Пророк

И дальше так и пошла жизнь: схватка — отдых, схватка — отдых, схватка — отдых.

А на улице опять эти дома-скалы.

Пойти бы сейчас в мое другое детство, летнее. Деревянная платформа для электричек. Тепло дерева, такое живое, греет босые ноги. Прошел товарняк, везущий яркую, почти сверкающую на солнце щебенку…

Он зашел на кухню. Бабушка чистила картошку. Она тихонько, тоненько пела. И чуточку покачивала головой. Она была не здесь. Даже про него, про своего внука, забыла. Он стоял и смотрел на нее, уже не помня, зачем он сюда пришел. И вдруг он, не соображая, метнулся в свою комнату. Он запомнил старенький гребень в ее сухих волосах. Он стоял в середине своей комнаты и сглатывал комки в горле. Никак их было не сглотнуть, сразу набегал новый комок. И грыз руку, грыз. И краткие, конвульсивные вздохи через нос. Он не понимал, что с ним случилось. Что он такое увидел?

Не понимал он и сейчас.

Подлец из телевизора наконец угомонился.

Ничего не было.

Но надо было возвращаться. И он пошел туда, где лежал в гробу его брат.

Он подходил к стрельчатому собору по крупно мощенной площади. Здесь была празднично гуляющая, воскресная толпа голубей. Они ходили, похаживали, прохаживались, поклевывали. Христосовались. Вот прогуливается одинокая, интересно-задумчивая голубка. К ней подлетел бравый голубь в жилетке, с прямым пробором; подхватил ее под руку. «Позвольте-с»! Голубка радостно улыбнулась, но тут же перевела радостную улыбку в томную. Он хмыкнул, увидев эту сцену. Впрочем, он привык к голубиным сценам. Собор был подперт с боков ребрами. Готическое плетеное блюдо над входом в собор.

Каменные мощи собора.

Он вошел. Было пусто, темно, холодно. На похороны никто не пришел. И он один стоял у гроба. Брат лежал в черном костюме. Он посмотрел на печальные витражи по обеим сторонам и начал.

Брат! сказал он. Я не знал, что ты умрешь, иначе я не допустил бы этого. Но я живой человек, и я не мог выносить твои вечно пьяные звонки и визиты. Я ненавидел тебя, потому что ты заставлял меня испытывать жалость к тебе, а еще я тебя презирал, презирал всей душой и всем сердцем. Я слушал твои пьяные исповеди. А ты ненавидел меня. Но смотри, никто не пришел на твои похороны. Ни родители, ни жена, никто. Я надел ради тебя этот обезьяний костюм с галстуком. То есть ради присутствующих. Но где они, эти присутствующие? Где твои кореша, где твои бабы?

Он понял, что он один, не перед кем представать в костюме, и вдруг осознал, что измучен своим галстуком. Он стал с ненавистью сдирать его. Но только туже затянул узел. Пытался выскользнуть из петли, просунув голову, но не смог. Дома ножницами срежу, решил он. И продолжал.

Благодарю твою жену, что она поссорила меня с тобой, и ты стал реже появляться. Но иногда ты ссорился с ней, и тогда жил у меня неделями. Я это терпел. Скажи, кто бы еще терпел это? Никто. Но меня ты ненавидел, как никого. Разве что свою жену. Я не льстил тебе? Я тебя презирал? Но трудно скрыть презрение. Где-нибудь, оно да прорвется. Нельзя так много требовать от человека. А твои кореша и копейки в долг не дадут. Но они тебе льстили, а я нет. Этого ты не мог простить мне?

Не только меня. Ты никого не умел прощать. Никого. И ты решил лучше сдохнуть, но не прощать. Ты и умер, как жил. Неужели, неужели меня нельзя было простить? Неужели поступки так-таки ничего и не стоят? Только чувства?

Он достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Вспомнил, как ему рассказывали, что в храмах Божиих водятся летучие мыши, и он тотчас испугался, что они ринутся на огонь. Но никаких летучих мышей не было. Он посмотрел вверх, но не увидел ничего, даже сводов. Только густеющий сумрак, переходящий во мрак. Но здесь же вроде нельзя курить — то-то он и вспомнил про летучих мышей. Ну, нельзя, так и хрен с ними. Вытащенная сигарета не лезла назад в пачку. Положил ее в нагрудный карман рубашки.

Откашлялся, рыкнув, и продолжил:

Можешь быть доволен, ты меня достал! И до конца дней своих я не смогу забыть тебя и твою смерть. Ты получил, что хотел. И после смерти ты заставил меня возиться с тобой всю мою жизнь. Я один буду хранить тебя, ты будешь жить только во мне и умрешь вместе со мной. А твоя жена наверняка выйдет за этого. И забудет тебя. И твои кореша забудут тебя на следующий день. Только я один буду тебя помнить.

Он сообразил, что повторяется и смолк. Но что-то еще было, что надо было сказать. Но что именно, он не знал.

Внезапно как будто вспорхнула стая птиц. Он заозирался. Летучие мыши? Нет. Зазвучал голос брата, отдающийся средневековым эхом, эхом замка. Ах, вон оно что.

Не бойся, на этот раз надолго я тебя не задержу, сказал брат. И продолжил.

Мы начинали вместе, мы делали одно и то же, но тебе все сочувствуют, охают, везде ты жертва, а я делал всего лишь то же самое, что и ты, но меня втаптывают в грязь; даже когда узнали, что у тебя есть брат, сочувствовали тебе — не мне. И как ахали над твоим благородством по отношению ко мне!

Ты украл у меня жизнь. Ты показал мне это, втравил меня в это, я уже не хотел и не мог стать чем-нибудь иным. А потом ты бросил меня. Сказал, выбирайся как хочешь. Как мне не ненавидеть тебя?

Что именно я тебе показал? — спросил он у брата. Я ничего тебе не показывал.

Ну, как же не показывал? Твои знаменитые проблески и отсветы. Твои «идеи и призраки». Твое неприятие. Твои экстазы. Все, о чем ты столь успешно сейчас талдычишь. Если коротко — ты научил меня презирать жизнь и не дал мне ничего взамен.

Он ответил:

Я тоже прошел через нигилистический период презрения к «обычной» жизни. Но я нашел мою жизнь. А ты не нашел. Вот и все. Я, по-твоему, в этом виноват?

Вдруг он почувствовал, как какое-то умиротворение, какая-то благостность снисходит на него. Какая это ерунда, о чем мы сейчас говорим… Ведь в последний же раз…

Брат, сказал он. Прости меня. Все время ты искал моего прощения, но теперь прости меня сам. Я не более чем человек. Ты считал меня богом, оттого и ненавидел меня. Но я не бог. Прости.

Да ладно уж, ответил брат, усмехнувшись.

Он усмехнулся сам, услышав эту усмешку брата. Всю благостность как рукой сняло. Зря я, как дурак, перед ним распинаюсь.

Ты в своем жанре, сказал он.

Да, я в своем жанре, ответил брат.

Они молчали. Что ж, как всегда, разговор кончился взаимной мучительной обидой. И даже смерть ничего тут не изменила.

Но он все-таки не хотел расставаться так. Тем более, навсегда. Он ответил брату:

Это ты возвел меня в сан бога, не я. Я не просил тебя об этом. Ты все время искал моего одобрения, и меня же ненавидел за то, что не мог без моего одобрения обойтись. Ты ненавидел меня, как наркоман ненавидит героин, без которого не может жить. Но это ты, ты, а не я, сделал меня своим героином. Тебе все время нужно было отпущение грехов от меня. Я тебе говорил, и не раз: какая тебе разница, что я о тебе думаю? Но ты не мог жить без моей санкции, ты паразитировал на мне и презирал себя за это, а меня ненавидел. В общем, скажи спасибо самому себе.

Брат ответил, помолчав:

Ты же знаешь, как действуешь на людей. На самом деле все ищут твоего одобрения, не только я.

Он перебил:

Какие еще «все»? Не все, а лишь кое-кто. Да и вообще — «ищут» — это не…

Теперь перебил брат.

Ну, как же. Этих «кое-кого» очень порядочно. Уже восемь лет, как ты пророк № 1, по всем трем главным рейтингам. А пророк № 2 отстает от тебя на десятки пунктов, несмотря на огромные бабки, которые в него вложили.

Он хмыкнул:

Я им говорил: только зря деньги переводите на это ничтожество. Он принципиально нераскручиваемый.

Он помолчал. И не удержался:

И этот тип еще имеет наглость называть себя пророком!..

Он как-то даже забыл про брата, думая, что бы еще сказать о пророке № 2. Про успешное «Аутодафе», которое вот-вот станет истинным № 2, он не стал говорить. Брат с интересом наблюдал за ним из гроба. И сказал ему:

Приятно слышать отзыв профессионала о своем коллеге. Извини, что отвлекаю от главного, но в этом ты как-нибудь сам разберешься.

Так вот, я — твой брат. Ты же знаешь о своей силе, о своей власти над людьми. Ты же человек феноменальной силы. И, зная это, неужели тебе было трудно быть снисходительным? Нет, ты хотел причинять боль. Только так ты мог осознавать свою власть — причиняя боль другим. Ты бы мучил всех, если бы мог. Ты немножко и мучаешь, насколько можешь. Ты бы хотел, чтобы все люди стали братьями. Вот твоя глубинная мечта. Поэтому-то ты и один. И всегда будешь один. Ты говоришь, что ты одинок. И это действительно так. Почему, спрашивается? Ведь ты окружен людьми. Да потому, что рабовладелец всегда один! Рабы — не люди. А для тебя любой человек — потенциальный раб, только в этом качестве он тебе и интересен. Поэтому тебе никогда не выбраться из одиночества. Одиночество — твое вечное проклятье. А двоих, со мной троих, ты уничтожил. Ты знаешь, о ком я говорю. Одного нет совсем, другой пока еще бродит. Но его уже тоже нет, как не было меня. Как смешно, что именно ты говоришь о прощении… Бедняжка, — тебя, несчастного, никто не любит! А ты так страстно жаждешь любви! Но ты же сам и делаешь любовь к себе невозможной. В последний момент ты всегда предпочитаешь любви власть. Если человек, наслушавшись тебя, начинает думать, — нет, чувствовать, — как ты, — то это значит, что ты возымел над ним власть. Власти над душами — вот чего ты добиваешься. Тебя можно, пожалуй, любить. Можно быть околдованным тобой. Но это нельзя сочетать. Ты создал вокруг себя религиозный культ. А кому поклоняются — того не любят. Впрочем, может быть, в каком-то смысле и любят — говорят же о «любви к богу». Но, во всяком случае, бога не любят так, как любят человека. Ведь даже своих друзей, которые поначалу всего лишь любили тебя, ты превратил в своих поклонников, а стало быть, более тебя не любящих. Старался, и добился своего, превратил. И остался один.

Покороче нельзя? — сказал он.

Брат не услышал.

А каким ты был раньше! Для немногих, кто видел тебя тогдашнего. Когда мы еще собирались кружками по разным квартирам, «как первые христиане» — мы тогда так острили. Сколько было этих квартир… Ты действительно был враг всякой пошлости, вранья… Какая благородная, так сказать, надмирность! Гимны вечным идеалам красоты, истины и добра! Протест против обезличивающей буржуазной действительности. Против буржуазного лицемерия. Против ханжества. Возвышение над суетностью нашего мира! И ты был добр тогда. Да, добр. Это простое слово очень хорошо тебя характеризовало! Твои первые проповеди тиражом сто экземпляров. Этакий отрок, взыскующий истины. Юноша бледный со взором горящим…

Он слушал.

Вдруг брат ляпнул:

Удивительно, в какого выродка ты превратился!

Он аж дернулся. Такого он не ожидал. Но браво, без тени растерянности среагировал на «выродка».

Ого! Ну, однако, ты и взял ноту! Расквитаться хочешь напоследок?

Брат начал говорить, но он перебил.

Чем же я выродок? А свою «надмирность» запихай себе в жопу.

Это как понимать?

Да так и понимай. Запихай ее себе в жопу. А теперь послушай исповедь выродка.

Да, я слушаю исповедь выродка! Внимаю!

Да, ты слушаешь исповедь выродка. Вот она.

Глупышка, ты не понял. Ты остановился на неприятии «толпы», или «безличного», или — назови как хочешь. А я пошел дальше… Но об этом позже. Как и ты, я называл себя «романтиком», протестовал, дескать, против «обезличивающей буржуазной действительности». Я, смешно сказать, действительно так думал. Что за чушь! Какая бывает действительность, кроме обезличивающей? Действительность на то и действительность, чтобы обезличивать. Первобытная, крестьянская, феодальная, цеховая, либерально-буржуазная, современная тоталитарная, город-государство, черта в ступе — все эти действительности стоили одна другой. Все эти действительности обезличивали. Хотя, конечно, современную «буржуазность» я ненавижу больше — коммунистическую буржуазность, капиталистическую буржуазность, националистическую буржуазность, «левую», «правую» — но это просто потому, что они мне надоели, а других — тоже, ясное дело, «буржуазностей» — я не видел («рыцарская буржуазность», «крестьянская буржуазность», «монашеская буржуазность» и т. д.).

Были люди, которые говорили, что наша жизнь настолько плоха, что хуже не бывает. Они убеждали всех, что жизнь невыносима. И для них это было действительно так. Им было ничего не жалко. Они знали, что все равно погибнут, но им не хотелось гибнуть в одиночку, они хотели забрать как можно больше с собой, а лучше бы — весь мир. Конечно, они не говорили об этом вслух, часто они и сами не знали об этом. Слишком многие поверили им. Кончалось все это кровавыми смутами, и оказывалось, что жизнь стала еще невыносимее. Этих людей называли великими, пророками. И я захотел стать одним из них. Эти люди убеждали других и себя, что они оказывают человечеству огромную услугу, что они делают мир лучше, — открывают ему глаза, торят ему дорогу, — но они не делали мир лучше, они просто МСТИЛИ ему, более того, они желали разрушить его, обратить свой личный внутренний ад во внешний, всеобщий. И я начал мстить, убеждая себя и других, что я великий страдалец, мученик за человечество. Но на самом деле я хотел разрушить этот мир в отместку за то, как он со мной обошелся. Как он со мной обошелся? Да так же, как и со всеми. Ничуть не хуже. Но мне было мало. Я считал, что МНЕ положено больше. В два, в сто, в миллион, в бесконечное число раз больше.

Отношения с отцом, который несколько раз символически меня отлупил? Вздор. Это первобытный фрейдизм девятисотых годов, хотя, в силу неведомых мне причин, для многих и многих он до сих пор остается последним словом науки, через сто лет после своего возникновения. Это так, в скобках.

И я сказал миру:

ТЫ БУДЕШЬ ТАКИМ, КАКИМ Я ЗАХОЧУ. А ЕСЛИ НЕТ — ПУСТЬ ТЕБЯ НЕ БУДЕТ ВОВСЕ.

Конечно, ха-ха, мир меня не послушался. Почему, ты думаешь, я так свирепею, когда поезд опаздывает на три минуты, когда мне подают холодный кофе, когда я ударяюсь локтем об угол? Я не настолько мелочен. Но это — не мелочи; все это маленькие, малюсенькие напоминания о моем безмерном бессилии перед ним, перед этим миром.

В общем, так или и иначе, именно слово «месть» определяло мои эмоции абсолютно точно. А это главное.

И я начал мстить.

Надо отдать мне должное — долгое время я искренне верил, что делаю нечто хорошее. Хоть я и говорил о плохом, грязном, страшном, — но, как мне тогда казалось, в педагогических целях — пусть, мол, люди увидят и ужаснутся. Это будет импульсом для них стать лучше. И я верил в то, что говорил. И верил, что мои намерения действительно таковы. Я и в самом деле хорошо чувствовал зло мира и страдал от него. Да и жечь глаголом сердца, притворяясь, не выйдет, — раскусят вмиг.

Но — потом я собирался перейти, так сказать, к позитивной части.

И понял, что ее у меня нет. Отвращение и ненависть не только к тому, что есть, но и ко всему, что еще только может быть, отвращение заранее — это все, чем я обладаю.

Это одно. А вот другое: война — это единственное, что я по-настоящему не презираю в жизни. И люди, достойные в моих глазах так называться, — это воины. Я думал, что веду войну, которая должна покончить с войнами, но оказалось, что я презираю все, что не война. Поэтому лучше бы мне никогда не побеждать.

Вот ты сказал: «Ты был добрым». Нет. Добрым я никогда не был, хотя долгое время хотел считать себя таковым и даже действительно считал. Но я не был добрым. Я всегда был злобным и мстительным. Это еще одно, что я понял про себя. Чего тогда притворяться? Чего ради? Стать одним из тех, кто проповедует вроде бы доброе, а из самого злоба хлещет, как…

Он задохнулся.

Еле выговорил:

Мы же животные. Интонацию мы понимаем раньше слов. Передо мной стоял выбор: либо быть злым и лживым, либо просто злым. Подожди…

Надо было перевести дух. Он стоял и переводил. Брат весьма кстати молчал, что-то, видимо, сообразив.

Самообладание к нему вернулось. Он заговорил опять.

С кем воевать мне, когда настанет мое царство, царство, которое, как мне казалось, я приближаю? Мне не будет места в моем же царстве. Вот так…

Мои защитники оправдывают меня тем, что я говорю то, что говорю, потому что я очень ранимый, чувствительный ко всякому лицемерию, ко лжи. Я же еще и хороший. Мне смешно их слушать. Где вы видели вещь на земле, которая была бы полностью свободна от лжи? Но это не значит, что все — ложь. А я не вижу правды, потому что не хочу ее видеть, везде я хочу найти ложь, и, естественно, легко нахожу, в силу вышесказанного. Мир плох, но не настолько плох, как бы мне хотелось, чтобы он был плох.

Значит, так я и додумался, что просто мщу. И я больше не притворяюсь, что действую во имя каких-то высоких и благородных целей. Разве чуть-чуть, самую малость только, приличья ради. Теперь я просто тешу свою злобу. Бесконечную, ненасытную свою злобу. Которая, конечно, только распаляется с каждым новым разом…

…И все безумнее, все исступленнее, все отвратительнее, все бесстыднее… И все не достичь мне какого-то дна. Дна жестокости, бесстыдства, отвратительности, припадочности, патологизма. Я хочу, жажду дотянуться до абсолютного дна, каждый раз оно вроде бы близко, но… Но недосягаемо. А народу нравится. Мой рейтинг растет. У меня куча защитников. И куча ненавистников. Я могу сделать так, чтобы толпы дрались из-за меня.

Мои поклонники любят меня, потому что я такой же, как они, я один из них, я плоть от плоти их. Разве только чуточку смелее, откровеннее, бесстыднее, последовательнее. Может быть, умнее. И я хочу их не возвысить, но — вознизить, чтобы они с еще большим комфортом развалились в своем собственном дерьме, в дерьме собственного мозга. И, конечно же, — страх, король страх, страх, властитель этого мира. Никто до меня по-настоящему не понимал, что такое страх. Никто не погружался в бездну страха так глубоко, как погружался я. Пардон, отвлекся.

Я принимаю крестную муку за всю страдающую, бездарную и забитую сволочь этого мира.

Мои проповеди — мои шедевры. Пусть я увеличиваю количество зла в мире, но зато я существую! Я — есть. Не добром, так злом.

Часто, правда, мои поклонники не столько плохи, сколько больны. «Духовно больны», если угодно. Но я не помогаю им выздороветь. Я делаю их еще больнее. И, следовательно, хуже.

Возвращаясь к истокам. Как ты помнишь, я начал с неприятия, как и ты. Но потом мне этого самого неприятия стало мало. Точнее, я понял, что обречен жить в том единственном мире, в котором живут и все. Что нет и не будет специального мира для меня. Может быть, когда-то я думал, что я в состоянии создать его — мир для себя. Нет. Увы, нет. И я послал к чертовой матери свою «надмирность». И, послав ее, я понял, что, в сущности, ничего не имею против ИХ правил, при том условии, что я буду начальником. Я хочу ПОВЕЛЕВАТЬ ими. Я стал жечь глаголом их сердца со всей мочи, потому что для меня это — единственный способ достичь ВЛАСТИ над ними.

Впрочем, повторю еще раз, власть — не единственный мой мотив. Да и пророк, мечтающий исключительно о власти, успеха не добьется. У пророка должна быть своя доля бескорыстия. У меня она была. У меня было свое содержание. Я бесновался в своей болезни и в своем экстазе, раньше я делал это для самого себя, потом для некоторых, а потом — для всех, и все современные средства коммуникации были в моем распоряжении. Душой, что называется, я не кривил — не пытался угадать, что понравится публике. Я был честен. Мое уродство и мою честность оценили по достоинству.

А можно и так. Мои проповеди — это на самом деле проклятия. Проклясть мир — вот что я хочу. Люди, несущие в душе ад, не могут как следует проклясть мир — и поэтому вступают в фашистские партии, только поступком они могут выразить свое проклятие ему. Поступок-проклятие. Я же могу проклясть и словом, но все мне не нащупать самого главного проклятия. Все выходит слабо, недостаточно. Так я и проклинаю мир от одной проповеди к другой, но все мне мало, все мало… Люди слушают меня, и соучаствуют во всем в этом со мной. Им тоже все мало.

Детство погибло, — а значит, все дозволено. Детства нет и не будет, нет смысла за него цепляться, а значит, — делай что хочешь. Какая теперь разница… Все равно вечный ад уже заработан. А жизнь вечная у нас у всех была, и имя ей — детство. Меня насильно сделали взрослым и заставили жить среди взрослых. Мне оставалось либо погибнуть, либо жить по новым правилам. Я выбрал жизнь. Это значило, что мне нужно было разменять свое детство на пятаки. Ну, а раз так, то я хочу, чтобы это было много пятаков. Много-много пятаков. И я их получил. Я хорошо продал все, что имел. И еще продам.

Вы хотите, чтобы я не был «инфантильным»? Уговорили, не буду. Но вот только потом не обижайтесь. Я вас честно предупредил. За свое детство я возьму хорошую цену. С вас возьму.

Зло, радостно он добавил:

Не буди инфантильного. Не обрадуешься потом.

Отдышался слегка и сказал как можно более буднично:

Вот тебе исповедь ублюдка.

Выродка, поправил брат.

Ах, да. Выродка.