Помоги проекту - поделись книгой:
И тут пришло второе письмо. Он механически вскрыл конверт. Развернул лист бумаги. На стол высыпались десять новеньких купюр по пятьдесят долларов каждая. На листе кто-то напечатал:
Эдгар Крафт не сразу связал оба эти письма. Он долго думал, за какое же деяние его могли поблагодарить, не говоря уж о том, чтобы прислать пятьсот долларов. Вот тут он вспомнил о первом письме, выскочил на улицу, купил утреннюю газету, сунулся на страницу некрологов.
Действительно, днем раньше в Окружной больнице, после долгой болезни скончался Джозеф Генри Найманн, шестидесяти семи лет от роду, проживавший в доме 413 по Парк-Плейс. Он оставил вдову, троих детей и четырех внуков. На похороны приглашались только родственники, цветы просили не присылать.
Триста долларов Крафт положил на банковский счет, двести — в бумажник. Оплатил очередной взнос за автомобиль, внес квартплату, рассчитался с некоторыми кредиторами, которым задолжал по мелочам. Счетов, что лежали в ящике стола, поубавилось. Да, долги за ним еще оставались, но благодаря своевременной смерти Джозефа Генри Найманна он мог вздохнуть свободнее.
Клерк из «Суперфинанса» удовлетворился частичным возвратом долга и на какое-то время оставил его в покое.
В тот вечер Крафт пошел на ипподром с женой. Даже позволил ей по наитию поставить на двух лошадей. Он проиграл сорок долларов, но нисколько не огорчился.
Следующее письмо он не разорвал. По печатным буквам на конверте сразу определил отправителя, и несколько минут держал письмо в руке, не решаясь вскрыть. У него возникло ощущение, что таинственный благодетель о чем-то его попросит и ему придется отрабатывать эти пятьсот долларов.
Он вскрыл конверт. Никаких просьб. Обычный лист бумаги, с другими именем и фамилией.
И ниже:
Несколько последующих дней Эдгар Крафт продолжал уверять себя, что не желает ничего дурного мистеру Раймонду Андерсену. Он не знал этого человека, никогда о нем не слышал, не хотел его смерти. И все-таки…
Каждое утро он покупал газету и сразу же раскрывал ее на странице некрологов, чуть ли не против воли проглядывая ее в поисках мистера Раймонда Андерсена. Я не желаю ему вреда, всякий раз думал он. Но семьсот пятьдесят долларов… Случись что с мистером Раймондом Андерсеном, деньги получил бы он. Не то, чтобы он помог мистеру Андерсену направиться на тот свет. Нет, нет, только не это. Но если с ним что-то случится…
Что-то случилось. Пять дней спустя в утренней газете он нашел некролог Андерсена, старика, глубокого старика, умершего в собственной постели от старости после долгой болезни. Сердце его гулко забилось. В чем-то он чувствовал себя виноватым. Хотя в чем ему винить себя? Он же не сделал ничего дурного. Такой древний, больной старик, как Андерсен, несомненно, только обрадовался смерти, которая избавила его от страданий.
Но с какой стати кому-то платить ему семьсот пятьдесят долларов?
Однако, заплатили. Письмо пришло на следующее утро, после бессонной ночи. Крафт ворочался с боку на бок, гадая, придет письмо или не придет. Пришло, семьсот пятьдесят долларов купюрами по пятьдесят и сто, и лист бумаги со знакомой фразой:
За что? Он не имел ни малейшего понятия. Долго смотрел на лист бумаги с двумя словами, прежде чем убрать его в стол.
Пишите чаще, подумал он. И доброго вам здоровья.
Две недели письма не приходили. Он просматривал почту, в надежде, что благодетель не забыл его. Иной раз он по двадцать, а то и тридцать минут сидел за столом, уставившись в никуда, думая о деньгах и письмах. Ему бы погрузиться в работу, но мысли постоянно возвращались к таинственному благодетелю. Платили ему пять тысяч долларов в год, и за эти деньги приходилось корячиться от сорока до пятидесяти часов в неделю. А тут в двух письмах он получил четверть этой суммы, не ударив пальцем о палец.
Семь с половиной сотен крепко помогли ему, хотя и не избавили от долгов. Его жене внезапно захотелось сделать ремонт в гостиной. Опять же, подошло время платить за квартиру, за автомобиль. В один вечер он удачно сыграл на скачках, но в последующие оставил там весь выигрыш да еще спустил двадцать долларов.
И вот тут пришло третье письмо, вместе с предложением купить осушитель воздуха для подвала и просьбой послать деньги в подозрительный благотворительный фонд. Осушитель воздуха вместе с благотворительным фондом отправились в корзинку для мусора, третье письмо он вскрыл последним. Опять же, изменились только имя и фамилия.
Руки Крафта дрожали, когда он убирал письмо и конверт в ящик стола. Одна тысяча долларов: ставки вновь возросли, достигнув головокружительной высоты. Мистер Клод Пайрс. Знал ли он хоть одного Клода Пайрса? Разумеется, нет. Болен ли Клод Пайрс? Кто он? Старик, умирающий от неизлечимой болезни?
Крафт очень на это надеялся. Он ненавидел себя за такие мысли, но ничего не мог с собой поделать. Он надеялся, что Клод Пайрс умрет.
На этот раз он навел справки. По телефонному справочнику нашел Клода Пайрса, проживающего на Хонидейл-драйв. Закрыл справочник и попытался вернуться к работе, но без особого успеха. Вновь раскрыл справочник, долго смотрел на телефонный номер, гадая, от чего должен умереть этот человек. А смерть его представлялась Крафту неизбежной. Если он получал письмо с именем человека, человек этот непременно умирал, а он, Эдгар Крафт, получал деньги. Вероятно, жизнь Клода Пайрса уже висела на волоске.
Он позвонил. Трубку взяла женщина. Крафт спросил, может ли он поговорить с мистером Пайрсом.
— Мистер Пайрс в больнице, — ответили ему. — А кто говорит?
— Благодарю вас, — с этими словами Крафт положил трубку.
Конечно же, подумал он. Они, кто бы они ни были, находят в больницах людей, которые вот-вот должны умереть, и платят деньги Эдгару Крафту, как только неизбежное свершается. Ничего больше. Почему ему платили, Крафта особо не волновало. Может, его неизвестный корреспондент ничем не отличался от психа, о котором рассказывали по телевизору. Тот каждую неделю раздавал по миллиону долларов. Если кто-то хотел посылать Крафту деньги, он, Крафт, ничего не имел против.
Тем же днем он позвонил в больницу. Клода Пайрса прооперировали два дня тому назад, сказали ему. Операция прошла нормально, больной чувствует себя хорошо.
Это временно, подумал Крафт. Пайрс обречен, написавший письмо обрек его на смерть. Он пожалел Пайрса, а потом переключился за вечерние скачки. Нравилась ему одна лошадь, Оранжевая Звездочка. Он давно присматривался к ней, она уверенно набирала форму и, пожалуй, могла сегодня и выиграть.
Крафт поехал на ипподром. Оранжевая Звездочка не оправдала его надежд. Утром он не нашел в газете некролога Пайрса. В больнице ему сказали, что больной идет на поправку.
Это невозможно, подумал Крафт.
Три недели Клод Пайрс лежал на больничной койке, и все это время Эдгар Крафт проявлял больший интерес к его самочувствию, чем лечащий врач. Однажды Пайрсу резко похужело и он впал в кому. В голосе медсестры слышалось бесконечная грусть, и Крафт склонил голову, смирившись с судьбой. Но днем позже Пайрсу стало значительно лучше. Медсестра радостно сообщила об этом, а Крафта охватила ярость.
С этого момента здоровье Пайрса изменялось только к лучшему. Его выписали из больницы, а Крафт никак не мог понять, как такое могло произойти. Получалось, что все пошло наперекосяк. После смерти Пайрса он должен был получить тысячу долларов. Пайрс заболел, Пайрс подошел к грани, отделявшей жизнь от смерти, и внезапно вырвался из когтей смерти, лишив Крафта тысячи долларов.
Крафт ждал следующего письма. Оно не приходило.
Миновало две недели с того дня, как он должен был заплатить за квартиру. Он припозднился с взносом за автомобиль, ему вновь начал звонить клерк из «Суперфинанса». Крафту пришлось пораскинуть мозгами. «Когда умрет этот человек», говорилось в письме. В конце концов, не мог Пайрс жить вечно. Никто не мог. И, как только Пайрс испускал дух, он, Крафт, получал тысячу долларов.
Допустим, с Пайрсом что-то случится…
Против воли он вновь и вновь возвращался к этой мысли. Проблем-то не будет, успокаивал он себя. Никто не знает, что он проявляет интерес к Клоду Пайрсу. Если как следует подготовиться, все будет шито-крыто. Полиция никогда его не заподозрит. Он же не знаком с Пайрсом, вроде бы ему нет смысла убивать его, так что…
Я не смогу, сказал себе Крафт. Просто не смогу. Я не убийца. Вот так безжалостно убить ни в чем не повинного человека… Никогда в жизни.
Он решил, что перебьется без тысячи долларов. Мог же он раньше жить без денег, что внезапно посыпались с неба. Да, он нашел бы, как их потратить. Конечно, он считал и пересчитывал их, когда Пайрс пребывал в коматозном состоянии. Но он без них обойдется. Что еще ему оставалось?
На следующее утро Клод Пайрс попал на первые полосы газет. Ночью кто-то ворвался в его дом на Хонидейл-драйв и зарезал его в собственной постели. Убийца ушел незамеченным. Никто не мог сказать, что послужило мотивом убийства. Полиция терялась в догадках.
Когда Крафт читал эту статью, к горлу подкатила тошнота. Все сокрушающее чувство вины охватило его, будто он сам той ночью ворвался к Пайрсу, чтобы зарезать его. И чувство это не уходило. Он прекрасно знал, что он не сделал ничего плохого, никого не убивал. Но думал об этом, желал Пайрсу смерти, и не мог отделаться от мысли, что он и есть настоящий убийца.
Деньги поступили на следующий день. Одна тысяча долларов, десяток хрустящих купюр по сто долларов каждая. И лист бумаги. С одной фразой:
Не надо меня благодарить, думал Крафт, крепко сжимая купюры. Незачем меня благодарить.
Крафт не сохранил это письмо. Он тяжело дышал, читая его, сердце билось, как барабан. Письмо Крафт перечитал дважды, потом взял его, конверт, другие письма и конверты, все изорвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз.
У него разболелась голова. Он принял таблетку аспирина, но голова продолжала болеть. До обеда он просидел на работе, не ударив пальцем о палец. В перерыве зашел в кафетерий, перекусил, не чувствуя вкуса еды. Вернувшись на работу, попытался разобраться с вечерними бегами в Саратоге. Но строчки плыли у него перед глазами и он ничего не мог сообразить. Ушел он с работы пораньше и отправился на долгую пешую прогулку.
Деннисон жил в квартире на Кэдбюри-авеню. Трубку никто не брал. Деннисон был адвокатом, так что в справочнике значился и рабочий телефон. Когда Крафт позвонил, секретарша ответила, что мистер Деннисон на совещании. Не затруднит ли его назвать свою фамилию.
Но Деннисон не собирался умирать, думал Крафт. Во всяком случае, на больничной койке. Деннисон прекрасно себя чувствовал, работал, и человек, который писал все эти письма, об этом знал.
Но как? Пистолета у него не было, где его взять — он не знал. Нож? Он вспомнил, что Клода Пайрса убили ножом. И достать нож можно без труда. Но… не хотелось.
Тогда как? Автомобиль? Почему нет? Он мог бы подождать, пока Деннисон выйдет на мостовую, а затем наехать на него. Это ему вполне по силам, но полиция обычно ловит таких водителей. По частичкам краски, оставшимся на убитом, по его крови на бампере автомобиля. Подробностей он не знал, но автоубийцы слишком часто оказывались за решеткой.
Забудь об этом, сказал он себе. Ты не убийца.
Не забыл. Два дня старался думать о чем-то другом, но ничего у него не вышло. Мысли возвращались к Деннисону и обещанным ему деньгам. Полторы тысячи долларов. Он думал об убийстве.
Как-то он поднялся ранним утром и поехал на Кэдбюри-авеню. Долго наблюдал за квартирой Леона Деннисона, увидел, как тот вышел из дома. Когда же Деннисон пересекал улицу, направляясь к своему автомобилю, Крафт поставил ногу на педаль газа и едва не вдавил ее в пол, чтобы бросить свою машину на Деннисона и покончить с ним. Но удержался. Подождал, пока Деннисон уедет.
Потом похвалил себя. Допустим, его поймают? Ничто не связывало его с человеком, который писал письма. Он ведь их уничтожил, а если б и сохранил, на отправителя выйти бы не удалось.
В четверг, во второй половине дня, он позвонил жене и сказал, что после работы сразу поедет в Саратогу. Жена по привычке выразила свое неудовольствие, но особо спорить не стала. Крафт поехал на Кэдбюри-авеню, припарковал автомобиль. Дождался, пока швейцар уйдет в соседнее кафе, чтобы выпить чашечку кофе, и проскользнул в дом. Нашел квартиру Леона Деннисона, открыл замок с помощью перочинного ножа. Он вспотел, как мышь, возясь с замком, ожидая, что тяжелая рука полицейского ляжет ему на плечо. Но все обошлось, он справился с замком, вошел в квартиру, закрыл за собой дверь.
Что-то с ним произошло, когда он переступал порог. Страх, тревога, озабоченность исчезли. В квартиру Деннисона проник другой Эдгар Крафт. Спокойный, как танк. Все предопределено, сказал он себе. Джозеф Г. Найманн был обречен. И Раймонд Андерсен, и Клод Пайрс. Все они умерли. Теперь на смерть обречен Леон Деннисон, и он умрет при любом раскладе.
Все ясно и понятно. Он, Эдгар Крафт лишь пешка в большой игре, винтик гигантской машины. Он исполнит отведенную ему роль. Все должно идти согласно намеченному плану.
Все и пошло. Три часа дожидался он Леона Деннисона. Когда в замке зашебуршался ключ, Крафт бесшумно скользнул к стене у двери, занеся над головой железную подставку для дров в камине. Дверь открылась, вошел Деннисон. Один.
Подставка опустилась.
Леон Деннисон упал, не вскрикнув. Застыл на полу. Еще дважды поднималась и опускалась подставка, а Леон Деннисон не шевельнулся, не издал ни звука. Крафту осталось только стереть с подставки, с дверной ручки и еще с нескольких вещей, к которым он прикасался, отпечатки пальцев. Из дома он вышел через черный ход. Его никто не видел.
Всю ночь он ждал, когда же появится чувство вины. К его изумлению, не появилось. Но он уже давно стал убийцей: желая смерти Андерсену, планируя убийство Пайрса. И переход от убийству в мыслях к убийству в реальности прошел абсолютно безболезненно.
Наутро письма не было. Оно пришло на следующий день. Довольно-таки толстое: из конверта высыпалось пятнадцать стодолларовых купюр.
Текст изменился. К привычному «БЛАГОДАРЮ ВАС» добавилась новая фраза:
Словно и вправду рехнулся
Сан-Энтони оказался отнюдь не плохим местечком. Разумеется, там тоже решетки и нельзя когда хочешь приходить и уходить, но ведь могло быть гораздо хуже. Я всегда полагал, что сумасшедшие дома это нечто дикое и мрачное: надуманное псевдолечение, являющее собой жалкую пародию на настоящую медицину, санитары-садисты, постройки средневекового вида, ну, и все такое прочее. На деле же все оказалось иначе.
У меня была своя комната с видом на больничный сад, в котором произрастали вязы и масса всяких диковинных кустов, названий которых я и знать-то не знаю. Оставаясь один, я частенько наблюдал за тем, как садовник взад-вперед передвигается по широкой лужайке, подстригая траву большой механической косилкой. Но, разумеется, я отнюдь не все время проводил у себя в комнате или камере, если вам так больше нравится ее называть. Была у нас там и социальная жизнь — болтливые посиделки с другими пациентами, бесконечные турниры в пинг-понг, ну, и все такое.
Основное внимание в Сан-Энтони, естественно, уделялось трудотерапии. Я обрабатывал какие-то дурацкие маленькие керамические плитки, плел корзины и делал чапельники для сковородок. Наверное, все это действительно имело какой-то смысл. Простая идея максимального сосредоточения внимания на чем-то обыденном и банальном должна в подобных ситуациях оказывать терапевтическое воздействие — возможно, типа того, как влияют всякие там хобби на психику здоровых людей.
Вы, наверное, задаетесь вопросом, как я оказался в Сан-Энтони?
Все очень просто. Как-то раз, солнечным сентябрьским днем, я вышел из своего офиса и направился в банк, где по чеку получил наличными две тысячи долларов. Я попросил, и мне выдали двести новеньких хрустящих десятидолларовых банкнот. Выйдя из банка, я бесцельно прошагал пару кварталов, пока не очутился на довольно-таки шумной улице Эвклида, точнее, на пересечении ее с Сосновой, хотя, думаю, это не так уж и важно.
Там я остановился и стал торговать банкнотами: останавливал прохожих и предлагал им купить деньги по цене пятьдесят центов за бумажку или обменивал на сигареты, а то и вовсе отдавал за так — в обмен, как говорится, на доброе слово. Припоминаю, что одному мужчине я заплатил пятнадцать долларов за галстук, а тот возьми и окажись весь в пятнах. Очень многие отказывались иметь со мной дело, поскольку, я думаю, полагали, что я торгую фальшивыми деньгами.
Не прошло и получаса, как меня арестовали. Полицейские тоже подумали, что деньги фальшивые, хотя на самом деле это было, разумеется, не так. Когда меня вели к патрульной машине, я покатывался со смеху и подбрасывал десятидолларовые бумажки в воздух. Комично было наблюдать, как полицейские бегали за новыми и чистыми банкнотами, а потому я долго и громко смеялся.
В участке я тупо оглядывался вокруг и ни с кем не хотел разговаривать. Вскоре появилась Мэри, которая приволокла на буксире врача и адвоката. Она долго плакала и сморкалась в свой изящный полотняный платочек, и я сразу подметил, что ей очень понравилась ее новая роль. А что, действительно восхитительно придумано: сыграть роль жертвы. Любящая жена человека, у которого на глазах у всех крыша поехала. Отыграла она ее на полную катушку.
Едва завидев Мэри, я тут же вышел из своей летаргии, принялся истерично колотиться о решетку камеры и обзывать ее самыми что ни на есть препохабными словами, которые только мог припомнить. Она снова ударилась в слезы, и ее в конце концов увели. Кто-то сделал мне укол — успокоительное, наверное, — после чего я уснул.
В тот раз меня не отправили в Сан-Энтони. Я провел в тюрьме три дня — скорее всего под тщательным наблюдением, — а потом стал постепенно приходить в себя. Ко мне возвращалось чувство реальности. Случившееся основательно сбило меня с толку, я беспрестанно спрашивал охранников, где нахожусь и почему. Память мне в этом была не особенно хорошей помощницей: я действительно припоминал отдельные разрозненные фрагменты случившегося, однако все это не имело для меня решительно никакого значения.
Потом у меня было несколько встреч с тюремным психиатром. Я рассказал ему, как много мне приходится работать и в каком диком напряжении я постоянно нахожусь. Это, надо сказать, произвело на него сильное впечатление, в результате чего моя «торговля» десятидолларовыми банкнотами была признана естественным последствием производственного стресса. Что-то вроде символического отторжения плодов опостылевшего труда. Я попросту вступил в схватку с перенапряжением по службе, пытаясь освободиться от тех материальных ценностей, которые она мне приносила.
Мы обстоятельно обсудили с доктором все эти вопросы, и он сделал по ходу бесед массу подробных пометок в своем блокноте. С учетом того, что ничего противоправного в моих действиях обнаружено не было, мне не предъявили никаких обвинений и вскоре я снова очутился на свободе.
Два месяца спустя я схватил свою пишущую машинку и что было сил швырнул ее в окно офиса. Она грохнулась на тротуар, чудом не зацепив лысину трубача из «Армии спасения». Вслед за машинкой полетели пепельница, авторучка и мой собственный галстук. Затем я подбежал к окну, намереваясь последовать за выброшенными вещами, но тут ко мне сзади подскочили сразу трое моих сослуживцев, принявшихся выкручивать мне руки, чему я сопротивлялся с веселым неистовством.
Потом я ударил свою секретаршу — прекрасную в общем-то женщину, преданную и опытную во всех отношениях, — в зубы, сломав ей один из резцов, пнул нашего рассыльного в голень и саданул одного из деловых партнеров кулаком в живот. Вел я себя довольно дико, так что им пришлось изрядно попотеть, чтобы утихомирить меня.
Вскоре после этого я оказался в палате Сан-Энтони.
Как я уже сказал, место это было довольно приличное и временами мне там по-настоящему нравилось. Мы были полностью освобождены от какой-либо ответственности, так что человек, который не провел некоторую часть своей жизни в сумасшедшем доме, попросту не мог бы в должной мере оценить грандиозность масштабов нашей свободы. И дело даже не в том, что меня никто не заставлял ничего
Попробую объяснить. Я мог быть
Каждую среду Мэри навещала меня. Одного этого было достаточно для того, чтобы по уши влюбиться в Сан-Энтони. Не потому, что она навещала меня раз в неделю, а потому, что шесть дней из семи я был избавлен от ее общества. Я прожил на этой планете сорок четыре года и двадцать один из них был женат на Мэри, причем каждый год ее существования бок о бок со мной становился всё более невыносимым. Как-то однажды, — это было несколько лет назад — я задумался над возможностью развестись с ней, но меня удержали от этого шага непомерные материальные расходы. По словам адвоката, ей в случае развода отошли бы дом, машина и основная часть моих любимых вещей, не говоря уже о выплате ежемесячных алиментов. Одним словом, я навеки остался бы нищим, а потому до развода дело так и не дошло.
Как я уже сказал, Мэри навещала меня раз в неделю, по средам. В такие дни я вел себя очень мирно. Я вообще был довольно спокойным пациентом Сан-Энтони, если не считать отдельных вспышек моего темперамента. Боюсь, однако, что моя враждебность по отношению к жене все же давала о себе знать. Временами я отпускал вожжи своих параноидных импульсов, обвиняя ее в совершении всяких гнусных поступков, заставляя признаваться в том, что она завела шашни с тем или иным из моих друзей (как будто кто-то из них действительно пожелал бы лечь в постель с неряшливой старухой) и вообще вел себя с ней крайне омерзительно. Но она, как последняя дешевка, продолжала регулярно, каждую среду, навещать меня.
Поделиться книгой: