспорте, в рекламе, на приборных панелях аппаратуры, станков, автомобилей, кухонных приспособлений словесные надписи, сообщающие о назначении сигнальных ламп, а также кнопок, клавишей, рычагов управления, сопровождаются схемами и рисунками, а все чаще вообще ими заменяются. С уходом неизбежного облачения информации в языковую форму люди все чаще и охотнее обращаются к более экономичным и сильнее воздействующим приемам оформления информации. По удачному опыту прямодействующих знаков дорожного движения любые указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в семиотические системы, приобретающие к тому же надъязыковой международный характер.

Общечеловеческим «иероглифом» стало сердечко, передающее в широком смысле понятие приязни, любви, но это не конкретное слово, а вообще не опредмеченное языковое выражение. Распространившийся по всему миру лозунг-слоган Я ♥ Москву допускает обращение к разным глаголам с соответствующим согласованием: Я люблю Москву. Я влюблён в Москву. Мне нравится Москва. Я восхищаюсь Москвой… Сердечко интернационально понятно и может быть расшифровано как I love, like, admire, I am fond of, delighted with, carried away by… Ich liebe, habe gern… J'aime, prefere, goute, je suis ravi, je me plais… Иероглиф читается по-разному, нивелирует стилистические и даже смысловые оценки возможных «прочтений». Наиболее популярные мировые валюты (доллар, фунт, евро, иена) давно зашифрованы символами; обсуждается вопрос о иероглифическом обозначении российского рубля. Во всех странах люди привыкли к символам, хотя «читает» (озвучивает) их названия каждый по-своему на своем языке.

Конечно, не следует забывать, что понимание символов сопряжено с языком не только потому, что мы так воспитаны, но и по глубоким психологическим и даже физиологическим причинам. Пусть картинки легче воспринимаются и быстрее понимаются, но в памяти остается лишь обозначенное словами. Мы ощущаем, различаем запахи не непосредственно, а давая им словесное обозначение, нам известны даже обозначенные, хотя не воспринимаемые органами чувств феромоны. Мы прочно запрограммированы на логически точную книжность и игнорируем факт иного восприятия текстов в неписьменных формах.

Уже нынешнее поколение людей оказывается приученным к «тексту трех измерений», к получению информации в слиянии звука, речи, изображения – как бы выполняя завет Чюрлёниса о единстве поэзии, музыки и живописи, о единстве трех главных их основ – ритма, пропорции, грации. Многие, преувеличивая, вероятно, роль Интернета и его глобализирующую силу, пишут о том, что сегодня он уже породил новую культуру, в частности, единую евразийскую.

Тем временем даже беллетристика начинает мыслить кадрами и их блоками, обращается к искусственным чередованиям разных единиц (иной раз прибегая к рисункам, схемам, графике и сложной верстке) вместо творческой лепки художественных образов традиционными приемами «развертывания словесных рядов».

Эти опасности имеют общечеловеческий характер. Американский психолог Глория де Гаэтано, борец против телевизионного отупления детей, пишет о том, как и почему так трудно читать привычные нам тексты детям, уже приученным к иному представлению знания – к современной механической, краткой и броской, быстро меняющейся расфасовке информации в виде блоков-клипов с поддержкой изображением, движением, цветом, звуком и другими невербальными носителями.

Привычка к восприятию информации в вербально-изобра-зительной форме с частой сменой кадров и крайне лаконичной языковой составляющей укорачивает нормальный срок восприятия информации (полагают, что полное восприятие надписи или проговариваемой фразы составляет не менее трех секунд), но краткость и яркость восприятия мешает ее поверить разумом, по-настоящему «переварить». По имеющимся данным, уже целое поколение молодых людей испытывает неспособность к настоящему чтению, полагая и обычные неспециальные (кроме написанных в клиповом ритме детективов), и специальные книжные, и даже газетные тексты неодолимо трудными, неприятными, занудными. Это явление, названное A.D.D. (Attention Deficit Desorder), бурно обсуждается и осуждается американскими учеными и педагогами, в частности, потому что оно ведет к утрате способности к профессиональному обучению.

Безусловно, форма реализации информации, опредмеченной тем или иным способом, не должна быть безразлична для тех, кто собирается с помощью полученного текста формировать какое-либо знание у подрастающего поколения. Старшее поколение вряд ли примет безоговорочно все коммуникативно-языковые новшества, а молодежь уже сегодня во многих фантомах видит красоту. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип общения, иную его структуру, а может быть, и базу, иное функционирование языка.

Разные формы общения имеют свои преимущества и недостатки. Да, письменный текст не передает интонацию, тон, тембр и модуляции голоса, ударений (но можно написать: взвизгнул, пролепетал, прошептал, оглушил и т. п.). Именно поэтому, где-то отвлекаясь от частностей, он позволяет сконцентрировать внимание на содержании преподносимого знания. При этом первоначальная невозможность передать письмом позы, жесты, телодвижения породила впоследствии в языке массу их вербальных обозначений, а также средств передачи отношения к описываемым движениям, нвозможное стало возможным! Почему до сих пор при получении информации в целях формирования знания целесообразно отдавать предпочтение главенству письменной формы? Потому что чтение требует постоянного напряжения разума и воображения, скептической оценки прочитанного.

Кажется, что звукозрительное овеществление события может передать намного больше письменного его описания. Но внеязыковые носители информации зачастую распыляют внимание воспринимающего, который проходит мимо осмысления. Непередаваемый визуально авторский текст часто содержит бесценные языковые находки, которые обогащают ум и речь того, кто читает книгу. Нет пока режиссера, который смог бы придумать мизансцену для передачи ильфо-петровской фразы из «12-ти стульев» Зарвавшийся беспризорный понял беспочвенность своих претензий и отстал. Разве что голос за кадром – прием, используя который постановщик расписывается в своей беспомощности. Как сыграть булгаковское Машину зря гоняет казенную, – наябедничал кот, жуя гриб. Как сыграть здесь наябедничал?

А вот два мнения, небезынтересных для нас, опубликованные в «Комсомольской правде» 6 февраля 2009 года:

Мягко говоря, мне никогда не нравился фильм «Д'Артаньян и три мушкетера». В детстве я слишком сильно любил книгу Дюма, чтобы делить ее с нелепыми усатыми людьми на экране. Картина казалась мне нищенским советским трэшем для пионеров. Помнится, марлезонский балет там имел место быть средь бела дня, в какой-то поросшей бурьяном халупе, имитировавшей парижскую ратушу. Михаил Боярский, Вениамин Смехов и т. д. играли свои роли в основном усами. Миледи оказалась курьезной опереточной гадиной. И так далее (Денис Корсаков).

Мое поколение выросло на «Мушкетерах», у следующего в героях были «Гардемарины»; нынешнее, увы, воспитывается на «Висяках» и «Глухарях». Мы, мальчишки, ругали тот фильм, наверное, сильнее кинокритиков. Но и знали наизусть. Это был драйв, состояние души: когда один за всех и все за одного. Кто не пережил этого, тот не поймет. А если вы всерьез будете рассуждать, почему их Париж сильно напоминает тогда еще наши Прибалтику или Крым, – вы скучный человек» (Максим Чижиков).

В начале ХХ века Виктор Шкловский описал феномен остраннения, стилистический прием описания вещей, как бы вырывающий их из привычного контекста узнавания и делающий привычное необычным, странным. Остраннение заменяет процесс узнавания и приближения к нашему пониманию новым видением, видением как будто в первый раз, когда нам еще нечего было узнавать. Вот как в фантастической повести Кира Булычева «Белое платье Золушки» героиня в первый раз видит биоформа, человека, организм которого перестроен для работы в непривычных условиях:

Девушка увидела свинцового цвета черепаху, на панцире которой, словно черепашка поменьше, располагалась полушарием голова с одним выпуклым циклопическим глазом, разделенным на множество ячеек, словно стрекозиный. Черепаха доставала ей до пояса и передвигалась на коротких толстых лапах, которые выдвигались из-под панциря. И казалось, что их много, может, больше десятка. На крутом переднем скосе панциря было несколько отверстий, и из четырех высовывались кончики щупалец. Панцирь был поцарапан, кое-где по нему шли неглубокие трещины, они расходились звездочками, будто кто-то молотил по черепахе острой стамеской или стрелял в нее бронебойными пулями. В черепахе было нечто зловещее, словно она была первобытной боевой машиной. Она была не отсюда.

Девушка замерла, забыв отнять ладонь от уха. Ей хотелось убежать или закричать, но она не посмела сделать ни того, ни другого.

«Вот дурак, – выругал себя Драч. – Теряешь реакцию».

– Извините, – сказала черепаха. Голос ровный и механический, он исходил из-под металлической маски, прикрывавшей голову до самого глаза. Глаз шевелился, словно перегородочки в нем были мягкими.

– Извините, я вас напугал. Я не хотел этого.

– Вы… робот? – спросила девушка.

– Нет, биоформ, – сказал Драч.

Творчество лучших писателей обладает удивительной способностью делать обычным предметы «странными», по-новому взглянуть на них – через письменный текст. Цвет и музыка, которых так много сегодня на экранах телевизоров и кинотеатров, тоже могут сопровождать первое видение человека, но, содержа минимум слов, не осмысляются привычным для нашего мозга образом. И тогда информация видеоряда утекает как песок между пальцами.

В общении с хорошей книгой так не бывает.

Не настало ли поэтому время продолжить разумное разделение разных видов общения и разных форм получения одного и того же текста? Не паниковать от того, что дети не хотят читать, а наметить границы, в которых полезнее, эффективнее в качестве источника информации и развлечения в каких случаях использовать книги, а в каких – кино, телевидение, видео. Задача учебно-педогогическая – сделать все возможное для того, чтобы наряду с мультимедийными способами получения информации новые поколения любили книгу и умели бы ею пользоваться.

…В книжке Н.Носова о приключениях Незнайки есть эпизод – коротышки знакомятся с чудо-прибором – бормотографом (магнитофоном, по-нашему). Как он им нравится! Как, отталкивая друг друга, они стремятся сказать что-нибудь в рупор этого прибора, чтобы потом услышать свой голос в записи и восторгаться технической эволюцией. Да, технологии ХХI делают нашу жизнь интереснее и разнообразнее, многозвучнее и многоцветнее. Но не будем уподобляться носовским коротышкам и оценим ситуацию с помощью здравого смысла. А здравый смысл подсказывает, что многозвучие и многоцветие мешают концентрации внимания. Такая концентрация возможна только на письменном тексте – пусть он даже не на бумаге написан (напечатан), а набран на экране монитора. Многозвучье и многоцветье дисплея – слишком извилистые пути к формированию знания. Чтение – прямой путь, проверенный веками. И правы были предки: чтение – вот лучшее ученье!

Использованная литература

1. Гаспаров, Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования. —Новое литературное обозрение, 1996.