Помоги проекту - поделись книгой:
«Для салата. Последний аккорд». — Диковинное приспособление стоит на столе, гильотиноподобное и, если я правильно понял, многоножевое. Соленый огурец жертвенно лежит на керамическом подогуречнике. Крепыш. Я правильно понял. «Нажмите, — последовала просьба Зои Константиновны. — Нажмите на рычажок. Последний аккорд».
Я нажал. Огуречные звездочки попрыгали в тарелку.
«Браво!» — за спиной аплодировали Долмат Фомич и его соратники.
Я шутливо раскланялся.
Долмат Фомич улыбнулся приветливо — мне, но слова, не столь приветливые (под шумок — уверенный, что я не услышу), обратил к Юлии: «Ты бы все — таки надела парадный передник».
Злой взгляд в его сторону. Обнаружив, что он всеми услышан, Долмат Фомич попытался смягчить неловкость веселой шуткой: «Юлия, Юлия, как хорошо тобою вымыта, я вижу, кастрюлия».
«Слушай, не надо!» — неожиданно громко произнесла Юлия. Скинула непарадный передник и вышла из кухни. Библиофилы во главе с Долматом Фомичом поспешили за ней. Я, пораженный, остался. «Своенравна, строптива», — сортируя огуречные звездочки, обескураженно вымолвила Зоя Константиновна. И тут я понял: они же родственники! Ну конечно: отец и дочь! Как же я раньше не разглядел этого? Юлия — дочь Фомича, это же так очевидно! Все объяснилось. Все стало понятным.
Членство в Обществе, надо же — глупость какая!.. Не ему я обязан тем, что Юлия здесь, не так все абсурдно. Все лучше, все проще, все объяснимее!.. И с Долматом нелепое Фомичом знакомство мое, озаренное вдруг вспышкой смысла, — не нелепое вдруг, не случайное вдруг — без библиофилов, — сочеталось вдруг у меня в голове с тем, что Юлия здесь, с тем, что Юлия здесь! Петь душа захотела.
Зоя Константиновна улыбалась многозначительно, словно догадывалась, о чем я думаю. Ба! Да ведь она и есть жена, она и есть жена хозяина дома! Других женщин нет. Все становится на свои места. Жена Фомича. Мать Юлии. Хотя лицом не похожа и нос — другой. Не мать — мачеха!
Зазвонил колокольчик, приглашая за стол. Мачеха Зоя Константиновна сказала мне доверительно: «Не ладят. Случается. А ведь как подходят друг другу… Такие разные и так подходят…»
Я насторожился: «Кто?»
«Луночаровы. Юлия Михайловна и… — Она глаза округлила. — Как? Вы ничего не знали? Юлия Михайловна и Долмат Фомич уже год как находятся в законном браке».
Я не поверил: «Этого не может быть!» «Уверяю вас, они муж и жена».
Все мои построения мигом разрушились. Я побледнел, наверное, потому что Зоя Константиновна поинтересовалась: «Вы, наверное, голодны?»
«А кто же тогда вы?» — спросил я не в силах смириться с известием.
«Ха — ха — ха! — Зоя Константиновна кокетливо засмеялась. — Молодой человек, а вы шалун. Мы друзья с Долматом Фомичом. Меня связывает с ним многолетняя дружба».
Тоска мое сердце объяла.
Зоя Константиновна предложила выпить. Мы выпили за библиотеку Демьяна Бедного. Закусывали. Я резал ножом. Сосредоточенно. Очень сосредоточенно, сам чувствовал: чересчур, не в меру выпитого, так быть не должно. Так не бывает. Бывает не так. Я сосредотачивался на своей сосредоточенности: нож ускользал. Я мог сосредоточиться только на чем-то одном: или на ноже, или на своей сосредоточенности. Или на том, что говорили. Демьян Бедный был библиотаф. Библиотаф — это тот, кто не дает читать книги.
«А вы, Олег Николаевич, нет. Вы не библиотаф от слова „могила“. Олег Николаевич даст». «Долмату Фомичу дал Олег Николаевич. Нужную. Когда попросил». «Спасибо, Олег Николаевич». Пожалуйста. Дал. Дал. Дал.
Зачем я слушаю это?
Сталин брал книги читать. А Демьян давал неохотно. Демьян Бедный не давал никому, лишь Сталину. Сталин брал и читал. У него были жирные пальцы. Однажды ревнивый Демьян сказал про Сталина: «Он возвращает с пятнами на страницах». Могли б расстрелять. Уцелел. Но в опалу попал. Выгнали из Кремля. Исключили из партии. Отлучили от «Правды». Собрание книг досталось музею. Государственному. Литературному. Государственному литературному. Государственному литературному досталось музею.
Значит, все — таки они что-то подсыпали в вино. Значит, что-то подмешено.
«Когда я впервые прочла об этом, а я об этом прочла в „Огоньке“ … в начале, помните, гласности (и перестройки), я так взволновалась, я так взволновалась, что спать не могла две ночи подряд. Сталин пятна оставил на них! Представляете, пятна! Я решила найти эти книги! Уникальные книги с уникальными пятнами… Это времени пятна. Пятна истории! Пятна истории, вам говорю!.. В те бессонные ночи в моем мозгу возникла новая дисциплина…» «Библиотрассография, — послышалось отовсюду, — библиотрассография …»
«Да! — заставила вздрогнуть меня возбужденная Зоя. — Да! Но теперь я скажу: библиотрассография — вот название страсти моей к указанному предмету!»
Я ел. За едой терял нить разговора. Помню, был помидор и что-то о том, как листала, листала, листала… Он не оставил реестра. Приходилось искать. Устанавливать — те ли, Бедного ли Демьяна? Тысячи книг. Капитальнейший труд.
«Достоверно могу назвать три книги». — «Какие?» «Первая. Рассказы Олега Орлова „За линией фронта“. Отпечаток указательного пальца левой руки на тридцать первой странице». — Она опять овладела моим вниманием. «Вторая. Сборник „Французские лирики XVIII века“, Москва, шестнадцатый год, с предисловием Валерия Брюсова. Характерное пятно напротив эпиграммы Вольтера».
«Вы бы не могли прочесть эпиграмму?» — «Могу».
Третья …
Я встал. Не извиняясь, вышел. Я пошел.
Я пошел искать Юлию. Ее нигде не было. В прихожей не было. В кухне не было. В комнате, в которой мы были с ней, тоже не было. Были окно, открытая форточка, бамбуковая палка в углу, которой задергивают занавески. Я подумал о галстуке. Теперь я был обязан это сделать. Я не мог поставить ее под удар. Я взял бамбуковую палку и просунул в форточку. Галстук висел на дереве. Скинуть галстук было непросто. Напротив окна. Я не мог дотянуться. Дотягивался. Палка была тяжелая. Чуть — чуть не хватало. А мог уронить. Но все ж дотянулся. Дотянулся до галстука. Скинул.
Меня ждали. Встреченный тишиной, сел я на место.
«Все хорошо?» — спросила негромко Зоя Константиновна. Я ответил ей: «Да». «Третье. Пятно, предположительно винное, на шестнадцатой странице Законов вавилонского царя Хаммурапи под общей редакцией профессора Тураева, восемь рисунков и карта, на карте след подстаканника».
«А не было ли там следов крови?» — спросил профессор Скворлыгин. «Не было», — ответила Зоя Константиновна.
Я увидел Юлию. Она сидела как ни в чем не бывало. Я не мог понять, откуда она появилась.
«Книжные пятна — это памятники материальной культуры эпохи. Книжное пятно как объект исследования есть след. След, нуждающийся в идентификации. Каждый исследователь должен знать: подсознание через него находит проекцию. Через пятно. Надо понять и усвоить: книжное пятно — визитная карточка индивидуальности. Но и ключ к пониманию менталитета, свойственного поколению или группе людей тоже. Книжное пятно-то место, где соприкасаются материальное и идеальное, в частности, пища питательная, продуктовая, гастрономическая, с пищей духовной, или, можно сказать, пища с не — пищей…»
Юлия глядела на меня. «Не пей», — читал я в ее взоре.
«Я бы могла вам рассказывать долго. Но я вижу, это не всем интересно».
«Очень интересно, — сказал Долмат Фомич. — Спасибо, Зоя Константиновна, мы вам благодарны. А теперь послушаем незабвенного Всеволода Ивановича Терентьева».
Он подошел к магнитофону и нажал кнопку.
ГОЛОС В. И. ТЕРЕНТЬЕВА. …болезни крыжовника. А вы с той стороны… Я?.. Нет, пусть лучше на левую… (Неразборчиво.) Сюда?.. (Пауза.) Раз, два, три…
«Итак, Олег Николаевич, теперь ваша очередь. Вы нам о чем-то рассказать очень хотите. О чем?» Я ни о чем не хотел, я так и сказал: «Ни о чем». «Как же так „ни о чем“»? — не поверил Долмат Фомич. — «Надо обязательно о чем-то». «Мне не о чем вам рассказывать». «Нет, нет! — возражали собравшиеся. — Расскажите, пожалуйста, непременно расскажите». «Я не готов». — «Готовы, готовы». — «В самом деле, вы совершенно готовы, Олег Николаевич, совершенно готовы».
«Расскажите, — попросила Зоя Константиновна, вырисовываясь, когда я на нее посмотрел, — знаете о чем?.. Как вы научились читать. По кубикам, да?» — «Ваши первые книжки. Про них».
Я стал рассказывать про первые давно позабытые книжки, мною в детстве прочитанные.
Что же произошло тогда со мною? Что же за дрянь они мне подмешали, если я действительно им подчинился? Стал рассказывать. Я! И про что?!
И вот странность: с каждым словом я обретал уверенность. Словно бы и не я это рассказывал, а я только слушал, причем увлеченно. Боясь пропустить. Чуть — чуть недоверчиво. Мой рассказ был помимо меня. Прислушиваясь, я узнавал о себе позабытое. Как тогда, книгочей шестилетний, все не мог разобраться, чьи эти книжки — «его». Книжки из серии «Мои первые книжки». А я думал: «Его» — не «мои».
«Мои первые книжки».
Их было просто читать. Крупными буквами. Тонкие книжки. Я читал по слогам. Я рано научился читать. Все понимал. Я не понимал только, почему они, первые книжки, — мои? Не я же их написал. Что такое «мои»? Так я думал.
Печать неподдельной заинтересованности на лицах, внимающих мне. Вижу, вижу, как слушаете. Особенно Долмат Фомич. Жест рукой: мол, спокойно, мол, тсс!.. Он меня, как Терентьева ведь, он меня, как Ивановича (увиделось вдруг), — на магнитофон. Мой рассказ.
Про то, как варил солдат кашу из топора. Про то рассказываю. «Мои первые книжки».
«А на заборах вам приходилось читать в детстве?»
Еще бы! С этим связано яркое воспоминание. Как же, как же… Только не на заборе, а на столбе. Еще до школы. Я рано научился читать. Я гостил в деревне у тетки отца, а там стоял столб. Я подошел к столбу и прочитал. Выцарапанное. Выцарапанное прочитал на нем слово. Помню, как оно меня поразило краткостью своей и таинственностью. Я ж и раньше слышал его, но не только не знал, что оно означает, а даже не умел выделить его из потока непонятных мне выражений, чтоб понять, разгадать, раскумекать, — все оно от меня ускользало, все оно мною недоулавливалось.
Несмотря на краткость свою необыкновенную.
И вот прочитал выцарапанное. И обрадовался. Пришел я к тете Даше и назвал простодушно слово, мною прочитанное. Та испугалась. (Вид, конечно, сделала, что испугалась.) Ведь нельзя, нельзя ни за что это слово вслух говорить, такое оно страшное и плохое. Запрещенное слово. А если услышат, что я произнес, будет беда: повесят меня на Доску позора.
На Доске позора висеть не хотелось. Стало страшно мне очень. А что за доска-то такая?.. А такая. Позора. Вот за клубом, если услышат, поставят Доску позора и повесят на Доску позора — меня.
И тетю Дашу тоже повесят — за меня. Мол, она научила. Как повесят? Или прибьют. Молотком.
Не сплю. Лежу, под одеялом спрятавшись. Стрекочет сверчок. Тетя Даша молится на ночь, мерцает лампадка. За меня. Я ведь знаю кому. Он распят, приколочен.
За меня.
«А теперь про вашу работу. Про новую». — «Да, да! Олег Николаевич про салат написал». — «Вы так хорошо рассказывали, Олег Николаевич. Расскажите, пожалуйста, еще про салат». — «Про какой салат?» — «Ну, салат цикорий в соусе с мадерой». — «Ваша работа последняя». — «Моя?»
«Некрасов, — подсказал Долмат Фомич. — Некрасов. Для „Общего друга“».
Кто-то из библиофилов уже цитировал:
«Сначала! Сначала!» — скомандовал профессор Скворлыгин и сам стал декламировать:
Профессор замер на вдохе. —
выдохнул сокрушенно… Но тут же к всеобщему восторгу снова воспрянул духом:
Хор голосов подхватил:
И с еще большим энтузиазмом, приглашая жестами и меня к сему присоединиться:
«Блюд», — промямлил я, принужденный отгадать рифму.
Смех. Аплодисменты. Звон бокалов. Мы выпили за Петербургское общество гастрономов, так удачно воспетое Некрасовым в поэме «Современники».
Закусывали. Сие исполнялось без шума. Библиофилы поглядывали на меня заговорщически, словно ждали от меня каких-то ответных слов, быть может, поступка. Я молчал.
«Ну так, Олег Николаевич, ответьте мне наконец, — не выдержала Зоя Константиновна, — почему же Некрасов, певец народного горя, с радостью посещал заседания Петербургского общества гастрономов?»
Я продолжал молчать.
«Там все есть, в книжке, — подсказал мне Долмат Фомич, — в примечаниях. Помните, я вам книжку дал?»
«Потому что, — за меня ответствовал до сих пор молчавший библиофил (то был казначей), — потому что, по словам Михайловского, там, цитирую, „можно, во — первых, действительно вкусно поесть; во — вторых, литератору нужно знать… и, в — третьих, это один из способов поддержать знакомство с разными нужными людьми“. Так сам Некрасов говорил Михайловскому».
«Вам это ничего не напоминает?» — спросила Зоя Константиновна. «Напоминает». — «Что?» — «Вас».
Не просто тишина воцарилась, но безмолвие. Вилки и ножи легли на тарелки.
«Ибо?» — встал из — за стола Долмат Фомич.
«Ибо, — вырвалось из меня, — ибо вы и есть гастрономы!»
Тут все встали. Стоя, мне аплодировали. Я тоже встал. Каждый подошел ко мне, обнял меня и поцеловал три раза. Каждый сказал: «Поздравляю».
А Зоя Константиновна сказала: «Вы все поняли сами».
«Да, — произнес торжественно Долмат Фомич. — Мы и есть гастрономы. Мы Общество гастрономов. Это не значит, что мы не библиофилы, о нет. Мы все как один библиофилы. Но прежде всего мы Общество гастрономов. Это наша маленькая тайна, и вы с нами».
«А вот и салат», — объявил профессор Скворлыгин. Из кухни везли салат на сервировочной тележке. С мадерой. Тот самый, рецепт которого я сдул с «Кулинарии» Всеволода Ивановича. «Салат цикорий в соусе с мадерой! Ваша идея, воплощенная в жизнь!»
Мне завязали глаза. Ударили по плечу половником.
А где Юлия, думал я, ведь ее опять не было. Я опять ее потерял.
Глава 7. Посетитель обедов
Похолодало. У выхода из метро еще продавались грибы. Прошли белые, красные, сыроежки прошли. Шли зеленухи. Власти попугивали радиацией, но торговцев грибами не трогали — это называлось поощрением частного предпринимательства. Разложенные по кучкам на газетах реформаторского направления (иные в киоски не поступали) зеленухи смущали народ своей подозрительной зеленоватостью. Народ переставал улыбаться. Народ охватила угрюмость. Общность ощущений испытывалась в очередях — всем ясно стало: стало как-то не так. Не так хорошо, как ждали некоторые оптимисты, хотя и не так плохо еще, как если бы хуже некуда. Хуже было куда. И главное — когда. Скоро. Завтра. Послезавтра. В ближайшие дни. Будет зима голодной. Будет зима холодной. Сушите грибы.
Все возмущались талонами. Основной вопрос переходного времени звучал теперь до предела афористично: где отоварить талоны? Негодовали: почему нет сахара, если продлили на октябрь сентябрьские? Почему нет яиц, если обещан десяток на первый резервный? И нет колбасы, и нет, роптали, муки высшего сорта!
И вот совсем уж дурное предзнаменование. В октябре по булочным города прокатилась первая волна хлебного бума.
Люди думали не о том. Надо было думать о праздниках.
В октябре открыли на Петровской набережной мемориальный знак Альфреду Нобелю. Открылся первый валютный магазин в Гостином дворе. Молодой аспирант из Нигерии открыл на Невском, 82 казино с жизнеутверждающим названием «Счастливый выстрел».
сочинил, проходя мимо. Сам на себя удивился. Хотел дальше придумать — не придумалось. Отроду стихов не писал.
«Ну что, — сказала Екатерина Львовна, — будь умницей. Дверь никому не открывай. Если позвонят, спрашивай, кто». — И ушла в сопровождении своего майора — тот нес чемодан.
Я уже переставал чему — либо удивляться. Екатерина Львовна будто бы уплывала в круиз. На 26 дней. По Средиземному морю.
Несомненно, в жизни Екатерины Львовны произошло что-то существенное, что-то такое, что она пыталась до времени от меня скрыть, словно боялась, что я все испорчу. Перед отъездом избегала разговоров со мной. Мало интересуясь ее личной жизнью, я находился при убеждении, что Екатерина Львовна отчаливает к майору под Лугу.
Поделиться книгой: