Помоги проекту - поделись книгой:
«Вы читали Монтескье „Персидские письма“?» — «Долмат Фомич, я далек от всего этого. Я уже давно не читаю книг, уж если вам хочется знать…» — «Не хочется, не хочется …» — «У меня Достоевский был, тридцать томов…» — «Вы не здоровы, Олег Николаевич, вы еще не оправились после болезни. Не хочу вас пугать, вы бледные, исхудавшие, с огоньком в глазах болезненным… Я вас первый раз не таким встретил. Не возражайте. Вам надо очень серьезно задуматься о своем здоровье, и в первую очередь о питании. А в обиду мы вас никому не дадим, так и знайте!»
«Так и знайте» сказано было в сторону дубовой двери, за которой играли в бильярд мои, надо полагать, недоброжелатели.
К нам подошел профессор Скворлыгин. «Если надо лекарства, могу помочь».
«А?» — акнул мне Долмат Фомич, мол, а я что говорил… «Мне ничего не надо, — я начинал раздражаться. — Большое спасибо».
Подошел другой библиофил и, склонив голову набок, уставился на меня, улыбаясь.
«Олег Николаевич претерпевает финансовые затруднения, — неожиданно сообщил Долмат Фомич. — Он нетрудоустроен». Не успел я и рта открыть, как вновь подошедший радостно вымолвил: «Это ерунда. Сейчас придумаем». «У меня на кафедре есть место хранителя фондов», — сказал профессор Скворлыгин.
«А вы не занимались никогда журналистикой?» — спросил тот, улыбающийся. «Нет, Семен Семенович», — ответил за меня Долмат Фомич. «Это ничего. Мы затеваем газету… библиофильскую… „Общий друг“ называется … Почему бы вам не поучаствовать?»
«Олег Николаевич, — сказал Долмат Фомич, — незаурядный стилист, я чувствую это на расстоянии». «В таком случае что вам ближе? „Библиография“, „Новинки“, „Наша коллекция“, „Колонки для всех“?»
И тут произошло невероятное: они мне выдали аванс. «Константин Адольфович, можно вас на минутку?.. Выдайте, пожалуйста, аванс молодому человеку, он будет вести у нас кулинарную рубрику…» Константин Адольфович, как выяснилось, казначей Общества, немедленно отсчитал мне две тысячи рублей — сумму на тот день весьма солидную. Я растерянно держал деньги в руке, не зная что и сказать, а Долмат Фомич тем временем мне втолковывал:
«Работа несложная, творческая, вам понравится. Найдете цитату из классика… „Ромштекс окровавленный“ … как там дальше?..» и Страсбурга пирог нетленный «… Сначала цитату приводите, а потом рецепт из кулинарной книги, как тот же ромштекс приготовить…»
«Ростбиф, а не ромштекс окровавленный, — весело возразил Долмату Фомичу профессор Скворлыгин. — „И трюфли, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет…“»
«„Меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым“, — поспешил реабилитироваться Долмат Фомич. — Иными словами, Семен Семеныч, я не сомневаюсь, что нам всем повезло: с газетой согласился сотрудничать такой большой эрудит».
«А есть ли у вас кулинарная книга?» — обратился ко мне профессор Скворлыгин. «Думаю, что нет», — быстро ответил Долмат Фомич. «Ну тогда я дам вам экземпляр покойного Всеволода Ивановича Терентьева». «Тот самый?» — спросил Семен Семенович испуганно. «Да, это ответственный шаг, — сказал Долмат Фомич. — Это не шутка». — «Но ведь там же записи на полях!..» — «Однако, — проговорил Долмат Фомич, — Олег Николаевич достоин доверия». — «Я тоже вижу, достоин доверия», — изрек палеопатолог с какой-то возмутительно неуместной торжественностью. «Я тоже… собственно… вижу», — поспешно согласился Семен Семенович и для пущей убедительности кивнул головой.
Теперь они обсуждали достоинства книги.
«Смотрите, какая большая. — Профессор Скворлыгин любовно ее перелистывал. — Государственное издательство торговой литературы. Москва, 1955 год. Ее до сих пор называют сталинской, хотя сам Сталин уже, как вы знаете, лежал в Мавзолее два года, такая фундаментальная». «А страниц-то, страниц-то… без малого тысяча!» — зачарованно произнес Семен Семенович. «Две с половиной тысячи столбцов! — отчеканил Долмат Фомич. — Одних цветных иллюстраций двести листов!» «И это при тираже полмиллиона!»
«А давайте — ка я вам прочитаю, что сказал академик Павлов. Эпиграф. — Профессор Скворлыгин стал читать с выражением: — „… Нормальная и полезная еда есть еда с аппетитом, еда с испытываемым наслаждением…“»
«Прелесть! — умилился Долмат Фомич. — Слов нет. Прелесть».
Положить фолиант мне некуда было. Пришлось внять увещеваниям профессора и взять его старомодный портфель с металлической пластинкой «Дорогому Скворлыгину от сослуживцев».
Решили, что недели мне будет достаточно. Через неделю, сказал Долмат Фомич, ко мне придет курьер, я ему и отдам приготовленное.
«Я бы мог и сам занести». — «Нет, нет, у нас еще нет офиса. Главного редактора непросто найти. С курьером надежнее».
«Господа! — воззвал к присутствующим Константин Адольфович. — У меня осталось три лотерейных билета! Есть ли такие, кто еще не получил билет Дантевской лотереи?»
«Олег Николаевич не получал. Дайте Олегу Николаевичу!»
«Только, — произнес Долмат Фомич шутливым тоном, — Олегу Николаевичу обязательно выигрышный». «Обязательно, — сказал казначей, поднося мне три билета. — На выбор».
«Мне, кажется, тот», — сказал Семен Семенович. «А по-моему, этот», — возразил профессор Скворлыгин. «Я сам знаю какой, — сказал Адольф Константинович. — Вот вам билет. Берите».
Я взял.
Всего замечательнее, что на этом наше собрание не закончилось, имело быть продолжение, причем в более узком кругу, довольно — таки для меня неожиданное. Из Дубовой гостиной мы с Долматом Фомичом выходили в числе последних, большинство библиофилов к этому времени успели разойтись. Долмат Фомич меня остановил: «Не сюда, не сюда, сюда, пожалуйста…» Здесь была еще одна дверь. «Пожалуйста, милости просим». — Он открыл, приглашая. Не зная, что там, я вместе с другими, оставшимися и, конечно, что там, отлично знавшими, библиофилами прошел сквозь какой-то чуланчик и очутился в изумительном по красоте помещении, стилизованном под нечто вроде фаустовского кабинета. Первое, что бросилось в глаза, был роскошный витраж: два льва держали щит, украшенный короной, — родовой герб давнего владельца дома.
За столиками сидели нетрезвые, почти все бородатые субъекты (как я догадался, местные литераторы), они шумно и не закусывая кутили — ничего, кроме водки, на столах не было. «Злачное место», — шепнул мне Долмат Фомич, приглашая жестом пройти дальше, к еще одной двери, и увлекая меня за собой в другой зал.
Туда мы вошли последними. «Кворум!» — кратко объявил некто, возможно, Семен Семенович. Я увидел сервированный стол. Еще как сервированный!..
Никого, кроме библиофилов, здесь не было.
«Господа! — сказал профессор Скворлыгин. — Не пора ли отужинать? Прошу всех к столу». Библиофилы не заставили себя уговаривать, задвигали стульями, рассаживаясь.
Круг избранных — понял я наконец, где очутился. Актив Общества, сливки Общества. Гляжу на выход невольно. Адью — и домой. «А вы?» — Меня приглашают сесть, меня — персонально. Нет, я стою, никуда не ушел, не сел еще, потому что стоя удобнее — именно мне доверяют открыть бутылку шампанского.
Зазвякали вилки и ножи.
Что ели, пожалуй, не буду описывать, хотя мог бы и отметить кое — что, ну хотя бы (не удержусь) жульен: «Жульен шампиньоновый с эстрагоном, — рекомендует профессор Скворлыгин с классической приятностью в голосе. — Не находите ли его аппетитным?»
Все находят жульен аппетитным, о чем тут же докладывают сияющему от счастья профессору. Это он, профессор Скворлыгин, виновник сегодняшнего торжества, — первый тост был за его доклад, за его успех. За его изыскания.
А второй — за меня.
Почему за меня? — Почему-то. — Буду принимать все как должное.
Иногда появляется Лариса, официантка, по всему видно, свой человек. «Ну что, мальчики, сыты?» «Ларисочка, — вкрадчиво мурлыкает пожилой библиофил с бакенбардами, — вы так похожи на Анастасию Николаевну, на жену писателя Федора Сологуба…» Куда с большим вниманием Лариса слушает Долмата Фомича, перед ним наклонясь, но ровно на столько, чтоб и тому пришлось вытянуть шею: он ей что-то на ухо шепчет, — не пора ли, быть может, принести канапе?
«Это правило или исключение?» — обводя стол взглядом, спрашиваю соседку свою, Зою Константиновну, единственную библиофилку на все Общество библиофилов. «У нас, — отвечает она, — богатые спонсоры. Хотите филе?»
Потом библиофилы играют. Каждый называет фамилию малоизвестного ныне автора, причем обязательно надо называть писателя второй половины XIX века, и все выкрикивают, кто больше знает, что тот написал.
«Баранцевич!»
«Воробушек!» — «Куколка!» — «Акулина!»
«Новодворский!»
«Карьера»! — «Тетушка»! — «Сувенир»!
«Мачтет!»
«Хроника одного дня в местах не столь отдаленных»!
«Не спи-те, — нараспев проговорила Зоя Константиновна, положив ладонь на мое плечо. — Вы упускаете свой шанс».
«Мне кажется, я действительно сплю», — сознался я честно. «Во сне не пьют. Налейте мне мадеры». — «Лично я как раз часто пью во сне». — «Вот как? Это признак алкоголизма, — и, подумав, добавила: — Или травмы. У вас разбитое сердце».
«Вообще-то меня шарахнуло по голове недавно, а что до сердца, то все с ним нормально. За вас, Зоя Константиновна». — «За вас, Олег Николаевич».
Скоро она опять заговорила: «Скажите, Олег Николаевич, глядя на меня, вы воображаете мелодию? Сознайтесь, внутри вас ведь что-то играет?»
Внутри меня ничего не играло. «Вам Долмат Фомич сказал?»
«А разве не так? Вы какой инструмент обычно воображаете — виолончель?» — «Никакой. Я так не могу объяснить. Я просто музыку иногда слышу. И все». (Если бы я при этом знал названия всех инструментов… Ну, скрипка, ну, арфа, ну, барабан… «Виолончель»…)
«И сейчас тоже слышите?» — «Сейчас нет». — «А оркестр бывает?» — «Ну, бывает». — «Симфонический?» — «Не знаю. Когда как. Когда симфонический, когда какофонический». — «Неужели вы способны вообразить какофонию?» — «Я нарочно не воображаю ничего. У меня само получается».
Похоже, Зоя Константиновна была разочарована. Чтобы ее не расстраивать, я сказал: «Видите ли, сейчас я одержим полифонией».
Отчасти так и было: после того, как я сдал Достоевского, что-то во мне звучало полифоническое…
«Олег Николаевич, а как вас величают любящие вас женщины?» «Кто как, — отвечал я уклончиво (не хватало еще ей рассказывать, как меня в былое время жена привечала, пока не выселила из квартиры). — по-разному».
«Алик, Аленька, Алёнучка… — фантазировала Зоя Константиновна, уже захмелевшая. — Олег… Да! Олег. Замечательное имя. Олег Николаевич, я вас буду называть Олегом. Разрешаете?»
Тем временем настала моя очередь предложить фамилию малоизвестного литератора второй половины Х I Х века. Из малоизвестных я никого не знал, шутки ради я назвал фамилию моей бывшей жены, разумеется, девичью: «Хвощинская!»
Со всех сторон закричали: «Большая медведица»! — «Пансионерка»! — «Былое»!
Профессор Скворлыгин даже привстал: «Провинциальные письма о нашей литературе»! «Провинция в старые годы»! — вдохновенно вспомнил Долмат Фомич. «После потопа», — сказал с бакенбардами.
«А ну — ка, — обратилась к сотрапезникам Зоя Константиновна, — скажите, из какого это рассказа: „Бывали хуже времена…“», — но закончили фразу все вместе:
«Подлее не бывало»! — И тут же наперебой: «Из „Счастливых людей“!..» — «Из „Счастливых людей“!..» — «Из рассказа „Счастливые люди“!..»
Стали подводить итоги. Долмат Фомич объявил победителем почему-то меня (что-то я все — таки недопонял в их правилах). Мне хлопали. Однако за Хвощинской статус «малоизвестного литератора» отказались признать. Говорили, что «очень известная».
«Поздравляю, — проворковала Зоя Константиновна, положив мне на плечо сразу обе ладони. — Вы молодец».
Лариса убирала тарелки. Отдыхали. Прохаживались по залу, беседуя. Один библиофил музицировал на пианино, а двое других пели куплеты. «На слова Мятлева, узнаете?» — спросил Семен Семенович, проходя мимо меня.
Зоя Константиновна подвела меня к окну, отдернула занавеску — маркизу: «Вам нравится?»
Вид был действительно замечательный: Нева, крейсер «Аврора», гостиница не то «Ленинград», не то «Петербург», — как раз в те дни ее переименовывали.
«Как хороши, как свежи были розы!» — ворковала Зоя Константиновна.
Пили кофе с пирожными. Профессор Скворлыгин рассказывал о болезнях древних людей, о костях, которые он изучает, о том, что нет интересней науки, чем палеопатология.
Глава 4. Такое непринужденное интонирование…
Октябрь в Петербурге — скверное время. Листья гниют под ногами.
Сыро, дождливо, собачье дерьмо… Не листопад. Листопад листолежем сменился. Листогнилом. Где уж тут золотая осень! Еще, может, в Пушкине — золотая, или в Павловске, может, она золотая, там ведь так посадили деревья, что листья цвет не сразу меняют, не вперемежку, не как им вздумается, а радуя глаз: желтые пятна, багровые пятна, зеленые пятна еще. Музыка парков. А на вокзале другая музыка. Духовой оркестр играет у Витебского. В открытый чемодан кидают рубли. Можно «Татьяну», а можно «На сопках Маньчжурии». Всё — «На возрождение духовой музыки» (табличка). На Сенной у метро поскромнее оркестрик, менее слаженный. Мэр города обещает к Новому году открыть подземный переход и новую подземную станцию, сопряженную с уже имеющейся. «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». Иностранные вывески появились на Невском.
С энтузиазмом играют у Елисеевского. В основном то, что волнует национальные чувства проходящих мимо американцев. Но туристов немного. Не сезон. И потом еще не оправились после путча. Боятся. Около Гостиного двора сумасшедший карлик с выпученными глазами и с гитарой — истошно орет. Он бьет по струнам без всяких аккордов и что-то выкрикивает невразумительное, подпрыгивая и подергиваясь. Вокруг толпа. Одни смеются, другие совсем не смеются.
Нет листьев на Мойке. Липы спилены. Пилили липы пилой. Конечно, это были липы, а не тополя. Я хорошо помню. Просто мы когда-то по какой-то весне из клейких липовых листочков придумали салат со сметаной — экстравагантную закуску на тридцатилетие художника Б. Он отмечал юбилей в огромной мастерской у Синего моста, которую арендовал в складчину с тремя другими художниками. Б. писал горы, вулканы и лунные ночи. Ему подарили набор из тридцати граненых стаканов и будильник, облагороженный гравировкой: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну». Костя — примитивист блевал в Мойку клейкими липовыми листочками. Зато много на Введенском канале. Тополиных. Мокрые, чавкают, когда ступаешь. Канала нет. Давно закопан. Есть только улица, носящая имя Введенский канал. От невзрачной стены Военно — медицинской академии оттопыривается пивной ларек, похожий на огромную бородавку. В розлив. А не в разлив. И с подогревом. Функционирует до полуночи. Иные спать укладываются в кучу мокрой листвы. Холодает. «Зачем не забираете пьяных? Замерзнут!» — возмущалась Екатерина Львовна, сама подшофе. Пьяненькие лежали повсюду.
В остальном Екатерину Львовну власти вполне устраивали. Ее бутербродное дело заметно расширилось. Она нашла компаньона — спившегося майора в отставке, с которым можно было поговорить о политике, благо продажа имущества остановилась на телевизоре.
Они смотрели новости и заинтересованно их обсуждали.
На телевизоре лежала кулинарная книга из библиотеки покойного Всеволода Ивановича Терентьева, столь крупнообъемному предмету не нашлось места у меня на антресолях. Строгостью и обстоятельностью веяло от этой книги. Я сначала боялся, что и она окажется на сенной барахолке, но, почувствовав отношение к ней Екатерины Львовны — ревностно — почтительное, ревностно — благоговейное, — перестал беспокоиться.
Книга — намек. Книга — иносказание.
Ни в себе самом, ни вне себя самого я не искал смысла никакого особого, просто не хотел задумываться о нем, не находил нужным, а тут — увесистый труд, фундаментальность которого так и лезла в глаза, на века переплетенный в Образцовой типографии имени Жданова, лежал себе преспокойно на телевизоре, намекаючи как бы на устойчивость мира, на простоту неких мировых констант, когда мир-то наш на глазах расползался.
Странное дело, именно в те смутные дни, когда из магазинов исчезли продукты и даже по талонам не купить было сахар, подсолнечное масло, обыкновенный чай и крупу, резко возрос неожиданный спрос на — нет, не на поэзию, как в эпоху военного коммунизма, — на кулинарную литературу! Издаваемая фрагментами Молоховец продавалась в киосках вместе с газетами и шла нарасхват, не говоря уже о разных там «Крепких напитках», «Диетической стратегии молодоженов» или «Занимательном сыроедении». Пережившему искус маргинального библиофильства и кулинаробесия, мне сейчас легко вспоминать, но тогда, глядя на экран хозяйкиного телевизора, радостно возвещавшего об очередном крахе очередной «структуры последней империи», я смутно переживал близость сталинской «Кулинарии», тяжело нависающей над головой подслеповатого журналиста.
Когда Екатерина Львовна положила ее на телевизионный ящик, она мне так сказала: «Ты стал много думать. А ведь ты не любишь собак. Нехорошо. Ты становишься злым».
«При чем тут, скажи, демократия? — слышал я сквозь сон, как она возмущалась среди ночи внизу. — Разве собаки до путча не гадили?» «Еще как гадили», — соглашался майор, уже изрядно подвыпивший. «А он говорит, что не так. Что только сейчас… А ведь путч был когда?.. В конце лета был путч. А собак вывозят на лето. Вот и не гадили… Собаки на дачах летом живут… В отпусках… Их после путча уже привезли… вот и гадят… а он…» «Срут», — сказал компаньон.
Я не понимал этого. Я не понимал: почему Екатерина Львовна так уверена, что я ненавижу домашних животных? Потому что я всего лишь рассказал ей сон про Эльвиру? Как хотел ее зарубить топором?.. Болван. Нашел кому рассказывать!.. Я рассказывал сны ей зачем-то… Зачем?
«Он сочиняет стихи».
Ложь! Тебе не понять!.. Ты залезла в мои записи, глупая женщина! Записи, верно, мои, да стихи — не мои! «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник…» Нам так с вами не написать, Екатерина Львовна!
Восклицательный знак — уже от меня, не удержался поставить…
После иронической фразы о принципах выбора мяса в условиях отсутствия выбора приводился нехитрый, адаптированный к обстоятельствам времени рецепт ростбифа.
В среду пришла Юлия.
Я еще спал. Самые нелепые сны снятся почему-то под утро.
Уже наяву, застегиваясь, дооблачаясь и думая, что все — таки не ко мне, шел, спотыкаясь, к двери.
Нет, стояла девушка в светлом плаще с приподнятым воротником.
«Здравствуйте. Олег Николаевич — вы?» «Я», — сказал я. «Я курьер. Меня зовут Юлия». — «Здравствуйте, Юля». «Юлия, — поправила гостья. — Я курьер».
То, что курьер, только сбило меня. От жены, я подумал. Повестка, наверное, в суд. Хотя какая повестка? С курьером…
Она видела, что не врубаюсь. «Долмат Фомич просил забрать материал для газеты. Знаете такого?» Я обрадовался: «Ну, конечно, а как же? Вы проходите. Что же вы не проходите?»
В общем, впустил.
«Готов материал?» — «Да какой материал!.. Тоже мне материал!.. Два материала… (Ворчу.) Я бы сам занес. Не тот случай». — «У них еще нет офиса. Адрес редактора никто не знает». — «Но вы-то знаете?» — «Я знаю… И потом, за меня не беспокойтесь, я не перетрудилась. Вы у меня за все время первый… — она запнулась, — не клиент, а как это?.. Адресат?» «Сослуживец», — предположил я. «Хотя бы», — согласилась курьер.
Я поинтересовался: «А давно вы работаете?» — «Два месяца». — «И что же за два месяца ни с кем не… сообщались?» — «Ни с кем. К вам первому». — «То есть числитесь просто?» — «Нет, почему же, просто работы не было… большой». — «А сейчас появилась… большая?» — «Как видите. Ну так где ваш труд?»
«Раздевайтесь, — сказал я, спохватившись. — Я сейчас принесу».
«В другой раз, — сказала она. — Мне некогда».
Поделиться книгой: