Помоги проекту - поделись книгой:
Погода менялась стремительно — только что сеялся не оставлявший надежды октябрьский водяной сор — и вдруг из распавшихся туч свалилось целым снопом вечернее яркое солнце, подготавливая небо к звездам. Или в городе она гораздо меньше времени проводила вне стен, — но Лянской казалось, что она не то что в другом климатическом опояске — на другом материке. Поедая колбасу в количествах непристойных, как из голодного края приехавши, а не наоборот, она почувствовала, что на нее кто-то смотрит, пока она смотрит на солнце, и поперхнулась.
— Можно мы здесь посидим?
Двое мальчишек, только что сидевшие наподобие стрижей в расколоченных усердием Миши и тракториста окнах ее дома — исчезнувшие в тот же миг, как она оглянулась, — появились теперь из-за угла и подошли к ней. Один был толстенький — он и задал вопрос. Лянская ответила:
— Можно. — Ртом, набитым колбасой. Ей стало стыдно: жрет, как свинья! — и она подвинула к ним лежащее на пакете угощение.
Они, однако, отказались. — Как вас зовут? — спросил все тот же — толстенький, видно, боевой. Лянская ответила:
— Ира.
— А меня Толя, а он — Колян.
Они немножко посидели. Лянская увидела, что мальчишки достают из карманов — что-то, похоже, бычки от сигарет, и видно собираются курить, и возмутилась:
— Как вам не стыдно! Это что такое? Нате лучше съешьте колбасы, я больше не могу. — Мальчишки захихикали, замялись — но потом вдруг накинулись на провиант и смолотили — волк слюну сглотнуть бы не успел. — Тетя Ира, — спросил Толя, — вы у нас учительницей будете?
— С чего это? — удивилась Лянская.
— Ну, так… Папа у вас директором был.
— Дед, — сказала Лянская. — Дед мой был директором, а я… — «квартиры продаю» вдруг резануло мозг нестерпимой фальшью. В последний момент она успела уклониться и закончила: — …в городе работаю.
— Кем вы работаете? — спросил доселе молчаший Колян, но его перебил бодрый Толя:
— Лучше бы вы шли к нам учительницей… пения! А то у нас ушла, теперь у нас директор — она знаете как плохо поет? — Оба прыснули. Лянская сказала: — Я тоже плохо пою.
— А вы знаете такую песню, — выкрикнул расшалившийся Толя и начал — не петь, а быстро наговаривать речитативом: — Лагерь невезения на Пустошке есть, весь покрытый зеленью абсолютно весь, там живут вожатые люди-дикари, на лицо ужасные злющие внутри… наша Крокодиловна чувствует беду, бегает по лагерю и кричит «Убью», бегает по лагерю и кричит «Убью!»…
— Но-но! — сказала Ирина Петровна. — Взрослых перекривливать нехорошо.
— Она злится, когда мы поем! — Оба захохотали. Нет, не было в этих детях сострадания. Может, кстати, и правильно не было. — Вы ей все равно не говорите, — быстро сказал Толя. — Она знает, но вы не говорите.
— Не буду, — пообещала Лянская. — А вот я знаю песню, — перебил ее Толя.
— Плохая песня, — сказала Лянская. Она сама не знала, что в этой песне плохого — так сказалось.
— Гавно твоя песня, — вдруг сказал Колян.
— А тебе какая песня больше всего нравится? — спросила Лянская.
— Про барабанщика.
— Спой!
Колян начал — голос у него был тонкий, но чистенький:
[Як-Цидрак и Ципа-Дрипа]
Мужики пришли утром, как обещали. Разбудили Лянскую — она еще спала в своей раскладушке. Накануне ей понравившись чрезвычайно. Вот пошли они вместе работать.
В доме пахло сыром. Там была яма. Яма была вместо пола. В яме торчали провалившиеся «переводы», превратившиеся в труху, сверху заваленные половицами — очень крепкими и толстыми, совсем неповрежденными. Каждая половица представляла собой половинку бревна — круглой стороной она должна лежать была вниз.
У дома на траве — те, что она купила за две тысячи — неошкуренные и вообще необработанные стволы валялись и сутки мокли под дождем. Чтобы их втащить и установить, нужно было сначала те вытащить. Повыбрасывать половицы в окна. Трухлявые бревна в кучу, чтоб потом попилить на дрова, а половицы втащить обратно. Когда будут установлены новые «переводы». И сложить из половиц новый прочный пол.
Мужики сказали так — и захотели пива. Они как будто уже думали, что поработали, что это всё обсудили.
Но Лянская им пива не дала.
Она сказала:
— Сначала работать, а потом я вам… куплю грузинского коньяка! — выдумала она.
Мужики не посмели возражать. Но Миша (он тоже пришел к дому) на правах старого знакомого посмел.
Он сказал:
— Ты слушай, купи им пива малость. А грузинского не надо. Они не любят грузинов. — Он сам собирался присоседиться к пиву, а работать он не собирался, вот он так и сказал.
— А режиссера Данелия они любят, — возразила Лянская.
Мужики слушали, как разговаривают про них. Миша из желания пива сказал исключительно длинную фразу:
Он сказал:
— На коньяк сорокапятилетней выдержки, как Данелия, у них нет денег. А коньяк пятилетней выдержки, как Саакашвили, им и даром не нужен.
Мужики думали, что Лянскую Миша победил. Лянская тоже так думала. Но она не купила пива. Вместо этого она пошла и стала сама таскать половицы — она даже одну половицу могла только поднять за конец, а не то что там кинуть в окно. Нечего делать, мужики тоже пошли. Вся эта труха, которая была в яме, поднялась в воздух, и все скрылись в ней, стали чихать и кашлять. Быстро устали. Мужики уселись у стен во внутреннем пространстве дома и сказали (неважно, как их звали. Толик и Павлик):
— Не-ет, эти бревна в окно не втащить.
— Не-ет. Стенку разбирать нужно. — Они имели в виду переводы.
Лянская смотрела на них беспомощно. Мужики посмотрели на нее с надеждой.
— Хотите поесть? — сказала она. — Я могу сходить в магазин за колбасой. — Она хотела удрать в магазин, чтобы не видеть, как ничего не делается.
Мужики отвернулись и опять стали работать. Долго они так работали. Лянская тоже работала — поднимала конец половицы внизу в яме, а мужик, стоя вверху перед окном, подхватывал его и направлял — а другой принимал снаружи. Получалось у них всех плохо. Лянская не вынесла психической атаки и, бросив мужиков, пошла в магазин и купила пива и колбасы. Мужики тем временем сели отдыхать. Увидев ее, очень обрадовались. Пришел Миша — у него был нюх на пиво. Он сказал:
— Камень, эта… камень надо под печку. — Он имел в виду фундамент.
— Где его взять? — спросила Лянская.
— Я принесу, — пообещал Миша, потребляя пиво, — у меня есть.
Пиво кончилось. Мужики встали. Но тут они стали шататься и падать. После того, как мужик упал два раза с окна, где он стоял на оставшейся половице, Лянская заплатила им по 250 рублей и, договорившись на завтра утром на весь день, а не так как сейчас, пошла в школу искать Светлану Никодимовну, чихая по дороге и размышляя, что, кажется, это очень много. Мужикам тоже показалось, что это много. Во всяком случае, назавтра они не пришли.
Школа оказалась огромным трехкорпусным зданием. В кабинете директора сидела Светлана Никодимовна в белой трикотажной кофточке, трезвая как стеклышко, со своим лицом, на котором рассыпали рожь с просом.
Вбежала рослая девятиклассница. — Тетя Света! — начала она, но, увидев Иру, вдруг застеснялась. — Здравствуйте, — сказала она.
— Говори, чего надо! — приказала Светлана Никодимовна, опуская на нос очки. Девятиклассница обрадовалась, встрепенулась и заспешила: — Тетя Света, а где дядя Миша? Пусть он к нам, пожалуйста, придет. У нас проводка сгорела.
— Не знаю я, где дядя Миша. — Светлана Никодимовна глянула на Иру и улыбнулась, сморщившись всем личиком. — Забери его себе совсем, чтоб у него… в кишках проводка сгорела! — Девятиклассница, захихикав, скакнула за дверь. Тотчас дверь распахнулась: — Тетя Света, а дискотека будет?
— Иди! — крикнула Светлана Никодимовна. — Учись… — У нас кончились, — возразила девятиклассница — и галопом бросилась по коридору, потому что С. Н. начала вставать во весь свой богатырский рост. — Пусть домой не приходит! — крикнула она в коридор и, захлопнув дверь, вернулась к Лянской.
