Вот лучшее ученье!

Н.Д. Бурвикова, В.Г. Костомаров

Вот лучшее ученье!

© Бурвикова Н.Д., Костомаров В.Г. (текст), 2010

© ООО Центр «Златоуст» (редакционно-издательское оформление, издание, лицензионные права), 2010

Введение

Приобщать ли к обработанному умом, чувствами и трудом поэтов, писателей, ученых книжному языку современное поколение, привыкающее (а чем моложе – даже уже и привыкнувшее) к новым синтезирующим формам опредмечивания слова? Может ли соучастие чувств заменить размышляющий ум? Короче – читать молодежи или не читать – вот в чем вопрос.

1. Существуют, если верить психологам, два типа интеллекта – вербальный, функционирующий в словесно-логической форме с опорой на знания, и невербальный – с опорой на зрительные образы и пространственные представления. Новые синтезирующие формы опредмечивания слова вроде бы гармонируют с невербальным интеллектом. И тем не менее еще со времени крестовых походов слепых и глухонемых учили читать. Казалось бы – слепой опирается на звуки, глухонемой – на зрительные образы, ведь не до книжности. А вот поди ж ты – учили, специальные азбуки составляли.

2. Пока мы не смиримся с деятельностным характером языка, пока мы не перестанем отождествлять структуру языка и языковую способность, пока мы не признаем главенствующую роль языковой памяти в общении, мы обречены делать неверные выводы как теоретического, так и практического характера, имеющие прямое отношение к письменным текстам, преподаванию литературы, преподаванию языка.

Разностилевый русский язык может стать объектом успешного овладения только через чтение. А чтение развивает мыслительную деятельность. Похвала Фамусова Чацкому – «что говорит, и говорит, как пишет» – прямое тому подтверждение.

3. Ю.Е. Прохоров предложил интересную классификацию дискурсов и тем самым подвигнул нас на дальнейшее рассмотрение этой проблемы и на попытку применить понятие дискурса к доказательству целесообразности развития мыслительной деятельности посредством именно чтения. Являясь речевой реализацией языковой сущности текста, коммуникативным процессом, обусловленным экстралингвистическими факторами, реализуясь, говоря современным технократическим языком, в режиме онлайн, дискурс в соотношении с текстом иллюстрирует античное verba volant, scripta manent[1]. Дискурс в соотношении с текстом иллюстрируют лингвистическую максиму: я – здесь – сейчас; кто-то – где-то – когда-то. В практике работы над текстом произведения художественной литературы (наиболее обширной, естественно, в средней школе) целесообразно было бы учитывать соотношение дискурса с текстом (изначально считая их разными сущностями), поскольку эффективное чтение позволяет различать и соответственно оценивать разнообразные дискурсы.

4. Далее мы рассматриваем соотношение словесности, книжности и современной мультимедийности, располагая их не на традиционно линейной, а скорее на спиралевидной оси и ратуя за совмещение всех предоставляемых ими возможностей с приоритетом книжности, важность которой для развития и активизации умственной деятельности мы стараемся доказать.

5. И, наконец, мы прослеживаем возможности формирования концепта как в результате чтения, так и в результате привлечения зрительно-пространственных представлений. Вывод: быстрее и проще сформировать у подрастающего человека концепт посредством словесно-логической деятельности, в данном случае – чтения. Хотя возможны (и практикуются, широко практикуются, даже начинают преобладать) иные пути. Время все поставит на свои места. А пока чтение – наш старый друг. А старый друг, как известно, лучше новых.

Вокруг интеллекта

Русское сознание исторически является лингвоцентрическим; художественная литература до сих пор служит непререкаемым образцом правильности языкового выражения. Только объективный научный анализ поможет воспринять и органически ввести в сознание опасности и преимущества информационно-коммуникативной эпохи, своевременно осмыслить целесообразность и возможности сохранения достигнутого предками, совершенствовать достигнутые формы опредмечивания текстов без изменения истинной сути.

Сконцентрировав в себе ум, чувства, труд поколений, книжный язык стал эталоном языковой правильности. Пусть картинки легче воспринимаются и быстрее понимаются, но в памяти-то остается лишь обозначенное словами. Станут ли новые синтезирующие формы опредмечивания слова базой для создания чего-то равноценного книжному языку?

Становление книжного языка сопрягается с ростом словаря, обогащением лексико-семантических связей отдельных слов и целых их классов; разветвляется синонимия, перестраивается и усложняется синтаксис, вырабатываются формы передачи собственно словесными конструкциями того, что в живом общении опирается на жестикуляцию. А не так ли происходит с начавшим читать человеком? Приобщение к чтению расширяет словарный запас, выводит в активное употребление правильные синтаксические конструкции, поддерживает орфографические навыки, наконец.

