«Жизнь происходит от слова…»

В самом деле, та лингвистическая структура, которую мы называем современным русским литературным языком, т. е. языком общерусским, возникла в результате серии последовательных совмещений первоначально «разных языков».

Прежде всего, с конца XVI века постепенно создалась возможность сближения двух основных языковых систем восточнославянского региона. В результате объединительной политики московских князей северные и восточные русские говоры (территориально – севернорусские, новгородские, и южнорусские, низовские), до того развивавшиеся по различным направлениям и представлявшие вполне самостоятельные языковые системы, стали диалектами одного и того же языка и с этого момента развивались в центростремительном направлении. До начала XVI века северные и южные говоры русского языка различались буквально на всех уровнях языковой системы: развитие корреляции согласных по мягкости – твердости и глухости – звонкости на юге и полное отсутствие такой корреляции на севере: серия нейтрализаций в безударном вокализме на юге и полное сохранение старых позиционных отношений вокализма на севере; стабилизация ударения на севере и развитие подвижных типов на юге; разнонаправленные изменения в области морфологии (особенно в именных формах), в том числе и в некоторых категориальных отношениях (категория вида на юге развивается раньше, чем на севере); много принципиальных отличий в области словообразования и лексики; развитие синтаксических конструкций (в том числе и новых типов подчинительных связей) раньше на севере, чем на юге, и т. д. Все эти расхождения представляли собою разной степени архаизмы одной и той же в прошлом системы, поэтому совмещение их в рамках общенационального языка могло происходить при условии отработки общенациональной тенденции – она легко определялась по наиболее продвинутым в его развитии фрагментам северной или южной системы. В местах столкновения этих двух систем образовались средневеликорусские говоры, прежде всего и раньше всего – говоры столицы, которые соединили в своей системе наиболее важные и далеко зашедшие процессы развития, дав толчок еще более новым изменениям и стимулируя завершение этой общенациональной тенденции. Например, если ограничиться фактами из системы фонем: к моменту создания общенациональной тенденции корреляция согласных по мягкости – твердости охватывала в основном лишь зубные согласные, губные и заднеязычные в эту корреляцию не входили, как не входят они в эту корреляцию еще и теперь в большинстве севернорусских говоров, остановившихся на том этапе развития системы, о котором идет сейчас речь. Становление новой динамической тенденции в общерусском масштабе стимулировало завершение развития, доведение его до логического конца – что и произошло на протяжении XVIII–XIX вв. в так называемом московском койне, которое со времен А. А. Шахматова признается основной диалектной базой русского литературного языка. Категория вида до XVII века ограничивалась только некоторыми видовыми парами и обслуживалась пятью-шестью приставками, рано сгладившими собственное лексическое значение; став динамической точкой системы в момент столкновения двух не совсем эквивалентных видо-временных систем, видовая система организовалась как автономная по отношению к системе времен и стала наполняться все новыми видовыми парами, создавая столь важную теперь грамматическую корреляцию. При этом из многих средств образования видовых оппозиций система окончательно выбрала в качестве основного приставочный способ, переводя приставки из средства словообразования в средство формообразования. Как предложные сочетания имен все больше переходят в парадигматику, так и изоморфные им приставочные глаголы все шире включаются в систему порождения новых глагольных форм. То же касается и других сторон языковой системы.

В результате совмещения разноценных, но однонаправленных по своему динамическому импульсу систем, общерусская система получила свою материальную основу (в виде разговорного койне и разных наддиалектных форм, обслуживавших словесное народное творчество) и отныне уже не могла сохраняться в качестве застывшего диалектного «языка»; вместе с тем всеобщность этого общерусского языка ставила его в один ряд с другими формами «всеобщего» языка, например с церковнославянским. Последний был общерусским по своему использованию в определенных литературных жанрах, но он не был языком устного общения.

Таким образом, на протяжении XVII века произошло второе усложнение общерусского языка: в его структуру были введены многие элементы традиционного для восточных славян и многим обязанного самому русскому языку церковнославянского книжного языка русского извода. Этот язык по своему происхождению и предшествующим этапам развития не очень отличался от русского и представлял собою еще более архаический срез все того же восточнославянского языка, чем новгородский диалект в момент совмещения его с южнорусскими говорами. Однако в лексическом и синтаксическом отношении этот книжный язык был богаче разговорного русского и более развит, тут сыграли свою роль столетия длительного совершенствования письменного языка, лексические и синтаксические заимствования из греческого – кальки, семантические смещения и т. д.

Все это привело к тому, что на протяжении XVIII века новый общерусский язык активно осваивает наследство церковнославянского языка; основные изменения этого времени – изменения в синтаксисе и лексике. Наследуемое входит в структуру русского языка не простым заимствованием, а в переработке, критическим и творческим усвоением модели на основе имеющихся в самом русском языке средств с аналогичным функциональным содержанием. Например, усвоение многочисленных подчинительных конструкций церковнославянского языка начинается в общерусском языке с отработки условных предложений, которые существовали и в русском языке, но обслуживались иными, чем в церковнославянском языке, союзами и союзными словами. В этом последовательном и весьма продолжительном процессе оттачивались грамматические средства нового языка, многие старые формы становились ненужными и устранялись (особенно дублеты, например условные союзы, которых к XVIII веку накопилось около двадцати). Даже заимствованные из других языков слова (особенно в петровское время) обслуживались не русскими, а церковнославянскими суффиксами, которые к тому времени еще не вошли в словообразовательные потенции самого общерусского языка и воспринимались как столь же чуждые, что и сами заимствованные слова.

Таким образом, на протяжении XVIII и особенно первой половины XIX века началось новое обогащение общерусского языка заимствованной лексикой, происходило усложнение его за счет новых сочетаний, калькированных с новоевропейских языков форм управления, фразеологизмов, многих семантических новаций. На этой стадии развития общерусского языка в его структуру включились еще и новые элементы, которые также способствовали развитию самого русского языка, завершали динамические тенденции общерусского развития. Если ограничиться в качестве примера только системой фонем, можно указать на то, что именно в заимствованной лексике материально проявилась корреляция заднеязычных согласных по мягкости – твердости, ср. произношение слов гяур, Гете, Гюго и др., что указывает на полное завершение в развитии этого важного для структуры общерусского языка системного признака, в русских словах не фиксированного.

Каждый раз новые источники внешних воздействий на систему усиливали действие ее собственных динамических тенденций, ускоряли их развитие и кристаллизацию в словесном тексте, оформляли все усложняющиеся потребности мыслительной и речевой деятельности. В результате сложилась динамичная, открытая для новых элементов система, которая постоянно обогащается и преобразуется в связи с включением в орбиту ее действия все новых социальных и национальных коллективов. Со временем эта система оказалась способной принять на себя функцию межнационального средства общения в новых социальных условиях. Вместе с тем и параллельно развитию системы языка происходило изменение социолингвистической структуры русского языка, т. е. социальной и национальной сферы его употребления, его функциональных связей с другими языками и взаимных отношений между различными уровнями языка. Происходит перераспределение между основными единицами этих уровней (фонемой, морфемой, лексемой и т. д.) с переключением внимания каждый раз на другие единицы, воспринимаемые в качестве основных, ведущих, определяющих процессы общения (например, не слово или словоформа, а морфема и принципы организации морфемного ряда, и т. д.). Социолингвистический сдвиг структур как бы вырастает из динамики собственного системного развития языка и определяется последним.