— Погоди… — она уселась за стол и, порыскав в ящике, достала конверт и вынула оттуда четыре десятки. — На вот. — Лянская взяла, за чем Светлана Никодимовна молча проследила. Присовокупила: — Больше не давай.
— Чаю хочешь? — Она стала ходить по кабинету, включая электрический самовар в стену и доставая из шкафа какие-то печенья. — А я тут новую тарификацию делаю. Так не укладываемся в остаток! Еще этот… — Она с ненавистью махнула в компьютер, который с натугой гудел у нее на столе, притворяясь, что всем электрическим организмом стремится втиснуть средства в нормативы. — Надо выключить… а то тут еще проводка сгорит.
— Не сгорит, — подала голос Лянская. — Он мало жрет.
— А ты знаешь?.. Ира?
— Знаю. Я же тебе говорила. Покажи, что у тебя.
Через минуту две престарелые подруги, склонившись над клавиатурой, истово играли «в школу». Лянская печатью десятипальцевым методом, совершив в свое время попытку, так и не овладела — зато споро тыкала двумя, за чем Светлана Никодимовна следила завороженно, шевеля губами и иногда вскрикивая: — Точка! — Спустя час они, откинувшись на стульях, смотрели в монитор, на котором сияло: «помочь обрести новое экономическое мышление своим ученикам, для того, чтобы они могли с минимальными потерями войти в большую сложную жизнь. Образовательные учреждения должны привести всю свою деятельность в соответствие с требованиями современной жизни» и т. п. Лянская, завершающим жестом, послала на печать. Светлана Никодимовна сняла очки и признала:
— Молодец. Вот тебе бы директором быть. Зарплата семь тысяч, — соблазнила она.
Лянская, у которой на кармане было тридцать = минус 500 мужикам, минус 2 тыс. за бревна, минус двести Мише и двести Чугрееву, минус сто пятьдесят за подстанцию, минус колбаса. Плюс сорок рублей — благоразумно промолчала. Светлана Никодимовна поставила им чай. — Уйду, — распалилась она, — не надо мне ихние семь тысяч. Ходила в «Сергей» — магазин не этот, а там на бугре, — спрашивала. Сказали, возьмут. Пойду продавщицей. Вались они со своими комиссиями — сижу только пишу — тетради некогда проверять.
— Мы ж последний год доживаем, Ира! Уже решили школу перевести со средней в основную. Этих всех, — отнеслась Светлана Никодимовна в сторону исчезнувшей девятиклассницы, — будут в Нюксеницу возить на автобусе. Они что? рады; им — дискотеки. — Так не нашли автобуса. Перенесли на следующий год. Мне 15 учителей увольнять, вот этих-то куда? Женщины все хорошие. А мужья у них пьющие.
— Меня ж уволить хотели. У меня запои бывают, Ира. С этим чёртом сидим все выходные, поросята по два дня некормленые орут. Так так стыдно… Баженова, заведующая, за меня заступилась. Сюда даже приезжала, заходила его стыдить. Ты не давай ему денег, Ира!
— Я не даю, — сказала Лянская. То ли она наглоталась пыли, то ли от впечатлительности стремительностью метаморфоз — у нее комок стоял в горле. Она запивала его чаем. Ей захотелось убить. Кого? Об этом надо спросить Кропа, мельком пронеслось в голове. Тень Кропа была неуместной, как призрак отца Гамлета или самого Гамлета, ее тотчас же сдуло с ландшафта. Кроп сюда не поедет.
— Ты свою уху не поела. Приготовила, а есть не стала, я смотрю утром, кастрюля стоит. Собака этот, конечно, всё вылакал уже… Пойдем, я тебя покормлю.
Они пошли.
Но надо было что-то делать. Дом не строился. Мужики не пришли. Лянская ночевала у Светланы Никодимовны. Они посмотрели все фотографии. Потом Светлана Никодимовна стала смотреть телевизор. С тем же успехом Лянская дома могла смотреть телевизор. Отпуск кончался. То есть, он еще и не начался, а уже начал кончаться. Утром, проснувшись, Лянская увидела в окно прямо перед кроватью реку, и с новыми силами встала, передумав просить Светлану Никодимовну, чтобы Миша перевез ее на тот берег, как ей вчера хотелось в упадке духа. Светлана Никодимовна встала давно; она перед работой готовила в русской печи, неярко полыхавшей в глубине своего свода, как отдельный дом в доме, огромный чугунный горшок каши для поросят. На предложение Ирины Петровны помочь отреагировала испугом — зато тут же заставила ее есть, налив такую же огромную, в масштабах Лянской, тарелку супу — Лянская, привыкшая с утра к стаканчику жидкого чаю с круассаном, мочила ложку так, что, казалось, у нее во рту всё скиснет, — а Светлана Никодимовна, перелив весь этот горшок в ведро с еще корками, подхватила это ведро и еще с другим вышла из дому вон. Грудь у нее вздымалась, как баба на носу корабля, а мускулы на руках ходили шариками. Лянская едва дождалась, когда она вернется, и, быстро распрощавшись, пошла к своему дому ждать мужиков. Мужики не пришли. Лянская походила вокруг дома. Бревен вчера таки накидали порядочно; с одной стороны они подходили вплотную к окну. Лянская вступила на кучу их — да и влезла в окно.
Тут ее ждало потрясение. В доме, на корточках на пороге перед ямой сидел мужик. Только что никого не было — а вот, сидит. Он улыбался ей той доброй улыбкой, что знающему говорит: человек после тяжелой работы, или, может, тюрьмы, не имея иллюзий и не желая их, выпивает стакан и радуется воле. Он сказал:
— Ух, как влезла.
Лянская не придумала ничего лучше, как вылезти тем же ходом. Мужик не спеша вышел через дверь, и, обогнув дом, стал разводить костер. Перед домом было костровище со скамеечкой. Лянская, последний раз видевшая такое диво еще в школе, не обратила на него внимания. Тут, видно, не впервой сидели пустошане, расплескивая дрянь с видом на прекрасную реку.
— Как звать-то тебя? А меня Толик. — Это и в самом деле был Толик. Произошла смена Петров на Толиков.
— Где другой Толик? — От раздражения Лянская забыла, что она ко всем обращается на «вы». Отлив обнажил камень жестокосердия. Она бы не купила им пива сегодня никогда и вообще сейчас ничем не отличалась от капиталистов времен К. Маркса, подходящих к рабочим просто: не можешь — уволься или умри. — Они не пришли. Я не знаю, где их искать.
Это мужику понравилось еще больше.
— А они не придут, — сказал он. — Я вчера ему глаз подбил. Ментовской он. — Он достал из-за пазухи бутылку жуткой бормотухи, украшение винного ряда магазина, а стакан из кармана, водрузил всё это на импровизированный столик. — Присядь, — ласково звал он её. — Хорошая ты женщина. У меня ведь глаз — рентген. Сколько я бродил, сколько колесил, сколько я людей видел всех насквозь, — срифмовал он. Лянская стояла, уставясь в огонь, разгорающийся в кусках вчерашних гнилух, которыми вчерашние мужики собирались топить ее печку зимой. Средства здесь расходовались широко — леса кругом. — Я не алкоголик, — возразил Толик сам себе, — видишь — стакан стоит. А я его не пью. — Он поискал взглядом что-нибудь кроме стакана, бросил в костер еще несколько крупных, в чем не было никакой необходимости. После чего все-таки выпил. Умиротворение, последним актом им достигнутое, было таково, что он бутылку спрятал, а вынул сигареты с фильтром и закурил. — А ты себе работников нашла. Они ж доходяги, алкаши конченые. Сколько ты им заплатила?
— Я еще две тысячи за стволы заплатила, — сказала Лянская. — Вон они лежат.
Толик долго качал головой, уворачиваясь от раздымившихся гнилух. Пришлось ему пересесть. — Ты б сразу мне сказала. Ничего, сделаем мы с тобой всё. Я тут всех знаю.
Лянская, у которой сохранились еще остатки здравого смысла, подумала: Миша? Но Толик был не Миша. Он и вправду отсидел, пырнув ножом соседа, восемь лет, и хоть уже год как вышел, и успел даже устроиться на работу, и был в общем не крепче местных мужиков, но слыл в молве тюремщиком и отличался от остальных, может быть, тем, что вернулся сюда доживать — а все другие просто постепенно умирали от пьянства и алкоголизма. Они пошли с Лянской смотреть стволы, Толик нашел в доме топор (может быть, Генриеттин. Которая, с нее станет, отрубала им что-нибудь от дома себе на растопку), и стал обтесывать их. Лянская ходила туда-сюда к костру от Толика и обратно. Раздумывая о том, что если бы — котелок — слово-то тоже из школьных лет — то как его ей к костру приладить. Пришли Миша и тракторист. Миша ничего не просил. Он получил пенсию. Они присели к костру, испросив у Ирины Петровны обязательного разрешения, и выпили, закусив всухомятку. Толик обтесал стволы и присоединился.
Потом они вместе пошли к обтесанным желтым стволам и начали их поднимать, целясь в окно. Лянская думала, что всех их задавит. Она тоже пыталась помочь, пока ее не прогнали. Она стала ходить туда-сюда, бросая гнилухи в костер и возвращась смотреть. Мужикам удавалось поднять один конец бревна где-то на полметра от земли — после чего они его бросали и отскакивали в стороны. Миша меньше помогал, чем мешал, всё делали в основном Толик на двоих с трактористом. С немалым изумлением Лянская увидела, что под конец бревна подставлен чурбан, и он уже поднят на метр, слепо тычась в стену, как огромный доисторический хобот. Изумление переросло в восторг, когда Толик с трактористом с помощью двух рычагов, упираясь каждый в конец своей длинной палки, упертой с другой стороны в землю, стали поднимать его выше — сантиметр за сантиметром. Они шатались, но не падали. Миша нашел себе дело: он руководил. — Есть! — закричали они, когда конец бревна зацепился за нижнюю раму окна и остановился.
— Молодцы! — закричала Лянская, забыв про преклонные годы.
Мужики хотели выпить, но потом сначала решили дотолкать его все-таки внутрь. Им это удалось через пару часов — точно так, сантиметр за сантиметром. В доме перевод лёг сикось-накось, там еще не все были вытащены половицы. Лянская с Мишей стали их таскать, а Толик с трактористом взялись за второе бревно, которое было полегче. Работа продолжалась до позднего вечера, так что когда Лянская сообразила, что надо купить им водки, магазины все были закрыты. Но мужики водки не хотели. Они сильно устали (переводы теперь стояли поперек ямы, так, как им должно стоять) и разошлись куда-то, а Лянская вернулась в подстанцию. Но в подстанции ей не сиделось. Она пошла гулять в колхоз.
По длинной дороге через мост, не встретив на ней ни одного человека. За освещенными окнами, за занавесками, колыхались цветные блюдца телевизоров, рифмуясь снаружи с принимающими белесыми тарелками. Тарелка лепилась на каждом живом доме; прочие были темны. Хорошие, большие дома, — у некоторых она останавливалась, рассматривая их под фонарями: были и больше, и лучше ее дома; один обошла несколько раз по кругу — так ей понравился. Окна были заколочены всего у пары из них; остальные стояли заснув с открытыми глазами, и — ни людей, ни собак.
Дважды ее обогнали машины: первая катилась вперевалку по разбитому, но все-таки асфальтированному шоссе; вторая притормозила, вглядываясь в Лянскую, сошедшую к обочине при звуке мотора — и вдруг рванула вперед, подпрыгивая и виляя — местные предприниматели лесного хозяйства, напившиеся в хлам, ехали в соседнее селение продолжать вечеринку. Это уже был конец деревни; просиял и померк в свете фар указатель с названием впереди; упал во тьму лес на горизонте. Вправо отходила грунтовая дорога, по которой они ходили позавчера днем с Мишей покупать стволы. Лянская свернула по ней.
Контора осталась левей, позади; она тоже спала; прилегающий к ней фонарь не горел. Лянская шла теперь на нюх. Остро запахло навозом. Грунтовка постепенно превращалась в нечто трудноописуемое. Идти по ней больше было нельзя. Лянская вступила в траву, раскисшую от дождей и хлюпающую под (вполне уже деревенскими) башмаками. Дорога встала дыбом. Волны грязи воздвиглись горами меж разлившихся черных морей. Земля, преобразованная следами человеческого труда, лежала чревом наружу, предупреждая желание технических средств добраться до нетронутых массивов. Лянская, держась в стороне, перепрыгивая борозды и огибая лужи, продвигалась вперед.
Вот и колхоз.
Прямо по курсу, освещенные лампочкой, стояли два длинных, приземистых, кирпичных здания. Там могли быть собаки или, может быть, сторож. Чуть поодаль виднелось еще одно. Крыша у него была проломлена и окна выбиты. Лянская пошла вперед. За зданием обнаружилось точно такое же, от крыши у него остались одни стропила. Сколько там еще их, она смотреть не стала. До подстанции отсюда было добираться час.
Часть 4
[Два конца, два кольца, посредине — дырка]
Поделиться книгой: