Купол Экспедиции

Ирина Василькова

КУПОЛ ЭКСПЕДИЦИИ

_{Заметки на полях}

1.

Что мне нравится во снах, так это ощущение другого мироздания. Правда, сновидения, которые разворачиваются в набивших казенную оскомину зданиях или в скукоженных городских пространствах — в университетском коридоре или на пригородном перроне знакомого вокзала — те как-то не в счет, те простоваты и всегда содержат полускрытый ответ, явную подсказку — ясно же, например, что в конце августа педсовет снится только фанатам педагогики. Эти люди никаким другим способом не умеют придать своей жизни экстрим, кроме как общаясь с энергичной толпой малолетних оболтусов, вот и сны их полны вполне понятных, почти вампирических предвкушений. Сюда же можно отнести и так называемые эротические — «как ты думаешь, дорогая, не проснуться ли нам еще раз в гостиничном номере в объятьях совершенно неинтересного коллеги или красавчика актера?»

Я же имею в виду совсем другие — те, что всегда просторны и длятся под открытым небом. Их пространство доверчиво, разомкнуто и гомогенно, ведь если нет стен, то нет и повода считать, что за стеной подстерегает нечто обманчивое и опасное. Мироздание там и вправду иное — чуть смещенное, вызывающее слабую память о бабочке Бредбери, а в чем смещение — сразу и не ухватишь. Разве что химический состав атмосферы сменился, и это слегка мешает дышать, но главное — химия сдвинула атмосферную оптику, поэтому свет здесь совсем чужой. Я бы даже сказала — как в фантастическом фильме, если бы фантастический фильм так настырно не резал глаза уликами павильонной или компьютерной съемки — нет, в фильме реальность всегда отдает кичем. Я же говорю именно о снах, что бывают реальней реальности, вот и застревают в голове на долгие годы. Возвращаясь, они радуют внезапным повторением места действия, хотя сюжет может выглядеть каждый раз по-другому. Вообразить можно и то, что живешь одновременно в нескольких мирах, и хотя в эту ерунду никто не верит, но ты-то веришь, особенно когда утром понимаешь, что снова неожиданно навещал знакомые места.

Это место снится часто. Дорога (хотя там не может быть никакой дороги!) идет вдоль серо-желтого склона конической горы, ее сыпучую монолитность протыкают большие конусы кроваво-бурого цвета и еще желтые поменьше, между ними серные выцветы, курящиеся из трещин дымки и запах, как в преисподней. Ни травинки. Иногда дует ветер, он несет песок, колет глаза и гудит, задевая остро торчащие камни. Странная смесь покоя и тревоги, утешения и опасности. Здесь всегда должно что-то произойти и никогда ничего не происходит.

Утром тру покрасневшие веки, избавляясь от назойливых песчинок, на зубах тоже похрустывает песок. Пробуждение, как водится, выпихивает из одной реальности в другую, не успев сдуть с меня пыль инобытия — в момент, когда до неведомого финала, приносящего то ли облегчение, то ли разгадку, остается совсем чуть-чуть. Занавес опускается, глянуть за край нет никакой возможности. Но параллельная реальность чего-то настойчиво требует. День по счастливому совпадению оказывается пустым, нерабочим. Открываю ящик стола и выуживаю из-под вороха бумаг старую клеенчатую тетрадь фабрики «Восход». Москва, объем 96 листов, цена 44 копейки. На обложке ровным почерком «Камчатка-75», а ниже «Геология — это не наука, а образ жизни». Дневничок. Не раскрывала его лет тридцать, но и не выбрасывала, таскала с собой при переездах, перемещала из ящика на антресоли и обратно, хранила вместе с самыми важными бумагами и не понимала, зачем. А вот сегодня понадобилось открыть. Время настало, что ли.

2.

«…У меня сегодня приступ молчания. Мрачно дуюсь в углу палатки, ребята посмеиваются. Да нет, ничего не произошло, просто надоела мерзкая погода — который день не могу влезть на тот самый лавовый купол, то туман не пускал, теперь дождь.

Дался же мне этот купол! К тому же снился дурацкий сон — с Биллом в главной роли. Маразм. Прямо не сон, а сентиментальный фильм. Билл обнимал меня в салуне на Диком Западе, лицом был слащав, что твой лимонадный Джо, и другой рукой держался за пистолет. Нет, за стакан виски, пистолет был за поясом. Дожила, дура романтическая! Тьфу ты, прямо зло берет! Ты зачем вообще сюда ехала? Капли нудно барабанят по брезенту, где-то в углу он не выдерживает, промокает, и струйка, тихо журча, бежит на спальник. В это уютное гнездышко мы забились все вчетвером — тут теплее, надышали уже. Джон и Билл смахивают с доски сырые шахматы, им надоело. Шеф уже третий час делает вид, что изучает карту — понятно же, что просто делает вид. Вроде бы звук барабанчиков смолк — неужели перестало поливать? Ага, зашевелились. Перешептываются. Решают все без меня, ясное дело.

Ну, вот еще новости — Шеф и Билл идут в рекогносцировочный маршрут вдвоем, а меня не берут, потому что я, видите ли, притягиваю дождь! Счастливые — натянули штормовки, сапожищи свои болотные, ружьишки похватали — и вперед.

Ага, теперь еще и Джон собирается на охоту. Ему не дает покоя несправедливость судьбы — половину горного барана, добытого в прошлый раз, сожрал орел. Соответственно, он зол на судьбу, на орла и на баранов. „Счастливо оставаться, Флэсси! — скалится он. — Про обед не забудь!“ — и исчезает в сером тумане. Ну вот, приветик. Опять все ушли.

Ну и хорошо. Мое время. Выползаю из палатки и сооружаю костерок. Тут холоднее, но веселее. Соберем мозги и подумаем, что мы вообще тут делаем».

Вы как хотите, а я верю в знаки судьбы, в ее подсказки, стрелки, как в «казаках-разбойниках». Мне было лет семь, я лежала в постели с ангиной и от скуки читала подряд Большой энциклопедический словарь. Стукнула входная дверь, появился папа, загадочный, веселый, поставил передо мной голубой глобус на черной ножке. Я, зачарованная тонким рисунком горизонталей на голубых и рыжих поверхностях, потребовала разъяснений. Краткий курс картографии был прочитан немедленно, и пока папа ужинал, я приучала зрение к тому, чтобы на месте красок и линий видеть крутые склоны и подводные впадины. С пространственным воображением все оказалось в порядке, глобус тут же получил статус волшебного предмета, свойства которого продлевались за пределы видимого. Вечером мы развлекались чудесным образом — раскрутить глобус и ткнуть пальцем в вертящуюся пестроту. Куда ты хочешь попасть? Я ткнула, замирая от восторга, шар остановился, я прочитала: «ючевская сопка». Папа сказал: «какая чушь!» и стал изучать поверхность. Два листа бумаги были наклеены на сферу криво, один чуть налезал на другой и закрывал первые буквы. Это была Ключевская. Мы потом еще долго крутили, попадая то в Альпы, то в Саргассово море, но запомнилась именно Ключевская.

У детей в голове всегда так — засядет что-нибудь, и не выковыришь. Уйдет в глубину и дожидается своего часа.

Преддипломная практика — конечно, только Камчатка! Бзик у нас такой, у троих на курсе — только туда. Можно было поближе — нам предлагали и Урал, и Казахстан, и Среднюю Азию. У нормальных людей один только момент выбора (единственного из возможных заманчивых вариантов!) таит в себе неизъяснимое наслаждение, ползанье животом по расстеленным картам, штудирование статей и разговоры с очевидцами. Но сладость предварительной фазы мы отсекли с фанатизмом, все усилия потратив на поиски сумасшедших начальников, готовых взять на себя обузу в виде студента-дипломника или, что еще хуже, студентки.

У меня хранится фотография тех времен — кадр, бесспорно, постановочный, но характерный — в крошечной комнатке МГУ-шной общаги, от которой в памяти остался только мучительный запах застарелого табака (свидетельство мужественности хозяев!), две задумчивые барышни мечтают о небесных кренделях на фоне карты Камчатского региона. Видимо, фанатичное упорство разжалобило фортуну, и варианты все же нашлись — у всех разные. Тем не менее летели одним рейсом — я, подруга Катя и еще один однокурсник, Женька. Подарки судьбы отличаются от обычной текучки сгущением невероятных случайностей — и первой неожиданностью стал сам полет. Тем же рейсом на Камчатку везли новобранцев, они заняли весь задний салон самолета, но их, видимо, пасли строгие командиры, так что солдатиков было не слышно, не видно во время десятичасового перелета. В переднем же салоне единственными пассажирами оказались мы трое. Бортпроводнице, трезво оценившей ситуацию, лень было греть положенный аэрофлотовский обед, и она лениво поинтересовалась, не устроит ли нас трехлитровая банка персикового компота. Мы, естественно, согласились, в чем нисколько не прогадали — Катькины родители нагрузили ее таким количеством провизии, что на троих было как раз нормально. Мы и поспать могли бы на свободных креслах, но это вовсе не приходило в голову, поскольку эйфорическое возбуждение, истерическую шутливость и нервную жестикуляцию совершенно не успокоил персиковый нектар. Мы производили столько бессмысленного шума, что пилоты мучились в догадках, что за пассажиры им достались на этот раз. Один из них вылез из-за двери, пожал липкие от компота руки (ложку нам, понятно, дать забыли) и пригласил в пилотскую кабину. Стеклянный нос ТУ обеспечивал шикарный обзор — можно было любоваться на проплывающую внизу живую топографическую карту или восхищаться переливами закатного пламени в облаках. Хозяева положения изо всех сил распушали хвосты перед московскими барышнями, даже разрешили подержаться за штурвал. Нахлобученные летные фуражки придавали нам красоты в собственных глазах, а Женька торопливо щелкал затвором «Зенита», ловя бесценные кадры.

Самое сильное впечатление от полета — час, два, три, четыре под нами только заснеженная июньская тайга и никаких примет цивилизации. Тогда я впервые прочувствовала масштабы, климатические особенности и роковую безлюдность этой страны. Промежуточная посадка состоялась в Братске, где мы слонялись меж вечерних берез, изнемогая от затянувшейся остановки, а бедные новобранцы завидовали — их так и не выпустили из самолета.

3.

Пишу рассказ. Я никогда еще не писала рассказов, но этот, первый, пишется сам. Смотрю в волшебный фонарь — человечки в ландшафте движутся, у них смешная жестикуляция и молчаливо раскрывающиеся рты. Не слышу ни слова, по мимике пытаюсь понять, что они говорят. Постепенно включается звук, картинка оживает.

И тут звонит телефон.

— Флэсси! — произносит трубка. — Ты меня помнишь?

Ничего себе! Помню, конечно. Это Шеф, только голос уже не такой молодой, а как бы слегка шероховатый. Ничего, что я не слышала его уже тридцать лет. Все равно узнала. Как все совпало!

— Флэсси! — говорит он. — Мы тут решили собраться. Ты придешь?

Я, разумеется, приду. Тем более что живем, оказывается, совсем рядом.

Вот неожиданность!

В Институте вулканологии нам тогда не очень-то обрадовались. Общаги у них не было, поэтому Женьку определили ночевать на столе в какой-то лаборатории, а к девушкам отнеслись гуманнее. Нас с Катей и новосибирскую студентку Таню взял на постой восточный красавец Фарид. Разве мог питерский эстет вынести прозу окна, выходящего на пустырь? Он решительно заклеил его калькой и нарисовал на ней решетку Летнего сада. Одна комната считалась петрографической лабораторией — микроскопы и стеллажи с книгами. Вторая оставалась совершенно пустой, если не считать широченного пружинного матраса, где Фарид вечерами возлежал в позе падишаха. Тюрбан из полотенца усиливал впечатление. Три девицы на своих спальниках скукожились у противоположной стены. Падишах смотрел на нас иронически, а в его глазах прыгали безумные искры. «Воды!» — требовал он повелительным голосом, и мы спешили на кухню, сталкиваясь лбами. Однажды утром он сказал — ночью было землетрясение, вы что, не слышали? Вот ты — на тебя чуть шкаф не упал! Я не то чтобы не слышала, но, ощутив колыхание резинового матраса под собой, думала, что это прекрасный сон.

Так жили неделю. Потом падишах отбыл в поле, Катя уехала на Паужетку, Таня куда-то еще. Меня переселили к Валере, альпинисту и горнолыжнику. Жена его была в отъезде «на материк», он располагал свободной территорией. Квартира поражала алыми стенами туалета — закрывшись там, можно было испытать легкий приступ безумия, а еще огромной картой вместо обоев в прихожей. Днем я торчала в институте, обсуждая зигзаги и повороты дипломной темы — изотопы урана и тория в лавах Ключевской группы, особенно нацеливаясь на вулкан Безымянный, ночевать же тащилась в экстравагантную квартиру. Валера выглядел сурово и неприветливо — тем удивительней, что в выходной пригласил меня на пикник.

Компания составилась незнакомая и взрослая, я чувствовала себя неловко и предпочла остаться в лагере, когда они ушли бродить по живописной горной долине. Любоваться окрестностями я отправилась в одиночку и в другую сторону. Рекогносцировка склонов вывела меня к изумительному снежнику, с которого мне тут же удалось сверзиться. Набирая скорость по фирновому склону, я лихорадочно вспоминала азы профессиональной подготовки (по «зарубиться» я даже зачет сдавала) — но ледоруба не было, оставалось только пошире раскинуть руки-ноги, увеличивая трение. Это помогло мало, я приподнялась на локтях, чтобы увидеть, куда лечу — меня перевернуло в тот момент, когда снежник кончился, и шмякнуло бы лицом о камни, не успей я скрестить перед собой руки. Удар пришелся на них, оставив ссадины и изодранные в клочья рукава, зато лицо уцелело. Компания в лагере уже жарила шашлыки. Валера ничего не спросил, только посмотрел выразительно и покрутил пальцем у виска.

Я внутренне ликовала — убедилась, что мироздание меня бережет.

«…Петропавловское прозябание кончилось, теперь маленький отряд мается дурью в поселке Ключи в ожидании начала сезона. Поселок деревянный, по нему бродят бичи и стаи уродливых коротконогих дворняжек. Вулканостанция — особое государство, огороженное забором и подчеркивающее свою суверенность. В первую ночь меня определяют спать в чуланчик, там на веревках сушится красная рыба по-камчатски — с душком. Запах не дает уснуть всю ночь. Назавтра разбиваем палатки в дальнем углу территории, на лужайке, где пасутся кони и торчат несколько кустов жимолости с синими горчащими ягодами. Нас четверо — начальник партии Ермаков, ленинградский художник Виталий и московский инженер Борис. В одной крохотной палатке Ермаков с Борисом, в другой Виталий и я. Тесное соседство меня не смущает абсолютно — привычка бесполых студенческих ночлегов. От безделья придумываем себе занятие — снимаем фильм из жизни ковбоев, благо казенных лошадей сколько угодно. Ермаков не участвует — вечно занят какими-то важными делами, поэтому мы развлекаемся втроем. Придумываем имена — Виталий теперь называется Джоном, Борис — Биллом, а мне достается имя Флэсси, потому что они вечно цитируют какую-то фразу: „Это чудесно, Флэсси!“ Может, она из фильма или книги, но мне неудобно спросить. Ермакову же никакое прозвище, кроме Шефа, явно не идет. Завернутая для мексиканского колорита в полосатое полотенце, я изображаю жену ковбоя — окучиваю мотыгой маис, а Джон с Биллом показывают чудеса вольтижировки…

Через неделю мы уже в поле…»

4.

Что тянет человека именно в эту точку пространства? Кроме детской фантазии существует что-то еще, какая-то мистика, неодолимый зов. Притяжение ландшафта. Разве можно догадаться, вдоль каких силовых линий скользит наше внутреннее «я», каким законом описывается нестандартная траектория, да и не наше дело догадываться. Наше дело — прийти и слиться.

Я злюсь, потому что я уже здесь, а объекта для слияния нет. Нет игры красок, объемов, светотеней — только густой промозглый туман. «Интимный туман», как выражается Шеф, потому что видишь только ближайшего собеседника. Весь мир сжался в точку, ты в нем свернут эмбрионом, и никакой длительности, никакой протяженности, даже само время застыло. Интересно обживают эту ситуацию мужчины — прошибают кокон, взрывают коллапс своей активностью. Нужен им этот рекогносцировочный маршрут, как же! Просто не могут сидеть и ждать. И Джон туда же со своим бараном. Знает же, что у нас продовольствия куча, можно не волноваться. И кого он там подстрелит, в этом молоке?

Ладно, помедитировала, теперь можно костром заняться. Сварю я им обед, никуда не денусь. Но меня это тоже немножко злит — типа, женщинам место на кухне. Правила игры. Орлы, тоже мне! Драю песочком посуду и смотрю на свои руки — нормальные, походные такие руки с цыпками и въевшейся грязью. Это тоже правила игры? Понимаю, сидела бы в городе и крем в ручки втирала — тогда и роль была бы другая, но я же тут, с вами, в болотных этих сапожищах (хорошо, папа научил правильно портянки наматывать!), в штормовочке брезентовой, вроде свой парень. А вот свой — да не свой. И переходы делаю, как они, и сплю, не раздеваясь, в мокром спальнике, и не пикнула ни разу — все равно не то.

О, ветерком потянуло, туман развеялся немного. Вдали выстрелы, смутные такие. За спиной шорох и чавканье, лошади бродят. Они у нас вроде как привязаны, но как-то ненадежно, к неустойчивым камням, больше не за что зацепить. У Орлика свисает изо рта сиреневая тряпка, тяну за конец — м-да, бывшее любимое полотенце с синим ирисом, уже наполовину пережеванное вместе с травой. Теперь уж доедай, зараза!

Еще бы надо банку лосося открыть, а нечем. Все ножи с собой уволокли, придется топором — тоже развлечение. Справлюсь, я тут со всем справляюсь.

Джон появляется из тумана бесшумно, как индеец, тащит на плечах баранью тушу. Когда сбрасывает ее на землю, вижу, что баран совсем небольшой, молодая самочка. Замшево-серая, как большая мышь, вся такая мягкая и даже, кажется, еще теплая. Невероятно жалко.

— Флэсси, будешь тушу свежевать? — ерничает Джон.

Он, что ли, думает, что я должна в обморок падать?

— Ладно, не для кисейных барышень это дело, — продолжает он меня дразнить и берется за нож.

Я уже знаю, что надо делать — точно подрезать какие-то сухожилия, тогда шкура снимается легко. Искоса наблюдаю за охотником — вдруг и это умение когда-нибудь пригодится. И все же это мужские игры — превратить упругий сгусток жизни в мертвый мешок с костями.

Все сделано очень быстро — влажная бордовая туша выглядит неприятно. Еще хуже мне становится, когда переполненный гордостью добытчик переворачивает ее носком сапога. Видно маленькое аккуратное вымя, на котором каплями выступает молоко. Еще недавно оно тоже было живым. Где-то остался малыш — интересно, он теперь не выживет или его накормит чужая мать? Меня тошнит.

Вокруг вертится и любопытствует Пират — забавная помесь сеттера со спаниелем, это петропавловская журналистка Светка доверила нам выгулять собачку.

Джон гремит сковородкой — собирается жарить печенку. Слышен шум и удаляющееся ржанье — лошади опять сбежали.

Найдутся.

5.

В детстве страдала оттого, что не мальчик.

Мальчики смелые и веселые. Всегда смотрят на нас свысока. Потом летят в космос или становятся капитанами. В крайнем случае, сухопутными первопроходцами. Что с того, что я учусь лучше всех в классе? Требуется что-то другое. Неужели нельзя выскочить из своего девчоночьего образа? Пробую. Шахматы, стрельба из лука, география, астрономия, физматшкола. На лыжах с крутых горок, иногда с мальчишками в хоккей. Но им не нравится в хоккей — им больше нравится накручивать на катке круги со мной за ручку, он — ведущий, я — ведомая.

Геология — вот выход. Нет, берем еще круче — вулканология. Гарун Тазиев, «Встречи с дьяволом», легендарная Софья Набоко, прокатившаяся на застывшей корке по раскаленному лавовому потоку. У меня есть цель, упрямство и терпение. Я все смогу. Не хуже мальчиков. Я даже раздобыла телефон этой Набоко, но не звоню. Что я ей скажу?

Они относятся ко мне как старшие братья — заботливо, снисходительно, но и спуску не дают. Разведи костер под дождем, пройди километров десять по кекурнику без передышки, оседлай лошадь, сбегай за образчиком вон на ту сопочку. И разведу, и сбегаю. Проблема не в этом, а в том, что нам какой-то разный состав воздуха нужен для дыхания. Нет, не то — воздух на всех один, но нам для жизни нужны разные его компоненты. Эти сводящие с ума вибрации, этот мой роман с мирозданием абсолютно им невнятен. Им не слиться с ним надо — преодолеть. Зверя застрелить, шкуру снять, полтонны образцов в институт припереть. Они и мир — соперники, я и мир — одно. До меня медленно, но доходит — что я не могу, как они. Я просто не хочу, как они!

Еще мне любопытны их разговорчики про разлады с женами — все косвенно, намеками, не для моих ушей. Кажется, и здесь то же самое — разный состав воздуха. Конечно, про отношения двоих я пока ничего еще не знаю. Но чувствую, что в состоянии совместной гармонии удержаться трудно, как на канате… И как их совместить — слияние с преодолением? Разве что интуитивно — вряд ли дрессура поможет…

Вот так, оттирая песком закопченый зеленый чайник, я отгораживаюсь от очередных несправедливых наездов шефа. Ну, проснулся в плохом настроении — а я при чем? Мое состояние чувствует только Борис. Правда, он никогда и не скажет ничего, только подмигнет ободряюще, если я совсем уж не в себе — я и веселею. Щас, мужики, сделаю я вам вашу какаву!

«…Сидя у костра, смотрю на горы. Небо почти чистое, только вершину Безымянки окутывает облако, растет и становится похожим на черный шлейф. Неужели извержение? Точно, пепловая туча. Хватаю бинокль и впиваюсь в нее глазами. Там, как уголек в золе, вспыхивает искра, потом вторая, третья! Кратер подсвечен с другой стороны, только край очерчен тонкой золотой змейкой. Вспыхивает молния, зарево все сильнее дрожит, слышен далекий низкий гул. Вдруг угольки будто раздувает ветер и вниз проливается огненная струя — это сошла по склону раскаленная лавина!

Какая удача! Меня охватывает восторг, я напряжена, как струна, и боюсь потерять хоть миг, чего-то не досмотреть, не понять! Мне странно спокойствие ребят, сосредоточенно опустошающих сковородку и лишь слегка косящих в сторону грандиозного события. Только Шеф сосредоточенно катает что-то в полевой дневник, как и подобает суровому вулканологу.

Утром сонная вылезаю из палатки, он уже кипятит чай и добродушно спрашивает:

— Флэсси, ты что такая загадочная, что тебе снилось?

Снился мне, естественно, вулкан Безымянный, о чем и сообщаю.

— На полпути, — изрекает он флегматично.

Поймав удивленный взгляд, поясняет:

— Человек считается по-настоящему посвященным в вулканологи, когда ему приснится грандиозное извержение.

Забавно, да?»

Листала тут на досуге Иво Андрича, нобелевского лауреата. Порицает героиню: «…страдала избытком фантазии и болезненной, непредолимой, ненасытной потребностью восторгаться. Она восторгалась музыкой, природой, нездоровой филантропией, старинными картинами, новыми идеями, Наполеоном и всем, чем угодно, лишь бы это выходило за пределы ее круга и противоречило ее семейной жизни, доброму имени и хорошей репутации ее мужа».

О как! Суровый мужской взгляд.

6.

О пении Егора Резникова я столько раз слышала и читала, но умом разве поймешь то, что можно почувствовать телом. Русский француз, профессор музыки чудесным образом заставляет пространство вибрировать и петь. Своды храма Козьмы и Дамиана будто колеблются, гудят, звук слышишь не ушами, а солнечным сплетением, с изнанки, с внутренней щекоткой — как варган, как трубный рев в буддийском монастыре. В храме полутемно, горят несколько свечей, еще одна в руках у седого человека, он ходит с ней по храму, перестраивая формы теней, проявляя в пространстве новые отголоски и призвуки. Говорят, так же он заставлял петь своды трех самых величественных соборов Франции. Нет, не заставлял — просто выпускал что-то на свободу. А голос слабый, без всякого вокала, вне техники. Но из всех углов дуновение — будто тишайшие хоры или тени хоров подпевают. Что-то эта акустика делает не только с душой, но и с телом — новое качество существования. Нет двух миров — снаружи и внутри, есть одно целое. Я и вселенная — едины. Это счастье. Физические свойства мира делаются и вправду иными — чуть смещенными, вызывающими слабую мысль о бабочке Бредбери, а в чем смещение — сразу и не ухватишь. Как во сне.

«…Ого, утро сегодня прекрасное! Дождя нет. Ясно и холодно. Чуть выше нас выпал снег. Сопка Зимина уходит в небо плавными белыми очертаниями, почти как Фудзи. На горизонте Толбачик, белый сфинкс. Можно вытащить спальники на солнце — хоть немного просохнут. Шеф, видимо, не в духе — мне это состояние передается моментально, поэтому успеваем немного поцапаться без причины, после чего он отправляет меня варить кашу. Пока я раздуваю костерок, они устраивают в палатке небольшой военный совет. Шеф с Биллом собирается сгонять на сейсмостанцию и к вечеру вернуться, мне же поручает сделать парочку маршрутов. Одной! Я искоса смотрю на него. Знает ведь, что ходить по одиночке — это нарушение техники безопасности. Значит, должен отправить со мной Джона, но тот без приказа не пойдет, а Шеф молчит. Просто вредничает. Или думает, что я откажусь идти. Еще чего!

Они уходят. У Джона свои дела — отправляется на поиски потерянного вчера вьюка с телогрейками.

Пользуясь тем, что от меня опять все отстали, созерцаю окрестный пейзаж. Желто-серый склон конической горы, вокруг причудливые лавовые потоки и шлаковые конусы ярко-красного цвета. Дует ветер — он несет песок и колет глаза. Странная смесь покоя и тревоги. Погода опять портится — то солнце, то дождь. Долго выжидаю момент для маршрута, но когда наконец решаюсь — все-таки попадаю под холодные струи. Хочется назад — туда, где под навесом еще дымит костерок, а рядом греется пес Пират. Может, и Джон уже вернулся и, мурлыкая что-то под нос, чинит уздечки.

Презрев капризы погоды, иду дальше. Сплошные лавовые бомбы и обелиски. Земля изрытая, вставшая на дыбы — вся из острых углов. На снежниках грязь розоватого цвета — наверное, пепловый выброс. Надо влезть на небольшую горушку — Купол Экспедиции — и взять несколько образцов. Издали она похожа на ежа — вся утыкана пиками. Склоны крутые, по мокрой траве лезть скользко и неприятно. Но когда оборачиваюсь — совершенно дурею от восторга. Над долиной тройная радуга таких чистых цветов, что я начинаю петь. Сама смеюсь над своими восторгами, но ничего не могу поделать. Смеюсь — смеюсь от счастья. Красота! Полет! Когда поднимаюсь еще выше, глазам открывается фантастический пейзаж в духе Рокуэла Кента. Резкие переходы сине-зеленых тонов, конусы вокруг Безымянного — черные, желтые, красные. Все подсвечено солнцем, которое прорывается из-за облаков, и свето-теневые контрасты делают картину ослепительной. А в ликующую гамму ярких цветов и нежных полутонов как черно-белая фотография врезана присыпанная снегом Безымянка.

Выше ждет еще одна неожиданность. Вершина горы — это нагромождение каменных глыб, между которыми огромные щели, пещеры, гроты, а в пустотах звенят-переливаются ручейки и водопады. Их почти не видно, но воздух вокруг весь из звона и музыки. Легкие колокольчики, глухой звук органа, бубны и флейты — все поет на разные голоса. Очарование нарушают резкие крики тарбаганов, зверьков типа сусликов, но с кошачьими хвостами. Их писк напоминает милицейский свисток — будто за каждым камнем сидит милиционер. Один зверек вылезает на камень, складывает лапки на животе и стоит столбиком, не думая убегать. Я сажусь и начинаю петь ему песню. Он таращит черные глазки-бусинки и слушает. Но одно неосторожное движение, из-под ноги катится камень и с шумом срывается вниз — тарбаган, пискнув, прячется в нору.

Обойдя весь купол и насладившись пейзажами, спускаюсь вниз, набрав букет непонятно откуда взявшихся ярко-синих цветов. Снег на Зиминой совершенно голубой, а на Толбачике сиреневый — нежный дым на фоне зеленоватого неба. Рюкзачок с образцами стучит по спине. Я абсолютно счастлива».

Кажется, именно там все сошлось в случайной точке пространства — холодный воздух, тройная радуга, звуковые вибрации, глаза зверька и синие лепестки. Случайностью это назвать или Божьим промыслом — слияние с душой мира происходит здесь и сейчас. Замурзанная девочка встретилась с абсолютной красотой — сорван предохранитель, пошли топологические игры, внешнее стало внутренним, внутренне внешним. Чистая геометрия. Бутылка Клейна.

Важно, что девочка, не женщина. Такое должно случиться раньше, чем телесность ввергнет нас в игры другого порядка. Слияние с другим человеком — тоже геометрия, но он — не ты, и деформация общего пространства болезненна из-за невозможности отождествиться. Не потому ли там царят отношения власти и подчинения? Мироздание же не только впускает в себя целиком, но ставит между нами знак равенства. Я — это оно. Оно — это я.

Полное доверие.

Если у него и есть власть надо мной, то это та же власть, что у меня над своей собственной рукой. Когда рука отказывается подчиняться, это уже дефект системы, а то и распад. Мне больно и плохо. Миру тоже больно, если я не подчиняюсь. Может быть, в этом и есть отрицательная природа эгоизма? Миру больно.

А если любовь — это совместное подчинение всему высшему порядку? Общие пронизывающие вибрации?

Но как тогда быть, если ваш любимый человек не доверяет миру?

Когда думаю об этом, всегда мысленно возвращаюсь в тот миг и в то место.

7.

Только сейчас осознала, что наблюдаю «мужские игры» прямо-таки в упор. Не книги, не фильмы, не мифы — а все как есть. Эти — играют в робинзонаду. Понимаю, почему отказались тащить с собой рацию, почему взяли с собой самый скудный запас продуктов — условия задачи такие, полностью выпасть из социума. У всех троих «на материке» жены и дети — о, был же мимоходом какой-то случайный разговор, быстро скомканный, но ничего у них за спиной будто бы и не осталось, никаких соплей — только сезонная цель, борьба с препятствиями и гордость преодоления, она ведь и есть главный приз.

Это не поединок с судьбой — просто его модель, но тоже экстремальная. Собственно, истинная цель есть только у Шефа — ему нужен материал для научных построений. Полевая геология требует звериной интуиции, объемного воображения и удачливости. Покружив вокруг сопочки и поглядев на несколько обнажений, он выжидает, прикидывает и вдруг, ведомый внутренним зрением, делает охотничий рывок к одной из вершин и безошибочно находит нужный образец — именно то доказательство, что необходимо его стройной гипотезе. Он умеет в разрозненных деталях вдруг увидеть целостность, систему. Мне тоже хочется так научиться — но для этого нужно задавать много вопросов, а это его сбивает. Поэтому я отслеживаю логику его маршрутов интуитивно, как щенок, и только если уж мне совсем непонятно, отваживаюсь спрашивать.

Виталий — художник. Я вообще-то художников представляла несколько более романтичными — у этого на голове всклоченные соломенные волосы, прикрытые похожей на камилавку шапочкой, дырявые на коленках треники и маниакальное пристрастие к длинному и широкому брезентовому плащу, пережившему не один сезон. Когда идет, полы плаща развеваются и вся фигура напоминает странствующего монаха. Простодушно-голубые глаза вдруг жестко фокусируются на какой-нибудь подробности, и огрызок карандаша творит на крафт-бумаге для завертки образцов что-нибудь высокохудожественное. У него творческий кризис — вот и поехал на Камчатку конюхом. Здесь он, кажется, вполне счастлив. А если и ворчит на меня — то весьма добродушно.

У Бориса тоже кризис, семейный. Отправился доказывать себе свою мужественность, скинув на жену бытовые заботы. Не знаю, но меня почему-то это смешит, хотя я еще и не испробовала на собственной шкуре, каково остаться с маленьким ребенком и метаться между работой, детсадом и детской поликлиникой, пока муж ковбойствует и дефилирует по склонам, размахивая ружьем.

Впрочем, мне с моими ландшафтными заморочками есть чему у них поучиться.

Иногда смотрю на нашу четверку как бы сверху, разглядываю волшебную коробочку с живыми фигурками — вот вереница всадников пылит по пепловой равнине, вот выбирается на аласы, на зеленой траве парусят палатки, костерок трепещет, фигурки разбредаются, занятые насущными делами, порядок которых задается не планом, а самой невычисляемостью ситуации. Вот это чувство ситуации, чувство системы изумляет более всего. Идеальный коллектив, занятый, без преувеличения говоря, выживанием, работает как организм — то есть не задумываясь. Никто не отдает команд — каждый безошибочно чувствует, что именно должен делать. Каждый выкладывается на полную катушку — но одновременно играет в героя, даже если его никто не видит. Мне смешно, какие героические позы они принимают — прямо голливудские персонажи, как ухмыляются, ловя друг друга на одном и том же актерстве. Придуманные имена поэтому и не отлипают — конечно, это Джон арканит сбежавшую лошадь, а не Виталий, это Билл пошел на медведя, а не Борис.

А мне куда? На медведя братья явно не пустят, бедняжке Флэсси остается только одно — искать занятия, достойные боевой подруги. Готовку и постирушки мне никто особенно не навязывает — просто знаю, что надо.

Иногда Виталий рисует очередную многофигурную композицию, отражение суточных перемещений в пространстве, и каждый здесь узнаваем — не только осанкой или поворотом головы, но даже манерой держать лошадь под уздцы. Подметил, глазастый, как у меня ноги заплетаются, и даже прическу точно изобразил — два хвостика, прихваченные капроновыми бантами. Только на картинке замечаю, какой у меня глупый детсадовский вид. Смеется, гад!

«…На крутом берегу ручья маркируем образцы. На противоположном склоне кто-то шевелится.

— Тарбаган поймал евражку! — заявляет Билл.

— Быть не может! — упорствует Шеф.

Однако факт налицо — какой-то зверь действительно закусывает евражкой. Из-за камней виден только хвост и часть морды. Мы в недоумении. Лиса? Но здесь все лисы — огневки, а это кто-то желто-черный. Медвежонок? Тоже не похоже. Умираю от любопытства, а шеф громко свистит. Зверь поворачивает к нам злобную морду, продолжая доедать евражку. Наконец пир окончен, и он вылезает из-за камней, помахивая хвостом. Существо, ни на кого не похожее, разве что очень отдаленно на собаку.

— Росомаха! — определяет Шеф.

Ну и зверюга, до чего ж отвратительная! Разворачивается и мчится прямо на нас как бешеная, оскалив зубищи.

— Не собирается ли она закусить нами? — удивляется начальник. На всякий случай я крепче охватываю ручку геологического молотка и стараюсь не прятаться за Билла. Чудовище стремительно приближается. Когда нас разделяют метров тридцать, Шеф щелкает фотоаппаратом. Росомаха паникует, разворачивается на сто восемьдесят и с реактивной скоростью удаляется по руслу, заваленному каменными глыбами, демонстрируя поистине гимнастические прыжки.

Всю дорогу до лагеря Шеф развлекает нас рассказами про съеденных росомахой геологов. Привирает, конечно, но случаи бывали. В честь счастливого избавления раскололи его на спирт — это у нас называется „по гильзочке“, потому что вместо рюмки охотничья гильза двенадцатого калибра».

Только сейчас отметила почти полное отсутствие алкоголя. «Гильзочки» были малы и редки. С никотином тоже как-то аскетично — трубка Шефа в особых случаях, пачка «Столичных» на весь сезон у меня, а у тех двоих — и вовсе ничего.

Странно, никого это не волновало.

8.

Теперь — о кризисе самоопределения?

Да ладно, никакого кризиса у меня и нет. Пусть они яростно самоутверждаются как мужчины — я же, напротив, блаженствую в состоянии совершенной бесполости. Бесформенная брезентовая куртка, сапоги кирзовые, ногти обломаны, глаз заплыл от комариного укуса. У меня в рюкзаке зеркальце есть, но я не доставала ни разу — зачем? Полное равнодушие к собственной внешности, зато непрерывное внутреннее возбуждение — так и ведет по магнитным линиям, так и тянет, только куда? Магия места, топологические игры, любовь пространства. Что-то в этой земле скрыто — гул под ногами, раскаленные магмы, завихрения силовых полей, во мне гудят наведенные индукционные токи. Вибрирую, живу на полную катушку — острей, больней, пристальней. Иногда немыслимая тяжесть прижимает к земле, будто гравитационная постоянная изменилась, иногда, наоборот, летаю.

Все просто — человек и природа. Между нами ничего нет — стен, электричества, чужих книжных мыслей, городских шлаков. Все честно. Пересыпая в ладонях черный вулканический пепел, обжигаясь о головешки костра, гладя лошадь по выпуклой шее и ловя ее лиловый косящий взгляд, я чувствую Божественное присутствие. Чистое, родниковое, оно наполняет меня час за часом, и чем труднее выдался день, тем его больше. Но эту внутреннюю торжественность надо прятать от других, только наедине с собой извлекать из солнечного сплетения, каждый раз шалея от прошибающего насквозь света.

Своего рода эротика — но тсс!

Именно поэтому люблю ходить в маршрут одна.

«…самостоятельный маршрут труден тем, что меня никто не подгоняет. Еле плетусь, но сразу прибавляю ходу, когда на глаза попадаются отчетливые медвежьи следы. Рядом след волка, совсем свежий. Жалею, что не взяла карабин — но очень уж тяжелый. Мне становится неуютно в этом дурацком месте. Наконец влезаю на плато. Там и сям торчат причудливые конусы, посередине мелкое озеро, на глинистом берегу полно бараньих следов. Колочу образцы. Передо мной отвесные скалы Купола Экспедиции. Эхо молотка грохочет и затихает вдали. Складывать камни некуда, я не взяла рюкзак, чтобы много не набирать — напихиваю в капюшон штормовки.

Хожу долго, места интересные. Нашла знаменитые обнажения, „поленницы“ — базальтовые отдельности, рассыпающиеся, как сухие дрова. Вулканологи на Гавайях сложили камин из таких штучек, собрав их со всего мира. Каждый камень украшен табличкой с именем сборщика и местом находки. Где-то там есть и табличка с именем Ермакова — это отсюда.

С края плато глазам открывается долина реки Студеной. Солнце жарит вовсю. Над зеленой долиной белеет Толбачик, утыканный черными шипами. Неподалеку от меня торчит ярко-красный кратер. Картина диковато-фантастическая. Но главная неожиданность впереди. Спускаясь по склону и огибая травянистую гривку, выскакиваю на скалы и на тропе перед собой вижу… барана! Баран абсолютно флегматично смотрит и не бежит. Правда, нагибает голову, выставляя рога. „Привет, друг!“ — говорю я от неожиданности и сажусь. Он издает неясный звук, из-за скалы вылезают еще два. Вид у них угрожающий. С перепугу ползу вниз по узкому распадку, а бараны, злобно ухмыляясь, спускают на меня камешки. Увертываясь от камнепада, с позором отступаю под радостный свист тарбаганов. Оказываюсь в узкой щели, а над головой толпа баранов, их уже восемь. Выбраться на тропу уже не получится, надо вниз. Капюшон, набитый камнями, мешает страшно. У подножия склона белеют какие-то крупные кости, это настраивает на мрачноватый лад.

Спуститься удается без потерь, не считая дрожи в коленках. Опять следы — медведей тут несчитанные толпы. По дороге к лагерю набредаю на ковер симпатичной травы, вблизи она оказывается щавелем. На Камчатке щавель другой — листочки круглые, но его выдают характерные черешки. Набиваю оба кармана.

Вечером — триумф кулинарного искусства. Весело булькают зеленые щи, на сковородке шипит баранья печенка. У нас это называется „патриции пируют“. Пират, символизирующий „массы“, вертя хвостом, доедает остатки. Ужин проходит на фоне Толбачика, тот пыхтит и освещает небо розовым заревом. Над ним красноватая туча, в ней вспыхивают фейерверки искр. А самый край кратера Безымянки, неожиданно освободившись от облаков, россыпью красных огоньков пылает в звездном небе. Так и ложимся спать — с юга извергается Толбачик, с севера тлеет Безымянный. Земля под нами гудит».

9.

Будучи по рождению человеком равнинным, остро переживаю горный рельеф. Он притягателен динамикой красоты — пространство завораживает, как музыка, если перемещаешься в нем. Любое изменение точки обзора чревато неожиданностями, то постепенными гармоничными изменениями форм, то резкими переменами. Нас сотрясают эмоциональные бури и утешают нежные полутона. Партитура должна быть озвучена, но музыка без слушателя ничейна и сиротлива, вот и рельеф не проявлен без путешественника. Наплывы масс и линий, кулисообразное смещение задника, внезапно вздыбившиеся вертикали, плавные кривые свидетельствуют о силах иного масштаба и позволяют думать о руке мастера. Особенно здесь, в вулканическом регионе — мастер был здесь совсем недавно.

Еще аналогия — путешествие подобно чтению, и независимо от количества накрученных километров может быть пристальным, а может — поверхностным. И чем пристальней — тем яростней будет потрясение. Мне всегда хотелось попасть внутрь музыки, внутрь книги, но раз это невозможно — есть еще горный ландшафт. Внутрь ландшафта.

«Сегодня маршрут легкий — на купол Лохматый, на боку Безымянки. Шеф, как обычно, ищет включения в андезитах. Я тоже отбиваю камушки, но невпопад. А все из-за наших охотничков. Я-то думала, что мы будем два месяца сидеть в полуголодном состоянии, а у нас сплошная обжираловка. Билл сегодня на завтрак устроил отбивные под соусом, но это было не единственное блюдо. Словом, я совершенно обалдела, потому что моя печенка дает о себе знать — ноет правый бок, и слегка подташнивает. Чтобы заставить себя идти, ругаю себя самыми последними словами. Злюсь на собственную непутевость, особенно когда ребята резво уходят вперед по снежничку, а я тащусь в обход — испугалась в таком состоянии прыгать через глубокую трещину. Начальничек смотрит молча и недоверчиво, и мне неприятно. Но не обременять же его сведениями о состоянии моего драгоценного здоровья!

Тем временем нас накрывает беспросветный туман. Мы пытаемся сопротивляться, карабкаясь по лавовому потоку, но понимаем, что это не только бесполезно, но и опасно. Нулевая видимость, не видно даже нашего купола. Обидно, но приходится отступать.

Спускаемся по узкому каньону. Вода, выписывая виражи, пробила извилистый коридор во льду. Идти весело, перебрасываемся шуточками. И вдруг — останавливаемся у края бездны. Гигантский сброс. Ручей с шумом низвергается вниз. Туман здесь реже, но все-таки он застит потрясающее зрелище. Под нами глубокие ущелья, скалы, тысячи лавовых обелисков, огромные глыбы, готовые скатиться в любой момент, грохот водопадов. И ни одной травинки, ничего живого, холодный каменный хаос, горячая ладонь Земли. Земля здесь дышит и рождает горы, дикие, голые, жуткие, но эта красота неоспорима. Я счастлива, что вижу такое.

Возвращаемся назад, идем по другому ущелью, где встал на дыбы еще один купол. Головокружительные обрывы увенчиваются башнями и шпилями. Туманные очертания сказочного замка сквозь мелкую морось, красные и черные камни — сон, нереальность. „Долина привидений“, — говорит Билл. Сам он стоит на огромной глыбе и поет, эхо вторит на разные голоса, по штормовке течет вода, сапоги в грязи — я бы им любовалась, но заставляю себя отвернуться. „Маленький летний роман“ был бы совершенно фальшивой нотой».

Переживание пейзажа вызывает совершенно неадекватную эйфорию. За ужином хохочем над любой шуткой, даже не самой удачной.

— Что лучше сухой портянки? — вопрошает Ермаков.

— Чистая сухая портянка!

— Моя сухая портянка!

— Две сухие портянки!

И так до бесконечности. Спать пора, а мы истерически ржем.

10.

Взрыв 1956 года снес верхнюю часть конуса Безымянки, мгновенно превратив тонны камней в вулканический пепел и засыпав им несколько квадратных километров. Последующие двадцать лет отчасти сгладили следы катаклизма, но пейзаж так и остался неземным. Пепел — лишь термин, на самом деле просто мелкий черный песок, из которого точат белые, как мамонтовы кости, стволы без веток и коры — но они уже дальше, в нескольких днях пути. Вблизи же самого вулкана, кроме песка, почти ничего нет, даже больших камней не так много. Величие фантастического пейзажа обусловлено преобладанием неорганической составляющей мира — травы практически нет, кустов тем более, вот почему проблема дров становится самой актуальной.

Всю ночь снятся феерические сны. Фантастической силы извержения, грохот взрывов, фонтаны огней, раскаленные лавины, пепловые тучи. Пламя и дым, страх и восторг!

Но пробуждение совершенно не похоже на сон. Дождь опять шуршит по брезенту. Холод вползает в палатку коварной змеей. По стенкам сочатся струйки. Кажется, вот-вот пойдет снег. В камнях жалобно скулит ветер. Мелкий дождь отплясывает на тонких ножках, сам пытаясь согреться. В моем распоряжении только крохотный брезентовый кубик — каких-нибудь три квадратных метра, да и то пополам с Джоном. Сидеть нельзя — задеваешь головой, и с брезента капает за воротник. Остается лежать на холодном и сыром спальнике, ожидая неизвестно чего. На мне все мои свитера и телогрейка — чтоб не вымокли, и все равно холодно. У костра еще хуже — там пробирает до костей, да и подбросить в него уже нечего.

Билл на лошади отправился на Зимину за дровами — там можно найти сухие кусты.

Шеф углубился в геологические карты в соседней палатке.

«Кап-кап» — вот и вся монотонная музыка.

Жизнь замерла. Время остановилось.

Царапаю что-то в дневничке.

Так тянется день. Билл задерживается — каково ему там, под дождем?

Шеф, не выдержав, идет его искать. Скоро они возвращаются, мокрые до нитки, но, вопреки ожиданиям, Билл вполне доволен жизнью, и от него прямо-таки валит пар. Ого, сколько дров! Во мне просыпается забота, и я жажду накормить его чем-нибудь горячим. Вылезаю, с отвращением натянув мокрую штормовку, и стараюсь у костра изо всех сил. Скоро мы ужинаем в палатке.

И опять гитара. Прошу спеть «Дорогу» — и ее поют для меня, услышав о моем сне — «посвящении в вулканологи».

Ух, как правильно я в детстве крутанула глобус!

Кажется, тут самое время о романтике вспомнить, как о доминанте мироощущения. Нынешнее время к романтике не то, что несправедливо — просто сам предмет утерян, а термин остался, вот и вызывает массовое отторжение и негодование.

Я как-то в Живом Журнале попыталась прояснить себе причины такого негодования. Спросила френдов просто — а что вы под романтикой понимаете? Ответы удивили.

«Это просто одни эмоции, а мозг не включается — это опасно для окружающих».

«Противоположность романтике — реализм, да? Реализм — это физика, биология, психология и т. п., это скучно. Реализм и только реализм = цинизм: можно всё разложить по полочкам, мысля рационально. И не жить дальше — всё равно закопают. К счастью, без романтики, т. е. веры в иррациональное, в наше время уже даже физика не обходится».