Система языка варьируется в определенных своих видоизменениях, зависящих от сферы употребления. Об одном и том же уровне, например о морфологическом, мы можем судить в применении к традиционной норме, установившемуся узусу, обычному просторечию или социальному говору (арго). В таком случае приходится говорить уже о вариациях различных ярусов языка и о внешней динамике развития языка, возникающей в результате противоречия между разными вариантами возможного произношения, говорения или использования слов общего языка. Это социолингвистический аспект лингвистического исследования, получающий все большее развитие в связи с повышением социологической емкости русского языка, усложнением не только самой системы языка, но и всей структуры его отношений. Развитие языка, по крайней мере в наше время, идет по пути усложнения структуры и упрощения системы языка; сам язык «становится проще» в связи с максимальным развитием его системности (минимальное число различительных признаков при постоянном увеличении единиц, которые этими признаками обслуживаются), но использование его «становится все сложнее» в связи с расширением социальной базы, которая им пользуется.

Совмещенные в общей системе вариации не приводят к механическому смешению их составляющих, они организуют новый уровень языка, который одну и ту же систему использует в различной функции, распределяя в разных стилях речи возникшие в результате исторического столкновения разных «языков» варианты.

Сам термин «стиль» даже в узколингвистическом смысле очень многозначен: разговорный и высокий стиль, деловой и научный стиль, и т. д. В точке пересечения структурных вариаций создаются функциональные стили, и чем богаче язык, чем разработаннее в нем внутриструктурные и функциональные отношения, тем сложнее и многообразнее в нем порождение все новых «стилей речи». Последнее касается уже не лингвистики и не социолингвистики, а, скорее, есть уже компетенция психолингвистики. Здесь динамический импульс, т. е. возможность изменения как окончательный предел варьирования, создается в результате противоречия, возникающего между общепринятым и аффективным употреблением наличных языковых средств; проблема метафоры и литературного штампа, например, относится к данному кругу лингвистических проблем.

Соединяя все указанные аспекты языковой динамики, системной, социальной и стилистической, мы должны разграничивать все три уровня описания, потому что всякое описание конкретного факта требует установления своей точки изменения.

Воспользуемся для примера возможными в русском языке изменениями безударных гласных после мягких согласных. Уровень системы требует совпадения всех гласных в этой позиции в одном гласном, следовательно, только иканье соответствует системному заданию: /п’и/так (пятак), /п’и/тух (петух) и /п’и/тух (питух). Дело усложняется тем, что на функциональном уровне современный язык имеет и другие вариации, направленные на подобную нейтрализацию в одном гласном, но не завершившие ее: наряду с иканьем возможно еканье, ёканье, яканье и т. д. Давая оценку этим другим типам безударного вокализма, мы отмечаем, что ёканье ограничено территориально (хотя и является по происхождению равноценным с еканьем, развилось и сохраняется в среднерусских говорах), а иканье и еканье не ограничены территориально. Иканье – завершающий этап развития общерусской тенденции к совпадению всех безударных гласных в одном, а еканье – предшествующий ему этап, на котором сохраняются в данной позиции еще два гласных (ср. схему еканья: /п’е/так, /п’е/тух, но /п’и/тух). Социологические исследования показывают, что иканье как обычное произношение сменило еканье буквально «на наших глазах» – в 30-е и особенно в 50-е годы XX века. Таково завершение общерусской тенденции: вместо двух гласных в данной позиции теперь возможен только один. Случилось это недавно, так что не все носители русского языка используют новый принцип говорения, да и не во всех случаях иканье проводится последовательно. Так, указывается, что произношение /д’ир/жи может сосуществовать с произношением /д’ер/зать в речи одного и того же человека. Еканье как норма произношения уже полвека тому назад становится просторечным, поскольку интенсивно вытесняется иканьем. Вместе с тем в речи современного интеллигента, различающего высокий и низкий стили речи, высокое слово дерзать в произношении по-прежнему отличается от произношения разговорного и обычного в простой речи держи. Тем самым и еканье автоматически становится элементом высокого стиля: поскольку два прямо противоположных по функции, стилистически окрашенных элемента – высокий (традиционный) и низкий (просторечный или разговорный) смыкаются в своем общем противопоставлении к новой форме выражения (иканье), которая становится нормативной. Крайности сходятся на уровне отдельного слова или фонетической позиции, и тем самым в рассмотрение включается третий фактор – стилистический. Можно сказать, что один и тот же факт, вроде только что изложенного, рассмотренный с разных точек зрения, требует каждый раз иного толкования. С точки зрения системы полноправен только один вариант – иканье, с точки зрения стилей – два (иканье и еканье), с точки зрения функций – по крайней мере три (если не говорить о крайностях яканья, уже никак не связанного с возможностями «грамотной речи»). В таком случае «точка изменения» каждый раз меняется, постепенно отсекая от системы все более и более архаические варианты; так, в нашем случае сначала отходит яканье, затем – ёканье, теперь на пороге уничтожения стоит и еканье.

Но точка изменения определяется точкой отсчета, с которой ведется изменение. Об этом приходится помнить, поскольку установлены разные вариации языковых единиц в пределах одного и того же общенационального языка. Так, начало современного русского литературного языка мы ведем от Пушкина. За это время екающе-ёкающий вариант произношения сменился сначала екающим, а в последнее время – икающим. Можно было бы сказать, что «язык изменился» и потому следует пересмотреть точку отсчета, связывать ее, например, с именем Чехова (эпоха стабилизации чистого еканья) или с именем какого-то современного писателя, поскольку хронологически это изменение совпадает со стабилизацией иканья. Так иногда и говорят. Однако это неверно. Взятый в целокупности всех своих функциональных сфер как общерусский язык, современный русский литературный язык вовсе не изменился за все время, о котором идет речь. Его изменение относительно, поскольку на самом деле изменяется всего лишь взаимное соотношение ярусов языка, его функциональных сфер, почему и литературная норма изменяется не сама по себе, в связи с изменением системы языка, а в отношении к другим ярусам структуры, т. е. экстралингвистически, путем замены одной модели другою в результате изменения социальной ценности самой модели. В то же время общерусская тенденция развития языка остается динамически напряженной, она и определяет выбор все новых вариантов на общем фоне социальных вариантов. Из всех типов безударного вокализма в положении после маркированных мягких согласных иканье является самым простым и вполне надежным средством различения словоформ: оно представлено носителями языка – горожанами, оно отражает общерусскую тенденцию к полной утрате противопоставления гласных в данной позиции – таковы причины развития иканья. Для всякого человека, осваивающего разговорный русский язык, всего удобнее модель с единственным гласным в данной позиции.

Другое важное свойство современного русского языка состоит в том, что с изменением соотношений между функциональными уровнями (социальный фактор) изменяется и сам язык, его структура. Современный русский литературный язык, в частности, отличается от языка прошлых этапов развития тем, что:

1) устная форма его стала столь же авторитетной и важной, как и письменная, а это привело литературный язык в функциональное столкновение с разговорным языком;

2) в связи с многочисленными столкновениями подобного рода ослаблена кодифицирующая деятельность авторитетных организаций и лиц (многочисленные справочники допускают колебания и принимают варианты, иногда прямо противоречащие тенденциям развития языка); весь этот процесс специалисты по культуре речи называют «узуальным взрывом»;

3) многожанровость современной русской литературы (от высокой прозы до местной газеты со своей спецификой языкового оформления) постоянно порождает стилистические колебания и вариации и делает целесообразным их существование.

Две первые особенности нынешнего состояния русского литературного языка требуют исторического комментария.

Исторически письменная и устная формы литературного языка были разобщены, долгое время они представляли собою разные типы языка – и по происхождению, и по функции; в частности, они обслуживали и разные жанры литературы. Письменная форма ближе к церковнославянской книжной традиции и в своей орфографии, которая сложилась лишь к середине XVIII века, сохраняет более архаические особенности русского языка, нежели его устная форма, сложившаяся на сто лет позже. В середине XX века обе формы стремятся к совпадению, причем усреднение вариантов идет по линии выбора наиболее целесообразного – из устной или письменной формы. Так, в выражении наиболее важных флексий и вообще грамматических частей слова язык ориентирован на письменную норму, чем достигается единство выражения одной и той же флексии и упрощение системы обозначений. Например, различные варианты произношения возвратной частицы – сь, окончания глаголов и прилагательных ориентированы на письменный их вариант: собирала/с’/ при написании собиралась на месте старого произношения (стандарт) собирала/с/ (хотя возможно было и произношение собирали/с’/ в положении после переднего гласного); горь/к’ий/, а не старое произношение горь/кай/ при написании горький, и т. д. Наоборот, все (или большинство) упрощения в середине морфем идут по линии устной нормы (речи) – и особенно это относится к упрощениям в произношении безударных гласных.

В функции русской разговорной речи в разное время выступали различные стилистические варианты языка, извлеченные из разных функциональных сфер.

С конца XVIII века разговорная речь формируется на основе письменных форм литературного языка и создаются варианты местного «культурного говорения» (прежде всего петербургского и московского, между которыми было примерно пятьдесят произносительных различий) в его противопоставлении к «подлой речи» низов, т. е. диалекта как внелитературной разговорной формы в ее разнообразных вариантах. Широкое «развитие» русских диалектов на протяжении XIX века вплоть до 30-х годов XX века и стремительное «исчезновение» их в наше время часто объясняют социальными причинами: культурная революция, развитие массовых средств коммуникации и информации и т. д. Известные основания для этого утверждения имеются, но главной причиной «исчезновения современных диалектов» приходится признать все то же перераспределение функциональных уровней структуры языка. В связи с переходом разговорной речи на уровень (устной) формы литературного языка его место занимает новая форма обычного говорения, широко известного теперь как просторечие – городской тип обычной речи. Современное различие между разговорной речью и просторечием можно показать по следующим признакам:

Просторечие в современных условиях стало выполнять функции разговорной речи на отдельных территориях распространения русского языка главным образом среди городских жителей; в настоящее время описаны основные особенности местного просторечия Москвы, Петербурга, Воронежа, Красноярска, Перми и других городов. В связи с этим диалект – прежде самостоятельная в функциональном отношении сфера, противопоставленная общерусскому языку, – стал выполнять более суженные функции «сельского просторечия» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Диалект не исчез – он изменил свою функцию, а в результате этого претерпел все те экстралингвистического характера изменения, которые выпали на его долю в последние десятилетия. Можно описать, каким образом на основе столкновения с нормой по наиболее важным признакам системы (воплощающим общерусские тенденции развития) в границах отдельного диалекта развиваются вторичные диалектные признаки, сближающие его с городским просторечием и включающие его в общую тенденцию общерусского развития (Колесов, 1971). Таким образом, любой говор русского языка как самостоятельная языковая система изменяется в принципе так же, как любая система – под давлением лингвистически общих и социологически более престижных тенденций. В современном языке норма через посредство разговорной речи и диалект через посредство вторичных признаков сближаются друг с другом, порождая общую оппозицию «норма – просторечие»; и литературная норма, и просторечие одинаково нормативны, и одинаково отражают общерусские тенденции изменения системы.

Таковы на сегодняшний день принципиальные линии разграничения функционально важных сфер русского языка. Литературная норма есть общеобязательный стандарт, на который ориентируется, в частности, всякий, для кого русский язык не является родным. Просторечие – динамическая норма, норма развивающаяся, в сложении которой принимают сегодня участие все лица, говорящие на русском языке, но обязательно в границах определенных социолингвистических и психолингвистических вариаций русского языка. Это приходится учитывать и при объяснении конкретных вопросов движения норм в современном русском языке, так или иначе связанных с реализацией общерусских тенденций развития: произношения отдельных слов и форм, реализации позиционного чередования гласных и согласных, их нейтрализации в слабых позициях и т. д. Каждая такая особенность требует индивидуального изучения со стилистической, функциональной и статистической точек зрения.

Как предварительную попытку выявления подобных тенденций можно предложить следующую операцию, основанную на учете взаимодействия различных функциональных сфер современного русского языка. Определим общую совокупность различительных признаков той или иной функциональной сферы (в их отличиях друг от друга) и установим в первом приближении следующую иерархию функциональных вариаций современного русского языка (оказалась удобной в работе над фонетическими вариантами современного говорения): архаическая норма, сложившаяся на протяжении XIX века (указывается в орфоэпических справочниках, стандарт) – действующая норма (обычное говорение в наше время, узус) – один из вариантов общего просторечия, основные особенности которого постепенно распространяются и на другие местные просторечия (в качестве образца взят «ленинградский» вариант произношения) – местное просторечие, которое имеет свои особенности в каждой территориальной зоне (иногда эти различия достигают больших количественных пределов, но чаще ограничиваются только некоторыми вариациями в произношении согласных) – проявления диалектного произношения (которые являются материальной основой местных просторечий и питательной средою для последних) – индивидуальные особенности произношения, которые носят социальный характер (сюда, в частности, необходимо включать и те особенности говорения, которые присущи лицам, не считающим русский язык своим родным языком: в этом отношении мы отчасти включаем в обсуждение некоторые аспекты билингвизма). Матрицу соответствий применительно к фонетическим особенностям см. в таблице.

Весь тот обширный эмпирический материал[1], который дал основание для построения данных переходов и который мы здесь не будем излагать, дает основание для следующих выводов.

С точки зрения представленных различительных признаков норма-узус есть обязательный, последовательно выраженный и устойчивый в своих проявлениях, а потому далее не развивающийся вариант произношения, который со стилистической точки зрения является нейтральным и, следовательно, связан с другими сферами русской речи как с маркированными (отмеченными, выразительными, определяющими) оппозитами. Эта характеристика вытекает из соотношения знаков + и – в таблице. Разброс признаков по норме-узусу показывает также, что это замкнутый предел предшествующих изменений, доведенный до конца по всем возможным своим позиционным или словарным проявлениям. Архаические особенности нормы (стандарт), теперь ушедшие (или активно уходящие) из обычного говорения, напротив, стилистически маркированы как архаизм и никаких связей с соседними функциональными подсистемами не имеют: со стороны системы архаическая норма и норма находятся в дополнительном распределении. Архаическая норма – это реликтовое сохранение старого варианта (например, позиционного смягчения согласных типа губного перед губным или перед заднеязычным: [лап’к’и]). В широком смысле это еще норма, но в данном конкретном произношении сочетания – это уже не норма. Точно так же связаны друг с другом ленинградское (петербургское) произношение и современные варианты просторечия: первое из них архаизм по отношению ко второму, но вместе с тем оно формирует и современный вариант нормы. Много общего по этой линии между диалектным и индивидуальным произношением: в конкретных случаях, в условиях городской речевой жизни, иногда очень трудно определить степень зависимости некоторых отклонений индивидуальной речи от того или иного диалектного произношения (например, в реализации /в/ как [w], в различном произношении /р/ и т. д.); условно можно считать, что диалект является архаизмом по отношению к индивидуальным отклонениям от узуса и нормы и вместе с тем своими вторичными признаками диалект формирует современное общее просторечие.

Динамичными (т. е. развивающимися спонтанно) в современных условиях являются просторечие и диалект; обязательными могут быть только признаки, включенные в самостоятельную систему лингвистического характера (норма, общее просторечие, диалект). Следовательно, из всех трех вариаций, имеющих самостоятельные системные отношения, только норма не является динамичной. Норма в этом смысле понимается как результат предшествующих этапов изменения и ни в коем случае не имеет вариантов внутри самой этой нормы. Варьирование в нашем понимании возможно лишь в сопоставлении с соседними речевыми сферами: [ла́п’к’и] – [ла́пк’и] – [ла́пки] как возможные в современном произношении варианты, но не литературные (первый из указанных – архаическое, второй – нормативное, третий – просторечное произношение, однако все они вместе или попарно могут встретиться в произношении отдельного лица и тем самым выступить в качестве стилистического варианта).

В матрице речевые сферы русского языка расположены в порядке убывания «общеобязательности» с точки зрения собственно нормативной, с точки зрения эталона, образца речи. Поскольку, в сущности, каждая функциональная вариация современного русского языка имеет собственную норму (точнее, некоторую сумму наиболее распространенных и признаваемых типичными особенностей обычного произношения), чтобы не смешивать такого рода «частную норму» отдельной функциональной подсистемы с общепринятым пониманием литературной нормы, обычное произношение определенной речевой сферы лучше считать узуальным (узус). Применительно к отдельным особенностям речи со стороны факта вся задача и заключается в квалификации этой частной особенности как обычной для той или иной речевой сферы.

Соотношение сфер, представленное в таблице, позволяет установить правило определения узуса применительно к частной особенности произношения, т. е. установить, относительно какой сферы то или иное произношение является узуальным (распространенным, обычным), а для каких только факультативным.

Особенности произношения, характерные только для самых крайних сфер (архаическая норма, стандарт, или индивидуальная особенность произношения), вообще не дают основании говорить об узуальном характере такого произношения; так, в индивидуальном произношении ни одним признаком такая особенность никак не маркирована. Например, ассимиляция согласных по мягкости во всех типах сочетаний, кроме зубного с зубным (произношение типа [лап’к’и], [д’в’ер’и] и т. д. в архаической норме) или различные оттенки «шепелявенья» в индивидуальном произношении зубных /с’/, /з’/ не могут стать предметом обсуждения узуальной их характеристики. Именно поэтому они необязательны, непоследовательны и неустойчивы в своем проявлении. Архаический вариант нормы и индивидуальное произношение – наименее выразительны как функциональные зоны потому, что со всеми прочими сферами речи они вступают в одностороннюю связь и, следовательно, несопоставимы с соседними сферами, так как не взаимодействуют с ними и в реальном говорении.

Односторонность связей с соседними речевыми сферами, таким образом, оказывается препятствием к установлению нормы на любом уровне. Это значит, прежде всего, что и та особенность произношения, которая регистрируется лишь в двух соседствующих сферах, не дает оснований для суждения о своей нормативности для определенной речевой сферы. Например, оглушение звонких согласных в начале слова ([пабы] – бабы, [т’еда] – деда) характерно для экспрессивного индивидуального произношения, оставаясь существенной характеристикой некоторых русских говоров в определенных позициях. Однако и эта особенность произношения является необязательной, непоследовательной и неустойчивой в обеих сферах, хотя они и находятся в функционально соседних рангах.

Таким образом, никаких оснований для узуальной характеристики бинарное отношение не дает. Однозначное соседство оказывается функционально связанным: особенность произношения, характерная только для двух речевых сфер, взаимоисключается и не может совпасть в одном речевом контексте как противопоставленная какому-то нейтральному нормативному произношению. Такая особенность произношения не может иметь стилистической характеристики в общем контексте нормативного произношения. Причина этого – в характере бинарного соотношения двух соседних речевых сфер: и левый, и правый сосед иерархии с каждым данным связаны генетически (один из соседей – «родитель», другой – «потомок»). Чтобы учесть функциональное, системное значение данного произносительного варианта и дать ему нормативную характеристику, его следует сопоставить одновременно с левым и с правым соседом иерархии.

Следовательно, положение изменяется, когда соответствующая особенность произношения встречается в трех соседствующих сферах. Например, ассимиляция по мягкости зубного согласного перед зубным ([в’ес’т’и]) характерна для трех первых сфер (архаическая норма, норма и «ленинградское» произношение). Применительно к данной особенности произношения следует считать, что именно для среднего члена иерархии, находящегося в одновременной связи с архаической нормой и с архаическим просторечием ленинградского варианта, такую особенность произношения можно признать узуальной (нормой в границах нормы). В первой сфере такое произношение также узуально, но там оно входит как частный вариант в общий принцип ассимилятивной мягкости согласных и, следовательно, имеет другую характеристику; в «ленинградском» варианте такое произношение также возможно, но не является обязательным (возможно и произношение [в’ест’и]).

Последовательное произношение сочетания чн как [ч’н] (коне[ч’н]о, було[ч’н]ая) характерно для нормы, «ленинградского» варианта и просторечия, но только для среднего члена этой триады такое произношение является узуальным, т. е. обычным в любом случае; и в нормативном, и в просторечном произношении такое произнесение факультативно и имеет словарные ограничения.

Еканье в свою очередь характерно для «ленинградского» произношения, для просторечия и для некоторых диалектов, но узуальным оно должно быть признано только для просторечия как среднего члена триады. В «ленинградском» произношении и в диалекте то же самое явление либо факультативно, либо представляет собою один из возможных вариантов произношения.

Произношение /р/ с одним ударом («картавленье») или /в/ с таким же ослабленным взрывом характерно для трех последних сфер речевой иерархии, но только для диалектного произношения мы должны признать его узуальным. И в общем просторечном, и в индивидуальном произношении можно обнаружить позиционные или факультативные ограничения в последовательном распространении данной особенности произношения.

Действительно, только двусторонняя связь с соседними сферами по какому-то признаку формирует узуальное качество данной особенности произношения. Учет большего числа речевых сфер, по-видимому, не имеет значения, потому что в речевой практике каждого отдельного носителя русского языка вряд ли может быть взаимодействие более чем трех соседних речевых сфер (о специалистах, обозревающих всю картину функциональных соотношений «сверху», речь в данном случае идти не может). На основании представленного правила можно произвести характеристику любой конкретной особенности произношения данного индивидуума в ее отношении к общей иерархии функциональных сфер современного национального языка.

Динамичность системы предполагает возможность изменения того или иного типа произношения, его ориентацию на какой-то соседний вариант произношения. В целом смещение влево по иерархии формирует норму, смещение вправо порождает стилистический вариант, который с течением времени, под давлением последующих серий смещения функционально и статистически сходит на нет. При этом полное, прошедшее по всем особенностям произношения смещение влево или вправо приводит к исчезновению соответствующей речевой сферы из иерархии сфер. Так случилось с «ленинградским» вариантом произношения, который «перетек» влево и вправо (в норму-узус и в современное общее просторечие). Строго говоря, на современном этапе развития национального языка говорить о «ленинградском» варианте литературного произношения нет никаких оснований; из полусотни особенностей традиционного петербургского произношения в современном «ленинградском» отсутствует около тридцати. Наоборот, в современной речевой практике все шире формируется местный вариант просторечия, основанный на взаимодействии традиционных особенностей общего просторечия и на вторичных диалектных признаках местного говора. Соотношение речевых сфер, следовательно, изменяется таким образом: старая иерархия: стандарт – норма – «ленинградский» вариант – просторечие – диалект – индивидуальное; новая иерархия: стандарт – норма – общее просторечие – местное просторечие – диалект – индивидуальное.

Происходит уже неоднократно отмеченное сближение просторечия и нормы и основанное на этом влияние просторечия на норму, «перетекание» просторечия в норму. Общее число речевых сфер не изменилось, но изменилась их система, возможности их взаимного воздействия друг на друга.

Для ясности приведем конкретный пример такого изменения.

С одной стороны, различение безударных /а/ и /о/ только по одному признаку подъема (но не лабиализации: [сама] (сама) – [сема] (сома), но не [сама] – [сома], как в окающем диалекте и не [сама]– [сама], как в нормативном акающем произношении) было характерно для «ленинградского» варианта, просторечия и диалекта (в проявлении его вторичных признаков). С отключением первой сферы («ленинградского» варианта) и с описанным выше смещением всех речевых сфер влево эта же особенность теперь характеризует общее просторечие, местное просторечие и диалект. Но если эта особенность произношения была узуальной для петербургской речи – общего просторечия (как среднего члена прежней триады), что и отражается в описаниях начала XX века, теперь она характерна для местного просторечия и действительно возможна (и все шире распространяется) во всех окающих зонах – в средневеликорусской полосе, в Сибири и т. д. Смещение зоны просторечия по шкале функций влево не повлекло за собою этой особенности произношения в зону «большей литературности», оно и впредь не будет перспективным в отношении общерусской нормативности (т. е. не поднимется с ранга узуса в ранг стандарта).

Многие другие особенности просторечного произношения также никоим образом не коррелируют с нормативными, потому что так или иначе они еще связаны с диалектом. Только полное устранение диалектной сферы сможет привести к экспансии соответствующих особенностей произношения влево, к нормативности на просторечном уровне. Изменение долгих мягких шипящих /ш’ш’/, /ж’ж’/, изменение дифференциального признака в противопоставлении /ц/ —/ч’/ и другие особенности современного просторечия, оторвавшись от диалектного субстрата, воздействуют на норму как на соседнюю с просторечием речевую сферу современного русского языка. Все это такого рода особенности, которые просторечие постепенно внедряет в современную норму.

Таковы самые общие выводы, к которым приводит систематическое приложение «теории динамического взаимодействия речевых сфер языка».

Особых комментариев требует понятие «вторичные диалектные признаки», введенное в свое время В. М. Жирмунским, но в наши дни приобретающее совершенно новое содержание. «Вторичные признаки» всякого местного говорения оказываются важным элементом освоения и литературного языка, и вообще чужого (иностранного) языка тоже.

Предварительно различие между основным и вторичным признаком можно сформулировать следующим образом.

Основной признак характеризует конкретное местное говорение («диалектную систему») как замкнутое целое, не затронутое никакими внешними воздействиями. Здесь имеются свои типы фонематических противопоставлений, основанные на определенных фонетических коррелятах. Вторичный фонетический признак возникает на основе столкновения диалектной системы с качественно иной системой фонемных противопоставлений и отражает промежуточный этап субституции нового фонематического противопоставления традиционно местными фонетическими средствами. На временном противоречии между фонематическими отношениями (связями) и фонетическим их выражением строятся все фонемные преобразования изменяющейся диалектной системы. Из основных признаков складывается стабильная часть преобразующейся системы («общерусские особенности»), вторичные признаки составляют ее динамическую часть. Например, при освоении норм литературного языка представитель южного говора с характерным для него произношением фрикативного /г/ осваивает новое произношение взрывного /г/, постоянно приспосабливая фонетические реализации фонемы в определенных позициях – пока у него не останется только «ненормативное» оглушение фонемы в слабой позиции ([друх], а не [друк] для слова друг). Диалектное произношение существительных типа Ольга и Олька в качестве вторичного признака сохраняет «неорганическое» продвижение гласного /а/ вперед, в то время как заднеязычный согласный уже утратил исходный признак средненебности и полностью совпал с произношением нормативных /к/ и /г/. Подобные различия в произношении фонетисты определяют как орфофонические, а не орфоэпические (Вербицкая 1993).

Вторичных диалектных признаков в произношении современной «образованщины» множество. Это – свидетельство незаконченных субституций, и орфофонические искажения речи буквально захлестывают окружающую нас речь. Иногда деликатно говорят о «местных особенностях литературной речи», но правильнее было бы говорить о местном просторечии. Например, утрата лабиализации в противопоставлении безударных /о/ – /а/ при сохранении различий их по месту образования создает иллюзию «акающего» произношения, хотя на самом деле всегда слышишь различия между двумя этими гласными. То же касается усвоения фонематического противопоставления соглаcных /ц/ – /ч’/ в «цокающих» говорах, равно как и в тех языках, представители которых изучают литературный русский язык. Здесь также возможны самые разные субституции (подмены) более распространенным в говоре «звуком» при выражении важного в норме фонематического противопоставления.

Недавно В. Н. Шапошников (1998, с. 27) подметил расширение «звукотипов» русской речи специально в передней средней зоне. Гласные /и, ы, у, о, а/ произносятся в общем устойчиво, тогда как /е/ проявляется в самых разных вариантах, как иэ, эи, еи, э и пр. вплоть до полного совпадения с безударными ы. Современный русскоговорящий все шире «разевает» рот, произнося средние гласные без огубления там, где этого требует орфоэпия. «Современное культурное произношение» (которое автор квалифицирует как «московское элитарное») характеризуется растягиванием всех без исключения безударных гласных, даже наиболее устойчивого по своим признакам гласного /у/, причем «не только у молодежи». Наоборот, редукция под ударением вполне допустима. Пример – всем хорошо известное произношение местоимения что даже под ударением как /шта/.

Вторичные признаки все больше распространяются в нашей речи, становясь приметой нового стиля говорения.

Изофункциональны ли эти приметы современным стилям мышления?

Устная речь на письме

Записанное здесь выражение риторика называет оксюмороном, т. е. несоединимым по смыслу слов высказыванием, нечто вроде горячего снега или квадратного круга. На самом деле устная речь и речь писаная – письменная речь – это два различных, во многом противоположных поля мыслительной деятельности человека. В бинарных противоположностях развивается мир, и язык тут не исключение. Когда человечество изобрело письменность, оно тем самым создало для себя динамическое напряжение мыслимого биполярного мира, способствующее развитию мысли, чувства и воли. По-разному можно говорить об этой противоположности речи и письма. Либо в библейских образах – дух и плоть разошлись, либо в научных понятиях – функции левого полушария мозга «схлестнулись» с функциями правого: понятие и образ, сойдясь, высекли искру культурного символа. Так наряду с Природой стала разрастаться Культура, и современный человек существует уже в трехмерном пространстве Бытия, сам для себя создав ноосферу – «третий мир» сущего.

Устная речь порождает дискурс в линейной последовательности слов, высказываний и мыслей. Это обиходная речь (узус), основное предназначение которой – передавать сообщение, чаще всего в диалоге (основная забота современных философов). Коммуникативный аспект языка тут на первом месте, основная форма его существования – время. На первый план выходит интонация, пауза, ритм, даже жест, которым мы подчеркиваем мысль; даже если этой мысли и нет, сам жест становится намеком на ее возможность. Философская проблема я и ты оказывается в центре внимания, но связью между ними, между я и ты, остается один лишь язык, данный в процессе коммуникации. Часто мы не понимаем друг друга оттого, что идеальная форма общения – диалог – сегодня на самом деле исчезла, она заменилась хором. Подобно чеховским героям в печальных его пьесах, мы все говорим одновременно, не вслушиваясь в мнения остальных. У каждого своя интонация, свой ритм и своя речь. Собственный образ мысли и жизни, образ мышления. Всякий раз, говоря о чем-то, мы не соотносим личные свои представления с образными представлениями других; нам кажется, например, что, говоря о «демократии», о «народе» или «свободе», мы понимаем эти абстракции-символы одинаково, и потому не стремимся понять другого. Так личный образ, воспринятый через конкретный термин культуры, не рождает истинного понятия, понятного всем.

Это устная речь, это то, что мы слышим, а слышим мы что-то около пятой части того, что сказано. Мы отбираем лишь те слова («звукообразы»), которые нам понятны, близки или заинтересовали нас чем-то. Все остальное пропускаем. Мы вынуждены так поступать, поскольку в потоке речи слова текут друг за другом, и всякий образ рождается по принципу метонимии, по смежности, чисто логическим схватыванием соседнего и подверстыванием его под общую схему.

В устной речи возникают ошибки, оговорки, сознательная игра словами. «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю», – сказал Пушкин, и был прав. Ни в чем не проявляется столь достоверно точно характер человека и все особенности его личности, как в устной речи.

Письменная речь в корне иная. Она не связана с дискурсом – письменная речь порождает текст. А латинское слово textus значит «сплетенье», даже «ткань», в конце концов «связное изложение». Это не линейная последовательность рядоположенных слов и мыслей, а двумерное переплетение текстовых формул, лишь совместно порождающих смысл высказывания. Не передача готовой информации важна тут – но зарождение новой мысли, и «речемыслительная» (когнитивная) функция языка выходит здесь на первый план. Это уже не обычная речь, которая звучит везде, но специально обработанная, «литературный язык», как говорят, возвышая до ранга самостоятельного языка эту форму речи. Литературный – по смыслу латинского слова littera, т. е. буква. Литературная речь записана, строится не по образцам, как устная речь, но по правилам, т. е. правильно. Еще мудрец Алкуин при дворе Карла Великого порол розгами всякого школяра, не умевшего различать звук и букву, сегодня же сплошь и рядом слышишь: «эта буква звучит так…» «он произносил букву «р» как-то по-особенному…» Жалостно видеть наших поэтов, которые пишут стихи, не читая их. Попробуйте прочесть вслух строчку из Евтушенко:

Вы торчите, как фиги из ада…

Здесь смешались стили, смыслы и звучания – и нужен весьма широкий контекст, чтобы понять, о чем говорит поэт.

Условие письменной речи, при котором она живет, – монолог. Но и тут у нас изменения. На самом деле это скорее диалог творца с самим собой. Основная форма существования – не текучее время, а просторы пространства (листа, текста, «места»), и чем шире пространство, тем глубже третье измерение смысла, стоящего в подтексте. В обобщенном явлении каждого слова, представленного на письме, находится созданный культурой символ, проясняющий понятие. В отличие от речи устной, здесь автор ставит другую задачу: не понять он хочет, но – объяснить и внушить. Перед глазами может и не быть того, о чем пишут (нет непосредственного референта), и потому возникает необходимость в семантическом углублении и в синтаксическом расширении самого слова. Письменный текст мы видим, а видеть мы способны многое (около 90 процентов всякого знания получаем от того, что «видим»); тут каждая запятая на особом учете, все исключительно важно, и школьный учитель следит за тем, чтобы над всяким ё обязательно стояли две точки. Это уже не узус обычной речи, но норма, которая требует правил и существует в образцах.

Но самое главное, что разделяет устную речь и письменную в отношении к родовому их признаку – к языку в целом: устная речь по преимуществу – форма, тогда как письменная нацелена на смысл. Парадоксально, но так. В устной речи за формой мы пытаемся углядеть содержание; в письменной все наоборот – для содержания мы подбираем соответствующую форму.

Этими различиями определяются все особенности передачи устной речи на письме, как они сложились уже в средневековой русской традиции, восходя, в известном смысле, к далеким временам Кирилла и Мефодия. А именно: на письме передаются значимые элементы слова, т. е. непосредственно смысл высказывания, а не означенные его формы. Морфемы в слове, а не конкретные словоформы даны в тексте как представители слова (этот принцип нашей орфографии и называется «морфологическим»). Мы по-разному произносим следующие формы слова «голова»: голова, голову, на голову или производные типа головка, но самую важную по смыслу морфему – корень – всюду пишем и считываем с текста одинаково: голов. Мы «схватываем» мысленно смысл написанного, не обращая внимания на тонкости формы.

В этом одно из расхождений, издавна разделяющих московских и петербургских филологов. Москвичи по преимуществу «формалисты» – «питерцы» идут «от смысла» (содержания высказывания). Поскольку, например, в русском произношении «звук», обозначавшийся старой буквой «ять» (ѕ), сблизился на слуху со «звуком» Е (в словах типа «хлеб», «лес», «сено»), для москвичей оказалось достаточным, чтобы убрать и самую букву «ять» – гордость изобретательской техники Кирилла и Мефодия. Московские лингвисты начала века (Чернышев, Шахматов, Фортунатов) в Орфографической комиссии настояли на устранении этой буквы, что и было декретировано Временным правительством в 1917 году (через несколько месяцев этот указ подтвердило и Советское правительство). Знаменитое в начале XX века восклицание: «Форма исчезла!» – печально сказалось на судьбе буквы «ять». Между тем этот звук не совсем исчез – француз или швед, которые различают в собственной речи «два звука е» – открытый и закрытый, вполне еще «слышат» наши «е» и «ять», свободно их различая. По этой причине петербургские филологи (прежде всего Я. Грот) и составляли списки слов, в которых гимназист обязательно должен различать две символически для зрения важные буквы русского алфавита. Приводят множество примеров неразличения смыслов в классических текстах русской литературы, если не учитывать эти две буквы; так противопоставлялись формы мужского и женского рода в словах типа они и онi, имя и глагол типа селъ и сiлъ.

Оказались затронутыми многие важные особенности русской письменной речи. Буква «ять» – это форма высокого стиля. Уничтожение высокого стиля в литературном языке – основная примета нынешнего века, и начиналось это уничтожение с подобных, на первый взгляд, невинных вещей. К чему привело – известно: на роль высокого стиля сейчас претендует английское слово. Только за годы перестройки в активное употребление таких слов вошло несколько тысяч, составлены «словари перестройки».

Важность смысла в быстрочтении не ограничивается одним стилистическим признаком. Например, наличие буквы «ять» в слове (в корне слова) доказывает его русскость (нет заимствованных слов с этой буквой). Это как бы сигнал особой важности слова, поскольку каждое коренное русское слово многогранно по смыслу, содержит не только понятие, но и символ.

Наконец, устранение буквы «ять» разрушило всю нашу систему графики. Сравните две формы: сѕлъ (прошедшее время от «сесть»); селъ (родит. падеж множ. числа от «село») – теперь вы читаете одинаково: сел. Чтобы различить омофоны, на письме обязательно следует писать букву ё, иностранцев учат ее писать обязательно. У нас же это правило не привилось, мы пишем обычно е без точек.

Нарушения возникают и при передаче согласных звуков. Новая Орфографическая комиссия грозит нам свежими правилами, особенно с написанием гласных после согласных, которые не различают за собою о или е. Уже поговаривают, что следует ставить ударение (то есть произносить) Половцо́в потому, что стали писать фамилии По́ловцев через о вместо прежнего написания. Предлагают идти еще дальше навстречу форме звучания и писать слова типа чорт, жоны, шол через букву о. Конечно, можно было бы различать разные формы (словоформы) одного слова, например, вот так: жены (родит. падеж) – жоны (именит. множ. числа), тем самым как бы показывая место ударения в слове. Но тогда из виду исчезает единство морфемы, столь важное при чтении писаного текста. Для москвича еще и сегодня форма важнее смысла; для него словоформа и есть слово.

Оговорка-примечание. Автор вовсе не стоит за возвращение буквы «ять», хотя ничего криминального в таком возвращении нет. Чисто академически здесь показано, что случилось в результате отмены традиционно символической буквы, когда буквальность смысла заменилась буквализмом формы. Всего лишь один пример, взывающий к осмотрительности. Зарубки на память, напоминание о будущем.

Слово и Дело Александра Пушкина

Слова поэта суть его дела…

Пушкин

1.

Трудно писать о Пушкине и его вкладе в развитие русского языка, и не только потому, что на эту тему написаны прекрасные исследования. «И хочется говорить о Пушкине – и нечего говорить о Пушкине», – заметил Василий Розанов в начале века, среди истошных призывов «сбросить Пушкина с корабля современности». И сегодня вдруг слышишь из Калифорнии голос какого-то Дружникова, который говорит о «моде на Пушкина», составленной из «скандальности жизни», невероятных успехов у женщин и тем, что долго «служил идеологическим цитатником». Большей клеветы не придумать. Но кому-то очень хочется. Сами же «пушкинисты» наворотили мифов вокруг личности и творчества поэта, а теперь выдают свои сочинения за действительный облик поэта. И оказывается, что «Пушкин не солнце нашей поэзии, а Генсек русской поэзии, и пора с этим кончать!»

Время идет, а злобный завистник по-прежнему брызжет слюной. И понятно, что речь не о Пушкине, а о том, что отражает его творчество.

О Пушкине «нечего сказать» потому, что все его творчество как бы растворено в русской культуре последних полутора веков, и каждый, кто считает себя представителем этой культуры, самим существом своим знает, что Пушкин – «это наше все». «У нас все ведь – от Пушкина», – и эти слова Достоевского оправдывают метафору, связанную с поэтом: «солнце русской поэзии», «тайна при полном свете», «солнечное сплетение русской культуры» – белый свет, а белый – цвет сакральный, все цвета солнечного спектра соединены в нем гармонично и нераздельно.

Основная историческая заслуга Пушкина в том, что был он «живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных узлов. Это надо понимать и исторически, и метафизически». Ключевые слова определения, выделенные самим автором – Иваном Ильиным, комментируют известную речь Достоевского о Пушкине – самое полное выражение исторических и содержательно-философских (метафизических) достижений пушкинского гения.

Эти слова определяют и логику изложения нашей темы.

2.

Есть по меньшей мере три причины, по которым интерес к поэту со временем и увеличивается, и углубляется в истолковании. Пушкин есть прецедент культуры, отразивший момент сложения новой «культурной парадигмы», рождение нового художественного качества (Пушкин приходит «в начале правильного самосознания нашего», – заметил Достоевский). В своем творчестве поэт обновлял формы литературного языка, почерпнув из сокровищ народной речи, которая и теперь еще развивается, следовательно – актуальна; он предстал как гений синтеза, что также существенно для современной культурной ситуации, насыщенной разного рода «анализами»; наконец, он доказал продуктивность художественного направления, которое по традиции именуется реализмом, что, в свою очередь, важно в распыленной атмосфере постмодернизма, когда мы снова заняты поиском новых форм. Только язык устойчив в развитии культуры, и только на него возможно опереться в воссоздании национальных ценностей.

В рассуждениях о Пушкине нельзя ограничиться только проблемой литературного языка; жизнью, творчеством и посмертной славой поэта определяются все три уровня, или, если угодно, три ипостаси нашего языка: русский язык как система, русский литературный язык как норма, язык русской литературы как совокупность стилей.

В каждом из них Пушкин сказал свое слово и создал историческую возможность развития, т. е. совершенствования и обогащения русской культуры. Уровни языка, соединенные энергией и талантом поэта, создали возможности речевого действия, обогащая волю, чувство и мысль русского человека. Заложенные в школьные программы классические тексты Пушкина полтора столетия воспитывали литературный вкус, формировали норму русской речи, создавали в обществе «образованный слой», в свою очередь развивавший вербальные возможности русского сознания. Это совсем не те тексты современных «мэтров» и самозваной «элиты», на которых учреждается новая ментальность. В основе пушкинского творчества лежат глубинные корни национальной культуры, в том числе и культуры русского слова – особая страница нашей истории, которую сознательно пропускают современные идеологи в поисках затерянных в вечности «образцов». Обращенность поэта к живому русскому духу и есть то самое настоящее (во всех смыслах слова), которое создает Пушкина как явление русской и мировой культуры.

Говоря о явлении «Пушкин», мы должны предполагать и сущность его, ту помыслимую родовую идею, которая осуществлена в жизни и в творчестве гения. Тут могут быть разные суждения, но главное, видимо, в том, что Пушкин – гений синтезов, на основе гармонии среднего счастливо избежавший крайностей. Уже по рождению Пушкин соединяет в себе различные формы ментальности и духовности; по социальному состоянию – аристократ, но русский аристократ, т. е. без самодовольной кичливости («Меня зовут аристократом: Смотри, пожалуй, вздор какой!») – не опустившийся мужик и не рефлексирующий интеллигент; по культуре – человек, впитавший все достижения мировой цивилизации и представивший их в национальной форме жизнеутверждающего инварианта. Другими словами, и биологически, и социально, и культурно Пушкин – явление синтеза, что и создало цельность характера, что развило и ясность мысли, и тонкое ощущение формы (духа).

Философская глубина Пушкина в оценке наших философов наглядно видна при сравнении Пушкина с его современниками: Чаадаевым и Хомяковым, западником и славянофилом. При всех различиях всем трем присущи черты, создавшие ту атмосферу творчества, которая и могла породить гения. Все они испытали духовное одиночество в мире глубин человеческого духа – отсюда отчасти мистическое миросозерцание (светлая печаль); все они создали синтезы в области духа, каждый по-своему откликаясь на призывы Слова воплотиться в тексты; каждый глубоко проник в сущность Слова, понимая, что не только понятийное, но также символическое и образное значение слова заряжено энергией созидания в творчестве; для всех характерна духовная независимость личности, все они умницы (умная голова и чистое сердце); они принимали на себя не права, а обязанности служения («аристократизм обязанностей»), проявленные отчасти, для маскировки, неким проявлением русского юродства. Но никто из них не оформил своих результатов в законченные системы – тоже русская черта. Жизнь продолжается, система не «закрыта», каждый – приступай к делу.

3.

Пушкин не составлял новых слов, не искажал форм или оборотов речи, как делают это нынешние новаторы. Он пользовался живым материалом обиходной речи и собранными сокровищами книжной речи. Важно также общее стремление поэта к развитию той линии русской литературы, которую мы именуем реализмом. Ю. С. Сорокин, говоря о термине «реализм», в 1952 году заметил, что русский реализм – не французский натурализм и не английское бытописательство. Литературное направление вполне укладывается в старинное понимание термина, восходящее к средневековому «реализму» – неоплатоническому представлению о том, что в слове одновременно содержится указание и на вещь, и на смысл идеи этой вещи, причем идея столь же существенна (и реальна), что и сама вещь. В словесном творчестве утверждалось равенство идеально-мыслимого и природно-вещного начал, идея «вещи» как ее сущность осознается равноценной самому явлению вещи. «Вещь» реальна потому, что она идеальна, направлена идеалом и сопряжена с идеей в слове. Слово соединяет их, и значение художника состоит в возможности раскрыть эту потаенную связь сущности и явления. Соответственно, и жизнь нужно не просто описывать такою, «как она есть» (натурализм), но и не пускаться в возвышенности идеальных сущностей, оторванных от полнокровной жизненности явлений. В таком «метафизическом» понимании реализма содержится объяснение языковых «реформ», связанных с именем Пушкина (но не ограниченных только его действиями: в культурном преобразовании участвуют многие, иначе результаты действий не были бы приняты как правильные и единственно возможные). Реализм определил направление выбора: не одни лишь идеально-высокие, но и не только реально-вещные формы языка, не церковнославянизмы и не простонародные формы, но что-то, соединяющее их на принципе соответствия идеи своей вещи. Реализм есть оправдание жизни идеей и обоснование самой идеи – жизнью.

Вот примеры, подтверждающие сказанное.

4.

Тезис: «Грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи».

Пример уже приведен; разовьем его предметно.

В русском языке с XVI в. появились в употреблении новые окончания у некоторых имен мужского рода во множественном числе: городы – города, годы – года, домы – дома и т. д. Постепенно количество слов, использующих новые окончания, увеличивалось; сейчас таких слов около тысячи. Во времена Пушкина подобное «омужичивание» книжной речи осуждалось, именно поэт, верно поняв языковую тенденцию («законы языка»), иногда позволял себе даже формы, в речи неизвестные, например – гробы и гроба. В «Русской грамматике» А. Х. Востокова, созданной на основе пушкинских текстов (1834 г.), таких форм уже 67. Востоков определил семантические и грамматические условия, которые способствуют («утверждают обычаи») распространению нового окончания, и тем самым указал категориальное различие между разными флексиями: старое окончание – ы обозначает расчлененную множественность (годы, боки), новое окончание – а передает собирательную множественность (года, бока). Поэт чувствовал это еще в двадцатилетнем возрасте, когда писал «Руслана и Людмилу». В сказочной поэме, очень близкой по языку к народной речи, читаем: «Напрасно длинной бородой Усталый карла потрясает: Руслан ее не выпускает И щиплет волосы порой» – «Что, хищник, где твоя краса? Где сила? и на шлем высокий Седые вяжет волоса". Выщипывает волосинку за волосинкой – на победный шлем навязывает оставшийся клок волос.

Заимствуя из речи вариантность форм, поэт использует их в стилистических целях; научная грамматика на стилистической дифференциации, проверенной в образцовом тексте среднего стиля, фиксирует литературную норму. Язык отражает движение мысли – стиль показывает ее новые возможности – норма становится общим правилом поведения в речи и вызывает возможность развития подобных форм. Да, прав был Белинский, сказав: «Пушкин тоже стоит любой из ваших грамматик!»

Тезис: «Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка».

Пример. Союзы и союзные слова русского языка настолько многозначны («свободны»), что смысл их воспринимается только в конкретном тексте. Союз когда одновременно указывает на время, причину и цель действия; у Пушкина этот союз употреблен в пяти значениях и еще в восьми добавочных (отношение, условие, уступительное, противительное и пр.). Поэт использует представленную языком возможность при создании поэтического текста, как бы что-то недоговаривая: «Когда бы жизнь семейным кругом я ограничить захотел…» Когда? – если? – для того чтобы? Неопределенности пушкинского текста вызывают споры: не всегда ясно, в каком именно смысле употреблен тот или иной союз. Самые первые слова «Евгения Онегина» можно понимать по-разному, в зависимости от того, как расставить знаки препинания: точку после первого стиха или после второго. Изменится смысл – и вы вольны понимать его во всей свободе взаимных созначений, т. е. символически. Однако в большинстве текстов Пушкина мы найдем уже вполне выработанное представление о смысле союза: «когда» выражает категорию времени по преимуществу.

«Хоть и заглядывал он встарь в Орфографический словарь», однако к запятым Пушкин питал явную неприязнь. В прижизненных публикациях частенько запятых либо вовсе нет, либо их слишком много: «Не приведи Бог видеть русский бунт бессмысленный и беспощадный!» – до сих пор эти слова толкуют по-разному, а смысл их тоже может определяться знаками препинания. Это, например, может быть оборот «второй винительный», который следует перевести так: «видеть бунт бессмысленным и беспощадным» (а может быть, и не таким). Или: «Во время чтения, Григорий стоит, потупя голову, с рукою за пазухой» (Борис Годунов). Пауза в действии передается не вспомогательным словом, а знаком. Каждое сочетание, от других отделенное запятой, как бы получает статус глагольного. «Маша кинулась ему на шею, и зарыдала». Глагола вроде и нет – а действие происходит; оно выражено с помощью «лишней» запятой. «Речь без глагола – не речь, а молчание».

Ритм пушкинской прозы своеобычен, синтаксис здесь совершенно русский: прямой порядок слов – в центре глагол – обычно простое предложение, – и это все вместе придает тексту логическую прозрачность при красоте формы. «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы». Мы учились этому, заучивая наизусть отрывки из «Капитанской дочки». Ритм пушкинской прозы имеет множество составляющих. Вот отрывок из повести «Выстрел»: «Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами с неизъяснимым нетерпением… и жар уже НАспевал…» Почему именно «наспевал»? – у самого Пушкина только один раз и только в этом месте использован глагол несовершенного вида с на вместо положенного другого.

Тезис: «Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности». И пример: