— Калла? Ты веришь мне?
Мама так чертовски настойчива.
— Да, — отвечаю ей. — Я тебе верю. Но, мам, это для меня не проблема. Потому что, когда Финн принимает лекарства, он почти нормальный. Он в порядке.
Но помимо этого, он в порядке.
— За исключением тех моментов, когда он не в порядке, — отвечает мама.
— Но…
— Никаких «но», Калла, — ей быстро удаётся заставить меня замолчать. — Милая, мы уже много раз обсуждали это. Так что я кладу трубку. Я забыла очки для чтения, и сейчас возвращаюсь домой за ними. Дождь сильный, и мне нужно сосредоточиться на дороге…
Её предложение обрывается криком.
Резким, громким, пронзительным криком. Он почти разрывает мои барабанные перепонки своей интенсивностью, и, прежде чем я успеваю что-либо понять, обрывается на середине. И я осознаю, что слышала кое-что ещё на заднем фоне.
Звуки металла и стекла, скрипящих и разбивающихся.
А затем тишина.
— Мам?
Ответа нет, только гнетущая тишина.
Мои руки трясутся, пока я жду, кажется, вечность, хотя в действительности прошла всего лишь секунда.
— Мам? — испуганно зову я.
По-прежнему тишина.
По спине пробегает озноб, а руки покрываются гусиной кожей, потому что я каким-то образом знаю, что она не ответит.
И оказываюсь права.
Мама умерла в тот момент, когда кричала, когда скрипел металл и билось стекло. Так сказали фельдшеры скорой помощи, и, когда они нашли её на дне оврага, телефон всё ещё был зажат в её руке.
2
DUO
Астория пахнет смертью.
По крайней мере, для меня.
Бальзамирующие химические вещества. Гвоздики. Розы. Лилии. Все эти запахи смешиваются с морским бризом и ароматом сосен, проникающим через открытые окна, и образуют обонятельный коктейль, который пахнет для меня похоронами. Что, наверно, логично, поскольку я живу в похоронном доме. И у меня недавно умерла мама.
Всё напоминает мне о похоронах, ибо я окружена смертью.
Или «mortem», как сказал бы Финн. Он одержим изучением латыни, и так последние два года. Не знаю для чего, учитывая, что это мёртвый язык. Но, думаю, в этом есть какой-то сакральный смысл.
С другой стороны, моего брата вообще редко удаётся понять. Мы должны заниматься подготовкой к поступлению в колледж, но всё, чем он интересуется, — писаниной в своём дневнике, изучением латинского языка и выискиванием жутких фактов о смерти.
Одна лишь мысль о потрёпанной кожаной книжке вызывает у меня озноб по всему позвоночнику. Он — осязаемое доказательство того, насколько сумасшедшими могут быть его мысли, так что я не заглядываю в него, ну, и ещё, конечно же, из-за того, что пообещала этого не делать.
Никогда больше.
Он слишком сильно меня пугает.
Со вздохом я наблюдаю за Финном из окна своей спальни, откуда открывается вид на лужайки похоронного дома. С этого места я могу видеть, как они с отцом трудятся над благоустройством территории. Согнувшись под ранним утренним солнцем Орегона, они выдёргивают сорняки с клумб, которые окружают наш дом.
У Финна бледная кожа и худые руки. Он дёргает корни, а затем бросает пыльные сорняки в кучу увядшей зелени. С минуту я наблюдаю за ним, но не глазами сестры, а беспристрастным взглядом того, кто мог бы видеть его впервые.
Мой брат стройный и привлекательный, с копной растрепавшихся песчано-каштановых кудрей, образующих на голове ореол. У него бледно-голубые глаза и широкая яркая улыбка. И он красив некоей богемной красотой.
Он как те творческие представители, которые настолько увлечены своей работой, что забывают поесть, и потому они стройные и жилистые — только кожа да кости. Несмотря на это, Финн красив, мил и необычен.
И я говорю это не просто потому, что мы близнецы.
Мы совсем не похожи. Единственное, что у нас общего, — это кремовая кожа и прямой с горбинкой нос, слегка вздёрнутый на кончике. Во всём остальном я похожа на нашу маму, у которой были зелёные глаза и тёмно-рыжие волосы.
Я не обращаю внимания на комок, образующийся в горле всегда, когда думаю о ней, и отчаянно пытаюсь выбросить её из головы. Немедленно. Потому что всякий раз при мысли о ней, я могу думать лишь о том, что неосознанно стала причиной той автокатастрофы. Если бы я не позвонила ей… если бы она не ответила… она до сих пор была бы рядом.
Живая.
Но её нет.
Эта тяжесть грозит раздавить мне грудь, и поэтому, вместо того, чтобы погрузиться в ослепляющее чувство вины, я пытаюсь сосредоточиться на переодевании. Потому что сосредоточенность на чём-то и концентрация на монотонных действиях иногда отвлекает меня от горя.
Иногда.
Я набрасываю на себя одежду, собираю волосы в конский хвост и громко спускаюсь по сверкающим ступеням из красного дерева, которые, кстати, точно такого же оттенка, что и мамин гроб.
Я стискиваю зубы и принуждаю свой упрямый мозг подумать о чём-то другом, но в похоронном доме это сложно. Особенно когда я выхожу из частной зоны дома в места, отведённые для посетителей.
Всё, что я могу сделать, — это стараться смотреть только вперёд.
И хотя сегодня ещё никто не приходил, у нас имеются две смотровые комнаты, находящиеся по обе стороны от этого коридора. И в каждой из них — тело, лежащее во всей своей красе для того, чтобы любой знакомый при желании мог его навестить.
Они, конечно же, мертвы, несмотря на пластиковые шипованные диски внутри век, держащие их закрытыми, и толстый слой макияжа, нанесённый на их лица, чтобы придать им некое подобие живого оттенка. Это, кстати, самое ужасное.
Мертвецы не выглядят спящими, как все любят говорить. Они выглядят мёртвыми, потому что они мертвы. Бедняги. Я предпочитаю не смотреть на них. Смерть лишает человека достоинства, и, слава богу, мне не приходится иметь дело с мертвецами.
Двенадцать шагов — и я уже за дверью и делаю глубокий вдох, заменяя сильные запахи похоронного дома свежим воздухом улицы. Ещё два шага — и я иду по росистой траве. Отец с Финном прерывают свою работу, когда видят, что я проснулась.
— Доброе утро, парни! — кричу я с наигранной весёлостью. Потому что пытаюсь соблюдать мамино правило: «Притворяйся, пока это не станет реальностью». Если не чувствуешь себя хорошо, то хотя бы сделай вид, потому что в конечном итоге так и будет. Ещё ни разу не подействовало, но я по-прежнему питаю надежду.
Финн улыбается, и на его левой щеке появляется ямочка. Я знаю, он тоже притворяется, так как в последнее время никому из нас не хочется по-настоящему улыбаться.
— Доброе, Лежебока.
Я ухмыляюсь (фальшиво).
— Суровая жизнь — спать до десяти, но кто-то ведь должен это делать. Ребята, хотите, я съезжу в кафе и куплю кофе?
Отец качает головой.
— Те, кто встал в обычное время, уже заправились кофеином.
Я закатываю глаза.
— Что ж, хочешь, чтобы я отвезла Финна в группу, дабы компенсировать свою лень?
Он снова качает головой и улыбается, но улыбка не касается глаз. Потому что она тоже фальшивая. Так же, как и моя. Так же, как и Финна. Потому что мы все притворщики.
— Вообще-то, — он глядит на меня, оценивая моё настроение, — это было бы здорово. Ко мне сегодня кое-кто приедет, и я буду занят работой.
Под «кое-кем» он подразумевает тело для бальзамирования, а под «сегодня», должно быть, что это произойдёт довольно скоро, потому что он уже встаёт и вытирает руки.
Я быстро киваю, готовая сделать что угодно, лишь бы выбраться отсюда.
Годы наблюдения за прибывающими и отбывающими телами накладывает свой отпечаток на нервную систему. Я видела всех: жертв ДТП, пожилых людей, мертворождённых, детей. Детей видеть тяжелее всего, но, в конце концов, всё это невыносимо. Смерть — это не то, о чём все хотят думать, и уж тем более никто не хочет всё время быть ею окружён.
Может, мой отец и сам выбирал профессию, но я-то точно нет.
Вот почему я в любой день могу отвезти Финна на лечение.
Раньше этим занималась мама. Она всегда настаивала на том, чтобы с ним в это время кто-то был, если вдруг ему захочется «поговорить» по дороге домой. Чего он никогда не делает, и поэтому я считаю, что она просто хотела убедиться, что Финн посещает группу. Как бы то ни было, мы продолжаем следовать этой традиции.
Потому что традиции успокаивают, когда всё остальное катится к чёрту.
— Конечно, я могу поехать. — Бросаю взгляд на Финна. — Но я за рулём.
Финн ангельски мне улыбается.
— Я забил это место, когда ты была ещё в постели. Такова цена лени. Извини.
Его ухмылка определённо говорит «я не извиняюсь». И на сей раз она настоящая.
— Без разницы. Хочешь принять душ?
Он качает головой.
— Я только сбегаю переодеться. Дай мне минутку.
Он уходит быстрым шагом, а я смотрю ему вслед, в сотый раз подмечая, насколько он похож на нашего отца. Тот же рост, то же телосложение, тот же цвет кожи. Наш отец больше подходит на роль его близнеца, чем я.
Папа наблюдает за тем, как он уходит, а потом переводит взгляд на меня.
— Спасибо, милая. Как у тебя сегодня дела?
Он больше интересуется не тем, как у меня дела, а как я себя чувствую. Я знаю это, и поэтому пожимаю плечами.
— Хорошо, наверное.
За исключением долбаного комка, который никак не исчезнет из горла. За исключением того, что, глядя на себя в зеркало, я каждый раз вижу маму, и мне приходится бороться с желанием сорвать их все со стен и сбросить со скалы. За исключением всего этого, я в порядке.
Я смотрю на папу.
— Может, нам следует стать евреями, чтобы мы могли сидеть шиву[4] и не беспокоиться ни о чём другом?
Папа минуту выглядит ошеломлённым, а затем слегка улыбается.
— Ну, шива длится всего лишь неделю. Так что нам это особо не поможет.
— Ну, тогда я не стану завешивать зеркала. —
Отец улыбается, и мне кажется, его улыбка действительно может быть немного настоящей.
— Ага. И тебе всё равно придётся продолжать принимать душ. — Он замолкает. — Знаешь, есть группа поддержки для тех, кто потерял близких, которая так же собирается в больнице. Можешь заглянуть туда, пока будешь ждать Финна.
Я тут же качаю головой. К чёрту это. Он должен прекратить попытки заставить меня пойти в одну из этих групп поддержки. Единственное, что хуже, чем тонуть в горе, — это делить спасательную шлюпку с другими тонущими. К тому же, если кому и нужна групповая поддержка, так это ему.
— Думаю, я — пас, — говорю ему в который раз. — Но если вдруг я передумаю, то загляну туда.
— Хорошо, — легко соглашается он, как и всегда. — Я понимаю, наверное. Я тоже не хочу об этом говорить. Но, может, когда-нибудь…
Его голос умолкает, и я знаю, что он сохраняет это в папке под названием «Когда-нибудь» в своей голове вместе с миллионом других вещей. Таких, как освободить мамин гардероб, забрать её грязную одежду из их ванной комнаты, убрать её обувь и куртку и тому подобное.
Прошло уже шесть недель с тех пор, как умерла мама, но отец оставил её вещи нетронутыми, словно ждёт, что она в любую минуту вернётся домой. Он знает, что этого не случится, потому что сам забальзамировал мамино тело, и мы похоронили её в сверкающем гробу из красного дерева, но с моей стороны было бы бесчувственно указывать на это.
Вместо этого я его обнимаю.
— Люблю тебя, пап.
— Я тоже люблю тебя, Кэл.
Поделиться книгой: