Третий пир

— Ну, ну… народ славный, симпатичный, шутят. Просто вы не знаете, что такое дно.

— А вы знаете?

— Все больше убеждаюсь, что дна нет… — Кирилл Мефодьевич как-то горестно задумался, — нет пределов. Вот еду с процесса. Двое ребят заперли одноклассника в подвале, пытали три дня, потом облили бензином и подожгли. Я спрашивал, понимают ли они, что он пережил за эти три дня.

— И что, что?

— Пока ничего. Почти ничего, но…

— Ужас! — воскликнула дама. А цыганский вождь проворчал:

— Хозяина нет. Кнута нет. У меня б не посмели.

— Отца нет, — как-то загадочно возразил Кирилл Мефодьевич.

— Детдомовцы? — уточнила дама. — Надеюсь, их расстреляли?

— Они несовершеннолетние.

— И сколько дали? — заинтересовался цыган.

— Восемь и девять.

— Мало.

— Какие славные, симпатичные сиротки, да, Кирилл Мефодьевич?

— Да нет, родители имеются, вполне респектабельные.

Он помолчал, потом добавил в непонятной связи: — А вы говорите: фантастика, детектив… нет ничего страшнее кондового бездонного реализма.

Реализм. Ужас. Июльский день померк, Алеша зажмурился: вот он в подвале ожидает смерти… нет. Не хватает воображения. Посмотрел на Кирилла Мефодьевича. Что значит: «Отца нет»? У Алеши тоже нет отца, и он живет в подвале. В полуподвале — тут разница: ведь на закате бывает солнце, и видно небо, то есть его стеклянные отражения в доме напротив через улицу.

— Вы видели их? — спросила Лиза. — Вы с ними разговаривали?

— Я их защищал.

— Как! — закричала дама. — Убийц?

— Они дети, как ни странно.

— Деньги, — пояснил цыганский вождь, впрягаясь в народную мудрость. — Тут большие деньги.

— Правда, Кирилл Мефодьевич?

— Гонорар я получил.

Дама ухватилась было за Марселя Пруста, раскрыла, захлопнула, прошептала:

— Вы предали того мальчика. Вы получили деньги за его смерть.

— Значит, надо было отказаться от защиты?

— Несомненно!

— Все так и сделали.

Алеша, не отрываясь, смотрел снизу на странного старика. Взялся бы он сам защищать садистов? Копаться в бездонных извращениях психики? Алеша усмехнулся. Как же надо любить…

— Денежки, значит, любите?

— Кто не любит? — отозвался цыган, Лиза вмешалась нетерпеливо:

— Вы все не о том говорите. Ну и пусть любит — зато он не побоялся, а вы бы испугались.

— Чего это мы испугались бы? — Алеша обиделся.

— Поступить не так как все. Он посмел и выбрал самое страшное.

— Гонорар! — бросила дама.

— Откуда вы знаете? Скажите, — она вгляделась в светлые глаза, — ведь не так? Ведь не только из-за денег?

— Вы правы, Лиза.

— Ну, зачем вы их взяли!

— Мне было очень нужно.

— Почему оправдываешься? — возмутился цыган, блеснули белки глаз, как давеча топор, непроницаемый блеск. — Ведь не украл? И украл бы — твое дело. У нас грудной ребенок знает про деньги. А вы где живете?

— Нет, они правы, что спрашивают, — быстро возразил Кирилл Мефодьевич, спустился на пол, очень худой и подвижный, надел сандалии (скорее, штиблеты — вот как называется это старье) и сел в угол возле двери, возле раскаленного синего неба.

Адвокат явно из захудалых, на кого спихивают безнадежные дела, одет убого, а руки уж никак не нежные, искривленные, будто раздавленные работой, и красные. Только глаза хороши, голос хорош… ну, профессионал, умеет зубы заговаривать. «Буратино, где ты прячешь свои денежки? На срочном вкладе из трех процентов?» (В тайны валютных операций Алешу когда-то посвящал дед — страховой агент.)

— Вы полагаете, что я получил деньги за предательство? В память об убиенном ребенке мы должны отказаться от живых?

— Эти живые мертвее мертвого! — отрезала дама.

— И все-таки живые, и дети. И отвечают за наши грехи.

— Ну, знаете! Всегда существовало зло.

— Всегда. Но мы в свое время отказались от помощи.

— Чьей?

— Высшей помощи.

— Не понимаю, — пробормотала дама беспомощно. — Что же делать?

— Ничего не делать, — прошептал цыган таинственным шепотом. — Не тронь зло. Нельзя. Он накажет.

— Кто — он?

— Нельзя называть. Ты наказан?

— Всякое бывало, — ответил Кирилл Мефодьевич.

— То-то же. А лезешь. Зачем?

— Случается свет. Когда погружаешься в чужую душу и проходишь с ней круги, один за другим.

— Но я не понимаю, — никак не могла успокоиться дама, — как же они могли?

— Они одержимы дьяволом! — заявил вдруг защитник; твердо и грозно прозвучали древние забытые слова.

— Не называй! — опять предостерег цыган, отвернулся, помолчали, дама сообщила, с явным усилием отвлекаясь:

— Ясная Поляна.

Алеша с Лизой одновременно вспомнили «Лев Толстой как зеркало русской революции»; стало тревожно по-другому, по-школьному; полустанок отечественной классики с «непротивлением злу насилием», с липами, аллеями, могилами и химическими отходами пронесся мимо, опять поля, пролетарские предместья, город Тула, где полагалось кушать медовые пряники. Они кушали, полуденное солнце жгло безжалостно, на вагонной ступеньке несчастная проводница что-то серьезно рассказывала Кириллу Мефодьевичу, и он серьезно слушал — так серьезно, что ребята ощутили нечто вроде ревности, и Лиза пробормотала:

— Странный старик.

— Да уж. Язык подвешен, деньги гребет. — Он глядел на Лизу, жаждая возражения.

— Может, он немного берет?

— Ты же слышала, что цыган сказал: большие деньги. И он не отрицал.

— Я не понимаю, как он может жалеть убийц.

— Да, странно.

— Трогаемся!

Их полка была уже занята туляками, Алеша с Лизой примостились рядом с дамой. Туляки расторопно составляли подушные списки. «Пиши: колбасы вареной — шесть кг». — «Двенадцать. Две очереди выстоим, не впервой». Дама углубилась под сень «девушек в цвету», цыган дремал, Кирилл Мефодьевич не появлялся. Жалеет несчастную. Алеша ждал. Чего? Он и сам не знал. Так, будто просвет, неясный прогал наметился в плотной, плотской среде зла. И необходимо разрешить вопрос: платный болтун или… или кто? Грехи наши тяжкие. Любимое присловье деда-атеиста, первые слова, ласковый лепет годовалого Лешеньки, оставшиеся с ним навсегда: грехи наши тяжкие. Как он сказал? Уже не одинокая душа ходит по кругам, спускается ниже, ниже, в полуподвал, в подвал, и случается свет. И тут возникает вопрос… «Да какое мне дело, большие деньги он гребет или небольшие? Какое мне вообще дело до этого старика! — вскипел наконец Алеша и с сожалением вспомнил диваны на родине, дневной и ночной.

— Куда меня несет? Зачем?» Небо содрогнулось в зеркале, Кирилл Мефодьевич вошел, объявил: «Полотенце нашлось», — и принялся расстегивать штиблеты, но бывалые поджарые туляки потеснились, и он присел на краешек лавки, прямо напротив Алеши.

— Это вы с ней полотенце искали?

Кирилл Мефодьевич рассмеялся, и Алеша рассмеялся незнамо чему, и Лиза, дама закрыла Пруста, цыган открыл глаза, один из туляков поинтересовался животрепещуще:

— Товарищи! Как сейчас в Москве с полукопченой колбасой?

— Навалом, — отмахнулся Алеша и обратился в Кириллу Мефодьевичу: — А вы за консультации много берете?

— За консультации? — переспросил старик задумчиво, с улыбкой грустной, понимающей. — По-разному. С вас ничего не возьму. Спрашивайте.

— Значит, вы обираете только богатых?

— А в каких именно продмагах выбрасывают? Диктуйте.

— Дядь, не возникай!

— Выбрасывают в Елисеевском и у Никитских ворот, — ответил Кирилл Мефодьевич. — Но нерегулярно.

— В конце месяца выбрасывают на Герцена, на Чернышевского и на Добролюбова, — сказал цыган. — «Одесскую» по два семьдесят.

— В конце месяца и на Горького бывает в «Диете», — вмешалась дама. — А сегодня пятнадцатое да еще пятница. Зря едете.

— Е-мое, — вздохнули туляки.

— Лиз, у тебя с собой «Темного царства» нет?

— Не-а.

— И «Луча света» нет?.. Черт! Я ведь не читал.

— А я предупреждала: социал-демократы в каждом билете. Учти: по сто страниц, не меньше. Понимаешь, Островский обличает купцов, а Добролюбов его одобряет, хотя и упрекает в славянофильстве.

— Мне б их заботы! — огрызнулся туляк, составляющий списки. — Обличает он… купцов… одобряет он… а колбаса была!

Народ загалдел. Алеша закрыл глаза, вытянул длинные ноги в проход, откинулся поудобнее, будто бы в родном полуподвале, когда у матери разгорается гулянка, и ушел в золотую российскую лень… нет, в российскую очередь за водочкой, за копченой, за вареной — вот жизнь. И все стоят терпеливо, даже цыганский вождь, даже Кирилл Мефодьевич. Открыл глаза, встретил светлый взор, спросил:

— Неужели не тошно?

— Жить надо, — отозвался сверху цыган.

— Зачем?

— Надо, деточка, — сказала дама. — Мы все пережили и выжили.

— А зачем?

Все молчали, Лиза взяла его за руку — нежная рука, пионерское рукопожатие: «Будь готов!» — «Всегда готов!» А зачем? Кирилл Мефодьевич достал из кармана записную книжку, написал что-то, вырвал два листка, протянул ему и Лизе.

— Позвоните в случае надобности.

— Да я не сидел, это я так…

— Все равно могу понадобиться. Сейчас я, правда, больше на даче, но соседи передадут.

Алеша отвернулся от волнения, уставился в небесное отражение в старом, душном, тряском поезде и сильно сжал, лаская, женские пальцы. Пылкая, юная плоть. Какое счастье. Москва надвигается, за ржавыми свалками, башнями и храмами — любовь? Надо жить, избавиться от Лизиной тетки и выведать у дяди-неудачника про Страшный Суд. Захудалый защитник сидит напротив и готов помочь в случае надобности.

Однако в горячке последующих событий и Алеша и Лиза потеряли листочки из блокнота Кирилла Мефодьевича.