Чтобы сказать ему

Утром Тони предложил дальше двигаться вместе, и она согласилась. У него оказался удивительный чоппер неизвестной марки, с коляской (Тони сказал, что из России, но она не поверила). В коляске громоздились канистры с бензином, запасы еды, одеяла – как всякий бездомный, Тони таскал с собой огромное количество вещей.

Они проехали много сотен миль, Дора бы и дальше не отказалась от его компании, но их пути разошлись, Тони пришлось свернуть к знакомым торговцам, требовалось пополнить запасы топлива. Расстались тепло, благодарные друг другу: он помог ей сильно продвинуться к цели и слегка опередить холода, а она умела слушать и не прикасалась к его вещам.

Дора стояла на обочине и старательно махала платком с черепами вслед отъезжающему байку. Когда Тони скрылся из виду, повязала трофейную бандану на рюкзак.

Примерно через месяц пути Дора поняла поразительную штуку: дорога – это просто. До сих пор она рассматривала путешествие как череду квестов, в которых огромное значение имеет набор предметов, взятых с собой или найденных в пути. Тебе предстоит выполнять различные задания, применяя специальные навыки. И если упустишь нужную вещь или не справишься, то попросту не продвинешься дальше. В сумке обязательно должен заваляться серебряный свисток, сияющий фиал, волшебный корешок, а ближе к середине истории непременно встретятся старушка-травница, магический торговец и фея. Впрочем, если ты из другой сказки, то это будут врач, механик и программист, которые проапгрейдят снаряжение. В любом случае всё чертовски сложно.

И только в дороге она осознала, что для движения необходимо единственное условие. К сожалению или к счастью, но нужно всего-то переставлять ноги – топ-топ, одну за другой. Это была мысль, которой невозможно поделиться. Любой человек, услышав подобное откровение, его не оценит, только пожмёт плечами и разве что сделает вежливое лицо, из сострадания к свихнувшемуся собеседнику. Но отказ от этого условия не даёт людям не только идти, но и учиться, любить, создавать новое, проживать свои дни и хоть как-нибудь развиваться. Всё кажется, что требуются специальная магия, лайфхак, хитрый инструмент, судьбоносная встреча, чтобы добиться результата, а если ничего такого не попадается, то шансов у тебя нет. И вдруг Дора выяснила, что пройти двадцать миль можно лишь одним способом: выйти с утра на дорогу и не останавливаться, пока не стемнеет. Спастись от дождя и ветра – только если завернуться в дождевик или свить кокон из большого куска полиэтилена. Остаться здоровой – если заботиться о сухости вещей, разжигать костёр, кипятить воду, дополнять унылый паёк концентратов горячей пищей. Это нелегко, зато можно обойтись без чудес, хватит и постоянных физических усилий. Если подумать, то человек в обычной своей жизни не так часто способен существовать за счёт простой честной работы, он более зависит от других людей, своего статуса, удачи и ещё множества условий. И это постепенно отучает его от упорного труда, который по-прежнему необходим, чтобы день за днём учиться жонглировать пятью шариками, накачать пресс или дойти до океана. Господи, да это звучит так тухло, что даже думать скучно, но другого способа всё равно нет.

И всё же Дора внимательно смотрела по сторонам, хоть и не в поисках артефактов. В городе её окружал почти бесконечный предметный мир – тысячи мелочей в домах, на улицах, не говоря о магазинах. И лица, и здания, и видеоряд на экранах – всё это ежесекундно наполняло глаза яркими картинками и быстролетящими впечатлениями. В её кругу много говорили о медитации, но большинство «даже посрать не могли без смартфона», как презрительно выражался её шеф Джереми, или хотя бы не уткнувшись в этикетку освежителя воздуха. И в дороге Дора с удивлением обнаружила нехватку, которую не могла прогнозировать, собираясь путешествовать: её глаза голодали, лишившись привычного пёстрого мусора и бесполезной информации. От этого она всматривалась в окружающий мир пристальнее, чем когда-либо в жизни, и пустой, по прежним меркам, пейзаж обрастал подробностями. Она научилась видеть облака и высоко парящих птиц, абстрактный «лес» распался на отдельные деревья, а «трава» – на отдельные растения, некоторые она узнавала и могла использовать. Добавить в чай душицу, залепить ранку подорожником, заварить полынь от головной боли, найти съедобный гриб – она с детства помнила лисички, королевский белый и медвежью голову, растущую на деревьях. Начала замечать яблоки, спрятавшиеся на верхних ветках опустевших садов, и одичавшие овощи в заброшенных огородах. Узнавала чистые ключи там, где раньше увидела бы только лужу. Дора вглядывалась в песок, пыль и утренний иней на земле, считывая следы животных, птиц и людей, иногда их рисунок был внятным, как объявления в газете, и гораздо более актуальным, чем многие из них.

На мусор, оставленный человеком, она теперь тоже смотрела иначе, отыскивая что-нибудь полезное и определяя происхождение того, что раньше называла бы просто «железяка», «тряпка», «стекляшка». Иногда вещи без предупреждения обрушивали на неё историю, которую она не очень-то хотела узнавать. Бурый комок грязи оказывался замызганным плюшевым зайцем с молнией на пузе, открывающей потайной кармашек, а в нём два стеклянных шарика и засохший лак для ногтей, неоново-жёлтый и с блёстками. Дора почувствовала необъяснимую нежность к девочке, хранившей свои сокровища, но не уберёгшей, вероятно, жизнь. А может быть, с ней всё в порядке, она стала взрослой и обзавелась новыми тайнами и новыми ценностями. Дора немного помедлила и положила в карман оба шарика, голубой и зелёный. Как бы ни сложилась жизнь, она была не зря, если кто-нибудь с уважением принял твоё наследство.

Однажды ей попался листок с текстом, чудом сохранившийся в пластиковом файле. Бумага подгнила, но буквы ещё можно было разобрать. Она постаралась его прочесть, потому что он тоже был частью чьей-то потерянной жизни.

…снилось, что мама собирается уплыть в море – навсегда. И, в сущности, это идеальное решение и чудесный подарок: забрать свою надвигающуюся старость с глаз долой, освободить меня от этого зрелища. Я не увижу её болячек и смерти, уберегусь от участия в грядущем безобразии, её портящийся характер перестанет мне досаждать, а чувство вины за недостаточную любовь и заботу не съест мою печень. Я знаю, что не буду о ней скучать – сейчас мы видимся раз в три месяца, изредка разговариваем по телефону и только поэтому не раздражаем друг друга до зубовного скрежета. Но если оставить нас нос к носу на неделю, клянусь, я на третий день выброшу из головы, что мама немолода, а она забудет о христианском смирении, и мы начнём сражаться с яростью языческих гладиаторов.

И теперь я узнаю, что этот человек хочет сесть в лодку и удалиться куда-то за горизонт, а там его ждёт большой корабль, на котором он уплывёт ещё дальше, навсегда, увозя с собой все существующие и будущие проблемы. И вместо того, чтобы обрадоваться или просто принять этот факт спокойно, я начинаю метаться по берегу и кричать.

Я кричу, что она не смеет так поступать. Не говоря о том, что это опасно – для неё, подло и несправедливо – оставлять меня одну, когда я в ней так нуждаюсь и люблю. В моих воплях нет ни слова правды: не одна, не нуждаюсь, я первая её оставила, когда выросла, и назвать любовью наше вооруженное перемирие может только приютский сирота, ни разу не видевший нормальной семьи.

Но я ору, и чем дальше, тем больше правды становится в этих воплях.

И в тот момент, когда они превращаются в настоящую беспримесную истину, она обходит меня по широкой дуге, садится в лодку и уплывает, а мои крики, выглядящие, как печатный текст на плакатах тридцатых годов, застывают в воздухе кривыми строчками: Ты оставляешь меня одну и не берёшь с собой! Мама, не уходи! Мааамаааааа!

И на этом я просыпаюсь, совершенно зарёванная и с одной только мыслью в голове: «Моя мама села в лодку и уплыла».

Дора медленно опустила руку с листочком: её начало затапливать горе, которое прежде глубоко пряталось. Отъезд родителей, казавшийся предательством, их исчезновение после Потопа и, вероятнее всего, гибель – всё вернулось к ней в одно мгновение вместе с чужими словами и чужой, но такой похожей болью. Вот только её мама действительно уплыла и потеряна навсегда, от этого нельзя проснуться, нельзя проговорить свои претензии, наорать или расплакаться, обнять, да просто увидеть. Она осталась наедине с невысказанной обидой, бешенством и любовью, и это навсегда.

Дора почувствовала, что готова соскользнуть в привычный густой обморок – как в детстве и как всегда, когда жизнь становилась невыносимой. Это был её способ не умереть, но и не жить – избежать проблем, заснуть на много часов или даже дней (современная химия позволяла брать долгие паузы почти без ущерба для здоровья), а потом проснуться и больше не заглядывать в ту часть реальности и своего сердца, где прячется боль. Но сейчас этот путь для неё недоступен, дорога не терпела бездействия и неподвижности, ей нужно продолжать идти, хотя бы чтобы не замёрзнуть.

Оказалось, что ходьба неплохо помогает удержаться в сознании, взгляд цепляется за детали пейзажа, да и под ноги нужно поглядывать, чтобы не растянуться в пыли. Переживания потихоньку отодвигаются, уступая место привычным ощущениям – усталости, ломоте в мышцах, голоду. В сумерках Доре всё же пришлось остановиться и устроиться на ночлег. Она разожгла костёр, согрела воду и приготовила очередной корм-пакет – они ей даже не слишком осточертели, грибы и овощи разбавляли однообразие.

Дора привычно устроила себе спальное место, укуталась поплотнее и закрыла глаза. В детстве была дурацкая игра: представлять, что она умирает, а родственники и друзья приходят попрощаться, горько рыдают и говорят, как они её любят. Тогда Дора тоже ревела и сладко засыпала в слезах и соплях. Теперь она вдруг решила выслушать маму и высказать ей обиды. В детских мечтаниях всё сводилось к совместному плачу, потому что знать правду она и тогда не хотела, а сегодня пришло время для честности.

И мама действительно появляется, всё в том же розовом платье, с чайным пятном на рукаве, только ещё кутается в серую шёлковую шаль для тепла. И глаза у неё тоже серые, не как дым, а как шёлк и сталь. Она склоняется к Доре, но и не думает рыдать, а сердито и жарко шепчет:

– Ты всегда была отчуждённой, всегда! – О, завела ту же волынку, что и в последнюю встречу. – Думаешь, я теряю тебя сейчас? Я тебя давно потеряла, особенно, после той историей с Бенисио…

– А ты понимаешь, что вела себя, как конченая тварь? Влезла в мой дневник, да ещё папе показала, ненавижу тебя за стыд, который мне пришлось пережить! Я всегда хотела быть для него хорошей, чтобы он гордился, а ты всё время отнимала его у меня, становилась между нами, перетягивала на свою сторону, а потом и вовсе опозорила! – Дора закипает и начинает орать, сама не не заметив, как это выходит.

– Я опозорила, я? Это я разве бегала за дебильным парнем, которому на меня плевать, я выставляла себя на посмешище перед всей округой, я сочиняла жалкие грязные истории? Да если бы я не нашла твой дневник, ты бы влипла всерьёз. Тебя могли изнасиловать, шантажировать, да что угодно могло произойти, дурёха!

– Зачем. Ты. Ему. Показала? Не могла поговорить со мной как мать, наедине? По-женски, в конце концов?

– Потому что мне было страшно. Я же тебя люблю, забыла?

– Ничего себе любовь, врагу не пожелаешь.

– Уж как умею! До смерти испугалась, что ты вляпалась в какое-то непоправимое дерьмо, я не хотела оставаться с этим одна.

– Всё равно ты должна была поговорить сначала со мной, с психологом, в крайнем случае, но не сдавать меня отцу!

– Но мы же семья, мы во всем разбирались вместе. Я бы не справилась сама, без поддержки, неужели непонятно? И папа тоже тебя любит, он имел право знать. Мы оба с ума сходили из-за тебя, он чуть не рехнулся от горя, когда всё открылось, а потом ты заболела.

– Смешная штука, уж так вы меня сильно оба любили, обожали просто, а мне почему-то больше всего не хватало именно любви, заброшенней меня человека не было. Как так вышло, мама?

– Прости. Прости.

И тут она наконец плачет.

И Дора вдруг успокаивается. Она понимает, что мать и отец – не карающие презрительные судьи, а пара растерянных людей, которые не умели быть родителями, всего боялись и не знали, как себя вести. А страх толкает на жестокость, глупость и подлость, это она давно поняла.

– Ладно, мам, ты ведь тоже не знала, что я тебя люблю. Я хотела быть как ты: изящной, бесконечно красивой и гордой, в золотом платье, с карминной помадой на чётких губах, победительницей. Прости, что у меня не получилось стать такой. Прости, что я пряталась от стыда и так и не сказала, как люблю тебя. Мне и сейчас это жутко трудно. Я тебя люблю, мама.

Мама ничего не отвечает, только гладит её сухой тёплой ладонью по мокрой щеке, выпрямляется (в спине у неё что-то отчётливо хрустит), поворачивается и уходит в темноту. Дора видит, как отблеск костра гаснет на сером шёлке, но не пытается её остановить – всё уже сказано.

6

Когда минут через двадцать рядом раздались шаги, Дора даже слегка удивилась – вроде поговорили же обо всём. Но к ней приблизилась чужая незнакомая женщина, старая и оборванная.

Обмениваясь обычными формулами – как зовут, откуда, куда, давно ли в пути? – каждая пыталась прощупать другую на предмет пригодности для ночёвки бок о бок. Дора даже принюхалась незаметно, не пахнет ли дама чем-нибудь невыносимым – вроде нет. Наконец обе решили, что собеседница приблизительно в порядке, во сне не зарежет и не ограбит. Если повезёт.

Старуху звали Ленка, родители из Восточной Европы наградили её этим странным именем и размытыми славянскими чертами лица. Дора подумала, что женщина могла быть в юности какой угодно, красивой или обыкновенной, сейчас уже не понять – индивидуальность растворилась в обвисшей коже и бесформенном теле. Кстати, не такая уж она и древняя, чуть старше её подруги Эстер, но вся какая-то безнадежная. Через полчаса Дора пришла к выводу, что Ленка всё же была в прошлом хороша – её выдали едва уловимые изящные жесты, кокетливая ирония, проскальзывающая в голосе, манера намечать улыбку и тут же сдерживать, втягивая щёки, будто она слишком ценна, чтобы так запросто награждать людей. Но всякий раз Ленка спохватывалась и стеснительно гасила интонацию и движение, словно бы они не подходили для её нынешнего облика. «А может, я сочиняю, – думала Дора. – Приписываю бедной тётке рефлексию, которой в помине нет». Она давно знала, что каждый человек сложней, чем кажется, и удивительно прост. Все мы понятны и предсказуемы и в то же время бесконечно разнообразны в своих проявлениях. Можно довольно точно просчитать среднюю реакцию толпы на раздражитель и ошибиться в прогнозах насчёт самого близкого человека.

Но беседа, как часто бывает в пути, стремительно свернула к личным темам, в частности, к возрасту, и наблюдения Доры подтвердились.

– Это произошло в одночасье, когда полтинник подкатил. Я вдруг перестала чувствовать себя женщиной. Нет, не климакс ещё даже, просто так. Ну, растолстела, конечно, кожа повисла, но не фатально. Знаешь, тётки и похуже меня не терялись. Конечно, косметологии допотопной уже не было, чтобы щёки к ушам подшить, но все как-то следили за собой. А кто не следил, тоже особо не смущались. Мне подруги говорили: «Посмотри, другие и в семьдесят лет романы крутят, и молодых любовников меняют, а ты на себе крест поставила». А я знаешь что отвечала? Мне мама рассказывала, у них в селе даже осликов трахали. Но это ничего не говорит о том, что ослик ого-го и секси. Просто кому-то очень хотелось трахаться. Вот и не надо мне тут про любовников в семьдесят, это не про ихнюю красоту и уверенность речь, а просто у одних зудит, а другим не стыдно. А мне осликом непотребно, после того как всю жизнь красоткой прожила. У меня знакомая была, трансуха моих лет, тоже не бог весть какой сохранности. Но она больше женщина, чем я оказалась. Юбочки эти, помада, шпильки – ей в радость, а я смотреть на себя не могла в таком. Помню, нарядилась как-то в платье недлинное, под него гольфы, знаешь, смешные такие, но не детские, а с намёком как бы, и в гости пошла. Сажусь в кресло и вижу коленку свою, круглую и очень даже неплохую – вполне себе. А потом подходит хозяйская дочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке её колено видно. Абсолютно, знаешь, фарфоровое, аж светится, и шёлком отливает. А на своё гляжу – какие-то синие жилочки проступают, потёртости, морщинки. Незаметно почти, но я их вижу. И в одночасье поняла, что всё. Погасло тело. Свет выключили, двери заперли, закрыли ставни.

– И что ты сделала тогда?

– А ничего не сделала. Платье одёрнула.

Ленка помолчала.

– Девки говорили: мужики не замечают, молодые особенно, всё равно им. А мне, мне-то не равно! И дать я им уже ничего не могла. Обмануть-то легко, но ни куража больше, ни трепета. Зачем парню такая любовница, он заслуживает всего, огня, страсти, а у меня нету для него ничего. Ничего не осталось, кроме оболочки…

Ленка явно говорила о каком-то определённом мужчине, но Дора не рискнула расспрашивать. Некоторые неудачи болят, сколько бы лет ни прошло.

– Долго не могла понять, что со мной. Заметила, что перестала наряжаться, из дома редко выхожу, чаще к ночи, в темноте. Работа позволяла, я шила хорошо, брала заказы – люди несли починить-перелицевать, беды не знала. При таком умении шмоточницей была страшной, умела из любой тряпки сделать конфетку и выйти в ней, как королева. А тут руки опустились, влезу в мешок какой и ношу до дыр. Людей обшивала, а себя нет, как отрезало. Поняла, знаешь: стыдно мне.

– Да разве же старость стыдная? – изумилась Дора. – Больно, горько, но все там будем, можно подумать, ты одна заболела неприличным чем.

– Нет же, ты не понимаешь… Твоё счастье, что не понимаешь пока, но послушай, детка, пригодится. Мне стыдно жить стало. Мужикам улыбаться, глазки строить, краситься, танцевать, флиртовать. Говорить почти не хотела, до того дошло. Я же непростая была, могла и голосом, и словом закружить. А тут передо мной будто зеркало поставили. Я ресницы подниму, голову наклоню, только игру начну и вдруг вижу себя как со стороны – шея толстая сгибается и складка, что у того шарпея. Сразу кажется, мужик смотрит на меня и думает: «заневестилась, корова старая», и противно ему. Хотя вряд ли потравы мои кому заметны, но я-то знала. Как тухлятину впаривать. Кто-то, может, и позарится с голодухи, да я несогласна! Проснётся он утром, а рядом баба похрапывает, солнышко рыхлые ляжки высвечивает, и пахнет, знаешь, не цветами и молоком, а просто бабой несвежей.

Дора молчала, не понимая, что ответить. Она не застала культ молодости, который постепенно сошёл на нет в те времена, когда ей не было и двадцати, а потом случился Потоп, и у людей начались проблемы посерьёзнее, чем естественное увядание. А Ленка не только сохранила прежние взгляды, но и щедро делилась своей фобией – Дора внезапно почувствовала быстротечность времени собственной кожей, будто её всю жизнь разъедали микроскопические капельки кислоты, каждую секунду нанося крошечный, но невосполнимый урон, а теперь она наконец-то заметила. Оглядела себя непредвзято и увидела, что исчезла лёгкость движений, отяжелела походка, испортилась осанка, пропали упругость и гладкость. Правда, недавно к ней вернулись месячные, но слабые и недолгие, даже в пути не причинявшие особых неудобств, поэтому она всё равно считала, что детородный возраст позади, а с ним вместе ушли и остатки молодости. До встречи с Ленкой она принимала это как данность, но теперь нахлынула горечь потери.

«Господи, – подумала Дора, – мы все в аду, только счастье наше и уверенность зависят от того, осознаём мы это или нет». Ленка помнила про ад ежеминутно и не уставала гореть изнутри и плавиться под невидимым, но едким кислотным дождём. Дора почувствовала, как сострадание сжимает ей горло. «Себя пожалей, дура», – заметил насмешливый голос у неё в голове. Но Дора понимала, что переживание своей смертности и старения шутка очень личная. Одни способны заглянуть на самое его дно и сказать – что ж, дело естественное. А другие тонут и захлёбываются в этом омуте очень долго, иногда с самой юности, как только впервые заметят быстротечность жизни.

А Ленка тем временем продолжала:

– Так я несколько лет и просидела в ужасе, пока не взглянула однажды в зеркало и не увидела, что всё кончилось. Я постарела. Никого уже не обманешь, а главное, себе не наврёшь. А тут и климакс подоспел, дальше полегчало, – но глубокая тоска в её голосе о лёгкости не свидетельствовала. Скорее, прошла самая сильная боль и Ленка погрузилась в отчаяние, перестав реагировать так остро.

– А друзья, просто знакомые мужчины, неужели никто не пытался тебя вытащить? Они же не могли враз исчезнуть после двадцати лишних фунтов?

– После сорока. Никто не исчезал, я сама пряталась, говорю же, детка. Не хотела никому показываться, пусть помнят меня прежней. А новых тем более не хотела. Знаешь, подвалит кто-нибудь, я смотрю на него… И не понимаю, что с ним делать, зачем он? Раньше понятно было, соблазнить-окрутить, не обязательно в постель тащить, а так, для радости. А тут гляжу и думаю – вот куда тебя такого? Не надо. Не надо. Гнала всех и сидела одна сычом. А после они и сами перестали лезть. – Ленка помолчала. – А больше всего, знаешь, по дочке скучала.

– Она… с ней что-то случилось? – Дора не посмела сказать «погибла».

– Да ничего такого. Просто выросла.

Ленка родила Марину в двадцать пять, почти случайно, и в процессе беременности даже думала, не отказаться ли от ребёнка. Она считалась моделью средней руки, приблизительно четвёртого эшелона: редко попадала на подиумы и в глянцевые журналы, не получала больших контрактов, но была востребована в качестве эскорта и хостес. Зато её доходы позволяли не спать с клиентами, если ей того не хотелось, – только с фотографами, продюсерами и прочими полезными мужчинами. Один из таких поленился предохраняться и стал отцом Марины, и Ленка отчасти поэтому сохранила беременность. Мало ли, вдруг он окажется чадолюбивым и при виде младенца решит устроить карьеру его матери? Или испугается скандала и заплатит алименты. Двадцать пять – такой возраст, что если до сих пор взлёта не случилось, глупо рассчитывать на привычные способы достижения успеха.

Ленка не сомневалась, что материнский инстинкт у неё отсутствует, она слишком любила и берегла своё тело, чтобы хорошо относиться к существу, которое превратило её в уродину, пусть и временно. И даже когда ей показали худенького, немного фиолетового младенца, она смогла только сказать: «Матерь божия, а страшненькая какая».

– Забрать? – полушутливо спросил акушер.

– Не надо, – слабым голосом ответила она, мысленно добавив: «пока не надо».

И даже когда держала девочку на руках, наблюдая, как она ловит губами сосок, Ленка чувствовала только тянущую боль от прибывающего молока и никакой особой нежности.

Всё изменилось в одно мгновение, когда на третий день после осмотра матери и ребёнка медсестра вынесла девочку из палаты, а врач спокойно сообщил:

– У неё немного повышена температура, мы бы хотели взять анализы и кое-что уточнить.

Ко времени кормления её не вернули, и Ленка, шатаясь, выбралась в коридор. Она неважно себя чувствовала, но звериная паника гнала на поиски младенца. Увещевания медсестры оставались пустым шумом, нужно было срочно вернуть и приложить к груди кусок своего тела, по недоразумению оказавшийся отделённым.

Ей тогда почти сразу же отдали девочку, а через пару дней отпустили домой, и с тех пор началась их диковатая близость – Ленка и думать забыла о любой карьере, подразумевающей расставание с ребёнком дольше, чем на полчаса.

Собственно, она вообще не видела причин выпускать девочку из виду, и даже в туалет они ходили вместе: переносная плетёная колыбель оставалась за приоткрытой дверью, и Ленка делала свои дела максимально быстро. По ночам не могла спать, потому что всё время слушала дыхание ребёнка – синдром внезапной детской смертности стал её постоянным кошмаром, она каждую секунду готовилась к тому, что младенец умрёт. Она же во время беременности не хотела ребёнка и собиралась от него избавиться, Бог наверняка всё слышал и сейчас может исполнить её желание.

К счастью для них обеих, через три месяца из соседнего городка приехала мама Ленки. Обнаружив свою дочь полубезумной, взяла дело в свои руки. Для начала заставила Ленку называть ребёнка по имени – у той был какой-то суеверный страх на этот счёт. Потом уговорила спать днём в соседней комнате, пока сама нянчит Марину – поклявшись на Библии, что не спустит девочку с рук ни на секунду. Между делом привела в порядок их крошечную квартиру, разобралась со счетами, обналичила чеки, которые ежемесячно начал присылать отец ребёнка – деньги небольшие, но давшие Ленке необходимую передышку.

Немного придя в себя, Ленка переосмыслила жизнь и сначала организовала домашние ясли для малышей – ровесников Марины, а на четвёртый год её жизни освоила профессию швеи и стала брать заказы у начинающих дизайнеров, которые пока не могли завести свой пошивочный цех.

Несмотря на очевидные трудности, Ленка чувствовала себя абсолютно счастливой, её жизнь была совершенна, наполнена смыслом и непреходящей радостью. Состояние это продлилось ещё год.

А потом Ленка влюбилась.

Она встретила его в один из редких дней, когда вышла из дома без дочери. Мама уговорила оставить ей Марину и съездить в банк одной, там предполагалась очередь, и ребёнку было бы трудно – клерки, вырвавшиеся из офисов в рабочее время, обычно достаточно жестоки, чтобы не пропустить даже прелестную блондинку с малышкой.

И теперь, уладив дела, Ленка неспешно возвращалась пешком. Безумие первых лет стало проходить, и она научилась ценить редкие минуты одиночества. Ленка огляделась по сторонам и обнаружила вокруг позднюю весну, нежное солнце и молодую листву, пока незапылённую и очень яркую. Она как раз подняла голову, чтобы поглядеть, как сквозь крону пробивается золотистый луч, и тут её окликнули.

Он был… он был такой красивый, – позже говорила она. Он был такой живой и горячий, – думала она. Он был – вот и всё. Когда почти пять лет мир состоит из двоих – тебя и ребёнка, появление кого-то третьего ощущается как взрыв. Он был первым мужчиной, которого она увидела за эти годы, все остальные как-то проскальзывали мимо, не останавливая её взгляда. А он вдруг возник рядом, и луч, падающий сквозь юную зелень, замер на нём и не оставил Ленке никакого выбора.

В тот день она пришла домой на два часа позже, чем собиралась. Через три дня попросила маму посидеть с Мариной и сбежала под выдуманным предлогом, чтобы впервые поцеловать его. А через неделю, ночью, бесшумно открыла ему дверь, и почти сразу же они оказались на полу гостиной, потом на кухонном столе – потому что в её постели, как обычно, спала Марина. Через десять дней Ленка позвонила ему в шесть утра и сказала: «Я люблю тебя». Через две недели всё кончилось, и не только между ними – закончилось счастливое материнство Ленки.

Он позвонил ей пьяным и отчаянным, потому что пришло время уехать. Он ведь музыкант, живущий от гастролей до гастролей – куда пригласят, туда и переезжает на несколько месяцев, выступая в барах и ресторанах.

– Ленушка, лисёнок, – он звал её так за лёгкий рыжеватый оттенок, который тот весенний луч высветил в её волосах, – я должен. Другой конец страны, девочка, я не могу смотаться и вернуться, мы наконец-то пишем альбом, это надолго. Будет лучше, если ты не станешь меня ждать.

– Я не могу без тебя, – просто и глупо ответила она.

Он помолчал, а потом с некоторым удивлением сказал:

– И я без тебя не могу.

Они опять замолчали, и в эту долгую минуту каждый из них чувствовал своё сердце так остро, как никогда в жизни. На Ленку водопадом обрушилось будущее – без него. Тысячи дней, в которых его нет, жгучее горе, потом тупая тоска, а после равнодушие.

На него тоже что-то обрушилось, и он сказал ей медленно, запинаясь о согласные:

– Поедем со мной.

– Поедем.

– Только вот что. Ребёнка придётся оставить. Я не потяну вас обеих, да и не могу с детьми, ты же знаешь, им не место…

Он ещё что-то такое говорил, но Ленка не слышала, потому что слегка потеряла сознание и даже, кажется, умерла. По крайней мере, она опустилась на пол и закрыла глаза, а когда открыла их, была уже другим человеком. Она плотнее прижала телефон к уху и спросила:

– Ты разрешишь мне с ней видеться хотя бы иногда?

В трубке стало очень тихо, а затем он совершенно трезвым голосом спросил:

– Ты чего, дура, что ли?

В спальне проснулась и захныкала Марина, но Ленка, вместо того, чтобы по обыкновению своему помчаться к ней со всех ног, даже не пошевелилась. Она только что отказалась от ребёнка, предала дочь окончательно, ради мужика, который всего лишь хотел её «проверить» и отрезвить. Ну и проверил, да.

От любви её это не избавило. После его отъезда она два месяца всё время плакала – за работой, перед телевизором, играя с дочерью. Почти не ела и впервые в жизни достигла супермодельного веса. Как-то Марина рассадила вокруг неё игрушки и принялась кормить обедом:

– Синтии чупа-чупс, Кену бургер, Барби мороженое, Джеку косточку, маме ничего не надо, а киске надо молочка.

Ей в самом деле ничего было не нужно: она потеряла и мужчину, и право чувствовать себя хорошей матерью, то есть потеряла всю любовь, которую имела.