Теоретик массовой коммуникации М. Маклюэн утверждал, что телезритель вовлекается в изображаемое на экране соучастием всех чувств, а не посредством размышляющего ума. Действуя массированно на все органы чувств, кино, видео, телевизор создают чувство вовлеченности в то, что происходит на экране, а не заставляют его домысливать, как это делает книга, вербально компенсирующая отсутствие культурной обстановки. В ходе чтения возникает глубокое и прочное знание, без отвлечения на дисплейные детали. Простодушие детей дошкольного возраста безоговорочно требует разглядывания книг с картинками. Здесь обход фазы умственного направления логичен. При чтении письменного текста надо опереться на личный опыт – у детей его нет. Но когда личный опыт появляется, то чтение фокусирует внимание, не позволяя ему рассеиваться.

Выше мы говорили о том, что функционирование вербального интеллекта осуществляется в словесно-логической форме с опорой на знания. В противоположность вербальному невербальный интеллект базируется на наглядно-действенном мышлении с опорой на зрительные образы и пространственные представления. Можно объяснить разницу этих двух типов интеллекта разнополушарными возможностями (такое объяснение по сути своей апеллирует к «черному ящику»). Можно искать в несклонности каждого из интеллектов к пониманию соответственно словесно-логического и наглядно-действенного некоторую неполноценность, представляя идеалом вербально-невербальный интеллект. А можно взглянуть на это с позиций истории формирования книжности – да хотя бы на Руси.

Возьмем фонвизинского Митрофанушку. Типичный невербальный интеллект:

Митрофан. Вот, грамматика.

Правдин. Вижу. Это грамматика. Что ж вы в ней знаете?

Митрофан. Много. Существительна да прилагательна…

Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?

Митрофан. Дверь? Котора дверь?

Правдин. Котора дверь! Вот эта.

Митрофан. Эта? Прилагательна.

Правдин. Почему ж?

Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна.

Это не значит, что Митрофанушка, став взрослым, не сможет адекватно действовать в какой-либо житейской ситуации. Сможет лучше многих. Но абстрактными понятиями ему овладеть много труднее – он к ним физиологически не расположен.

Так уж сложилось, что в период с ХIХ и до середины ХХ века у нас в России обучение было направлено не на формирование интеллекта типа Митрофанушки, а на формирование вербального интеллекта. Потом появились новаторы, которые проповедовали наглядность. Это было и в методике преподавания иностранных языков (не обруган только ленивым был переводно-грамматический метод). Когда появились аудио-визуальные методики, они были рассчитаны на прирожденных Митрофанушек. Прямой метод, метод погружения, интенсивные методы – все они на формирование вербального интеллекта не работали. Принцип наглядности тоже поспешили объявить панацеей и продолжают считать обязательным для всех. Но для формирования вербального интеллекта этот принцип не очень важен.

Неожиданный пример словесно-вербального интеллекта – Чичиков. Задуманная им авантюра, безусловно, носит словесно-вербальный характер. Да и многие прочие его действия подтверждают принадлежность интеллекта Чичикова к интеллекту первого типа. Вот какой образ одной из мертвых душ, Петра Неуважай-Корыто, он восстанавливает по прозвищу:

Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был, или просто мужик, и какой смертью тебя прибрало? В кабаке ли или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз?

Прецедентная фраза первого руководителя советского государства – Из всех искусств для нас важнейшим является кино – раскрывает суть – проводить агитацию с опорой на наглядно-действенное мышление неграмотных людей. Да даже и грамотные люди в то время предпочитали получать информацию в наглядно-действенных формах – ведь кино! Экран! Люди двигаются! Лошади скачут! Может быть, предпочитающих наглядность больше в соотношении высшее образование (вербальный интеллект) – среднее образование (невербальный интеллект у остановившихся на последнем)?

В других выражениях – теоретики и практики, физики и очень часто лирики… Хотя не все лирики – критики.

В шоу-бизнес пробиваются троечники. Они потому троечники, что у них второй тип интеллекта. И когда они начинают действовать, примеряя на себя, то работают на потребу троечникам-телезрителям. Примеряют на себя и считают правильным. Когда в перестроечный период в школу были направлены красочные, с картинками учебники иностранных языков без грамматических обобщений и таблиц, тогда еще привыкшие к обобщениям школьники были ими недовольны (отличники недовольны, троечникам картинки были удобны). Сейчас вроде бы догадались совмещать обобщения и наглядность…

В связи с тем, что человечеству (цивилизованной его части) угрожает гиподинамия, околомедицинскими кругами ведется справедливая пропаганда движения (тренажерные залы, SPA-салоны). И все с этим согласны. Но не наблюдается ли в последнее время, в связи с бумом мультимедийности, гиподинамия тех частей мозга, которые привыкли поддерживать рабочую форму с помощью чтения? Вот даже старшеклассники («продвинутый» народ) начинают это понимать:

Увиденное по телевизору забывается буквально через час, а прочитанное остается с нами на многие годы. Книги дарят бесценные сокровища, а ТВ замещает их пустотой. Читая, мы учимся мыслить, а телевизор парализует нашу волю, пестрит сплетнями и «кривыми зеркалами». Вспоминается ситуация, описанная Рэем Брэдбери в романе «451° по Фаренгейту», где человечество мыслит исключительно потребительски, полностью подчинившись технике. Неужели и дальше жизнь будет становиться все искусственнее? (Иван Шаров, ученик 11 класса)

Действия читающего фокусируются на тексте, не отвлекаясь на слух, обоняние и цветовосприятие. Получается некоторая экономия сил и прямое достижение цели – получение информации. И осмыслению этой информации тоже ничего не мешает, не отвлекает. Мультимедийные же средства, направленные на сообщение информации, размывают – и это неизбежно – возможную фокусировку.

Мы нашли пример одновременного включения нескольких органов чувств (кроме, увы, зрения) в повести В.Г. Короленко «Слепой музыкант»:

Для слепого мальчика она [весна – Прим. авт.] врывалась в комнату только своим торопливым шумом. Он слышал, как бегут потоки весенней воды, точно вдогонку друг за другом, прыгая по камням, прорезаясь в глубину размякшей земли; ветки буков шептались за окнами, сталкиваясь и звеня легкими ударами по стеклам. А торопливая весенняя капель от нависших на крыше сосулек, прихваченных утренним морозом и теперь разогретых солнцем, стучала тысячью звонких ударов. Эти звуки падали в комнату, подобно ярким и звонким камешкам, быстро отбивавшим переливчатую дробь. По временам сквозь этот звон и шум окрики журавлей плавно проносились с далекой высоты и постепенно смолкали, точно тихо тая в воздухе.

На лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая мать. И кидался к ней, крепко прижимаясь к её груди.

– Что это с ним? – спрашивала мать себя и других. Дядя Максим внимательно вглядывался в лицо мальчика и не мог объяснить его непонятной тревоги.

– Он… не может понять, – догадывалась мать, улавливая на лице сына выражение болезненного недоумения и вопроса.

Действительно, ребенок был встревожен и беспокоен: он то улавливал новые звуки, то удивлялся тому, что прежние, к которым он уже начал привыкать, вдруг смолкали и куда-то терялись.

<…>

Мальчика решили вывести в поле, – на берег ближней реки.

Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях шел дядя Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он зеленел густой муравой, и с него открывался вид на далекое пространство.

Яркий день ударил по глазам матери и Максима. Солнечные лучи согревали их лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту теплоту, заменяя ее свежею прохладой. В воздухе носилось что-то опьяняющее до неги, до истомы.

Мать почувствовала, что в ее руке крепко сжалась маленькая ручка ребенка, но опьяняющее веяние весны сделало ее менее чувствительной к этому проявлению детской тревоги. Она вздыхала полною грудью и шла вперед, не оборачиваясь; если бы она сделала это, то увидела бы странное выражение на лице мальчика. Он поворачивал открытые глаза к солнцу с немым удивлением. Губы его раскрылись; он вдыхал в себя воздух быстрыми глотками, точно рыба, которую вынули из воды; выражение болезненного восторга пробивалось по временам на беспомощно-растерянном личике, пробегала по нем какими-то нервными ударами, освещая его на мгновение, и тотчас же сменялось опять выражением удивления, доходящего до испуга и недоуменного вопроса. Только одни глаза глядели все тем же ровным и неподвижным, незрячим взглядом.

Дойдя до холмика, они уселись на нем все трое. Когда мать приподняла мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он боялся, что упадет куда-то, как будто не чувствуя под собой земли. Но мать и на этот раз не заметила тревожного движения, потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.

Был полдень. Солнце тихо катилось по синему небу. С холма, на котором они сидели, виднелась широко разлившаяся река. Она пронесла уже свои льдины, и только по временам на ее поверхности плыли и таяли кое-где последние из них, выделяясь белыми пятнышками. На поемных лугах стояла вода широкими лиманами; белые облачка, отражаясь в них вместе с опрокинутым лазурным сводом, тихо плыли в глубине и исчезали, как будто и они таяли, подобно льдинам. Временами пробегала от ветра легкая рябь, сверкая на солнце. Дальше за рекой чернели разопревшие нивы и парили, застилая реющею, колеблющеюся дымкой дальние лачуги, крытые соломой, и смутно зарисовавшуюся синюю полоску леса. Земля как будто вздыхала, и что-то подымалось от нее к небу, как клубы жертвенного фимиама.

Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но для слепого это была только необъяснимая тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала и зеленела, протягиваясь к нему, прикасаясь к его душе со всех сторон неизведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце. С первых шагов, когда лучи теплого дня ударили ему в лицо, согрели нежную кожу, он инстинктивно поворачивал к солнцу свои незрячие глаза, как будто чувствуя, к какому центру тяготеет все окружающее. Для него не было ни этой прозрачной дали, ни лазурного свода, ни широко раздвинутого горизонта. Он чувствовал только, как что-то материальное, ласкающее и теплое касается его лица нежным, согревающим прикосновением. Потом кто-то прохладный и легкий, хотя и менее легкий, чем тепло солнечных лучей, снимает с его лица эту негу и пробегает по нем ощущением свежей прохлады. В комнатах мальчик привык двигаться свободно, чувствуя вокруг себя пустоту. Здесь же его охватили какие-то странно сменявшиеся волны, то нежно ласкающие, то щекочущие и опьяняющие. Теплые прикосновения солнца быстро обмахивались кем-то, и струя ветра, звеня в уши, охватывая лицо, виски, голову до самого затылка, тянулась вокруг, как будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его куда-то в пространство, которого он не мог видеть, унося сознание, навевая забывчивую истому. Тогда-то рука мальчика крепче сжимала руку матери, а его сердце замирало, и казалось, вот-вот совсем перестанет биться.

Когда его усадили, он как будто несколько успокоился. Теперь, несмотря на странное ощущение, переполнившее все его существо, он все же стал было различать отдельные звуки. Темные ласковые волны неслись по-прежнему неудержимо, и ему казалось, что они проникают внутрь его тела, так как удары его всколыхавшейся крови подымались и опускались вместе с ударами этих волн. Но теперь они приносили с собой то яркую трель жаворонка, то тихий шелест распустившейся березки, то чуть слышные всплески реки. Ласточка свистела крылом, описывая невдалеке причудливые круги, звенели мошки, и над всем этим проносился порой протяжный и печальный окрик пахаря на равнине, понукавшего волов над распахиваемой полоской.

Но мальчик не мог схватить этих звуков в их целом, не мог соединить их, расположить в перспективу. Они как будто падали, проникая в темную головку, один за другим, то тихие, неясные, то громкие, яркие, оглушающие. По временам они толпились одновременно, неприятно смешиваясь в непонятную дисгармонию. А ветер с поля все свистел в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает все остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого мира, точно воспоминание о вчерашнем дне. И по мере того, как звуки тускнели, в грудь мальчика вливалось ощущение какой-то щекочущей истомы. Лицо подергивалось ритмически пробегавшими по нем переливами; глаза то закрывались, то открывались опять, брови тревожно двигались, и во всех чертах пробивался вопрос, тяжелое усилие мысли и воображения. Не окрепшее еще и переполненное новыми ощущениями сознание начинало изнемогать: оно еще боролось с нахлынувшими со всех сторон впечатлениями, стремясь устоять среди них, слить их в одно целое и таким образом овладеть ими, победить их. Но задача была не по силам темному мозгу ребенка, которому недоставало для этой работы зрительных представлений.

И звуки летели и падали один за другим, все еще слишком пестрые, слишком звонкие… Охватившие мальчика волны вздымались все напряженнее, налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и уходя в тот же мрак, сменяясь новыми волнами, новыми звуками… быстрее, выше, мучительнее подымали они его, укачивали, баюкали… Еще раз пролегла над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все сразу смолкло.

Мальчик тихо застонал и откинулся назад на траву. Мать быстро повернулась к нему и тоже вскрикнула: он лежал на траве бледный, в глубоком обмороке.

Может быть, обморок у маленького слепого случился от обилия звуков, от неспособности сопровождающих его людей сфокусировать в слове самое важное из того, что окружает мальчика. Как объяснишь слепому от рождения, например, что от ветра по воде пробегает легкая рябь, сверкая на солнце? Как и согревающие ребенка солнечные лучи, прохладу ветерка…

Не в таком ли положении оказывается предпочитающий наглядность (без какого-либо сопровождающего объяснения) носитель невербального интеллекта?

А вот как носитель невербального интеллекта пересказывает содержание фильма о войне (из стихотворения А. Барто):

Они ползут – а он им раз! А тут как раз она ползла. А он как даст ему со зла. Она им – раз, они им – раз. Но тут как раз ее он спас.

Можно искренне пожалеть героя этого стихотворения. Со словами у него не ладится. Да их и не было, очевидно, в сцене сражения.

Еще соображения о возможностях вербального интеллекта. Можно провести интересный эксперимент. Предложите носителю вербального интеллекта (читающий интеллигент среднего возраста) отрывки из текстов, переведенных на русский язык с того или иного иностранного языка, и попросите определить, с какого языка (или с языка какого региона) переведено. Носитель вербального интеллекта, скорее всего, справится с этим заданием; носитель невербального интеллекта даже не поймет, что можно ответить на этот вопрос.

Дело в том, что читающий носитель вербального интеллекта держит в долгосрочной памяти (не всегда осознанно) сложившиеся образцы перевода на русский язык с разных языков (с регионов языков).

Пример 1.

– Ни разу в жизни мне не приходилось выслушивать подобных оскорблений. На протяжении девятнадцати лет я отдавал все силы для вашего блага, и вы знаете, каких успехов достигла наша компания. Я самый старший по возрасту среди присутствующих здесь и смею надеяться, что мой опыт по части морских перевозок несколько богаче, чем у двоих, которые выступали здесь.

– Я без колебаний заявляю, что являюсь старым другом председателя, многие из нас – старые его друзья, и потому мне, как, несомненно, и другим, больно было слышать эти незаслуженные оскорбления. Если он и стар годами, то ума и мужества у него больше, чем у молодого. Нам бы всем быть такими энергичными, как он. Мы обязаны поддержать председателя, да-да, обязаны! («Что-то западное», – скорее всего, будет такой комментарий).

Пример 2.

– А вдруг простудишься в горах под дождем да снегом? А вдруг умрешь? Что мне тогда делать? Как взглянуть в глаза несчастному твоему деду? Мальчик мой дорогой! Тебе не горы да леса, а перины нужны да пуховики!

– Не отказывайте мне, дядя. («А это что-то кавказское», – будет комментарий).

Кто говорит как пишет?

Слова, которыми озаглавлена эта часть книги, частично принадлежат Фамусову. Не любя Чацкого, Фамусов тем не менее дает самую высокую оценку коммуникативным умениям несостоявшегося ухажера своей дочери. Говорить как писать может не каждый. Говорить как писать (но без бумажки) в состоянии тот, кто в своей жизни много прочитал и читает. Говорить как писать – владеть разностильем родного языка. Тот, кто говорит как пишет, не задумывается о правильности сочетания одного слова с другим – правильность воспроизводится автоматически, опираясь на резервы словесной памяти.

Психолингвисты 60-х годов прошлого века упорно искали механизмы речи. То, что они нашли, частично опиралось на речевую патологию. Ответ на вопрос, как же человек продуцирует речь, был не очень определенным, хотя методисты иностранных языков (в т. ч. и русского как иностранного) по инерции цитируют некоторые работы. Ответ на вопрос, как же человек порождает речь, искали и в исследованиях детской речи, и это было «теплее». Хотя… опять отсутствие какой-либо определенности. Никак не получалось напрямую соотнести языковую систему и результаты. А ларчик открывается просто. Это доказала работа Б.М. Гаспарова «Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования» (1). Вслед за Гумбольдтом и Штейнталем Б.М. Гаспаров считает язык не изделием, но деятельностью, не феноменом, не единой сущностью, но броуновским движением частиц опыта говорящих. Он не ищет нейрофизиологических параметров, которые соответствовали бы категориям какой-либо лингвистической теории. Б.М. Гаспаров говорит о языке как о разговорных кусках языкового опыта, как о цитации из конгломерата языковой памяти человека. Человек говорящий пользуется языком, но не осознает это свое умение. Именно это неосознанное умение является альтернативой традиционному (традиционным) лингвистическому описанию (лингвистическим описаниям). «В опыте говорящего субъекта каждая словоформа оказывается погруженной и растворенной в своей собственной, только ей свойственной среде потенциальных употреблений» (1, с. 86). И далее – «…основой владения языком, обеспечивающей говорящим успешное обращение с ним, признается не языковая рефлексия, но языковая память» (1, с. 117). И в самом деле, чем ломать копья относительно непривычности гаспаровской теории, лучше не смешивать языковую рефлексию лингвиста и практику говорения. Неужели носитель русского языка, желая сказать, что он доволен своим отдыхом, лихорадочно вспоминает, как образуется творительный падеж? И обогащают ли языковую личность носителя того же языка знания о системе падежей (а он и так никогда в них не ошибается)? Оставим лингвисту лингвистово. Примем теорию Б.М. Гаспарова, поскольку она заряжена основательной объяснительной силой. В соответствии с этой теорией в памяти говорящего хранятся отрезки речи разной длины (чаще всего сочетания двух – четырех словоформ). Эти отрезки – коммуникативные фрагменты – являются стационарными частицами языкового опыта говорящего. Кстати, попутное замечание о сложившейся давным-давно школьной практике – пересказать своими словами стихотворение А.С. Пушкина, допустим. Где школьнику взять свои слова? Свободное владение речью начинается не раньше десятого класса, а «наше всё» проходится, начиная с начальной школы. И вряд ли слова «нашего всего» подобраны хуже, чем это сможет сделать ученик. Сами-то пробовали?

Короче, хочешь хорошо говорить – читай. Ну, конечно, и слушай, что говорят вокруг. Но чтение даст несравнимо больше коммуникативных фрагментов – ведь в книгах реализованы различнейшие социальные сферы, в каждой звучит разнообразие языка. Как не отдать должное модному термину… Дискурс! Дискурс в понимании одних – речевая реализация языковой сущности текста, других – коммуникативный процесс, обусловленный экстра-языковыми факторами, третьих – функционирование языка в реальном времени, четвертых – условия производства текста. Текст осуществляется в режиме off-line, дискурс – в режиме on-line (это понятнее?). Текст – вот он, передо мной, а дискурс неуловим. Неуловимый? Почему? Потому что никто не ловит? Да нет…

Текст – «кто-то – где-то – когда-то». И это зафиксировано на бумаге, на экране, на дискете, на флешке…

Дискурс – «я – здесь – сейчас». Зафиксировать не получается.

Всё еще непонятно? Разберемся.

Разграничение понятий текста и дискурса на материале художественного речевого произведения интересно выполнено петербургским лингвистом М.Я. Дымарским (2). По концепции последнего, текст является носителем информации, средством ее накопления, генератором смыслов. Текст представляет собой «упакованную» коммуникацию; он включает (в свернутом виде) все элементы коммуникативного акта и сигналы для их дешифровки. Текст лишен прикрепленности к реальному времени, он существует в физическом времени не сам по себе, а лишь в оболочке материального объекта-носителя – слова. Дискурс же существует только в реальном физическом времени, не способен накапливать информацию и исчезает после своего завершения. В полной совокупности записать, зафиксировать дискурс невозможно, как невозможно остановить мгновение.

Проиллюстрируем вышесказанное отрывком из работы И. Кудровой, посвященной выяснению обстоятельств пребывания С.Я. Эфрона – мужа М.И. Цветаевой – на Лубянке:

…Не только протоколы допросов, но и воспоминания уцелевших никогда не восстановят достоверности того, что там происходило. …Как далеки от идентичности реальные диалоги, звучавшие в комнате следователя, и те, которые фиксировались на бумаге… Слишком часто эти протокольные листы… казались мне иероглифами.

Это тот случай, когда есть текст, но исчез дискурс.

А вот пример невероятной редукции, свернутости текста, содержащего все необходимое для дешифровки коммуникативного акта.

Из объяснения Левина и Кити:

– Я давно хотел спросить у вас одну вещь.

Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.

– Пожалуйста, спросите.

– Вот, – сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, ч, н, и, т? Буквы эти значили: «Когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?»

Читатель сам восстановит в памяти эту своеобразную переписку героев, кончившуюся обоюдным объяснением в любви. Дискурсом же тут является сам процесс взаимного притяжения героев в авторском повествовании.

Думается, что то, что называется у М.Я. Дымарского текстом и дискурсом, иллюстрируется вышеприведенными примерами достаточно ясно.

Почему же все-таки разграничение этих двух понятий проводится робко и не всегда последовательно? Отсутствие определения понятия «текст» заставило исследователей обратиться к понятию «дискурс» (поначалу дискурс был синонимом диалога, а диалог – это не одно предложение, следовательно, с помощью дискурса можно было попытаться обозначить нечто сверхфразовое). Многозначность термина «дискурс», развившаяся в лингвистике текста в последние годы, это допускала.

Как принято, обратимся к народной мудрости. Процессуальность, по сути дела, отражают следующие пословицы:

Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Его слова на воде писаны.

Плевка не перехватишь, слова не воротишь.

То же бы ты слово, да не так бы ты молвил.

Результативности посвящена одна:

Что написано пером, не вырубишь топором.

Как видно из пословиц, русский менталитет всегда уделял большое внимание именно процессу создания словесного результата. И именно поэтому еще нельзя утверждать, что текст и дискурс – синонимы. Текст отвечает на вопрос: что создано, дискурс – как создано речевое произведение, как шел сам процесс и, предвосхищая последующее изложение, как пойдет процесс восприятия текста адресатом.

А теперь обратимся к режиссерской мудрости. Тот, кто ставит на театральных подмостках пьесу (текст), создает дискурс (спектакль). Вот что писал известный режиссер А. Эфрос, размышляя о сценических проблемах (они удивительно близки нашим):

Матч транслировали прямо со стадиона, но могли бы транслировать и назавтра, записав вчерашнюю игру на пленку. Но тогда мы хотя и смотрели бы то же самое, а переживали бы уже не так. Потому что ведь и счет матча был бы известен и многие подробности также. Но даже и без этого – одно сознание, что это было вчера, а не сейчас, ослабляло бы наш интерес. И в театре все должно происходить сегодня, сейчас и на самом деле…

Ах, сколько ужасно важных вещей об искусстве можно понять, посмотрев хороший хоккейный матч.

Театр дискурсивен!

Перефразируем последнее цитируемое предложение – сколько важных вещей о тексте и дискурсе можно понять, посмотрев спектакль. Если в театре из текста (пьесы) сотворен дискурс (спектакль), он воспринимается зрителем как действие, которое происходит сегодня, сейчас, на самом деле… Можно вспомнить классический советский боевик «Чапаев». Постановщикам фильма удалось создать не текст, но дискурс – каждый повторный просмотр этого фильма неискушенным советским зрителем воспринимался как первый: это происходило не когда-то, а происходит сейчас. Вдруг Чапаев выплывет? Или это была пропаганда?

Театральный критик Б. Алперс пишет о постановке в театре имени Маяковского «Гамлета»:

Среди русских Гамлетов, ведущих свою родословную от Мочалова… были самые разнообразные, в том числе мстительные, грозные, которые приходили в мир… с карающим мечом в руках. Вместе с Самойловым на сцене появился светлый человечный Гамлет, Гамлет милосердный (3, с. 415).

Излишне говорить о том, что текст Шекспира не изменялся режиссерами на русской сцене никогда. Дискурсы же, соответствующие этому тексту, были различными.

А теперь обратимся к мудрости родительской. А. Эфрон (дочь М.И. Цветаевой) вспоминала:

Марина рассказала мне, еще не совсем четырехлетней, о последнем концерте… Паниной.

…Она была когда-то молода и прекрасна и пела так, что все теряли голову – все как один. Но время прошло… ее время прошло. Она состарилась; ушли красота, богатство, слава… только голос остался. …А она еще выступала – но слушать ее было некому, ее поколение сошло на нет, что до внуков, то они никогда не увлекаются тем же, чем деды! И вот она дает последний прощальный концерт: выходит на сцену все в той же черной шали, расплывчатая, седая, старая! В зале – только несколько последних неизменивших… Тени пришли на свидание с тенью. Время концерта давно истекло. Но она не уходит, она отказывается уходить! Песни рвутся, льются из груди – она поет! Поет одна, в пустом темном зале; мрак и голос; голос – во мраке; голос – осиливший мрак!

Увидев мое лицо, Марина осеклась, спросила:

– Ты поняла?

– Поняла, – ответила я и засмеялась. – Старуха пела, пела, а старики все ушли и свет потушили.

– Ступай! – сказала Марина, помолчав. – Ты еще слишком мала (4, с. 58).

Как это типично! Как часто современные школьники воспринимают «упакованную коммуникацию» – текст, оставляя без внимания дискурс. А когда еще эта коммуникация «упакована» в рамки сокращенного пересказа классики, выполненного под интригующим названием «Все классические произведения из школьной программы…».

А вот история, рассказанная Л. Чуковской А. Ахматовой:

…Мы влюбились в блоковскую «Незнакомку» и упоенно читали в два голоса или по очереди:

И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу. И очи синие, бездонные Цветут на дальнем берегу.

Мы еще никогда не пили вино, не видывали пьяниц с глазами кроликов, не знали ресторана – не понимали и того, что стоит за этими стихами, но любили их до упоения (3, с. 89–90).

Проницательная Анна Ахматова определила это состояние подруг как встречу с новой гармонией (с дискурсом в нашем понимании). Если бы современная средняя школа достигала хотя бы подобных результатов!

Ю.Е. Прохоров (6) предлагает классификацию дискурсов (проще говоря – классификацию впечатлений от текстов).

Так, есть реальный дискурс, т.е. понятый как положено понимать, максимально приближенный к авторским интенциям. Мы бы сказали, развивая эту мысль, что чем проще текст, тем реальнее дискурс.

Вот пример текста, сопровождаемого реальным дискурсом:

Государева свадьба. Первая свадьба Михаила Федоровича (с княжной Марией Долгоруковой) была отпразднована пышно. Ложе для новобрачных, по древнему обычаю, устраивалось на снопах, причем «от дурного глаза» полагалось, чтобы число снопов было 27. Сверху снопов укладывался ковер, на него перина. По свидетельству летописца, на брачное ложе Михаила Федоровича (гулять так гулять!) было положено одна на другую семь перин. Как взбирались молодые на этот Эверест, летописец не сообщает.

По ритуалу, новобрачная ждала супруга в Грановитой палате. Когда все было подготовлено к встрече, послали за венценосным женихом, призывая его словами: «Государь, царь и великий князь всея Руси! Время тебе, Государю, к своему делу идти». По обряду один из гостей во время свадьбы подходил к новобрачным в вывороченном шерстью наружу тулупе и желал невесте столько детей, сколько шерстинок в тулупе.

Характерной чертой свадеб того времени был обряд, по которому после обмена кольцами отец невесты ударял ее плетью и передавал дочь жениху вместе с плеткой. Особые двадцать человек боярских детей наблюдали, чтобы никто не смел «перейти пути» жениху и невесте.

В день свадьбы новобрачным есть не давали. Только после того как они, отведенные в свой покой, сообщали, что пребывают «в добром здравии», им позволялось съесть особую курицу, обернутую в скатерть и загодя отнесенную в сенник.

Торжественно завершался обряд «раскрывания» царицы. Раздвигался покров, заслонявший молодую женщину от царя, и в этот момент присутствующие могли увидеть царицу.

После окончания обряда новобрачную отводили в царский терем. Отныне никто не имел права ее видеть до конца брачной церемонии.

Латентный текст (в котором не все понятно) порождает латентный же дискурс. В латентном дискурсе присутствуют достаточно неожиданные выводы. Пример из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя – описание странного поведения Чичикова породил у ряда обсуждающих эту проблему вывод – он хочет украсть губернаторскую дочку (услышали одно, вывод сделали другой). Вот к чему приводит неполное владение информацией! Аналогична ситуация, когда псевдоинформация о Чацком – В горах он ранен в лоб, сошел с ума от раны, – наложенная на глухоту адресата, дает вывод – Чацкий – франкмасон (Что? К Фармазонам в клоб? Пошел он в пусурманы?). Своевременный комментарий по идее должен способствовать превращению латентного дискурса в реальный. Чего не произошло, когда М.И. Цветаева пыталась объяснить своей маленькой дочери Але трагическую творческую судьбу стареющей певицы без должного комментария (см. выше).

Третий тип дискурса (а соответственно, и текста) – виртуальный, создающий подобие реальной коммуникации. Но только подобие. Такой тип дискурса обрушивают на головы легковерных граждан различного рода гадалки.

Вот пример толкования одной из скандинавских рун (руна – текст, толкование – дискурс):

Руна Уруз – это руна внутренней силы. Она не проявляет себя явно, но формирует будущие обстоятельства, несет с собой перемены. Если старая форма существования ситуации устарела, она должна отойти в прошлое. И этому будет способствовать руна Уруз. Она приводит ситуацию в движение, развитие, способствует ее становлению и делает нестабильной. Вам может показаться, что Вы теряете контроль над событиями. Но очищающая сила руны Уруз изгонит из вашей жизни лишь то, что может ослабить Вас. Поэтому приготовьтесь использовать возможности того, что внешне может выглядеть как потеря.

Жаждущий узнать свое будущее «примеряет на себя» этот текст. Итог примерки – виртуальный дискурс. Наши далекие предки в области гадания тоже были не промах. Вот русский вариант:

Старик и князь подошли к мельнице.

– Смотри, князь, под колесо, а я стану нашептывать.

Старик прилег к земле и, еще задыхаясь от страха, стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.

– Что видишь, князь?

– Вижу, будто жемчуг сыплется, будто червонцы играют.

– Будешь ты богат, князь, будешь всех на Руси богаче!

Вяземский вздохнул.

– Смотри еще, князь, что видишь?

– Вижу, будто сабли трутся одна о другу, а промеж них как золотые гривны!

– Будет тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще! Говори, что видишь?

– Теперь сделалось темно, вода помутилась. А вот стала краснеть вода, вот почервонела, словно кровь. Что это значит?

Мельник молчал.

– Что это значит, старик?

– Довольно, князь. Долго смотреть не годится, пойдем!

– Вот потянулись багровые нитки, словно жилы кровавые; вот будто растворяются и замыкаются, вот…

– Пойдем, князь, пойдем, будет с тебя! (А.К. Толстой. «Князь Серебряный»).

Да и сейчас гадалки пользуются вовсю возможностями виртуального дискурса.

И, наконец, квази-дискурс.

Он может возникнуть в ситуации, когда непонятен весь текст, а осмыслить прочитанное (услышанное) надо. Типа смотришь в книгу, а видишь фигу.

Из культовой некогда книжки братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу»:

Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом храпит старуха, а в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал вполголоса:

– Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и употребляет его вместо руки…

Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:

– Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое отвращение, которое вы к ним возымели…

Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте.

– Тинктура экс витро антимонии, – провозгласил вдруг голос. Я вздрогнул. – Магнифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри антимонии алекситериум антимониалэ! – послышалось явственное хихиканье. – Вот ведь бред какой! – сказал голос и продолжал с завыванием: – Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться оным без благоутровного извещения о моем прощении и блаженстве… Сие есть «Дух или Нравственныя Мысли Славнаго Юнга, извлеченныя из нощных его размышлений». Продается в Санкт-Петербурге и в Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. – Кто-то всхлипнул. – Тоже бредятина, – сказал голос и произнес с выражением:

Чины, краса, богатства, Сей жизни все припятства, Летят, слабеют, исчезают, О тлен, и щастье ложно! Заразы сердце угрызают, А славы удержать не можно…

Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело туманное зеркало.

– А теперь, – сказал голос, – следующее. «Все – единое Я, это Я – мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света Я, исчезает с развитием духовности».

– А эта бредятина откуда? – спросил я. Я не ждал ответа. Я был уверен, что сплю.

– Изречения из «Упанишад», – ответил с готовностью голос.

– А что такое «Упанишады»? – Я уже не был уверен, что сплю.

– Не знаю, – сказал голос.

Вот уж действительно бредятина.

Приведенный текст не содержит критической точки. То есть непонятно, зачем он создан. Непонятность передается и дискурсу.

В качестве примера квази-дискурса можно было бы привести и любой сумбурный «двоечный» ответ на экзамене (многие слышали или продуцировали такой текст).

В связи с темой дискурса хотелось бы еще особо остановиться на дискурсивной информации, владение которой делает дискурс реальным. Это информация о ситуации, в которой употреблен тот или иной текст. Например, в советские времена (да и сейчас) любили (и любят) цитировать словечки в простоте из И. Ильфа и Е. Петрова («Двенадцать стульев», «Золотой теленок»). Книги эти популярны и сейчас, а сколько стульев и телят перенесено на экран! Напомним вам некоторые из этих словечек.