Помоги проекту - поделись книгой:
Некоторые улицы были совершенно пусты. Некоторые, наоборот, были набиты, как метро в час пик. Клерками, работягами, лавочниками, панками, неграми, миллионерами, адвентистами Седьмого Дня, туристами. Это был большой город.
Зазоры между домами были разные. Некоторые были широченными современными проспектами, некоторые — узенькими средневековыми мощеными улочками. Город строился очень долго, разными поколениями, которые ничего не знали друг о друге. Строился он и сейчас.
На площадях стояли памятники; или памятники тем, кто раньше назывался «святым», причем на скульптурах был изображен какой-то сюжет — уже никто не помнил ни самого святого, ни, тем более, сюжета; или памятники тем, кто раньше назывался «воин», как правило в старом рыцарском облачении, иногда тоже с каким-то сюжетом — и, точно так же, никто не помнил, что это за воин и что это за сюжет.
Примерно каждый четвертый памятник, однако, был не воину и не святому. Эти, другие, памятники были абсолютно одинаковы. На них был изображен человек в терновом венце, выходящий откуда-то. Непонятно, каким образом тот, кто его делал, добился такого эффекта. Но было совершенно ясно, что этот человек именно откуда-то выходит и только-только вошел сюда, где стоит сейчас. Откуда он вышел? Непонятно. Из воды, из тьмы, из огня?
Лишь немногие памятники были не теми, не другими и не третьими.
Он ехал, весь обмякнув, как свежий покойник. Так же, как и кофепитие, это тоже было его время. Время поездки на работу. Так же мечталось, отдыхалось, почти грезилось.
Они собирались в этом разрушенном войной павильоне. Это было далеко, но иногда они доходили досюда. В павильоне оставались пепелища их костров. И росписи углем на стенах: «Киса», «Грыжа», «Парамон»… Рядом было прекрасное старинное озеро. Они подолгу пускали блины по воде. Он, помнится, здорово насобачился. Сиреневыми летними вечерами, когда закат делает розовыми выпуклые пушечные облака.
Ничего из этого города их не интересовало. Им было нужно туда, где располагались КОНТОРЫ.
Конторки, конторы, конторищи.
Вот они проезжают мимо Главной Конторы.
У ворот в Главную Контору с обоих боков сидели, изготовясь, два льва. Во львах было что-то змеиное. Дорожка в главный вход была лирически присыпана осенними листьями. Здание было тем, что раньше называлось «дворец». У самого входа стояли два гвардейца, с усами и грудью колесом.
Недавно прошли Всеобщие Судьбоносные Выборы. Каждый четвертый высказался за убийцу. Точнее за того, кто оправдывал убийц. Значит, каждый четвертый — убийца. Я окружен убийцами. Как странно и как просто. Я уже привык жить среди убийц, хотя я не представляю, как можно к этому привыкнуть.
Вдруг он услышал огромный, громовой голос, идущий из какой-то огромной, непонятно где расположенной пустоты. Голос был его собственный, но шел он извне, из ниоткуда. Он слушал его.
Ты, который поставил скромную галочку против фамилии «Гитлер», стократ виновнее любого бандита или серийного убийцы. И если есть ад, то сначала ТЫ будешь гореть там — все вы, сколько вас там было миллионов, — а уж потом они, по остаточному принципу. Они по крайней мере рискуют, а вы и не рискуете, точнее, думаете, что не рискуете, а значит, и вправду не рискуете. Думаете, что спрячетесь за какими-нибудь большими словами, вроде «народ», «история». Нашкодить, напаскудничать, а потом ныть — вот и все, что вы можете. Но от МЕНЯ вы не спрячетесь. Я каждого, каждого найду.
Вас обманули? Не будь сукиным сыном, и никто тебя не обманет! Ты, обманутый, просто хочешь подвинуть шашку рукавом и ждешь санкции на это, потому что боишься сделать это сам. Обманов нет — есть санкции. Санкции на что хочешь.
Вот, например, меня, почему меня никто ни разу не обманул? Никто и никогда? Я хочу, чтобы меня обманули. Я сам обманываться рад, так обманите! Ну? Не можете…
Он вспомнил Варшавское гетто. Подыхающие евреи, гогочущая публика. Каждый такой гогочущий — наш сосед по лестничной площадке, мировой мужик, сослуживец, с которым очень хорошо выйти покурить на сон грядущий. Прекрасный семьянин, в общем. И достопочтенный избиратель.
Ни один мускул не дрогнул на его лице.
Ладно, спокойно. Чего это я? Как ребенок все равно что… хе-хе… Пора бы уж привыкнуть, где живешь. С КЕМ РЯДОМ живешь.
Ненадолго они вырвались из скопления зданий-контор и ехали по набережной Реки.
Вода в Реке волновалась на одном месте, однообразно рябила в глазах. Она что-то все предвещала и предвещала своим волнением, но ничего томительно не случалось. Обычно он с удовольствием смотрел на Реку, она освежала его, как-то приподнимала. Но сейчас только утомила, разбередила что-то в нем. По воде ехал катерок, оставляя бурливый шлейф, ехал как-то неприятно медленно. Хотелось дать ему пинка, чтобы подбодрить. Задрипанный, мелкий катерок очень не соответствовал обширности и бурливости шлейфа.
Приехали.
Большое, внушительное здание, над входом в которое было написано:
И внизу крупным, заранее восклицательным шрифтом:
ЗА СОДЕРЖАНИЕ И ПОСЛЕДСТВИЯ СВОИХ ПРОПОВЕДЕЙ КОНТОРА ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСЕТ!
Перед тем как вылезти из машины, он спросил у не вполне прощенного им шофера:
Мы как, не в луже стоим?
Шофер завыглядывал из машины в разные стороны и доложил:
Да вроде нет…
Видно было, что он не до конца уверен в своих глазах.
Ну вот и чудненько, сказал он.
В лифте пахло какой-то современной, усовершенствованной, полезной для здоровья пакостью. Только войдя в лифт, почувствовав пакость, он экспромтом решил проинспектировать своих работников, им это полезно. А то давно он этого не делал. Тупо ткнул пальцем в случайную кнопку «6». Лифт с готовностью взмыл. Он вышел из лифта и пошел налево. Одна стена состояла из череды почти не отделенных друг от друга окон. Противоположная контора, видная через окна, была ниже, и, идя, он видел левым боковым зрением полоску серого, сирого неба. А по правую сторону были кабинеты и офисы.
Он шел, ступая по зеленому паласу, глушащему звук. Этот палас проложили недавно по его приказу.
Повернул направо.
Теперь по левую сторону оставалась контора, выше, чем его. И совсем близко, буквально десять метров перелететь, была другая череда чужих окон. Он долго шел навстречу женщине в белом деловом костюме, шедшей в тех, других окнах. Тамошние сотрудники все были в белом. А его — все в черном.
Он дошел до главного офиса этого этажа. Открыл дверь, поздоровался:
Доброе утро, товарищи!
Здесь было черное и белое. Черное — это костюмы и галстуки его служащих с неразличимыми лицами. Белое — мертвая белизна компьютеров, факсов, принтеров, бумаги; рубашек служащих, их лиц. Он почувствовал, что зашел в какой-то инопланетный, фантастический инкубатор.
Люди в костюмах и в галстуках задвигались, начали наперебой здороваться, сливаясь в сплошной гул; самые трусливые даже приподняли зады со своих кресел.
А один его не услышал: он был поглощен чтением газеты.
Т-а-а-к…
Он подошел к тому, тронул его за газету и попросил:
Слушай, дай половину, а? Потом махнемся!
До чтеца газеты наконец дошло, что случилось. Он быстро положил газету и уставился на него — молча. Так, помнится, он сам не мог выдавить из себя ни слова, когда отец собирался его лупить. «Лупить» — любимое слово отца.
Этот сотрудник был совсем паренек, совсем недавно его отдали сюда, он, наверно, плакал по ночам и все собирался написать письмо дедушке на деревню. Боже, какой он жалкий, несчастный и молодой в этом взрослом черном костюме и черном галстуке!
Ему стало совестно. Он улыбнулся, потрепал того по плечу и погрозил пальчиком.
На работе надо работать, сказал он, все так же улыбаясь. И прибавил: ничего, держись, старина. Потом еще раз поклонился всему офису и пошел, открыв и закрыв дверь, к лифту.
Пусть ненавидят, лишь бы боялись, подумал он цитатой и усмехнулся.
Доехал, дошел до своего кабинета.
По дороге ему встретилась уборщица, очень быстро и очень тщательно теревшая пол. Здравствуйте, сказал он, проходя мимо. В ответ та улыбнулась блеклой сахариновой улыбочкой.
Сзади цокали чьи-то каблуки, несшие, вероятно корреспонденцию или отчет. Он удивился, как они умудряются цокать, несмотря на палас. Не везде его проложили, несмотря на приказ? Или идет у стены по краю? Но оборачиваться он не стал.
Вошел в приемную, поздоровался с секретаршей, очутился у себя в кабинете. Кабинет был небольшой. Одно время он переехал в огромный, министерский, что более соответствовало его статусу, но ему было там так тоскливо, что через несколько дней он не выдержал и удрал назад.
Стена за его столом была сплошное пуленепробиваемое стекло. Недавно он приказал, чтобы заднюю стену переделали таким образом. Было сладковато, жутковато ощущать сзади идеально прозрачное стекло, точнее — отсутствие стены сзади себя, ощущать позади эту пустоту и высоту. Всякий раз, садясь за свой стол, он чувствовал приятное замирание сердца. Он нарочно так сделал. С детства до смерти боялся высоты.
Одна стена была полностью отведена под плющ, очень густо и цепко покрывший, обвивший ее.
Другая — под разные умные книги, которые он в разное время притащил из дому и забыл отнести назад. А теперь думал: может, и не стоит. Солидности больше. Вблизи их он чувствовал себя великим чернокнижником, магом.
Плющ на стену повесила его секретарша, маниакально любившая цветы. Ему это не нравилось, но он не мог найти причины, по которой он бы имел право запретить ей делать это.
И вся скромная приемная была обсажена цветами. Секретарша выглядела смотрительницей маленького ботанического сада, сидящей в цветах. Посетителям, у которых была аллергия на цветы, приходилось ждать в коридоре.
Секретарша, эта пожилая восторженная дура, цветоманка, красящая колечки своих волос голубым, опять, разумеется, принесла ему холодный кофе (день в офисе он тоже начинал с кофе, по тем же причинам). Она — очень старый кадр, теперь он держал ее скорее из милости. Она заботлива, но настолько идиотка, что ничего не может сделать толком. А ему все не хватало духу ее уволить. И он уже смирился с тем, что такая секретарша будет у него до конца дней (или его дней, или ее). Она была единственным сотрудником, перед которым он терялся. Еще она любила птиц, хорошо еще, что клеток с канарейками и попугаями сюда не нанесла.
Сел, ощутил легкую сладкую жуть. Сразу же забарабанил пальцами по стеклу стола. Стол, покрытый прямоугольным листом толстого стекла, был пуст; кроме компьютерного монитора с клавиатурой, там абсолютно ничего не было. Телефон ему был нужен постоянно, но он ненавидел телефоны, и секретарше все время приходилось таскать их к нему. Бумаги — в ящике стола, самые важные, чтоб не погибли ненароком в секретаршином бардаке. Да есть люди и посолиднее, чем секретарша, занимающиеся бумагооборотом.
Нет, все-таки не совсем пустой стол. Еще чистая, абрикосово-желтая пепельница.
Он слышал, как секретарша напевно бормочет себе под нос (дурацкая привычка!). Что-то такое: скоро придет весна-красна. Сосулечки на головку будут падать…
Некоторое время он с интересом слушал ее. Даже пальцы застыли в молчании на столе.
К сожалению, кроме кофе секретарша принесла еще и бумаги.
Так, приступим.
Вот, пожалуйста. Очень интересная бумажка: по ней выходило, что пророческая контора «Мухомор» более не будет считаться принадлежащей к Культурному Достоянию Страны.
Это значило многое. Ну, например: не будет больше льгот по аренде.
Неожиданностью для него это не было. Откладывать не будем. Он набрал номер одного из дружественных «Мухомору» депутатов, того, кто как раз там по этим делам. Депутата не было. Набрал другой — и там не было.
Не иначе прячется уже, засранец. Конечно — влезть-то в депутаты влез, а теперь хочет слинять — двусмысленная репутация «мухоморного» ему ни к чему, завести респектабельное брюшко хочет.
Немного прикинув, он набрал третий номер. Поначалу там была тишина, — хотя ему показалось, что он угадывает в этой тишине какую-то мерзкую, срамную возню, — и сухой голос депутата возник в трубке.
Он изложил депутату суть дела. Да-да, сказал депутат, конечно, я в курсе. Да-да, конечно, понимаю: проблема. Безусловно, так этого оставлять нельзя.
Все бы и хорошо, но уж как-то отстраненно, холодновато держался депутат, как будто к нему все это имело мало отношения. Даже с какой-то официалинкой в голосе.
Ему это не понравилось.
Ну нет, сученыш, от меня так просто не сбежишь. Хвост-то у меня в пальцах останется. И новый не вырастет — не ящерица.
Разумеется, все это он только подумал. А вслух — тоже отчасти официально — напомнил депутату о ряде немаловажных обстоятельств, предлагая тому их тоже включить в рассмотрение. И правильно сделал. Голос депутата, после некоторого раздумья, длившегося несколько секунд, взбодрился, посвежел. С полным уже энтузиазмом депутат сказал, что выяснит расклад, прозвонит, как там и что. Сделает все, что в его силах.
Не сомневался в этом, сказал он тоже оттаявшим голосом, отзвоните, пожалуйста, непосредственно мне. Если меня не застанете, — то моему вице, вы его знаете. Ага… До встречи… Спасибо, не за что… Вам тоже огромное… Счастливо… Да-да… Обязательно… Счастливо…
Расстались весьма довольные друг другом.
Вздохнув, он закурил. С этим пока разобрались.
НЕПЕРЕДАВАЕМЫЙ АРОМАТ НАШИХ ПРОПОВЕДЕЙ ЗАСТАВИТ ВАС ОДУРЕТЬ ТАК, КАК ВЫ НЕ ОДУРЕЕТЕ НИГДЕ.
Это была новая реклама, которую он должен был одобрить. Он не одобрил. Ни выдумки, ни остроумия, ничего. Голый смысл, хотя и правильный: одурение социально приемлемым образом — цель практически любой религии и философии. Откровенная халтура. Нет, ребята, так мы не договаривались. Да и не надо так обнажать смысл — мы, мол, охмурялы. Потоньше надо.
Еще будет разговор об этом.
Какой-то буклетик:
УБЕЙ СВОЕГО ПАПАШУ И ОТДЕРИ СВОЮ МАМАШУ! ЛУЧШЕ ТОПТАТЬ ЗОНУ ЗДОРОВЫМ, ЧЕМ ХАВАТЬ ИКРУ БОЛЬНЫМ!
И подпись: «Движение за истинный психоанализ». Молодежная организация с предложением о сотрудничестве.
А это что за дурь?
Чтобы разобраться, он вызвал своего вице. Вице появился сразу же — он никогда не заставлял себя ждать. Вице было лет двадцать пять. Одет он был в грязноватый свитер почти до колен и в выцветшие джинсы с прорехами. В конторе так повелось: если в костюме, в галстуке — значит, мелкая сошка, а если так, как вице, — значит, большой человек. Сам он был никак не одет. Сегодня только оделся формально по случаю похорон брата. С виду вице был хиповый мальчик с подростковой, просвечивающей на свету растительностью на лице, — но ушлый, беда.
Выражаю соболезнование, шеф, очень серьезно сказал вице.
Он сделал движение рукой: вольно, мол. И спросил:
Что это за движение за подлинный психоанализ?
Да тут в буклете все написано. Они и вправду за убийство своих родителей. Родители, мол, тянут нас назад, в смерть. Говорят, что полумер недостаточно. Вся, мол, история показала.
А что, были случаи?
Да один случай был. Правда, не в нашем городе.
Я не знаток психоанализа. Но мать-то за что?
Ну, убить-то всегда есть за что.
И то правда, сказал он.
Чуть подумал.
Да нет… Это уже форменная уголовщина, ты что, не видишь? Этак мы вляпаемся с тобой, друг мой ситный.
Все я вижу. Относиться к ним серьезно и не надо. Но быть в курсе — полезно. Да и буклетик любопытный.
Что ж… Ну хорошо. Инцидент исперчен.
Он смотрел на вице и думал:
Поделиться книгой: