Женский роман. Утопия

— Стакан у вас есть? — спросил он.

Он вышел, погремел чем-то в предбаннике, через который и она попала сюда входом, противоположным от магазина, и вернулся не с одним, но с двумя стаканами. — Можно я здесь с вами выпью? — спросил он.

Она вспомнила случай, которому оказалась свидетелем, и спросила:

— А жена вам разрешила? Я слышала, вы у нее какие-то деньги украли.

— Не брал я ее пятьсот рублей, — возразил он. Воспоминание о происшедшем было ему неприятно. И потому он вытащил откуда-то и поставил на стол бутылку водки, колбасу, огурец, хлеб, литровую пива и плавленый сырок.

— Можно выпить с вами за знакомство? — спросил он. («Я не буду, спасибо», успела вставить Лянская, прикрывая стакан ладонью.) — Я ничего плохого, — заверил он, — чисто по-человечески. Угощайтесь, пожалуйста. Говорят: человек с Питера приехал. Чисто помочь. Иди в Важников дом.

— Важников? — спросила Ирина Петровна. — Ну конечно, Важников! — Важник — это была девичья фамилия ее матери. Лянская поняла, что хочет водки. — Чуть-чуть мне пожалуйста… всё, хватит-хватит! — Собеседник ее недрогнувшей рукой плеснул до края. И даже за край. Лянская взяла стаканчик — хорошо маленький, стограммовку — да и махнула сразу весь. И-й-эх! гуляй, голытьба!

— Вы не знаете, еды купить можно? — спросила она, стремительно косея. — Я хотела… а магазин закрылся. — Собутыльник ее, однако, тоже от нее не отставал.

— Ты ешь, — велел он, разливая вновь («не надо..! я больше…»). — Вы вот мне скажите… — Диапазон его доверительности колебался от «вы» до «ты» и обратно, а речь стала вполне уже косноязычной, и сам он заметно колебался на лавке. — У-ух! Чуть не упал.

— Я не буду, — твердо сказала Лянская и добавила с пафосом: — Мне стыдно перед вашей женой.

— Вам сколько вот лет?

— Сорок два, — честно ответила Лянская.

— Фью, — сказал он. — Молодая еще. Ты мне ответь за себя. Я, может, здесь не всегда сидел. Вы, я вижу, образованная?

— Я работник сферы услуг, — сообщила Лянская, и подумала, как сказать, чтоб ему было понятно. — Квартиры продаю. — Она отпила еще глоток из стаканчика, отпятив мизинец, чтоб получилось поменьше.

Мужичок прищурился.

— Это… как сказать. — Он пошевелил пальцами — в районе их оказалась бутылка — он налил, и опять пролил мимо стакана, на деревянный стол, жадно впитавший влагу. — Значит, вот эти дома? Кому надо, кому не надо. Сколько, к примеру, они стоят? Ты можешь купить вон опушенный дом стоит. Продается. Пятнадцать тысяч.

— Чего? — спросила Лянская.

— Пятнадцать тысяч рублей, — уточнил он. — Я вот думаю что? Вы, к примеру, квартиры продаете.

— Продаю, — подтвердила Лянская.

— Значит, к примеру, я в лес иду. За стволами, или там что. А ты стоишь на дороге — давай пятнадцать рублей. Я дам. — Он полез в карман, теряя и подхватывая на лету какие-то десятки.

— Не надо, — строго сказала Лянская. — Я вам сама могу дать. — Но в сумочку не полезла.

— Ну, — он прищурился.

— И что?

— А кому эти деньги?

— Кому?

— Ты вот теперь приезжаешь — давай мне опушенный дом! Я тебе даю — на, бери! Я его может сам строил. А откуда у тебя деньги?

— А вы хитрый! — поразилась Лянская.

Топот в предбаннике прервал дальнейшую возможность диалога. Распахнулась дверь. На пороге стояли двое молодцев лет по 50, с лицами, отмеченными все той же печатью, или лучше сказать — зубилом и малярной кистью — местного производства. Но значительно поздоровее с виду. Радушно поздоровавшись и даже поклонившись Лянской, они обратили свое внимание на мужичка, который к этому времени упал с лавки и теперь взбирался назад, видимо недовольный вторжением:

— Миша! Мы говорим, ты здесь. Тебя Никодимовна ищет, ищет!

В руках у них были по фабричному фуфырю с пивом, трех литров или даже больше, Лянская и не знала, что такие бывают, — которые они и немедленно водрузили на стол, завалив его вдогон — скудной, впрочем, по разнообразию — снедью. Стало шумно. И тесно. Лянская забилась в уголочек лавки. Пить она больше не пила. Но и бояться не боялась. Мужики — который-то из них — шумно ухаживали за ней, подарив сходу копеешную китайскую зажигалку и матерчатые перчатки для садовых работ с пупырышками на ладони — отслюнив пару от новокупленной в местном хозяйственном связки. Тронутая, она приняла подарок, попытавшись запихать его в сумку. Одновременно трунили над Мишей, который, сильно перегнав всех по выпитому, не мог сообразно отвечать — зато успел шепнуть Ире, чтоб она не очень-то, потому что этот, который, женат, и вообще записной бабник. Какие-то между ними были счеты, разобраться в них в образовавшемся бедламе не было возможности. Этого и не пришлось, потому что распахнулась, в который уже раз, дверь: на пороге «подстанции» стояла, уперев в бок кулак, низенькая женщина, в которой она сразу признала взбиравшуюся по косогору.

* * *

— Здравствуйте, — сказала Лянская, сориентировавшись быстрее всех. — Присаживайтесь, пожалуйста, — она попыталась подвинуться, чтобы дать новоприбывшей место на лавке; этого не удалось, тогда она сказала: — Меня Ира зовут, а вас как?

Женщина всё стояла в дверях, с довольно-таки сердитым выражением на лисьей мордочке. Но вдруг она улыбнулась. Мордочка сразу стала лучистой, от улыбки во все стороны побежали морщинки. Сдвинувшись с места, она враскачку подошла к столу и врезала оказавшемуся к ней спиной Мише по шее кулаком:

— Ёбай домой, пень.

Мужики захохотали, заорали: «Молодец»; Миша, оказавшийся в этой компании козлом отпущения, едва не слетел вновь с появившейся откуда-то табуретки, и взмолился: — Ирочка! Скажи этой шалаве — я ее денег не брал.

— Не Ирочка, — сказала женщина, повторяя удар, — а на вы и по отчеству! — Вдруг она снова улыбнулась, таким же комическим и лучистым образом, Ирине Петровне.

— Может быть, вы выпьете немного с нами? — спросила И. П. в каком-то вдохновении.

Женщина с достоинством оправила мятую юбку, согнала Мишу со стула и села сама. «Светлана, любовь моя!» — заорал «бабник», наваливаясь животом на стол в попытке залить ее пивом, на что она ответила:

— Не Светлана, а Светлана Никодимовна, и на вы! — Она закрыла рукой свой стакан, точно так же, как до того Ирина Петровна, и отказалась: — Мне водки.

Под такое дело и Ирина Петровна разула свою емкость. Водки оставалось еще полбутылки. Откуда она взялась — невозможно установить: мужики ничего, кроме пива, с собой не приносили, и Миша свою должен был давно выпить. Когда они со Светланой Никодимовной взбоднули на брудершафт — ее все равно осталось полбутылки. Какое-то чудо природы.

А после этого у них завязался следующий разговор.

— Вы директора племянница? — спросила Светлана Никодимовна с простодушным, хотя и сдержанным, любопытством.

— Внучка, — сказала Ирина Петровна.

— А я директор, — просто сказала Светлана Никодимовна.

Ирина Петровна чуть не подавилась чашкой. Но выучка была крепкой — десятилетия работы в бабском коллективе. И водка была крепкой. Она и бровью не повела.

— С домом-то что собираетесь делать? — спросила Светлана Никодимовна.

— Что с ним случилось? — спросила Ирина Петровна.

— Переводы, — подал голос Миша. Он благоразумно передислоцировался на дальний угол стола.

— Молчи, бродяга! — гневно отнеслась Светлана Никодимовна. — В милиции поговоришь. — И сама ответила: — Переводы сгнили. У нас тут наводнения были — о-ого. В девяносто восьмом году. А до этого в девяносто первом — баню нашу, веришь? вынесло на дорогу!

— Генриетта за поросятами плавала, — вступил опять Миша и закудахтал от смеха. Никто его на этот раз не оборвал — все смеялись. Вспоминая старуху Генриетту со своими водоплавающими поросятами.

— Значит и сейчас будет, — подала реплику Ирина Петровна. Мозг ее, отуманенный алкоголем, приобрел зато какую-то удалую дальнозоркость.

— Это почему?..

— А потому. Наводнение — кризис. Кризис — наводнение.

— Точно! — все опять хохотали. Неразменная бутылка куда-то делась; Ирина Петровна пригубила то, что ей совал бабник; и в страшном сне ей не снилось, что водку можно запивать пивом.

— Переводы — что такое? — спросила она.

— Бревна такие, — объяснил Миша. Оставшись в живых и видя, что гроза уже громыхает лишь отдаленными раскатами, он подтянулся и даже на вид протрезвел. — Печь — русская! Тонну весит. Надавила на них, и — кхххь… — изобразил всем туловищем проседание и крах пола.

— Их можно… — Ирина Петровна аж приостановилась, — купить?

— Можно. Купить можно, конечно. — (Неизвестно, чьи в этот раз были слова: говорила, обсуждая и соглашаясь, вся компания.) — Пойти с утра в колхоз выписать два ствола; вот он — тракторист — зацепит и привезет. — (Трактористом был представлен второй, не бабник, мужик, — рыжий и тихий. Он только улыбался чудесной и милой улыбкой. И запивал.) — А кто будет строить? Строителей навалом. Я тебе завтра приведу, — (это опять был Миша; он подсунулся Ирине Петровне под локоть и бубнил) — …Вовка, сын Генриеттин, с Лёхой. За бутылку построят. — Печь же будет класть, — опять решили хором, — Лихачёв.

— Разболтался, — прорезалась на общем фоне Светлана Никодимовна. Ноги на ширину плеч, глаза сверкали — она скомандовала мужу: — Хромай домой, лови петуха. Сейчас сварим для гостя суп с петушатиной.

— Не надо петуха! — воспротивилась Ирина Петровна в полный голос. — Пусть петух летает.

— Тогда сёмгу, — согласилась хозяйка. — Уху любишь? У нас и сёмга ловится. И стерлядь. Пойдем, фотографии тебе покажу. Две у меня, дочери. Обе в Сыктывкаре.

— Они без нас всё выпьют, — возразила Ирина Петровна, тоже вставая. Она оказалась выше Никодимовны на полголовы.

Светлана Никодимовна прицелилась и выдернула полбутылку, выросшую как заветный гриб боровик посреди стола. — Вернемся — отдадим, — пообещала мужикам и, последний раз окинув Мишу угрожающим взглядом, кивнула Ирине Петровне: за мной.

Фонари светили вверху позади, как четыре луны над холмом, а здесь, над тропой, которой она избегла днем, светили лишь звёзды. Их хватало. Спустившись неведомо как, они очутились у двери, где Светлана Никодимовна что-то делала с ключом. Это был дневной дом с лодками.

Внутри оказалось опрятно и просторно. Стащив ботинки, Ирина Петровна проследовала за хозяйкой в кухню — одна она была такой величины, как вся Ирины Петровны комната. Печь. Столик. Холодильник, — дом продолжался, за приоткрытыми дверьми виднелись мебелишка и даже ковры? Именно так представляла себе Ирина Петровна свой отпуск, когда представляла себе свой дом из городского далека; а теперь?..

— Садись, — указала ей Светлана Никодимовна на табуретку у стола, и, не чинясь, разлила из сакральной бутылки в подобия рюмок.

— Вы извините меня, — сказала она, поднимая. — Я директор… а у нас первое сентября. Перевели на финансирование, одних бумажек писать… а еще этот компьютер. А всего добавки — 438 рублей — эдак-то! Хотела премию выдать — так у меня их пятнадцать — обидится кто? Так купила занавески в классы. Ваш-то дед — он эдак-то директором был? Вы меня извините.

— Мы на ты! — напомнила Ирина Петровна, осмелев до последнего безрассудства. Тоже подняла бокал.

Светлана Никодимовна пристально вгляделась в нее — ох, сейчас скажет! Но сказала лишь: — Ты хорошая женщина? Ты какого года?

— Шестьдесят шестого, — ответила Ирина Петровна проглотив.

— Я шестьдесят второго. Знаешь, как они меня называют? Крокодиловна! Крокодиловна! — возмущенно повторила она, — вот эдак-то! вместо Светлана Никодимовна!

— А меня!… — заспешила Ирина Петровна.

Опустим покрывало стыдливости над двумя женскими судьбами.

Лянская вышла из дома, качаясь.

Светили звезды. Вверху, в подстанции, светили окошки. За спиной, в доме, спала в кухне Светлана Никодимовна, сидя на стуле у стола, перед пустой бутылкой. Лянская сварила уху. В холодильнике, в морозилке, обнаружилась лишь одна рыбья голова. Но, действительно, крупная, от какой-то большой рыбы. Наверное, семги. Светлана Никодимовна, просыпаясь, командовала, и опять засыпала. Не в печке, а на плите. Плита была газовая, несовременного фасона. Целая кастрюля. Она ее оставила на плите, донести ее на подстанцию мужикам не было возможности. Вывернуть всё на тропе. «Ложись в комнате, — велела Светлана Никодимовна, очнувшись, — я сейчас постелю…» — и больше уже не просыпалась.

Много места. Много места было и в небе, и под небом. Мало места было только в голове Ирины Петровны, которая превратилась в коробочку с мерцающими стенками, может быть проницаемыми, если в них кинуть предметом внешней среды — а, возможно, и нет. Сумочка была при ней. Лянская держалась за сумочку. Сумочка придавала ей устойчивость, как былинному богатырю мешочек с землей. Покачиваясь, она остановилась на тропинке. Денег, которые лежат в городе у нее в банке, хватит, чтоб купить тридцать… нет, шестьдесят домов в этой деревне. Не всю деревню — но, наверное, целую улицу… нет, наверное, две. Что-то было такое в этой мысли, что ей понравилось. Она пошла ощупью по тропе, мимо дома Генриетты, вслед по течению черной невидимой отсюда реки.

Дом стоял черный, пустой, с провалившимся полом, с нетронутым замком на двери — все входили через «двор», через заднюю часть. Лянская взобралась на сеновал — через пролом в стене, или может быть это был вход. Легла и заснула на сене, положив под голову сумочку.

* * *

Проснулась она от покашливания и звука:

— Ира-а… ир…

Ночью, между прочим, было довольно холодно. Лянская, эта традесканция, знала, что на сеновале не замерзают, но не знала, что в сено нужно закапываться. От этого она, протрезвев, несколько раз просыпалась, судорожно хватаясь за сумочку (иголку в сене — это она тоже знала). Если бы она курила, у нее бы была зажигалка, и тогда бы она уползла отсюда хоть на подстанцию, а хоть назад в дом. Тьма была всепоглощающая, никаким звездам не велена. К тому же пошел дождь. Вместе с звездами куда-то девались ее вчерашняя чуткость и деликатность. А если бы у нее была зажигалка, то она неминуче подпалила бы сено, дом и себя вместе с ним, и сюжет был бы исчерпан. А так ему еще долго продолжаться.

Она продрала глаза. Почему-то она (первым вспомнила) решила, что это Миша. Никак нет — его жена.

— Я тебя ищу, ищу, — сказала Светлана Никодимовна. — Дай пятьдесят рублей? Послезавтра у таракана пенсия, я тебе верну.

— Нету пятидесяти, — сказала Лянская грубым голосом.

Но так продолжать с женщиной, с которой накануне плакали горькую, к тому же с похмелья, оказалось не по силам. — Сорок, — сказала Лянская и, отвернувшись, отмусолила в сумке бумажки. Все-таки было уже светло. Хотя там, снаружи, ничто не прельщало броситься через проем навстречу миру. Серенький денек. То и дело, не в дружбу, а в службу, наискосок накрапывало.

Никодимовна за деньгами не потянулась. Лянская подняла голову: что еще?

— Ира, ир… — заискивающе попросили ее. — Сходи за пивом.

Лянская встала. Топча, как слониха, сено, она выбралась на свет и пошла кружным путем — по тропе к мосту, а от моста вверх обратно. Светлана Никодимовна следовала на расстоянии. У магазина, она же подстанция, она окликнула: — Я тебя тут подожду. Чтоб не увидали, — и юркнула внутрь. Лянская вошла с оборотной стороны, продавщица была вчерашняя. Где же ключ? В сумке, вместе со всем остальным. Продавщица ничего не спросила, а она не сказала, купила самое дешевое пиво за сорок рублей, а продавщица продала. Итак, она сидела в подстанции на жесткой лавке, а повеселевшая Светлана Никодимовна омывалась утренней росой, что твой Миша. — Я побежала, — сказала она, — на работу.

— Светлана Никодимовна! — вскричала Лянская. — А где колхоз? куда мне идти? а о чем мы вчера договаривались? Я обещала, что приду к тебе в школу. И научу твоих детей компьютеру! и тебя тоже! Бесплатно!!!

— Я не помню, — призналась Светлана Никодимовна так испуганно-простодушно, будто она была первым человеком в мире, пораженным своими невменяемыми подвигами.

— Так что? не надо??

— Надо. А ты научишь, Ира? Я бегу — я тебе Мишу пришлю — он тебя проведет до колхоза.

Но не родился еще человек, который мог бы прислать Мишу. Он сам пришел. Только жена за порог, а его помятая личность уж занимает дверной проем. — Можно?

Лянская сидела в материальном и моральном истощении. При взгляде на Мишу ей пришли на ум лодки — и только соображение о том, что такого кормчего вместе с пассажирами унесет в самую Северную Двину, удержало ее здесь. Не броситься ли в быстрые воды и не поплыть ли по-собачьи, зажав в кулак непропитый всем миром капитал?

Миша, естественно, начал с того, что не допила его жена (Лянская и губ не омочила). Но потом он проявил себя дельно. Проводил ее в сельсовет — соседствующий с домом окно в окно; сам остался на улице. Лянская оплатила по полтиннику в сутки трехдневное пребывание, — Миша уверял, что пол ей сложат за день, ну за два — край, но потом, когда она вышла, пообещал ей раскладушку. Он ее и принес вечером, вместе с одеялом. Но до того были хождения туда и сюда, ожидания и посиделки с незнакомыми и знакомыми лицами (искали и нашли тракториста далеко от орудия труда — у него в три часа был уже конец рабочего дня). За два бревна Лянская в конторе заплатила две тысячи. Ей показалось, что это много. Если весь дом стоит пятнадцать, то что ж, в нем пятнадцать бревен? А если ей понадобятся доски? Миша ее успокоил: доски сгодятся те. Тракторист приволок бревна к дому; Миша сказал, что ему достаточно сто рублей; но когда тот ушел, попросил у нее двести:

— С пенсии отдам.

— Откуда у вас пенсия? — Лянская обращалась к нему на вы, он к ней на ты. Миша, чья хитрость втрое превышала его собственный вес, мог строить так заковыристо фразу, что из нее вовсе нельзя было извлечь каких-либо данных: речь его, когда он хотел, текла как река, журчащая по-псевдочеловечески, а выловить из нее можно было что-то вроде: «по состоянию здоровья». Чем и удовольствовалась. Получив искомое, он сказал, что пойдет за строителями, и исчез. Лянская использовала образовавшуюся паузу, чтоб поесть — рассудив, что иначе придется пить. Приобрела в магазине за стеной все тот же продуктовый набор — сыр, колбасу и огурец и, увенчав все коробкой кефира, улизнула на берег реки.