Гражданская война Валентина Катаева

Возвращаемся к реальности твердой. Большинство заговорщиков было расстреляно осенью 1920 года. Виктор Федоров, его жена Надежда и братья Катаевы миновали эту участь по фантастически счастливой случайности – у каждого из них нашлись высокие покровители среди большевистских военных или чекистов.  

Первым, довольно рано, освобожден был Федоров с женой. Ему повезло: в феврале 1920 Одессу взял не кто-нибудь, а знаменитый местный под-одесский бандит-робингудоид еще дореволюционного времени, ставший позднее красным командиром – Котовский. Котовскому в 1920 принадлежало громадное влияние на одесские дела. А в 1916-1917 годах, когда ему угрожала царская виселица за бандитизм, активно боролся за его жизнь и свободу не кто иной, как Александр Митрофанович Федоров, отец Виктора. Правда, сам Ал.Митр. как раз бежал от большевиков в февральскую эвакуацию и теперь жил в Варне, но сами большевики этого не знали, а мать Виктора Федорова, жена Ал.Митр., оставшаяся (или оставленная мужем  – в "Вертере" говорится, что он ей изменил и бросил ее)  в Одессе, кинулась умолять Котовского о спасении сына. Долг был красен платежом, и Котовский обратился к своему давнишнему товарищу Максу Дейчу, ныне пребывающему главарем одесского ЧК, с личной просьбой пощадить Виктора. По преданию, Котовский сказал Дейчу: «Макс, я достаточно сделал для большевистского правительства и требую подарить мне жизнь этого молодого офицера, отец которого в свое время сделал мне не менее ценный подарок!» Дейч оказал дружбу старому товарищу: Виктор Федоров был немедленно освобожден вместе с женой.  

Виктор Федоров не обольщался прочностью своего положения: в любой момент он мог быть схвачен снова и расстрелян. Не дожидаясь очередной «посадки», он бежал в Румынию через днестровские плавни, оставив жену дома. Осев в Бухаресте, он дал знать семье о своей участи. Его жена уже в 21 году пыталась тайно перейти границу, чтобы воссоединиться с мужем, но румыны задержали ее и вернули Советам. Ее месяц продержали в ЧК и отдали под суд; прокурор сказал, что в 20-м году за такой побег ее бы попросту расстреляли, но в 21-м (только что начался НЭП!), учитывая смягчающие обстоятельства, – желание воссоединиться с мужем – он требует для нее всего-навсего три года условно.  

Тем же летом Надежда с детьми сделала новую попытку бежать, на этот раз морем, в лодке – и успешно: за двое суток они добрались до Варны, где жил ее свекор. Ал.Митр., однако, обрадовал ее известием о том, что за это время Виктор сошелся в Бухаресте с другой женщиной и теперь будет жить с ней (звали его новую избранницу Верой, и была она генеральская дочь). Услыхав это, к Виктору Надежда не поехала и жила потом с детьми в Чехословакии. Мать Виктора, остававшуюся в Одессе, расстреляли в 1937.  

А сам Виктор вновь увидел Одессу в 1941 году: он был главным художником оперного театра в Бухаресте, и когда Одессу оккупировали во Вторую войну румыны, несколько раз приезжал в родной город и что-то ставил в Одесском театре. В 1944 году Румынию завоевали Советы; на жизни Федорова это не сказалось, для Советов, не вдававшихся в его отношении в подробности, он был пока что просто румынский театральный деятель. Но в 1945 году он решил оставить Веру и жениться на другой; Вера в отместку разоблачила его как бывшего советского гражданина (таковым он успел побывать в 1920 году), сотрудничавшего с оккупантами (те самые постановки в оккупированной Одессе). Советы немедленно схватили Виктора, судили его и отправили в сибирский лагерь, где тот и умер три года спустя художником лагерного театра.  

 Все это отражено в катаевском «Вертере» с некоторыми переменами; небезынтересно их перечислить:  

 (1) В «Вертере» мать "Димы"-Федорова (ее здесь зовут  Лариса Германовна вместо настоящего имени Федоровой – Лидия Карловна)  просит за сына не Котовского, а «Серафима Лося» – под этим именем выведен эсер Юлий Глузман (более известный как Андрей Соболь). В большевистскую революцию, как и после революции он был просто писателем и журналистом, писавшим под псевдонимом Андрей Соболь; в 1919-21 он жил в Одессе и под красными, и под белыми. Однако поскольку он тоже был связан с Максом Дейчем – они вместе были на каторге при царе – он смог сыграть поистине прекрасную роль в 1920, когда Дейч был  главарем Одесской ЧК; Соболь просил перед ним за разных людей и таким образом спас от смерти не менее десятерых. В конце концов рассвирепевшее одесское ЧК, откуда Дейча перевели, без него посадило Соболя, да так крепко, что и московское начальство – Каменев и Менжинский – не могло добиться его освобождения (хотя и начало эти попытки только оогда, когда Соболь отсидел уже 7 месяцев). Но одесская ЧК освобождать его отказалась наотрез; пришлось вытребовать Соболя в Москву под конвоем и только там отпустить. В 26 году Соболь застрелился.  

 В судьбе Федорова и Катаева Соболь не сыграл решительно никакой роли, но Катаев передал ему от Котовского спасение Федорова – по-видимому, чтобы избежать ситуации, при которой все, кто ищет Федорову смерти – евреи, а спаситель – украинец (роль евреев в чекистском терроре  в «Вертере» и так изображена вполне ярко); в варианте «Вертера» предстатель за Федорова перед Дейчем тоже еврей. Кроме того, Соболь пытался спасать людей из ЧК систематически, и за это в итоге сел (вполне могли и расстрелять), а для Котовского это был случайный единичный эпизод, прошедший совершенно бесследно; и Катаев роль спасителя в «Вертере» передал тому, кто ее больше заслуживал.  

 (2) В «Вертере» у «Димы» имеется жена Инга, которая на деле работает на ЧК и выдает ЧК своего мужа; это гибрид той самой партийки-чекистки, что была подослана к штабс-капитану в рассказе Ингулова, и реальной второй жены Федорова Веры, которая выдала его НКВД в 1945. Реальная  жена Федорова в 1920, Надежда, с чекисткой Ингой ничего общего не имеет (хотя в "Вертере" сказано, что настоящее имя Инги было именно Надежда, но она сменила его Ингу, потому что так звучало революционнее).  

(3) Мать «Димы» в «Вертере» кончает с собой, получив ложное известие о расстреле сына, которого на самом деле только что тайно выпустили. Мать реального Вити Федорова расстреляли в 37-м. Мотив «родитель, умирающий из-за ложного известия о том, что его ребенка расстреляли/убили красные или бандиты» (впрочем, для Катаева это не такое уж «или») у Катаева постоянный: он реализован и в «Вертере», и в «Траве забвения» - с разными персонажами.  

(4) В финале «Вертера» всех, причастных к освобождению «Димы», расстреливают по предписанию свалившегося как снег на голову на Одессу Блюмкина (в «Вертере» – «Наум Бесстрашный), расстреливают именно за то, что они его выпустили: и Андрея Соболя-«Серафима Лося», и Макса Дейча-«Макса Маркина», и Ингу (по ошибке, второпях), и коменданта ЧК, не приведшего в исполнение приговор. На самом деле никто из-за освобождения Федорова не пострадал вообще (Соболь сесть-то сел, но не из-за Федорова – напоминаю, что к освобождению  именно Федорова он отношения не имеет); все остались живы и не имели даже должностных наказаний. Очевидно, Катаев уж очень хотел убить  всю эту компанию (включая Соболя: тот был при царе эсеровским террористом - отношение Катаева к такого рода деятельности в сомнениях и комментариях не нуждается -  а потом комиссаром Временного правительства на Северном фронте, т.е. активно разваливал ту самую армию, в которой Катаев воевал. И терроизм, и комиссарство в "Вертере" вставлено в послужной список Серафима Лося, который в свое время "бросал бомбы в губернаторов" и был "старый боевик-эсер"), и полагал себя тем более вправе сделать это, что Соболь застрелился в 26-м, а Дейча расстреляли в 37-м.

Ладно, это о Федорове… Что же до Катаева, то он сидел куда дольше, чем Федоров, до самого сентября, и никаких надежд на спасение от расстрела не имел, пока в Одессу не приехал Яков Бельский, видный чекист из столицы – не то из украинской (Харькова), не то из главной (Москвы) – но, в общем, большая шишка. Приехал он именно инспектировать работу местной ЧК. В 1919 он был свидетлем ура-большевистских выступлений Катаева в Одессе; воспоминания об этом уверили его в том, что Катаев – свой и притянут к делу о маяке зазря, а поскольку он явился «сверху» инспектировать  местных чекистов, это его убеждение решило дело. По распоряжению Бельского Катаев был освобожден около 10 сентября 20 года; за компанию освободили Женю Катаева, как за компанию его и арестовывали.  

Из этой истории, кстати, твердо следует, что о службе Катаева на «Новороссии» в Одесской ЧК не знали – если бы знали, всякая ценность воспоминаний 19-го года о каких-то революционных катаевских воплях  мгновенно аннулировалась бы в глазах Бельского, да и всякого другого, и от расстрела Катаева не спасло бы ничто.  

Прекрасно понимая, что освобождение такого рода особых гарантий на будущее не дает, Катаев уже в 1921 году перебрался из Одессы в Харьков, подальше от Одесской ЧК.  

Тут возникает, естественно, центральный для нашей темы вопрос: действительно ли Катаев участвовал в «заговоре на маяке», или его замешали в дело облыжно?  

Проверить это по документам нельзя. Но, по счастью, у нас есть косвенные свидетельства самого Катаева.  

Первое. В «Вертере» Катаев хочет как можно гаже выставить тогдашнее «троцкистское» начальство Одесской ЧК, как можно краше живописать их как перегибщиков, губивших невинных или почти невинных, и хочет сделать «Диму» как можно менее виновным перед Соввластью. Но даже и тут Катаев не пишет, что в это дело замешались невиновные или что хотя бы Дима был невиновен. Все сводится к тому, что Дима в заговоре был случайным человеком, не успевшим сделать для заговорщиков ничего важного; но формальное согласие участвовать в заговоре давал, поручение, данное ему в рамках заговора, исполнил (каким бы пустяшным оно ни было) и в собраниях заговорщиков на маяке участвовал. В версии «Вертера» по делу маяка «троцкисты», заправлявшие тогда Одесской ЧК, при всей их живописуемой Катаевым гнусности, невиновных не брали. Надо думать, что уж если Катаев не пытался выставить Маркина и Бесстрашного погубителями невинных перед Советской властью лиц - по крайней мере по делу маяка - в «Вертере»,  то тем более так оно и было в реальности. Цель  "Вертера"  -  показать, как огульно и исступленно сметали людей "троцкисты" из ЧК; так что если бы "Дима" был вовсе невинен перед советской властью, это еще больше отвечало бы месседжу текста, да и с цензурной точки зрения было бы выигрышнее. Как видно, Катаев очень дорожил воспоминанием о том, что заговор на маяке действительно был, если тем не менее живописал заговор реальным, а главным героем  сделал действительного заговорщика. Дорожить же этим воспоминанием в такой степени Катаев мог лишь в том случае, если оно было для него лично-дорогим, то есть если это _он_ был всамделишным  участником заговора на маяке (и в душе этим гордился позднее, в том числе к моменту написания "Вертера").  

Второе. В «Вертере» Катаев пишет о том, как «Дима», сидящий в подвалах ЧК и по временам наблюдающий, как оттуда выводят на расстрел, ночью видит сон о идущих спасать его врангелевских десантниках – успеют ли, или расстрельная команда поспеет раньше? Сон этот описан так:  

«Морской десант прыгает прямо с барж в прибой. Десантники по грудь в пене, подняв над головой новенькие винчестеры и ручные пулеметы черной вороненой стали, устремляются на Люстдорфский пляж, но водоросли и множество медуз мешает им бежать. Вымокшие английские шинели горчичного цвета с трехцветными шевронами на руквах стесняют движения. Движения угрожающе замедляются. Неужели они не успеют взять штурмом семиэтажный дом [ЧК], где все время что-то происходит?»  

«Все время что-то происходит» - это все время кого-то допрашивают и расстреливают.  

Этот абзац – очень сильная вербальная магия; он не столько фиксирует сон, сколько пытается вызвать из небытия Добровольцев на спасение разом и героя, и автора (и читателя, если он ассоциирует себя с ними); и Добровольцы здесь для героя однозначно «свои». Это не придуманные чувства Федорова, это реальные чувства самого Катаева, когда он сидел в ЧК и месяцами ждал смерти.  

Человек, который написал этот абзац, ждал Добровольцев как часть единой с ними силы, как  захваченный врагами солдат может ждать из последних  сил  «наших».  

У меня нет сомнений в том, что Валентин Катаев попал в ЧК за дело. Кем бы ни был организован заговор, какой бы провокацией ЧК он ни являлся, Катаев вступил в офицерскую организацию, готовившую восстание в поддержку грядущего наступления своих – и вступил в нее сразу, едва оправился от тифа (к концу марта его уже арестовали).  

А теперь сведем  дело воедино.  

В 1915, не окончив гимназии, 18-летний Катаев идет добровольцем на Первую Мировую, дважды ранен, отравлен газами, получает награды за храбрость; из армии демобилизуется только после объявления большевиками перемирия и полного развала фронта.  

Как только Одесса подпадает власти, в которой можно было бы видеть хотя бы зачаток новой русской национальной государственности (хоть и под украинской маркой) – то есть власти гетмана – Катаев идет на вооруженную службу гетмана, не то в армии, не то в державной варте.  

Когда власть гетмана пала, в Одессу вошли Добровольцы, а к северу от нее появились большевики, Катаев вступает по собственной воле в Добровольческую армию и воюет с большевиками в ее рядах до последнего дня кампании (март-апрель 1919).  

Затем при большевиках он громко кричит о своей поддержке большевиков (апрель – и далее до лета включительно). При этом в июне 1919 он при самых неясных обстоятельствах и с непонятной целью заезжает в Полтаву, где тогда «контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и  собрания  деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города, в  монастыре», а оттуда возвращается в Одессу. В первом мемуарном очерке на эту тему ему еще не приходит в голову связывать эту поездку службой в Красной Армии; только позднее он вписывает свое появление в Полтаве в отступление красных туда из-под Лозовой – первоначально это у него были совершенно независимые, только по времени совпадающие события; в действительности он в Красной армии не служил ни дня.  

 Одессу освобождают Добровольцы (конец августа) - Катаев практически сразу поступает к ним опять и принят ими самым лучшим образом - получил командирский пост на бронепоезде ВСЮР (сентябрь). Почему-то белых при этом нисколько не остановила известная всему городу большевистская активность Катаева летом.  

 В самом начале 1920 Катаев сваливается на своем бронепоезде в тифу, эвакуируется в Одессу; пока он болеет, в город приходят красные; едва выздоровев, Катаев вступает в офицерское антибольшевистское подполье, арестовывается, полгода ждет расстрела в ЧК и спасается, по выражению его сына, «чудом». Белые как раз этой  осенью навсегда покидают Россию. Война окончена. Большевики одержали полную и необратимую победу.  

 Спустя несколько месяцев Катаев сознательно начинает торговать своим литературным даром и вообще своим словом с большевиками за пайку пожирнее, и эта торговля является его основной профессией много десятков лет.  

 Эту новую стратегию и ее контраст со старой  Катаев даже выразил в стихах, мы их уже приводили:  

Там юность кинулась в окоп…  

      Не со щитом, не на щите -  

      Я трижды возвращался в дом….  

- Полжизни за солдатский крест!…  

- Полжизни за Московский Кремль!…  

      И - ничего. И - никому….  

Ни царств, ни жизней нет...  

      И только вьюги белый дым,  

      И только льды в очах любой:  

      - Полцарства за стакан воды!  

      - Полжизни за любовь!  

То есть: я долго, с юности, воевал; война окончилась не по моей вине, и окончилась навсегда – «ничего и никому», все рухнуло, потеряны и царства, и жизни. Теперь не за что воевать. Отныне я думаю только о личном благе и личном счастье, и добывать  буду не Московский Кремль  и не за солдатский Георгиевский крест, а воду и любовь для себя.  

То что это - своего рода смерть; то, что он умер с поражением своей армии и захватом его страны большевиками, и новая жизнь для себя – это просто форма послесмертия, пусть и очень приятного - все это Катаев ощущал очень полно. Так полно, что даже внес объяснение на эту тему в «Траву забвения».  

Там героиня беседует с Катаевым, вспоминая слух о том, что его все-таки расстреляли в ЧК осенью 20-го, и приводится их следующий разговор:

«- Какое счастье, что это оказалась неправда, и вы живы… вы живы..  

- А может быть, это все-таки правда и я давно мертв?!  

- Тогда, значит, нас обоих уже давно нет на свете.  

- Быть может».  

Сказано открытым текстом: быть может, я умер осенью 1920 года, когда кончилась моя война и кончилась война белых.  

Все так. Только вот как вписываются летние выкрики Катаева «за Советскую власть» и его служба в совпечати во всю его биографию 1915-1920 гг., когда он остервенело, любыми способами – можно на фронте, так на фронте, остался на вражеской земле, так в подполье -  воевал за свою страну, а не добывал воду и любовь для себя?  

Как белые доверили Катаеву после его летнего большевистского цветения бронеплощадку «Новороссии»?  

И что он все-таки делал в Полтаве в июне 19-го, если мифическая служба в РРКа тут ни при чем?

При ответе на эти вопросы надо, думается, держать в уме следующие соображения.

 - «Не засчитать» Катаеву его большевистскую активность летом 19 года и поставить его командиром бронеплощадки белые могли только в том случае, если он представил им убедительные доказательства того, что  ее _действительно не надо было засчитывать_, т.е. что она была прикрытием некоей работы в пользу белых же. Ничто другое не подействовало бы: если Катаев таких доказательств не представлял, ему оставалось в лучшем случае объяснять, что он свою красную активность развивал не по сочувствию большевизму, а исключительно с великого перепугу. От преследований такие объяснения еще могли бы его избавить - но вот дать ему командирскую должность на бронепоезде?!

- В Одессе летом 19-го года под большевиками действительно функционировали офицерские организации, которые восстали в поддержку белого десанта при его приближении и совместно с ним освободили город;  

- Катаев действительно пошел в точно такую же подпольную офицерскую организацию (по естественному совпадению она и задачи ставила перед собой такие же – помочь грядущему белому десанту) даже и в 1920 году, при гораздо более безнадежных для белых обстоятельствах, чем в 19-м;

- одесские офицеры-сослуживцы Катаева по «белой» весенней кампании 1919 года знали его как выходца из хорошей одесской семьи, неоднократно награжденного за первую мировую и добровольно пошедшего на белый противобольшевистский фронт; все эти характеристики ставили Катаева в первый ряд лиц, которых стали бы привлекать местные подпольные офицерские организации, если уж они появились.

По совокупности всего сказанного мы считаем, что под красной властью в 1919 году Катаев участвовал в работе белого офицерского подполья в Одессе, и что его пробольшевистское кликушество и работа в красном Бюро украинской печати, врезавшиеся в память столь многим, были прикрытием этого участия. Белые спокойно дали ему в сентябре 19-го командирский пост только потому, что все это знали.

В Полтаву он, конечно, ездил в июне 19-го, выправив себе командировку по делам службы от этого самого Бюро печати; но только ограничилась ли его поездка  этими делами? Вспомним, что в очерке «Короленко» он пишет о положении в Полтаве к моменту его появления там: «Контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и  собрания  деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города (в  монастыре)».

Как это понимать? Откуда, собственно, может Катаев знать,  где проходили в красной Полтаве летом 19 года тайные собрания деникинской «контрразведки»? Местные работники красных учреждений ему, что ли, сказали: «Привет, товарищ! Ты знаешь, тут у нас в монастыре деникинцы собираются, да мы с ними ничего поделать не можем»? Или сами деникинцы выбегали навстречу всем приезжающим и зазывали их на свои собрания в монастыре? Или деникинцы собирались так уж секретно, что об этом знал весь город (и Катаев записал на этот счет твердую городскую молву), и только одна местная ЧК не ведала и не пресекала?

В свете всего сказанного думаю, что история про монастырь – это очередное катаевское послание в бутылке, и что Катаев знал, где именно собирается в Полтаве деникинское подполье потому, что принадлежал к деникинскому подполью сам. Не на связь ли с местными белыми подпольщиками (а через них – с белыми вообще: ближайшим к Одессе участком фронта, через который можно было надежнее всего получить какие-то сведения и директивы от белых, был как раз полтавский) он приезжал в Полтаву? Во всяком случае это действительно объяснило бы, откуда его герой так хорошо знает о бешеной работе местного деникинского подполья и пункте его сборов…

Эта подпольная деятельность легко объясняет то, что так поразило Веру Бунину 6 сентября 19 года, когда она слышала, как Бунин ругает Катаева за слабость, которую тот (по мнению Бунина) проявлял при большевиках  этим летом: "Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие" (учитывая укоры, которыми "Ян" его осыпал). И Вера, констатируя чуть раньше в том же пассаже, по впечатлению от этого спокойствия, что "до сердца Вали его слова не доходили", отмечает: "Ему (Катаеву) теперь не стыдно того. что он делает" и приходит к выводу, что у Катаева невероятное "самомнение".  

Между тем из цитировавшегося выше катаевского письма Бунину от 15/28 октября, с его "верьте мне" и т.п., очень ясно видно, что никакого самомнения у Катаева перед Буниным не было (благоговение перед Буниным оставалось у него до конца жизни и побудило его возвести Бунину памятник в "Траве забвения"), и что мнением его о себе Катаев действительно очень дорожил.

Однако, как мы выяснили, Катаев был на деле нимало не виновен в том, в чем его упрекал Бунин. Он не сообщал Бунину, чем занимался летом – дело было уж очень тайное, и доверять его писателю он не хотел – но укоров его на свой действительный счет принять не мог, как не мог и объяснить Бунину эту ситуацию. Неудивительно, что в результате Катаев слушал упреки Бунина, при всем своем почитании его, без всяких угрызений – ведь про себя-то он знал, что бунинские упреки к нему на деле не относятся...

VI

Вот, собственно, и все. Участие Катаева в офицерском добровольческом подполье летом 19 года, на мысль о котором наводит его зачисление командиром башни на "Новороссию" после всех его красных выступлений и служб, прекрасно вписывается в ту линию поведения, которая для Катаева независимо прослеживается для всего периода 19-20 гг. в целом: пока на юге России против большевиков дерется национальная человеческая армия за национальное и человеческое дело – Катаев по доброй воле определяет сам себя ее военнообязанным  (он и на Первую мировую шел _вольноопределяющимся_): пришла эта армия – Катаев вступает в нее, отступила она, оставив его в тылу у врага   – Катаев  борется за ее дело в тылу у врага.  

Когда же эта армия, Добровольческая армия (как бы она ни называлась – ВСЮР Деникина или "Русской армией" Врангеля) навеки покинула Россию, когда борьба с большевиками окончилась, и те восторжествовали окончательно и бесповоротно – с этого момента  Катаев точно так же твердо считал, что он свободен от каких бы то ни было социально-политических обязательств. На свете просто не оставалось никого, по отношению к которым он мог бы иметь такие обязательства. Ни к большевистским заправилам, ни к большевистской России таких обязательств у него не могло быть по определению. А что случилось с теми, перед кем у него былди такие обязательства? Человеческая Россия перестала существовать; те, кто вел за нее борьбу, были изгнаны, а сама борьба кончилась. Катаев был страшно и совершенно свободен.

Конечно, оставались люди – с людьми Катаев по-прежнему считал своим нравственным долгом обращаться по-людски; в этом смысле гибель России ничего изменить и не могла. Но нравственные обязательства, которые есть у человека перед любыми людьми мира как перед отдельными людьми, обязательства обращаться с ними так-то и так-то – это не социальные и не политические обязательства; они не позволяют несправедливо чинить зло ближнему, но никак не мешают славить Советскую власть. Катаев этим принципом и руководствовался. Он не чинил несправедливого зла людям, если его к тому принуждали – уклонялся, даже с большим  риском для себя; он вступался за других и помогал другим, иной раз тоже с риском для себя; но все это было отношение к людям, а не к их объединениям. Коллективов, по отношению к которым Катаев чувствовал и признавал какие бы то ни было обязательства, после 1920 года у него не было (то, что творилось на территории бывшей России после этого самого года, с многократным запасом оправдывало такое отношение). Поэтому он и не грешил совестью, вознося хвалы большевикам – ему _не перед кем_ было грешить совестью таким способом.

Допустимо было бы спросить: быть может, перелом в стратегии Катаева был связан не с проигрышем его войны, а со смертным ужасом, который он не мог не испытывать месяцы подряд в 20-м? Быть может, он взялся славить большевиков потому, что те сломили его полугодовой пыткой страхом?

Эти вопросы не праздные, но отвечать на них надо совершенно отрицательно. Катаев, как видно по всей его жизни,  прислуживался большевикам не от ужаса, для-ради пощады, а по циничному расчету, ради сладкого куска.  Человек, продрожавший полжизни, раз и навсегда приведенный в смертный ужас большевиками, как это реально случилось со Шкловским (вот по отношению к нему та оценка, что сейчас обсуждается применительно к Катаеву, будет совершенно верной), не станет печатать "Уже написан Вертер" или давать издевательские советы Евтушенко, как надо быть проституткой по отношению к Соввласти. Кроме того, мы знаем, на какой риск шел Катаев в годы самого страшного террора сталинских времен, когда речь шла о людях, а не о коллективах. В 37 году он активно и публично выступал за то, чтобы Мандельштаму, только что вернувшемуся из ссылки с поражением в правах, это поражение скостили; Катаев был одним из трех-четырех писателей, выступавших таким образом,  и секретарь Союза писателей Ставский в своем доносе НКВД (погубившем Мандельштама) с возмущением писал, что, мол, Катаев и еще несколько человек "ставят вопрос о Мандельштаме, ставят остро". Вдове Мандельштама он помогал и позднее. В те же 37-38 Катаев хлопотал за столь многих и так, что Фадеев ему говооил: "Валя, кончай ты это дело, тебе впору за себя бояться, столько на тебя доносов, а ты в чужие дела лезешь!" В 46 году он приехал в Ленинград и открыто, на автомобиле пожаловал к Зощенко, узаконенному парии, недавно ошельмованному как последний антисоветчик и подлец площадным постановлением ЦК; перед приездом Катаев позвонил ему и сказал: "Миша. я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы должны пропить, как хочешь, сейчас я заеду за тобой" – это он в такой форме извещал Зощенко, в каких масштабах может оказать ему денежную помощь, а кроме того, действительно приглашал веселиться. Подкатил он к дому Зощенко в открытой машине, при двух красотках с воздушными шарами (вторая, естественно, была заготовлена для Зощенко), и закричал: "Миша, друг, едем, ты не думай, я не боюсь, ты меня не компрометируешь!" ("Дурак, - ответил Зощенко, - это ты меня компрометируешь..."; было между ним и Зощенко и другое. но сейчас нас интересует этот эпизод, как доказательство того, что Катаев не был испуган ни на всю жизнь, ни вообще). Были и другие яркие случаи... Его не напугали и не сломали. В 21 году он, выглядевший тогда, по словам Надежды Мандельштам, как "живописный оборванец", предлагал ей пари, кто из них первым "завоюет Москву". Он не хотел упастись от большевистского гнева, он хотел заработать на большевистской тупости и самоупоении. Они подняли великий вал против России -  и против Катаева как порядочного человека и гражданина России (и, специально, как "буржуя") тоже; они грозили ему голодом, смертью, тиранией, вышибанием на обочину жизни. Он не смог отстоять от них ничего вместе с другими – не по своей вине; тогда он решил по крайней мере выиграть свою персональную войну против них за самого себя. Они губили все и чуть не погубили его – он решил процветать при их владычестве, по-прежнему смеясь над ними и ненавидя их внутренне; возвыситься при них, обманув их, и хотя бы так восторжествовать над ними – втридорога продать им только слова, в то время как они думали, что он предал им душу. Но эта война должна была вестись не оружием, а хитростью и ложью. Так он ее и вел.

Судьба, точно квитаясь за пять лет старой, настоящей войны,  послала ему все, что он хотел завоевать на этой новой войне: непревзойденно крепкую и счастливую семью, успех всех видов и степеней, невероятное долголетие, богатство, славу человека, помогавшего другим, а не губившего их. С какой бы ностальгией он ни вписывал в "Траву забвения", что он, "быть может", мертв с самого 1920-го, всем этим он пользовался и наслаждался; и о нем куда больше, чем о самом Стивенсоне, можно было бы сказать знаменитыми словами Стивенсона: "радостно он жил, и радостно умер".

Но что-то всю жизнь заставляло его вновь и вновь забрасывать в океаны написанных им слов бутылки с записками о той, проигранной войне. Он не хотел не только забывать ее, он хотел дать о ней знать – тайно, подпольно – но все же дать о ней знать в своих текстах. Мы перечислили  добрый десяток текстов – от "Короленко" и "Записок о гражданской войне" до "Вертера" – в которых Катаев осторожно, но неостановимо всаживал кусочки верхушки от того айсберга, которым была его Гражданская война. Катаев даже сам в "Траве забвения"  описал эту жажду, наделив ей бандита и палача, "налетчика..., убивавшего топором целые семьи... а кроме того, добровольного палача деникинской контрразведки... Теперь его тащили из камеры для того, чтобы вывести в расход, и он... норовил как можно разборчивее, громадными буквами написать на обоях свою фамилию: Ухов. Его тащили, а он все писал, разрывая обои, одно за другим – Ухов, Ухов, Ухов, Ухов... – пока..."

ОСНОВНЫЕ ИСТОЧНИКИ.

Сочинения Валентина Катаева.