Эпик Московского уезда.

— Алексей Яковлевич голубчик, будьте добры, снимите отпечатки с убитого. А вас, урядник, я попрошу сделать то же самое у соседей, обнаруживших тело. Возьмите чернильную подушечку, бумагу и отправляйтесь.

— Слушаюсь, господин пристав, — сказал Купавин и, взяв всё необходимое, вышел.

Фотограф и уездный врач с помощником тоже засобирались и раскланялись со Штольценом, отправившись назад в управление, а Рябичкин гремел инструментом на втором этаже, в кабинете убитого. Становой пристав в задумчивости прохаживался по гостиной.

Такие серьёзные преступления на его территории происходили нечасто, и Иван Августович был здорово озабочен. Он привык к порядку и теперь не найдёт себе покоя пока не докопается до сути произошедшего. Это означает бессонные ночи и бесконечные размышления об одном и том же. Где-то в глубине его души вспыхнула мигающая лампочка с нарисованным знаком вопроса, и она не даст покоя до конца расследования. Штольцен размеренно шагал от стены к стене вдоль большого обеденного стола и вдруг его взгляд упал на маленькое отверстие в половой доске возле стены. На крашенных досках оно было еле заметно, и могло быть дыркой от вывалившегося сучка. Пристав присел возле него и стал рассматривать. В это время вниз из кабинета спустился Рябичкин.

— Алёша, что ты думаешь об этом? — спросил Штольцен.

— Мне кажется, что это искусственное отверстие, — проговорил Рябичкин, рассматривая дырку в увеличительное стекло. — Края очень ровные и само отверстие имеет идеально круглую форму. Давайте отодвинем стол и осмотрим пол рядом с отверстием.

Вдвоем они отодвинули к окну стол и тщательно осмотрели весь пол вокруг. Немного подумав, Рябичкин открыл свой чемоданчик, достал отвёртку и подцепил плинтус, прикрывающий половые доски возле стены. Тот удивительно легко отделился от пола. Алексей перешёл к другой стене и повторил то же самое. Затем он достал какой-то металлический крючок и боком всунул его в отверстие в полу.

— Иван Августович, сойдите, пожалуйста, с этих половых досок в сторону, — попросил он Штольцена.

Когда пристав отошёл, Рябичкин с силой потянул крюк вверх и целый блок досок без малейшего шума стал подниматься. Охранник, стоящий возле входной двери дачи, смотрел на это, слегка приоткрыв рот от удивления. Теперь доски стояли вертикально, прислонённые к противоположной стене комнаты, а в полу зияло отверстие, величиной с дверной проём, и вниз в темноту уходили узкие ступеньки.

— Это подвал, — сказал Алексей. — Но почему-то вход в него замаскирован. Очевидно, там держат не только банки с солениями и домашнее вино.

— Да, вы правы. Надо спуститься и посмотреть, нет ли выключателя.

Телеграфист достал из чемоданчика длинные охотничьи спички и зажёг одну, после чего стал аккуратно спускаться вниз. В тусклом свете обнаружилось небольшое помещение с низким потолком, посередине стоял стол, над которым висела электрическая лампочка. Посмотрев по сторонам, Алексей увидел выключатель и щелкнул им. Комнатка озарилась ярким светом, и стало хорошо видно всё её содержимое. Кроме стола из мебели был только табурет и стеллажи, стоящие вдоль стен. На полках стояли стеклянные банки, пробирки, реторты и другие стеклянные сосуды разных форм. Некоторые из них были наполнены какими-то порошками и закрыты пробками. На нижней полке стояла горелка на сухом спирте. Рябичкин с интересом разглядывал предметы, явно восхищаясь собранной здесь коллекцией. Это была настоящая, хорошо оснащённая химическая лаборатория.

— Иван Августович, спускайтесь сюда поскорее! Вы здесь такое увидите! — с энтузиазмом воскликнул Алексей.

Но Штольцен уже и сам, без приглашения, спускался вниз.

— Да-с, — сказал он. — Лаборатория не хуже чем в университете. Передовой рубеж науки.

На столе стояли: микроскоп и различные приспособления для крепления сосудов, поверхность стола в нескольких местах была прожжена кислотой. Рябичкин прильнул к окуляру микроскопа и что-то там разглядывал.

— Какие-то кристаллы, — сказал он. — По внешнему виду трудно определить, что это за вещество.

— Ну, а вообще что скажете, Алексей Яковлевич. Что это за таинственный храм науки.

— Я просто в восхищении, Иван Августович. Такого количества экспериментального оборудования я ещё никогда не видел. Убитый Чуприльцев серьёзно занимался научными исследованиями и прекрасно оборудовал свою лабораторию. А в особенности привлекает внимание стеклянный прибор с опилками из потайного шкафчика в кабинете. Да и всё остальное.

— С этим прибором я попрошу вас разобраться поточнее. Съездите в Москву, зайдите в научные библиотеки, посоветуйтесь с учёными из университета. Необходимые для этого бумаги я вам напишу. Покажите им фотографии Чуприльцева, вдруг кто-нибудь из них знает его.

— Меня вот что удивляет, — продолжил Рябичкин, — Мы не нашли никаких записей. Если Чуприльцев действительно учёный, то он должен обязательно вести дневник своих экспериментов. Современная наука довольно сложна, и невозможно всё держать в голове, без формул и таблиц сейчас не обойтись.

— Вы хотите сказать, что за его дневниками и охотился убийца.

— Вероятнее всего. Вы же знаете, Иван Августович, наука движется вперёд семимильными шагами. Внедрение в жизнь открытий приносит колоссальные деньги.

— Согласен с вами. Многие изобретения принесли их авторам или людям, купившим их, целые состояния… Получается, что Чуприльцев — изобретатель. Это, конечно, большая честь для Новогиреево, что такой человек поселился у нас, но то, что его здесь убили…

В этот момент во входной проём сверху заглянул Купавин, он только что вернулся от соседей с отпечатками их пальцев. Урядник с удивлением оглядел подвальное помещение, присвистнул и сказал:

— Ну, Алексей Яковлевич, тебе здесь раздолье. Эти игрушки для тебя словно сладкий сахар.

— Сейчас не до шуток, Митрофан Васильевич, — строго сказал Штольцен. — Пора двигаться дальше. Помогите мне вылезти.

Когда пристав с телеграфистом поднялись в гостиную, Штольцен подошёл к окну и стал размышлять. В его исполнении это выглядело, как перенос тяжести тела с пятки на носок и обратно — нормальное состояние задумчивости, к которому привыкли все знакомые. В такие минуты обращаться к нему было бесполезно. Через несколько минут он сказал:

— Предлагаю такой план действий, господа. Вы, Алексей Яковлевич, завтра же отправляйтесь в Москву и поговорите с учёными. Возьмите с собой образцы химических веществ из подвала и немного металлических опилок из приборчика в кабинете. Постарайтесь сделать их химический анализ. А вы, Митрофан Васильевич, опечатайте дом, пожалуйста; выставьте охрану по периметру участка; организуйте наружное наблюдение за домом соседей и за ними самими и начинайте опрос населения посёлка по Чуприльцеву — его связи, знакомства, места, где он часто бывал. Вас новогиреевцы хорошо знают и даже любят, и, надеюсь, будут с вами откровенны. Ну, а я отправлюсь в Управление, побеседую с исправником, заберу фотографии и медицинское заключение и поработаю в архиве.

— Так точно, господин пристав, — Купавин принялся одевать шинель.

— Иван Августович, можно я помогу Митрофану Васильевичу при опросе населения и схожу к господину Борисову, когда вернусь из Москвы, — сказал Рябичкин, покраснев и потупив глаза.

Штольцен переглянулся с Купавиным, улыбнулся в усы, кивнул утвердительно телеграфисту и, сложив в папку все бумаги, исчез в дверях.

4

Из-за занавески второго этажа соседней дачи за домом Чуприльцева неотрывно следили глаза. Они были серо-голубого цвета и глядели колко, внимательно. Ни одно действие полиции не было пропущено. На дворе стоял май, листвы на деревьях почти не было, а воздух был так чист и прозрачен, что можно разглядеть жаворонка высоко в небе. Глаза принадлежали уже знакомой нам хозяйке дачи, обнаружившей преступление. Что двигало ею — простое любопытство или что-то другое? Какие мысли скрывались в этой прелестной, с утончёнными линиями, женской головке? Она перевела глаза вверх, на небо, — с запада медленно надвигалась небольшая, но чёрная туча. Будет буря!..

Ветер стал сильнее, и вместе с ним в душу проникало тревожное ожидание надвигающейся беды. Синички, тут и там мелькающие по кустам, притихли. На время ненастья даже это беспокойное племя, которому пора строить гнёзда и выводить птенцов, прекратило свой призывный пересвист, раздававшийся со всех сторон, где есть деревья и кусты — там, где их жизнь начинается заново. Но лишь на время. Нет такой силы, которая сможет остановить торжество новой жизни. Пришла весна! Пришла!..И, слава Богу!..

Верхушки деревьев синхронно склонились в одну сторону, как будто невидимая колоссальная рука властно прижала их к земле. Парк внезапно зашумел, забеспокоился. Но никто не собирался сдаваться. Деревья сгибались под порывами ветра и выпрямлялись вновь. Все, кроме дубов. Великаны, словно русские богатыри, стойко принимали удары, могучей грудью закрывая маленьких.

А потом, также внезапно, всё стихло. Наступило затишье, но птицы не спешили снова переговариваться — они знали, что опасность ещё не миновала.

И в этой паузе случайно проходящий парком человек мог бы увидеть, что за домом Чуприльцева наблюдают ещё одни глаза, совсем другие — чёрные. Неотрывно, спокойно, не мигая. Так выглядит воронёный клинок, как этот взгляд. Хозяин глаз стоял, спрятавшись за дубом на краю парка. Между дубом и забором дачи находился только край болота, заросший осокой человеку в пояс. Наблюдателя можно было заметить со стороны усадьбы Торлецких или с запада, со стороны болота. Но людей вокруг не было. Окраина посёлка, граничащая с дубравой, вообще была малолюдным местом. Главная жизнь бурлила в Новогиреево с другой стороны — там, где железнодорожная станция.

Человек был одет в лёгкое чёрное пальто. Без головного убора. Прислонившись к стволу дерева, он словно хотел слиться с великаном воедино, но красавец дуб со сморщенной колючей корой не подпускал его близко. Так они и стояли.

Туча приближалась. Становилось всё темнее и темнее. И вот уже первые капли упали на землю. Ветер, с возрастающей силой, зашумел в траве и побежал по ней, взволновал, раскидал во все стороны. А вверху под кронами деревьев притаилась тишина. И вдруг яркая вспышка разорвала скопившийся мрак и белая молния, словно зубы пилы, соединила небо и землю и пропала, оставив природу в немом изумлении.

Лицо человека застыло, словно белая маска и на мгновение надменность его исчезла, и проступил страх. Обыкновенный детский страх и неуверенность. Но мгновение прошло, и снова темень упала на землю. Простучали несколько секунд, и воздух сотряс мощный раскат грома. Звук был неспешный, переливчатый и свободный. Такой же мощный и свободный, как эти величественные деревья. И кто только это выдумал, что дуб символ глупости? Нет! Эти великолепные растения символизируют мудрость и свободу. Да здравствуют дубы! Слава им! Как удивительно гармонична природа, как сочетаются гроза и эти деревья, какую гамму чувств вызывают они в душе. И веру, веру в справедливость и победу добра над злом.

Хлынул ливень. Воды было столько, что ветви растений моментально потяжелели, набухли и пригнулись к земле. Согнулся от дождя и человек в чёрном. Он развернулся и поспешно пошёл вглубь парка, оставляя на моментально промокшей земле следы…

5

На следующий день Штольцен, одетый в свой лучший мундир, стоял перед подъездом здания, на вывеске которого было написано:

Полицейское Управленiе.

Вывеска отсвечивала хорошей медью и сияла до такой степени, что в лучах яркого весеннего солнца привлекала внимание любого, подошедшего к ней. С противоположной стороны двери располагался городовой и блестел не меньше. Видно было, как гордость за доверенный пост распирает его изнутри. Густые усы с энтузиазмом топорщились в разные стороны, и, казалось, под носом у городового заснул, вытянувшись, колючий ёжик.

Каменное здание полицейского управления располагалось в центре Москвы и имело в высоту пять этажей. Для того времени это была действительно величественная постройка, один вид которой заставлял почувствовать уважение к располагающейся там организации. Лепнина, украшающая фасад здания. Большие окна, скрывающие лестничные пролёты. Длинный балкон второго этажа, опоясывающий всё здание по периметру и симпатичный цокольный этаж. Всё это представляло, безусловно, художественную ценность. Покрашено здание было в цвет морской волны, что очень гармонировало с прекрасным весенним днём.

Городовой отдал честь становому приставу, и Иван Августович прошёл в холл первого этажа. Перед лестницей, ведущей на верхние этажи, уже прохаживался помощник исправника, оповещённый по телефону из Новогиреево и ожидающий пристава с самого утра.

— Здравствуйте, господин Штольцен, — приветствовал он. — С нетерпением ожидаем Вас. Есть новости и крайне интересные. Пожалуйте за мной в кабинет господина исправника.

Штольцен приложил руку к фуражке, поздоровался и вслед за помощником стал подниматься по лестнице на второй этаж. Их шаги гулко отдавались в огромном холле, и эхо пошло гулять по коридорам. Вообще в здании было тихо, но Ивану Августовичу казалось, что помимо звука своих шагов он слышит скрежет огромных металлических шестерёнок — это работал механизм полицейской машины, верхняя часть которой располагается здесь, а остальные разбросаны по всей необъятной Российской империи. Она не знает усталости и работает днём и ночью. Огромнейшее число людей задействовано в ней и он, Штольцен, является всего лишь маленьким винтиком. Но вся эта махина и состоит из таких винтиков, которые важны для неё, и каждый играет свою нужную роль. От таких мыслей Ивану Августовичу стало как-то спокойней, а его вера в торжество справедливости, потревоженная раздумьем, зашевелилась в глубине души и удовлетворённо затихла.

Кабинет исправника располагался прямо в конце длинного коридора. От лестницы к нему вела красная ковровая дорожка с широкими зелёными полосами по краям. Человек, идущий на приём, за два десятка секунд пути должен ощутить благоговейный трепет перед хозяином кабинета. На высокой двухстворчатой двери в конце коридора, обитой красной кожей, висела табличка с золотыми буквами:

Исправникъ Полицейскаго Управленiя.

Войдя в дверь, Штольцен и помощник исправника оказались в небольшой комнате, заставленной стеклянными шкафами с бумагами. За столом сидел младший полицейский чин и с интересом смотрел в сторону вошедших.

— Доложите Андрею Петровичу, — сказал помощник исправника секретарю, — Что прибыл господин становой пристав из Новогиреево.

Секретарь молча встал и скрылся за дверью в другом конце комнатки. Через минуту он появился обратно.

— Прошу вас, господа. Его превосходительство ждёт вас.

Кабинет исправника был просто огромным. Посередине стоял большой письменный стол, расположенный в виде буквы «т»; вдоль стола на полу лежала ковровая дорожка, наподобие той, которая была в коридоре; по стенам висели портреты Его Императорского Величества Николая II и членов царской семьи, а также министра внутренних дел. Во главе стола восседал сам господин исправник.

Андрей Петрович Соловко был человеком грузным с большим круглым лицом и роскошными длинными усами, направленными, как стрелки часов, в разные стороны. Мундир его украшали многочисленные ордена, говорящие о заслугах перед Отечеством. Исправник довольно холодно посмотрел на вошедших.

Надо сказать, Штольцен недолюбливал своего начальника и к его орденам и заслугам относился скептически. Конечно, он не показывал этого явно, но исправник своим звериным чутьём чувствовал это и отвечал приставу взаимной недоброжелательностью. Соловко был карьеристом «с большой буквы» и в достижении своих целей не чурался никаких методов. Там, где было нужно он «шёл по головам», действовал нахально и напористо. Но, зная отменные профессиональные качества Ивана Августовича и его самоотверженное отношение к работе, вынужден был пока мириться с ним. Соловко использовал результаты работы пристава в своих интересах, докладывая о них в министерство, как о своих собственных.

— Здравствуйте, Ваше превосходительство, — первым поздоровался Штольцен. — Прибыл по поводу преступления, совершённого у нас в Новогиреево.

— Здравствуйте, господа. Садитесь, — ответил Соловко. — Николай Терентьевич, доложите информацию, собранную нашими сотрудниками.

Помощник исправника Николай Терентьевич Корнев открыл принесённую с собой папочку, достал из неё бумаги и сказал:

— На основании доставленных с места преступления фотографий и отпечатков пальцев убитого наши сотрудники провели анализ в архиве Министерства внутренних дел, но среди уголовных элементов так называемый господин Чуприльцев идентифицирован не был. Тогда мы решили обратиться в Охранное отделение и, по просьбе Андрея Петровича, господин товарищ министра разрешил нам поработать с их документами. И вот здесь-то нас ожидал сюрприз… Никакой он не Чуприльцев, а Феликс Гофер — член запрещённой организации «Народная воля»! Так-то вот, Иван Августович!.. Основная часть народовольцев разгромлена нашими петербургскими коллегами, но по России ещё остались отдельные ячейки, и чего ожидать от них одному богу известно. Всё зависит от конкретных руководителей. В результате опасность для государства возросла ещё больше.

— Теперь это дело взято под контроль Охранным отделением департамента полиции, — сказал Соловко, — А непосредственное расследование будем проводить мы. Нехорошо получается, господин пристав, я должен выразить Вам своё неудовольствие. Надо тщательней проверять каждого человека, проживающего на вверенной вам территории. Документы должны быть в порядке.

Возникла небольшая пауза, как говорят — «тихий ангел пролетел». Все молчали…

— Прошу прощения, Андрей Петрович, — нарушил тишину Штольцен, — Но документы у желающих приобрести дачу в Новогиреево сначала проверяются в конторе, расположенной в Петровском пассаже при регистрации заявок. Вторично проверка осуществляется уже у нас в посёлке в конторе Общества по благоустройству, когда человек приезжает осматривать свой участок.

— Значит, необходима третья проверка со стороны канцелярии пристава. Сейчас положение в Российском государстве таково, что контроль должен быть повсеместным. Неблагонадежных необходимо выявлять и строго следить за ними. Эти «революционщики» пусть борются за свободу в тюремном каземате.

— Будет исполнено, господин исправник, — сказал Штольцен. — Я поговорю с Александром Ивановичем Торлецким, чтобы он, как устроитель дачного посёлка, распорядился об обязательном присутствии полицейского урядника при приёме новых жителей посёлка. И конечно, мы проверим всех уже проживающих.

— Управление, со своей стороны, обеспечит вам всяческую поддержку в расследовании этого дела, — решил немного смягчить атмосферу в кабинете Корнев. — В первую очередь хорошо было бы выяснить, в одиночку ли действовал Гофер или у него имеются сообщники. Насколько я понимаю, в его подвальной лаборатории бомбы обнаружено не было и составляющих для её изготовления тоже.

— Для создания взрывных устройств в том виде, с которым полиции приходилось иметь дело, нет, — ответил пристав. — Но кто знает, может они уже изобрели что-то новое. Единственным подозрительным предметом является стеклянная трубка с металлическими опилками, найденная в сейфе.

— Вот именно. Может быть бомба уже изготовлена, нам нельзя терять время.

— Я уже сегодня отправил Рябичкина в Московский университет для консультаций с учёными. Этот молодой человек работает у нас в посёлке телеграфистом, очень увлекается наукой и следит за всеми новейшими изобретениями. Мы довольно часто прибегаем к его помощи. Например, Алексей шифрует секретные телеграфные сообщения, поступающие к вам. Родился он в соседней деревне Ивановское, там живет с родителями и братьями-сёстрами. Человек проверенный — не подведёт. С другой стороны мой помощник, урядник Купавин, начал опрос населения посёлка.

— Итак, — подвёл итог Соловко, — Как можно быстрее ведите расследование, привлекайте все возможные силы и средства. Я лично ходатайствую в министерство о выделении дополнительной должности для вашей канцелярии. Пусть этот ваш Рябичкин переходит работать в полицию. Он должен все свои способности и всё время сосредоточить на расследовании и не отвлекаться ни на что другое. Идите, господин Штольцен, и немедленно приступайте к активным действиям. О ходе расследования постоянно сообщайте мне или моему помощнику. Прощайте.

Расставшись с исправником, Штольцен и Корнев вышли из кабинета и, пройдя коридор, стали спускаться по лестнице. На душе у пристава было тревожно. В это неспокойное время связываться с политикой ему совершенно не хотелось, и расследование не предвещало ничего хорошего. Не было в стране столь любимого им порядка. Во власть всё больше приходили далеко не самые лучшие люди; дворянство вырождалось; процветала жажда лёгких денег, славы и карьеризм; понятие чести и достоинства уходили на второй план. Даже такой хорошо отлаженный механизм полицейской системы можно развалить сверху, с головы.

Взглянув на молча шагавшего рядом Корнева, Штольцен понял, что такие же мысли мучают и его. Лицо Николая Терентьевича имело серьёзное и, вместе с тем, грустное выражение. Помощник исправника, как честный человек, всё с большим трудом уживался со своим начальником. Он молча терпел его выходки и старался подстраиваться. Но будущее России тревожило и его.

— Ну что же, Иван Августович, — подойдя к входной двери, сказал Корнев, — Желаю вам успехов в расследовании. Видите, и нам с вами приходится лечить эту революционную заразу. Звоните если что, я всегда к вашим услугам.

— Спасибо, Николай Терентьевич. А я вам желаю терпения и терпения. Надеюсь, что мы вскоре увидимся. Честь имею.

Дверь за Штольценом захлопнулась, и он вышел на улицу. Светило яркое весеннее солнце, а тёплый майский ветер раскачивал верхушки деревьев перед зданием управления.

Вздохнув, пристав уселся в коляску и поехал домой в Новогиреево.

6

За несколько дней до описываемых событий гулким прохладным утром по главной улице небольшой английской деревеньки неподалёку от Ноттингема шагали двое коренастых мужчин. Солнце ещё не взошло, и с реки тянуло сыростью. Мужчины поплотнее запахнули свои куртки и поглубже натянули картузы. Таких рыжеволосых сельских парней можно встретить повсюду в старушке Англии. Одного из них звали Патрик, другого Иеремия.

Туман постепенно начал уходить с реки, оголяя растущие возле неё вековые ивы. Ветви деревьев низко склонились над водой, и течение играло листьями, заставляя их трепетать и, отрываясь, уходить в глубину, в прозрачные тяжёлые волны.

На берегу мужчин ждала лодка, на которой им предстояло отправиться в длинное путешествие. Полноводный Трент медленно нёс свои воды в сторону Ноттингема. В городе они сядут на пароход и покинут свою родную Англию. Никогда в жизни они ещё не покидали её и, поэтому, начинали своё путешествие с тревогой.

Леса по берегам реки были такими родными, и сердце сжималось от мысли о расставании. Именно здесь, по легенде, вершил свои славные дела справедливый разбойник Робин Гуд, и дух свободы навсегда поселился на этой земле. Жители окрестных мест беззаветно любили свою природу и хотели жить с ней в единстве, ничего не меняя. Они вели крестьянское хозяйство, держали коров, овец и птицу. Поля давали обильный урожай. Были здесь и ремесленники, вручную создающие крепкую добротную ткань и из неё крепкую же одежду, которую потом обменивали на продукты. Такая жизнь вполне устраивала их — это было тихое счастье.

Но мир вокруг изменился. Человек не хотел жить простым трудом и постоянно что-то выдумывал, чтобы облегчить себе работу. Он беззастенчиво менял природу, уничтожая созданное не им. Какое он имел на это право? Почему возложил на себя божественные функции?

Иеремия вспомнил, как днём раньше их позвал глава деревенской общины и сказал, что получил известие о новом дьявольском изобретении, которое, возможно, причинит большой вред матушке-природе. Их единомышленники взывают о помощи — у них сейчас не хватает людей. Многие находятся в тюрьме или ссылке.

«Мы должны помешать этому», — сказал глава. — «По старым законам нашей общины ничего не должно мешать гармонии природы и человека, и люди обязаны, как делали это наши деды, уничтожить дьявольское семя. Для этого я выбрал тебя и Патрика, как самых надёжных и сильных. Путь предстоит неблизкий и тяжёлый. Нет гарантии, что вы вернётесь живыми, и я обязан спросить вашего согласия».

Конечно, они согласились и вот теперь, энергично работая вёслами, гнали свою лодку к городской пристани. Ноттингем был уже виден за поворотом реки, где утренний туман совсем исчез, а там и до городской пристани оставалось недалеко. Патрик и Иеремия переглянулись, как будто для того, чтобы ещё раз убедиться в твердости намерений, кивнули друг другу и вновь взмахнули вёслами…

Впереди их ждала огромная и загадочная страна — Россия…

7

Было восемь часов вечера, когда Рябичкин сошёл на платформу Новогиреево с поезда, идущего из Москвы. Звонко простучали его ботинки по металлической лесенке вагона, и дышащий паром гигантский паровоз начал медленно набирать ход. Машинист дал свисток, и раскалённая махина с колоссальным грохотом продолжила свой путь.

Один только вид этого железного чудовища мог испугать кого угодно. Огромные заклёпки, скрепляющие листы металла, мощные поршни кривошипно-шатунного механизма, пар, со свистом вырывающийся из трубы и прогибающиеся под многотонной тяжестью рельсы — всё это вызывало трепет у людей, находящихся на платформе. Трудно поверить, что это создание рук человеческих. Некоторые крестились и шептали слова молитвы, а женщины крепче прижимали к себе детей. Потом все долго провожали взглядом удаляющийся состав, словно там, вдали от них, на безопасном уже расстоянии поезд мог выкинуть ещё какой-нибудь фокус. Но, так и не дождавшись, они стали шумно обсуждать достоинства и недостатки техники и прогресса.

Железнодорожная платформа была сооружена по договоренности с правлением Московско-Нижегородской железной дороги. И, признаться, была чудо как хороша. Торлецкий, обладающий великолепным коммерческим чутьём, делал всё для привлечения будущих дачников. Прекрасные природные условия, пересечённая чистыми водоемами равнинная местность, бесперебойная торговля продовольственными товарами и особенно молочными продуктами — все это способствовало образованию своеобразного ореола популярности вокруг поселка. Особенно много народу съезжалось летом. Господа со средствами и простые студенты, знаменитые артисты и художники, коммерсанты и спортсмэны. Люди из окружающих деревень старались устроиться сюда на работу: столяром, землекопом, да мало ли работы кругом. Дачная жизнь манила всех.

Ощущение летнего отдыха возникало, начинаясь со станции. Симпатичная деревянная постройка содержалась в идеальной чистоте. К основному зданию вокзала примыкали два крыла, представляющие собой ряды лавок, закрытые навесом. По виду их трудно было отличить от резных садовых беседок. Люди, ожидающие поезда, с удовольствием устраивались в них. Каждое крыло заканчивалось небольшим домиком в три окна, сильно напоминающим башню средневекового замка. Особое сходство придавали зубцы, расположенные по периметру крыши. К дальним стенкам домиков крепились мачты фонарей электрического света. Ночью их яркости вполне хватало для освещения всей платформы, и поздние пассажиры поездов комфортно вышагивали по деревянному настилу. Никто никуда не торопился, загородное существование располагало к неспешности и покою. Этому же способствовали два городовых, постоянно дежуривших здесь. Они принадлежали к железнодорожной полиции и непосредственно Штольцену не подчинялись, но прекрасно знали сослуживцев пристава и, в случае необходимости, с удовольствием помогали им. Вот и теперь, узнав, козырнули Рябичкину.

Алексей Яковлевич кивнул в ответ, прошёл через станционное здание и оказался на площади. То было самое шумное и многолюдное место в Новогиреево. Справа стояли извозчики, готовые домчать пассажиров, сошедших с поезда, до их домов или до ресторана или ещё «куда прикажут», лишь бы не забывали расплачиваться. Прямо напротив станции начинались центральные улицы посёлка: Гиреевский проспект, Александровский проспект и Манежный. Самые богатые жители старались селиться здесь — кто поближе к станции, кто подальше. В начале Гиреевского проспекта были почта и телеграф, а чуть подальше булочная и пекарня. Жизнь бурлила здесь и растекалась по прямым проспектам волнами людских желаний и страстей. Каждый новый или потенциальный житель посёлка именно отсюда начинал своё знакомство с ним. А ведь, как все мы хорошо знаем, запоминается первое и последнее, поэтому станционная площадь была своеобразной визитной карточкой Новогиреево, её душой и сердцем.

Телеграфист (теперь возможно уже бывший) решил пройтись пешком до Баронского проспекта, где располагалась канцелярия станового пристава. По взаимной договорённости с Купавиным, они вместе должны были придти туда вечером, как только разберутся со своими поручениями. Алёша шёл быстро, ему не терпелось поделиться своими впечатлениями. Он был бесконечно благодарен за рекомендательное письмо Штольцена. Ещё бы! Он разговаривал с самим Жуковским, побывал на физической и химической кафедрах Московского университета и был допущен в лабораторные корпуса. Каких только приборов он не увидел. Это самый передовой край российской науки! Казалось, что даже воздух здесь пропитан стремлением к поиску нового. А какие люди работают в университете. Настоящие учёные.

Рябичкин так размечтался, что едва не угодил под копыта лошади, впряжённой в обогнавший его экипаж. Кучер, ругаясь на него, обернулся и, тряся в негодовании клочковатой бородой, прикрикнул на свою пегую кобылку и коляска помчалась дальше. На пассажирском сидении позади возницы расположился один из самых известных и богатых людей в Новогиреево — Илья Лукич Борисов. Высокий дородный господин в цилиндре, прекрасно пошитом пальто из английского сукна, в лайковых перчатках и с белым шарфом на шее. Он более всего походил на какого-нибудь богатого буржуа из центральной Европы. Лицо его было правильной формы, с лихо закрученными шикарными усами и умными карими глазами. И только нос был по-настоящему русский. Выражаясь народным языком — «картошкой». Вся фигура законодателя женских мод в посёлке излучала энергичность и уверенность в своих силах.

На сидении рядом с Борисовым располагался человек, имеющий совершенно другую внешность. Нос его наоборот был длинный и тонкий, с чуткими трепещущими крыльями, торчащий вперёд, как лезвие кинжала. В этом не было ничего удивительного, ведь он родился в Италии, и звали его Мауро Боццони. Он был художником и «архитектором одежды», как сам называл свою профессию. По-русски он говорил очень плохо и предпочитал общаться на французском, распространённом в то время среди высшего общества. В посёлке итальянец появился сравнительно недавно, и откуда его взял Борисов никто толком не знал. Однако жил Боццони в доме у «тряпичника» и помогал ему и Машеньке Борисовой создавать платья по последней европейской моде.

Ах, Машенька, Машенька! Какими глазами она смотрела на итальянца, как внимательно и усердно слушала его. Боццони, как любой истинный итальянец, умел завораживать женщин. Его тёмные выразительные глаза под разлётом чёрных бровей искрились тайной и поражали наповал женское сердце. Певучий, музыкальный. Его голос проникал в самые сокровенные уголки души. Для наших северных женщин очень трудно устоять перед обаянием теплой солнечной Италии. Они с лёгкостью приписывают южным мужчинам те черты, которых, может быть, и нет в действительности, но которые они так хотят видеть. Воображение рисует прекрасных благородных принцев, готовых ради любви на всё. Но как оно порой бывает предательски обманчиво. Так и Машенька Борисова была очарована модельером, живущим в их семье, как и любая бы другая бывшая на её месте.

Обо всём этом знал, а что не знал, то предчувствовал, Рябичкин, и на душе у него было жутко тоскливо. Он сразу же невзлюбил итальянца и, сам про себя, приписывал ему всевозможные человеческие пороки и мечтал лишь о том, чтобы Боццони поскорее убрался бы к себе в Италию (конечно один, без Маши).