Женский роман. Утопия

Тем не менее, он вновь развеселился. И сказал:

— Пойдем пить кофе.

Лянская безмолвно встала. И они вышли из двора, как два голубка, или кто там еще — как две зебры. И таким образом Лянская, впервые за двенадцать лет, ушла с работы.

* * *

Ну, выпили они кофе, дальше что? Немного потрепались, довольно гнусно; Лянская не могла из себя выдавить ни «тпру» ни «ну». Наконец Кропу это надоело, он быстренько распрощался и ушел восвояси. И она тоже. На работу она не пошла, а пошла в овощной магазин, как она с утра, только вечером, собиралась. В магазине была большая очередь, население готовилось к очередному концу и скупало по дешевке лук. «Ну что, Ира?» подвигалась с очередью мало-помалу к продавщице и с незнакомым ей прежде вниманием следила за движением рук.

То есть как это незнакомым? Все двенадцать миллионов лет она смотрела на продавщиц пельменей, стоящих в мороз у задубевших лотков, так что их самих можно было взять и сварить вместе с этими пельменями не отделяя от лотков как мамонтенка Диму; на уборщиц в вокзалах или станциях и переходах метро, толкающих впереди себя трехэтажную тележку с ведрами с грязной водой и такими и сякими щетками и еще шваброй нового времени изображающей веревочную кисть (она называется, открою профессиональный секрет: МОП «Кентукки»; кто такой этот МОП, не знает даже интернет). На вымазанных краской баб к лесу задом — кто и когда видел их перёд? — бесконечно отдирающих облицовочную грязь от квадратных километров фасадов; и — все чаще — на лиц с чуждым ей типом волос и загаром чингачгуковых скул — долбящих; роющих; кладущих. В это не нужно вглядываться; об этом не нужно думать бессонными до серого света ночами, чтобы раз навсегда знать: ты — так — не можешь.

И вот теперь, Ира? «Пожалуйста овощную смесь за тридцать семь» — теперь ей придется удавиться. То есть, о чем это мы. Научиться. Ирине Петровне придется научиться в свои хрен знает и полстолько на пять лет тому, чему ее не научили в ее неизвестно каком образовании, с которым ее не возьмут ни в какую другую контору после той, из которой дадут рекомендацию ее прошлых успешных трудовых будней. Пожалуйста: это к которой пришел ее хмырь, с которым они стоят с плакатами по выходным, глобализм-критицизм, все такое. Ну они и пошли куда-то, взрывать какой-то вагон, потому что у нее закружилась голова и синенькие звездочки в глазах, и она не могла больше смирно сидеть на работе.

Потому что нечего курить, если не куришь.

Часть 2

Сидела Ирина Петровна в своей квартире и вышивала крестиком. А вы думали, наверное, читала «Капитал», ага. В своей комнате в своей квартире, поскольку, хоть накопления у нее имелись, но на чтоб обзавестись отдельной квартирой, даже помня про возможности на работе, их все равно не хватило бы. Может, хватит еще. Поживем — увидим. Хотя квартира-то ей — зачем? Соседи ей не мешали. Она соседям не мешала. И до всего близко, можно пешком ходить. Для здоровья полезно. На здоровье Ирина Петровна плевала. И на фитнес не ходила. А что она не курила — так это она так не курила. Не для здоровья. А что на работу можно не опаздывать, торча в каких-нибудь пробках — ну, вот это хорошо.

И тут вдруг стук в дверь. Не в дверь квартиры — а в дверь ее, Ирины Петровны, комнаты. Ирина Петровна удивилась — соседи ей в дверь никогда не стучали, им хватало эпизодических конференций на кухне, длиной в две минуты. Нечего им было делить, кроме (хотела сказать «своих цепей») — кроме квартплаты. Но пошла открывать.

А там стоит ее молодой любовник, революционер, весь в этих платках, ба… как же их звать («бабушка?» — помог мне однажды Шамиль; я чуть не надорвалась со смеха). Весь, короче, в арафатках, в косухе на босу ногу, бросает — башмак — туда, другой — туда, и падает, окровавленный, на диван, зажав в зубах гранату «лимонку».

Чтоб вы знали раз и навсегда, скажем так, тоже раз и навсегда: такого любовника Ирина Петровна выгнала бы из квартиры под зад коленом. Даже не успел бы он еще и войти. И если она не могла спустить его еще после этого с лестницы, то она вызвала бы милицию, и милиция бы ей помогла спустить его с лестницы.

Увы. То есть это для вас увы. Для Ирины Петровны не увы. Такого увы ей хватило и в прошлой жизни, и до того, как ей исполнилось сорок два, и даже до тридцати пяти, и — такого увы, мне кажется, хватит в нашей стране любой даме. И поэтому ничего тут такого подобного на вашу несчастную жизнь, дамы, лучше не ищите и не ждите — не надейтесь и не дождётесь. Я собираюсь предложить кое-что новое.

Возвращаться к «увы» Ирина Петровна не собиралась. Будучи по свойствам характера к этому не предрасположена. Хорошо. А к Кропу она возвращаться собиралась? Мысленно, на худой конец?

Нет. Не собиралась. Но возвращалась. Раза два, а то и больше. Вопреки тому, что вовсе этого не желала.

Это был ей урок. И этот урок пошел не впрок.

Вот каким образом.

Она пошла открывать дверь, а там стояла соседка.

Эта соседка была так возбуждена, что даже забыла, что Ирина Петровна с ней не разговаривает. И не здоровается.

Это была соседка со второго этажа грузинской национальности. Ее дети гуляли во дворе и мешали Ирине Петровне спать не по-русски. Это не значит, что они не спали ночью. Это значит, что Ирина Петровна спала днем. Если вы можете предложить ей какое-нибудь лучшее занятие в выходные — предложите. А я послушаю.

Пока же Ирина Петровна спала днем, телевизор работал или не работал, вот когда он не работал, ей было всё очень хорошо слышно. Ребенку соседки было лет пять, его звали Каха Кикабидзе. Так звали недавно выплывшего олигарха, о чем Ирина Петровна узнала по телевизору, и, следовательно, уже пять лет назад, когда Ирина Петровна этого еще не знала, соседка уже знала про Каху Кикабидзе и назвала ребенка своего в честь дяди, чтоб он был умным и богатым.

Это логическое построение, хотя и красивое, шаталось в основе: фамилия олигарха звучала «Барахлидзе», а Кикабидзе — известный певец, — в чем ничего удивительного нет, если получаешь информацию исключительно из телевизора, да к тому же во сне, немудрено и спутать, Ира. Тем не менее, Ира с соседкой не здоровалась.

— Паслушай! — сказала соседка с ударением на «а» и размахивая руками. — Иди туда! Там землю роют. У нас провалится дом! — Она оглянулась на открытую входную дверь, чтобы объяснить свое присутствие, и добавила: — Петя с Катей уже пошли. — Соседка была чуть моложе Лянской и значительно толще; а соседи Лянской были старше ее лет на 15. А она называет их по именам. Но они с ней здоровались.

Лянская подавила в себе желание послать (обратив при этом внимание на «у НАС провалится» — соседка живет в этом доме третий сезон) и сухо сказала: — Сейчас приду. — Пришлось ей надавить на дверь, чтобы она закрылась.

Она закрыла дверь и стала думать.

«Чижик-пыжик, где ты был? — Да нигде я, …, не был». Врезка

Поскольку всё остается как было, то, можно считать, ничего и не было. Более того, выбрив ноги (все женщины бреют ноги, и я не знаю, как они это делают. Возможно, они пользуются в этих целях антикомариным репеллентом), она пошла, в один из минувших с тех пор выходных, на Невский. Там она непринужденно пообщалась с продолжавшим свой монументальный хоровод пикетом. В пикете-то тоже особо делать нечего, все стоят, глазеют по сторонам. Увидели своих — Лянскую — обрадовались. Те, которые к ней поближе стояли в тот раз. Конкретно — мужик с плакатом про Путина; в этот раз он заявлял о себе другим плакатом. Темы менялись, участники оставались неизменны. До всего-то им было дело. В этот раз то был референдум. И кризис, как же без этого, в пикете было речевок пять про кризис. Кризис никуда не девался, продолжал разворачиваться, как китайская роза, или какой-либо особо протяженный во времени салют с иллюминацией и фейерверком. Мужик-с-плакатом Лянскую не идентифицировал; и менее того ему бы пришло в голову вспоминать ее имярек, но — поприветствовал радужно и радушно. Она тоже не стала отворачиваться. А Кроп? Кропа нет; чтоб это видеть, достаточно проехать на троллейбусе от вокзала до Дворцовой. Уехал Кроп. За пределы ненавистного ему государства (зато — родина).

(Как уехал?! а квартира?..)

Квартира — лишь один из вариантов. Которые любые мгновенно обязан брать на учет настоящий экстремист. А вдруг явились скорейшие варианты, по линии неформальной, подпольной, подводной, международной. Да вот Андрей — с Петром Александровичем можно как-нибудь связаться?

— Не думаю, — веско сказал Андрей.

Лянская малость потопталась. Говорить больше было не о чем; про политику она ничего не знала, а то, что она могла воспроизвести из своего друга телевизора — здесь это не годилось. Стоящие в рядок люди — показавшиеся ей в тот раз такими же, как все, как она, — это были какие-то особые люди, высшая раса. Они торчали в небесах, как небо и луна — или как те кинозвезды, о которых можно прочитать в журнале «Спутник телезрителя», а рукой — не тужься, не дотянуться.

Она плюнула и пошла домой.

Вдруг она приняла решение.

Сунув ноги в каблуки (Лянская ВСЕГДА брила ноги. Всегда — а не то что перед каким-то пикетом. Это так обязательно уничтожать волосы кроме отдельных площадей в местах, где многие люди работают. Нет ни одного бородатого менеджера по продажам), она распахнула дверь и зацокала вниз, впечатывая их в истертые каменные ступени и оставив за дверью забытую мысль «…провались вместе с твоим домом», располагавшую остаться на диване, — гнев, породивший ее, обратился в каком-то другом, неизвестном ей пока направлении. Подумать о чем не было у нее ни времени, ни привычки.

На раздутых парусах Ира вынеслась во двор и остановилась.

Перед нею лежало бородинское поле с небом аустерлица.

* * *

Небольшая кучка людей усердно, но вяло спорила. Больше всех страсти проявляла соседка со второго этажа, взывая периодически к небу, где сидел, видимо, тот, кто ее понимал, потому что при нем она переходила на грузинский. В прочем основным языком совещания был местный.

Двор завалила листва с ветками и обрубки всех диаметров, с утра составлявшие вертикальную рощу из примерно десяти единиц. Контрапунктом всю речь накрывал визг бензопилы с высоты десяти метров, где действовал рабочий в корзине, продолжающейся стрелой и заканчивающейся машиной, крепко стоявшей на своих ногах. Трое мужчин, недалеко отойдя от нее, беззлобно и не без юмора отражали нестройный натиск толпы, состоящей из владельца подержанной «Ауди», ириныпетровниных соседей, студента, снимавшего комнату, и дюжины пенсионеров. Тот из мужчин, что покрепче, был шофер, только что покинувший пост, оставив открытой дверь в кабину, и присоединившийся к соратникам с целью боевой силы.

— Берегись! — крикнул рабочий сверху. Рухнул фрагмент тополиной кроны. Толпа хлынула врассыпную. Потом, видимо, устыдившись малодушия, сползлись.

— В Питере десять лет нет тополей, — втолковывал шофер, напрягаясь голосом. — Вчера на Ветеранов бабку тополем убило. Новую девятку сук через лоб вот так приколол.

Владелец «Ауди» видимо колебался. Час назад ему пришлось отогнать свою машину из двора, на чем его гражданский пафос иссяк. Он искал повода к отступлению. Он отступил бы сейчас, если бы не фактическое противоречие в словах оппонента и если бы студент рядом не петушился. Он был интеллигентный человек. Бензопила стихла, провалив двор в безмятежность конца — рабочий прикидывал сверху, кому на голову уронить, одновременно сигналя шоферу майну и виру помалу — отсюда больше стволов было ему не достать. Шофер в кабину, однако, не спешил.

— Мы, что ли, хотим? — сменил он курс. Эти крепкие мужики бывают по-русски хитрожопы. — Иди к своей Матвиенке, с ней говори. Нам, что ли, упали ее небоскребы? Мы, может, вообще на работе. Мы, может, хотели в музей в выходные пойти, нас что, спросили? — Он дружелюбно обращался к водителю «Ауди» поверх голов, безошибочно вычислив слабину: — Ты вот — ты что делаешь на работе?

— Эй-яа-а-а! — закричал рабочий. Бензопила взвыла. Корзина дернулась. Шофер ахнул и бросился к кабине, в которую залезла Ирина Петровна и с решительным лицом осваивала рычаги.

Он схватил ее за ворот и потащил наружу. Ира не сопротивлялась. Но оказавшись внизу, она брыкнула ногой и кратко сказала шоферу, который, порастеряв покой, готов съездить был ей по сусалам:

— Убирай машину. И убирайтесь сами. — Грудью вперед она шагнула на толпу и сказала дребезжащим от волнения голосом: — Вы чего стоите? Офонарели — какой небоскреб? Здесь аварийный фонд, грунтовые воды. В восемьдесят девятом застабилизировали метрополитеновский тоннель, всех должны были выселить на капремонт… — Она вздохнула, потому что голос у нее пресекся. — По причинам непреодолимого характера, — закончила она. И вдруг взвизгнула: — Кикабидзе, тащи своего Дато! Зови мужиков, гоните вредителей в шею! Ваши квартиры ничего не стоят!

Пенсионеры закричали «Ура!», студент засвистел. Рабочий, бросив бензопилу, перекинул ногу через корзину, готовясь ползти по стреле от греха подальше. Дедушка-демократ с волосами как тополиный пух напрыгивал на шофера, тыча ему в нос кулаком. Ира шагнула назад, потеряла каблук, еще шагнула. Подъездные старушки, взявшись за руки, ее прикрыли. Она вдохнула в себя густой древесно-лиственный воздух, прикидывая, попросить нашатырного спирту или, может, запеть после первой в ее жизни речи.

Посвящение. Пусть оно будет здесь, в середине, раз его нет в начале.

Посвящается Заикиной (не Зайкиной, а Заикиной) Александре Юрьевне, не знаю года рождения, — председателю рабочего профсоюза Выборгского ЦБК (Выборгская обл., поселок Советский) на стыке 90-х и 2000-ных годов, и Гордеевой Александре Михайловне, 1959 года рождения, — заведующей домом культуры Брусенского сельского комплекса (Вологодская обл., Нюксенский р-н).

* * *

Неожиданно привалила помощь.

Невысокий жгучий брюнет, с отсутствием нескольких передних зубов, охочий до всяческих пояснений (наверное, и зубы эти ему выбили, когда он что-нибудь объяснял) — работал, по его словам, на предприятии (малом) по изготовлению мебели. Еще брюнет, высокий и пышно кудрявый, очень спокойный, отвечающий только на вопросы — этот был компьютерщик. Очень высокий, двухметровый румяный толстяк — журналист; о нем ходили легенды; говорили, в одной из потасовок омоновцы ему сломали хребет, два года по больницам, жена и маленькая дочь; он мастерски, при том незаметно, рулил, воздвигающейся его фигуры хватало, чтобы перевести назревающую драку в веселый словесный торг; а когда приехало телевидение, наоборот, стоял в задних рядах, блистая насмешливо-позитивной улыбкой. Низенькая плотная девушка, с челкой, падающей на глаза, серенького, чрезвычайно привлекательного русско-татарского скуластого типа: мать двух сыновей, которых один раз демонстрировала сразу обоих, рядом с собой — круглолицые карлики-красавцы, норовящие затеять бучу, пока она отвечала честным, прямым, не знающим отступлений голосом: я делаю это ради будущего своих детей… мне страшно за мир, в котором они… туру-ру. Все они раздавали газеты. Никто из них не походил на революционера, изображенного в начале главы: это были вежливые, доброжелательные, открытые ребята. Жильцы страшно любили их и зазывали на пирог и на чай, они сидели и у соседей Лянской. Лянская спаслась в ресторан. Заказала обед и вино, обзавелась (повторно) пачкой сигарет — всю ее и оставила вместо чаевых. Вообще-то она никогда так не делала. Она была прижимиста. «Ради будущего» все заработанное держала на счете в госбанке — ни на что хорошее ни от того (будущего), ни от другого (банка) не рассчитывая.

Это был один из последних в центре Питера просторных дворов — с футбольной площадкой и стоящими вокруг тополями — не было теперь ни футбольной площадки, ни тополей. Бревна удалось отстоять, их не дали вывезти и попилили опять же бензопилой силами кого-то из соседей, а топор компьютерщик принес, он, кроме общественной и трудовой повинности, умудрялся ходить еще и в походы. Залихватское уханье и запах и цвет ночных костров сменялись то телевизионными лампами и чуть ли не рельсами, по которым возят камеру туда-сюда, то ревом экскаватора, затем сменяемым треском и грохотом ломаемого жильцами выросшего в предыдущую ночь забора. Малолетний Каха окружился радужным ореолом безвозвратно потерянной довоенной жизни. Лянская поймала его и чуть не со слезами на глазах угостила чупа-чупсом. Мальчишка принял леденец, не продемонстрировал ни двуязычия, ни какого-либо вообще звука на любом человеческом наречии, и удалился, сверкая лампасами на рукавах и лампочками в подошве крохотных ботинок, которые, при всей ее зарплате, вряд ли она размахнулась купить, предположим, гипотетическим детям.

Зарплату подняли. То, что почувствовала (мы бы сказали «подумала» — как умела) Лянская в связи с этим, лучше всего выражается матерным словом из шести букв (нет, не «кризис»). Дело в том, что она была права. Если в тот раз (прочно забытый, и ею самой же в первых рядах) начальник лишь пошутил, а не беременна ли она? — именно потому, что это была не только шутка (пуще потопа в агентстве боялись беременных, и имелась графа в анкете, которую заполняли риэлторы при поступлении на работу, о семейном положении. Очень даже важная графа: кому лучше знать, как не Ирине Петровне; она же ими и занималась) — она и не стала отвечать. Ограничившись сказанным: затошнило и закружилась голова, потому и ушла. Она не любила, чтоб с ней шутили, и поэтому сама ни с кем не шутила. Попросту говоря, она была мымра. Думаю, оттого ее и не увольняли.

То теперь — знаменитостью стала не она. Но ее двор и дом — что было немногим лучше. Сотрудники желали обсудить вчерашний «пятый канал». Все они были «за!»; их не особо расхолаживало то, что сама-то Лянская явственно «воздержалась». Нехотя она цедила два слова в час. Им что? они и без нее могли прийти к последним и решительным выводам. Она перестала быть сквозной на просвет, вот в чем дело. Это стало несомненным, когда начальник вызвал ее и мужественно предложил помощь. Он рисковал! — ух ты, какие там в верхах сшибались вокруг этой несчастной несостоявшейся точечной постройки силы. Можно было, с помощью агентства, сбыть, с доплатой, ее комнату, поменяв на другую. Лянская отказалась; помаявшись, начальник добавил ей окладу, оправдавшись — вы мол, такая и сякая, и без вас как без рук. От этого она не отказалась. Стоял конец августа. В сентябре у нее был плановый отпуск. Турции и Кипры — после всех людей, прошедших перед ее глазами — не представляли заманчивый отдых. Был дом, оставшийся от родителей, в котором никто, включая их, не был двадцать лет. Она решила ехать туда.

* * *

[Птица синица]

Родители И. П. вообще не заслуживали бы упоминания, если бы не этот дом. А вы как думали? Прошлое надо еще заслужить. По-вашему, я зря сказала «двенадцать миллионов лет»? Я-то может и зря сказала, да не зря оно получилось.

Папа ее, Петр. Может быть, он пил. И может быть, папа его, а И. П. значит дед, в свою очередь воевал. А прадедушка их может быть даже работал в ЧК. Да что толку? Не воевала ни сама Ирина П., ни ее Петр, и значит не с чего ему было лживо праздновать день победы, потому что если ты сам никого не победил, а только пьешь — значит, это день твоего падения, а не день победы. Ну, он в остальное время работал и обеспечивал семью. Как сказал один умный человек, «это еще не повод, чтоб о нем читать», а писать, добавлю, тем более, и если «прошлое великой страны», то оно должно быть подкреплено чего-то стóящим настоящим. Я пока еще не вижу в настоящем Ирины Петровны ничего особенно великого, рановато, стало быть, кивать на предков. Нет, ее предки — все двенадцать миллионов Петров на поверхности земли, которые обманывали и жульничали, и ссылались на детей, чтоб оправдать обман, и терпели, когда обманывают их, и так все происходило и происходит. А будет происходить? Нет, не будет. Сейчас так не будет происходить. Не когда-нибудь, не через двенадцать еще миллионов лет, а сейчас, потому что всё уже есть, нечего чего-то еще дожидаться. Уже есть, чтоб надоело.

Ехала Ирина Петровна Лянская по просторам великой страны, и поезд убаюкивающе покачивался. И это было не то, чтоб спать у себя дома ночью и днем, и онанизмом здесь заниматься несподручно, да к тому же онанизм сам по себе не рецепт, это просто способ заснуть, нужно очень много пить красного вина, как это делает Ч. Буковски, писатель, чтоб это хоть от чего-то еще помогало. Она смотрела в окно. Не знаю, почему она себе купила плацкарт — пожадничала, надо думать. И никакой особенной разрухи она не видела. Потому что никогда не всматривалась — это раз; а во-вторых, птица-тройка ускорилась еще, превратившись в птицу-единицу. И то, что видела она, это была — только скорость; и только простор; а чтобы увидеть другое, надо, чтоб все вокруг тебя остановилось и приблизилось, и тебя охватило. Ехала она туда, где очень скоро это произойдет.

Часть 3

[Со стороны реки]

Старуха Генриетта перешла мост над Пýстошкой и пошла дальше по тропинке, спускающейся к ее дому. Дом был вторым от сельсовета, то есть администрации, а сельсовет — первым от впадения Пустошки в Сухону, то есть все тут, рядом. Генриетта была раньше учительницей; потом у нее была корова; а сейчас и коровы не было, только козы. Был у нее и сын; он жил за мостом; может быть, от него она и шла; но сейчас о нем нет речи. Речь о доме, среднем между домом Генриетты и сельсоветом: он принадлежал старому директору школы, который давно умер. Генриетта намекала, может быть, так оно и было, что то ли сам он завещал, то ли родственники его велели ей присматривать за домом — сама она давно в это поверила. Дом был хороший, большой дом, только когда Сухона разлилась — это было в 98м году, ему подмыло пол, он гнил, гнил, да и провалился год назад вместе с печью — тоже большой, русской печью. От присмотра Генриетты было толку чуть, разве что она гоняла пьяниц, да и то по старой памяти, тех, кто знал ее в школе. Кирпичей от печки, по крайней мере, вынесли большую половину, ту, которая была поцелее, Генриетта знала кто, но помалкивала, значит, не без участия ее сына. Соседи, в свою очередь, намекали, что надо бы позвонить — но куда звонить. У нее и денег таких не было, чтоб звонить. Зато «двор» — так называется вторая, нелюдская половина дома — был целым! этим-то двором Генриетта вовсю пользовалась еще когда была корова, в качестве сеновала. Так что она могла по закону считать, что дом её, хотя уже и не могла по здоровью им владеть, и землей тоже. И если не было такого закона, то надо такой закон ввести.

И тут вдруг она заметила, когда проходила мимо сельсовета, городскую женщину. Генриетта была учительница; но в то же время она была уже старая, хотя и сохранила здравый рассудок, но не в той мере, чтобы не путаться иногда, что отчасти объясняет предыдущее. Так что никто ей не помешал бы утверждать, что сразу почувствовала нелады: хотя сразу она не почувствовала ничего, то, что женщина была городская — ничего не означало, в сельсовет могла приехать из районного центра. Но если она приехала из райцентра, почему ей не войти в сельсовет, а не стоять и крутить головой, как кукушка? Все остальное быстро произошло: не успела Генриетта выйти из дома, чтобы посмотреть, где там ее коза (всего одна у нее была коза, а не козы. И ту прокормить зимой в ее годы было затруднительно) — как увидела эту женщину, уже ходящей вокруг директорского дома.

Тут Генриетта слегка съехала с глузду, как говорили раньше, или, как теперь говорят, у нее поехала крыша. Она решила, что женщина дом этот хочет купить. И она захотела этот дом продать: и хотя она при этом не переставала отчетливо понимать, что дом чужой, и никаких документов у нее на него нет, — но почему ей не сторговать чужой дом для родственников умершего директора, и не позвонить им об этом? И хотя она продолжала отлично сознавать, что звонить ей некуда, и не станет она никому звонить — но это было уже лишнее. Потому что после этого она забыла всех родственников и самого директора Иосифа Илларионовича, и даже козу свою забыла, и стала вести себя так, как будто это действительно ее (второй, не нужный ей) дом — а перед ним действительно его покупатель. И направилась к нему, то есть к ней.

Женщина поздоровалась первой, и Генриетта согласилась: — Здравствуйте, — сварливым по привычке тоном, каким она гоняла пьяниц. Но тут же спохватилась и немножко умягчила голос, разговаривать сразу о продаже не годилось: — Издалека приехали?

— Из города, — ответила та, как будто на свете всего был один город. А Генриетта была учительницей географии, и биологии по совместительству тоже. Еще когда было много учеников и не хватало учителей, а не как теперь: 15 первых на 30 последних. (Потому что учителям хоть что-то платили, и зарплату не задерживали, что сильно всех потрясло последний раз все с того же 98го года.)

Но тут городская сломала Генриетте сразу весь кайф, потому что объявила: — Это дом моих родителей. Вы не знаете, что тут случилось?

— Ты что — Валя? — сказала Генриетта с подозрением, потому что не могла сразу отвыкнуть от мысли, что дом не придется продать. Валю она знала.

Но тут в голове ее окончательно прояснилось, потому что Вале было бы едва ли не столько же лет, сколько ей — разница на какой-нибудь десяток в этом случае несущественна. Или, точнее, более чем существенна даже на два года, но сейчас не о том. Генриетта разом прозрела и угадала точно: — Валина дочь?

— Точно, — подтвердила городская, и при этом улыбнулась. — Валя умерла, вы меня не помните? Я вас помню, я здесь была, когда в наследство вступала.

— Ничего не помню, — отрезала Генриетта, потому что махом ахнули все ее иллюзии. И чтоб не пришлось еще сразу решать, что теперь делать с сеновалом, завернулась и пошла. Так первая встреча Ирины Петровны с местными жителями вышла неудачной. Она осталась стоять с разинутым ртом, и, верно, по первому порыву, поехала бы обратно, если бы ей было куда ехать. К рушащемуся городскому дому — от провалившейся в деревне печки! А Генриетта пошла искать своих коз.

* * *

У берега стояли лодки — не очень много, но стояли; у одного дома стояли целых три лодки, одна, моторная, явно на ходу, так рассудила Ирина Петровна, не успев ничего решить, но к ней направляясь. Сюда ее перевез перевозчик с того берега, Валентин Иванович Чугреев, вряд ли старший ее годами, но хорошо поживший с виду; перебираясь в лодку и выдирая свои городские ботинки (а она думала — деревенские) из береговой грязи, Ирина Петровна повизгивала, как девица. Каждый вопрос он спрашивал по три раза; он знал ее деда, и знал ее мать, и знал и ее в детские годы. Ну, значит, он знал про нее больше, чем она сама. Она была здесь один-единственный раз в своей жизни двадцать лет назад. Непотопляемый интерес Чугреева к ее семейному положению остался неудовлетворенным; пассажирка сидела, словно метр проглотивши, с тревогой следя, как они — едут? плывут? уже долго короткими ударами вёсел почти параллельно берегам. Все прояснилось, когда в середине реки они попали в мощное течение, которое стало их сносить и снесло аккурат на песчаную отмель на той стороне, против которой они находились, когда выезжали. Она спросила: — Сколько с меня?

Роли поменялись: Чугреев не спешил отвечать; он выволок на песок лодку, обхлопал сапоги, и как бы каким-то отсутствующим зрителям с хмыком молвил: — Сколько не жалко. — Покопавшись и поскупившись в последний момент, она дала две сотни (она хотела дать триста). Чугреев не выказал удивления (такса здесь была — тридцатник) и не стал уговаривать вызывать его, когда она соберется назад — найдется здесь кому проинформировать ее о ценах на водно-транспортные услуги. Но попрощались приветливо. А однако дело клонилось к вечеру.

Во дворе дома с лодками людей и собак не обнаружилось, а когда она, толкнув калитку, прошагала к двери, то увидела на ней висячий замок. В глубочайшем раздумьи Ирина Петровна вырулила обратно. Положение ее открылось ей со всей ужасной прямотой: вдали цивилизации, одна, среди людей (где люди?), с которыми даже и приблизительного представления не имеет на каком языке разговаривать (на интернациональном языке денег?). На том берегу, пока не натолкнулась на Чугреева, во всей огромной деревне одна лесопилка на въезде подавала признаки жизни. Выйти здесь ее надоумил шофер автобуса. В предыдущий единственный раз она добиралась через районный центр. Ездила на машине.

Тут внимание ее отвлекла следующая живописная сцена.

* * *

По косогору, продолжавшемуся от домов и речки вверх, взбирался на карачках мужичок. За ним, тем же макаром, оскальзываясь на тропе и помогая себе руками, следовало нечто, что, по издаваемым ею звукам, можно было принять за женщину. Хватаясь за ивы и ветлы, облегчавшие подъем, она успевала однако ткнуть кулаком следующего впереди — раз в поясницу, а другой раз под коленку.

— Отдавай деньги! — кричала она. Останавливалась, разгибалась и, отдышавшись, продолжала погоню, сопровождая новый удар восклицанием: — Только приди на работу! Я тебя бензином оболью и в печь засуну!

Мужичок выбрался на ровную поверхность, обернулся, погрозил кулаком — и, скошенный пулеметной очередью, скрылся наконец, вместе с женщиной, из обозрения. Пораженная увиденным, Ирина Петровна избрала пологий путь, и, снова пройдя мимо с разрушенною печкой дома (к определению «мой» она прибегнуть уже не решалась), поднялась к мосту, а от моста направо по накатанной дороге к магазину, в который войдя, обратилась к продавщице. Через пять минут она сидела на деревянной лавке в пустом просторном помещении, соединенном стеной с магазином, с непременной печью в виде круглого столба в одном конце, и деревянным же столом — в другом, и пыталась постигнуть рассудком причинно-следственную связь, по которой местом ее сегодняшнего ночлега выходила жесткая конструкция под ее задом, а через двадцать минут в помещение, называемое «подстанцией», вошел тот самый мужичок.

* * *

Сперва дверь без стука отворилась и в нее просунулась физиономия, выразительная не индивидуальным, а общевидовым выражением — общим, например, с Чугреевым, — тем, которым она, готовый продукт столичной прессы, и ожидала бы увидеть отмеченными лица аборигенов, — если бы она хоть чего-нибудь в этом роде ожидала. В городе она не колеблясь определяла подобный тип: «бездомные»; здесь это определение корректировалось по факту: бездомная была как раз она.

Физиономия пропала — с тем, надо полагать, чтобы убедиться, что снаружи не идентифицируют его исчезновение — и наконец, меньше обращая внимания на Лянскую, чем на место своего спасения, гость — или хозяин, как сказать, протрусил к столу и только тогда к ней обратился с чем-то, показавшимся ей верхом бессмыслицы и невнятицы.

— Что? — спросила Лянская, подавленная непосильным для интеллекта стечением обстоятельств.

Отвесив ей взгляд укоризны, он повторил — или продолжил, во всяком случае теперь она различила:

— Можно я здесь с вами сяду?

Ответ на такой вопрос «нет» допустим в случае, если ты твердо уверен, что «здесь» это «с вами». Лянская же окончательно потерялась: выданный ключ, которым она забыла закрыть дверь, неприкаянно валялся на столе. Своей она ощущала только сумочку, которую тискала, как теля соску, — в сумке была немалая сумма, прихваченная для самоуверенности и не предполагаемая к полной растрате. Ни разу содержимое, с вычетом Чугреева, ей не пригодилось. Даже ключ получила «за так» — с условием, что завтра явится с ним в администрацию, и там уже что ей скажут. Магазин на ее глазах продавщица закрыла. Купить она там ничего, перепуганная грозящей неустроенностью, не сообразила. То есть, она еще и голодная была — как волк.

Лянская ощутила, что выделяет, приноровившись то ли к диалектическим особенностям, то ли по вынужденной необходимости — в околесине, которую несет мужичок, отдельные островки смысла, — и значительно приободрилась.