Апрель, Варшава

Павел Рафаилович Сутин

Апрель, Варшава

Пой же, труба! Пой же!

Пой о моей Польше!..

Александр Галич, «Баллада о Вечном Огне»

Гаривас сказал:

— Это на три дня, не больше.

— Да на сколько надо, — легко отозвался Владик. — Вы, наверное, один такой «главный» в Москве, ей-богу.

— Какой «такой»?

— Могли бы послать Гольца. Ведь есть же люди, ну правда. Не маленькие, умеют работать.

— Мне нравится ездить самому, — терпеливо сказал Гаривас. — Потом, это не обычное интервью. Гольц не сможет, он не в материале… О чем я говорил?

— Чтоб я показал Аузану полосу про пенсионные фонды. Он ее видел, утром. Сказал, что все нормально. Еще вы говорили, чтоб я помог Янгайкиной. — Владик оглянулся на редакционный зал. — Там незачем помогать, она все сделала. Владимир Петрович, она нормально справляется.

Владик был превосходным сотрудником — дисциплинированным и энергичным. Гаривас его высоко ценил за понятливость и самостоятельность, хоть и любил повторять, что «умные нам не надобны, надобны верные». Владик очень выделялся в ряду прочих сотрудников «Времени и мира» — в ряду старательной Янгайкиной, неописуемого Романовского, нервного Гольца и флегматичного Аузана. Владик не острил и не умничал (Гольц умничал постоянно), а материалы его были безукоризненны — ни единой малости для красного словца, и хороший слог. И он почти не пил спиртного (Романовский пил, да еще как). В девяносто седьмом Владик окончил Институт гражданской авиации, потом аспирантуру. А после этот основательный и умный молодой человек отчего-то оставил добротную инженерную специальность и пошел в профессию, которую и сам Гаривас не считал профессией. Пять лет тому назад Петя Приз из «Большого Города» попросил Гариваса за своего внештатника. «Володя, у меня сейчас, признаться, неважные дела, — с досадой сказал Приз. — Свободных позиций нет. А он, е-мое, сидит на информашках второй год, даже обидно… Славный парень, ответственный, пишет четко. Бери, не пожалеешь». Гаривас ни разу не пожалел.

Владик был невысок, светловолос, хорошо сложен — неширокие, округлые плечи, мощные бедра, плоский живот. Он прыгал с парашютом, катался на доске (Гаривасу нравились витальные), в день рождения Гариваса подарил свитер с надписью SKIING IS FOR FAT LITTLE KIDS. Был счастливо женат (Гаривас предпочитал женатых сотрудников), подрастала дочка, Даша — такая же русоволосая, как Владик, такая же сероглазая.

— У тебя загранпаспорт с собой?

— Да.

— Оставь. — Гаривас коснулся стола указательным пальцем. — Я попрошу Мурзакова съездить в посольство. Мы с тобой вместе напишем материал. Что скажешь?

— «Вместе»? — с сомнением сказал Владик. — А что за материал?

— Варшавское гетто, шестьдесят пять лет со дня восстания.

— Знаю я, что такое ваше «вместе».

— Ты понимаешь, они все ждут от нас статью… И Мира, и Веселов. Статью такую, конечно, дать необходимо. Нельзя не дать… — Гаривас замолчал, сдвинул брови. — А, ладно. Долго объяснять.

— Вот, я паспорт кладу. — Владик расстегнул пуговицу нагрудного кармана. — Что мне дома-то сказать? Когда мы летим?

— По-видимому, в четверг. Да, вот еще что… Присядь.

Владик развернул стул за спинку, сел.

— Это не совсем моя идея, — сказал Гаривас. — В смысле, статья.

— Я понимаю. Это вас Сотник подвигла.

— При чем тут «подвигла»… Она принесла новеллу. А потом… — Гаривас безымянным пальцем потрогал бровь. — А потом мы немного повздорили.

— Она берет забыла. Надо ей позвонить, а то она, наверное, думает, что потеряла.

— Берет?

— Положила на стол к Янгайкиной, а потом забыла. Надо отдать.

Мира Сотник вчера сказала Гаривасу, что странно было бы, если бы «Время и мир» не дал статью к такой годовщине. «Монитор» может отделаться статейкой на полторы страницы, сказала Мира, «Большой город» может мимолетно поскорбеть. А «Время и мир» — это достойный журнал, и вы, Володя, должны дать сильный материал.

Они с Мирой пили чай, беседовали. Но как только Мира сказала, что «Время и мир» кому-то что-то «должен» — Гаривас разозлился. Ну а Мире тоже немного надо было, чтобы вспылить. Она славилась тем, как легко портила отношения с людьми.

«Вы порядочный человек, у вас порядочный журнал, так что же вы — будете по сотому разу жевать сопли?»

«О восстании будет материал. Но вот только не надо мне указывать…»

«Да никто вам не указывает, перестаньте! Просто я по вашему лицу вижу, что вы дадите очередную вашу умную статью. Все будет разложено по полочкам. Столько-то автоматов, столько-то пулеметов… Стольких-то расстреляли, стольких-то повесили. Обычная ваша бухгалтерия».

«Это называется „фактологией“, Мира, а не „бухгалтерией“. Хорошо, ну а чего бы вы хотели? Только спокойнее».

«Самый верный способ привести человека в неистовство — это несколько раз подряд повторить ему „спокойнее“. Так вот, я бы хотела, чтобы самый порядочный журнал в Москве кое-что напомнил этой беспамятной стране!»

«Бросьте, Мира. У меня идиосинкразия на пафос. И если уж на то пошло — напоминать надо другой стране».

«А им напоминать не надо! Они покаялись! И по сю пору каются!»

«Послушайте, это мой журнал. Его задачи разнообразны, а тематический спектр… э… обширен. И я сам решаю: какие материалы давать, в каком тоне давать и когда. Вам нужно, чтоб во всех материалах на эту тему гремел набат. Мое же дело — факты и анализ. Есть журнал „Время и мир“, и есть мемориал Яд Вашем. Разные функции — понимаете?»

«Выбирайте слова!»

«Я выбираю».

«Ни черта вы не выбираете!»

«Прошу вас не повышать на меня голоса. За новеллу спасибо, поставлю ее в майский номер. Послушайте, Мира… Почему вы на меня давите, а? Почему я в разговоре с вами всегда чувствую себя виноватым? Мы дали материал о войне Судного Дня, мы доказательно утверждали, что сирийцы убивали пленных. Их посольство представило ноту. Нота сирийского посольства — она, по-вашему, не свидетельствует о том, что мой журнал занимает позицию однозначную и окончательную?»

«Погодите…»

«Нет, это вы погодите. Я, поверьте, горжусь тем, что у моего журнала хорошая репутация. Но ко мне же ходят, как в кассу взаимопомощи! А я, между прочим, не приемная Калинина и не академик Сахаров! Ведь что получается?.. Нет, уж вы послушайте! Наступает годовщина высылки крымских татар — и ко мне приходят крымские татары, человек триста, и требуют, чтобы была статья! Годовщина оккупации Эстонии… Минуту, Мира! Не перебивайте. Я вас не перебивал. Итак, годовщина оккупации Эстонии. Из посольства приезжает Тыну Тамм. Он пьет со мной чай, пьет со мной виски „за нашу и вашу свободу“ и говорит… Вы же знакомы с Тыну? Знаете, да, как он это говорит? „Нефосмошно, штоппы „Фремя и мир“ не осфетил этту тракеттию“. И все утверждают, что у меня порядочный журнал, и всем я что-то должен».

«Так… Спасибо за чай».

«Ладно, Мира, полно вам…»

«Всего доброго».

«Мира, ну ей-богу…»

«Не трудитесь, провожать не надо».

Немудрено, что она забыла берет.

— Ты иди пока, — велел Гаривас. — Я дождусь звонка и тебя позову.

Гаривас видел, как Владик остановился возле стола Янгайкиной. Она писала об учредительном съезде новолиберального союза. Владик показал пальцем строку на мониторе. Ира подняла голову, что-то сказала, они с Владиком беззвучно рассмеялись.

Гаривас открыл синюю папку.

«…Крест Армии Крайовой представляет собой посеребренный греческий крест с очень широкими плечами. На лицевой стороне креста в центральной его части помещен большой пятиугольный щит, обрамленный бортиком. В центре щита изображен „якорь“, составленный из стилизованных букв „Р“ и „W“ (Polska Walczaca), расположенных друг над другом. „Якорь“ окружен венком из ветвей лавра. На заднем плане композиции изображен фрагмент кирпичной стены. Оборотная сторона идентична лицевой, с той лишь разницей, что в центре щита помещена надпись в четыре строки: „1939 ARMIA KRAJOWA 1945“.

Плечи креста с лицевой и оборотной сторон покрыты мелкой насечкой, ребра которой перпендикулярны осевым линиям креста…»

Не то… Он отложил лист, взял другой.

«…В первый день заседания Ставки 2-я танковая армия, развивая наступление на левом фланге 1-го Белорусского фронта, неожиданно столкнулась с мощными силами противника. В завязавшейся в последующие дни на линии Седлец — Минск — Мазовецкий упорной борьбе опрокинуть контратакующие танки противника не удалось. На узком участке фронта враг создал значительное превосходство в силах, нанес урон передовому корпусу 2-й танковой армии…»

Это из мемуаров Штеменко. Не то. Вчера Гаривас просил Янгайкину сделать подборку по Варшаве, а девочка сгребла всю Польшу с тридцать девятого по сорок пятый. И Первую Польскую Армию, и дивизию имени героев Вестерплятте, и Армию Андерса, и Армию Людову. Гольц сказал, что сидела дотемна. Ненужное усердие. Добросовестная девочка, смотрит в рот, пишет все лучше и лучше, но заставь дурака богу молиться… Где же это? А, вот.

«…Руководитель Z. Z. W. Давид Аппельбаум был предупрежден о предстоящей акции. Он сообщил об этом председателю юденрата Чернякову и предложил оказать сопротивление. В июле 1942 года состоялось собрание общественности гетто, на котором присутствовали Черняков со своим заместителем Лихтенбаумом, а с докладами выступили…»

«И что? — подумал Гаривас. — Как быть? Что написать? Мира права — надо ли по сотому разу талдычить общеизвестное? Господи, воля твоя, а надо ли вообще кому-то что-то объяснять?»

Как-то раз «замглавного» одной оппозиционной газеты (до такой степени оппозиционной, что это ее свойство безнадежно подавило здравомыслие редколлегии) сделал Гаривасу упрек. Тот «замглавного» был потомственный москвич, выпускник филфака, хиппи в семидесятых, политолог в девяностых и мусульманин в итоге. И еще он был игруля. Таким все равно, во что играться — лишь бы можно было до изнеможения поговорить. Такие играются в православие, во всякого рода радикализм, в обожание РОДИНЫ (одной заглавной буквы в этом слове им, самозабвенным, недостаточно), в дзен-буддизм, рок-н-ролл — во что угодно. Самые энергичные из них, в особенности те, что имеют отношение к формированию общественного сознания, могут зайти в своей говорильне достаточно далеко. Гаривас встретил этого человека в Домжуре, дело было как раз после ноты сирийского посольства. «Знаете, что я вам скажу, Володя… — „замглавного“ огладил рыжеватую бородку. — Тенденциозность — это грех. Вы все-таки не забывайте, что работаете главным редактором, а не евреем». Гаривас ответил: значит так, для всех недоумков, для всех, блядь, эйхманов и арафатов он, Гаривас, всегда будет таким ЕВРЕЕМ, что любавичский ребе отдыхает. И добавил: да, и как в том анекдоте, кстати, это и к вам относится.

Гаривас закурил. За набатом — это к Яровскому, подумал он, к Харцевичу, к Гронфельду. У них получится ярче, больнее получится. А я буду делать то, что умею лучше других… Сотник отнюдь не дура, не кликуша. Она умная баба, даром что скандалистка. Просто в ней это кричит… «Я в том же трясусь вагоне и в том же горю пожаре…» Да, конечно, я могу сказать ей… Что я ей могу сказать? Ну вот такое, к примеру: не так давно — когда человечество уже пользовалось электронным впрыском топлива, слушало «Джетро Талл», слетало на Луну и многажды прокляло нацизм — были убиты автоматами, пулеметами и мотыгами семь миллионов камбоджийцев. Семь миллионов. Их забили, как свиней, а мир даже не чихнул. Мир просто немножко понегодовал… Могу я объяснить Мире, что «событийная» журналистика может делать свое дело не хуже всех набатов? Нет, не могу. Не поймет. Умна, но не поймет. Вот Харцевич занимается «комментарийной» журналистикой. Прекрасно. Пусть он и громоздит прилагательные… Мое же дело — факты и анализ. «Вы хочете песен? Их есть у меня!» Я дам парадокс, дам судьбу, противоречие дам… Вот вам, господа хорошие, герой. И извините меня, господа хорошие, коли этот герой… Черт, ну где там Стась?

После ссоры с Мирой Гаривас созвонился со Стасем Шимановским. Они познакомились четыре года назад у Бабенко. Стась был золото. Высокий, шумный парень — ладони, как лопаты, детская улыбка, соломенные волосы до плеч. Он окончил журфак МГУ в восемьдесят шестом, Валенса тогда тряс Польшу, как грушу. Стась любил Москву, метро, кухонные толковища, пломбир, водку. Он был из тех европейцев, что очарованы русской кашей. Стась с Гаривасом засиделись у Бабенко допоздна, пили скотч. Деликатный, непьющий Бабенко угощал их чаем с яблочным пирогом, а они налегали на скотч. Бабенко в том году опубликовал сборник статей Стася, там были интервью с Лемом, материал о генерале Андерсе и воспоминания участника Варшавского восстания сорок четвертого года. Стась признанно считался специалистом в истории польского Сопротивления, в девяносто девятом вышла его книга о Бур-Комаровском. Последний раз Стась приезжал в Москву прошлой зимой. Провел у Гариваса два вечера, подружился с Никоном, научил Марту Белову готовить щуку под сыром. На второй вечер зашел Вадик Худой, они со Стасем пыхнули, пели под гитару «Красные маки Монте-Кассино». Еще пели: «По улицам Гданьска, по улицам Гданьска шагают девчонки Марыся и Таська…». Стась читал нараспев: «Уходят из Варшавы поезда, и скоро наш черед, как ни крути…».

Вчера Гаривас позвонил Стасю, рассказал — какую статью он хочет дать. И попросил: «Помоги с фактологией, будь другом. Мне нужен очевидец. Ты же знаешь — я работаю честно, без купюр. Ты в материале, как никто, помоги».

«Без проблем, Влодек. Я знаю такого человека, — не задумываясь, ответил Стась. — Только бы он был жив. Я опрашивал его, когда писал про Бура. Ему уже тогда было за восемьдесят… Но у него совершенно ясная голова, Влодек! Это удивительный старик. Только бы он был жив».

Гаривас набрал Мурзакова, сказал:

— Зайди ко мне, пожалуйста. Я тебя попрошу съездить в польское посольство. Пусть Нина Пална выпишет командировочные, возьми паспорта и поезжай.

Он включил чайник, бросил в стакан пакетик. Зазвонил телефон, Гаривас быстро подхватил трубку.

— Влодек, это я, — сказал Стась. — Здравствуй.

— Привет, Стась. Ну как?

— Я договорился с ним об интервью. Когда ты прилетишь?

— В четверг.

— Позвони мне, когда купишь билет. Я тебя встречу.

— Спасибо, Стась. Обнимаю.

— До видзэня, Влодек.

«Так, прекрасно, — подумал Гаривас. — Нет, черт побери, какой хороший парень! И занят, наверное, не меньше моего, и не виделись бог знает сколько… А вот, однако, стоило один раз попросить — нашел старика, готов ехать в аэропорт. Хороший мужик. Наш человек».

Он взял из стопки еще один лист.

«…наступление на гетто началось утром 19 апреля 1943 года. Первый удар был нанесен по позициям Z.O.B. на улицах Налевки и Заменхоф. Они сопротивлялись пять часов. Они подожгли один танк и убили несколько десятков немцев, а затем отступили. Этим фактически и исчерпывается участие Z.O.B. в восстании…»

* * *

Владик ждал его на втором этаже, возле газетного киоска, как условились накануне.

— Здравствуй, Владик. — Гаривас опустил сумку на пол.

— Здрасьте. — Владик сложил вдоль номер «Монитора» и засунул во внутренний карман куртки.

— У нас еще минут сорок. — Гаривас взглянул на табло. — Ты есть не хочешь?

— Я позавтракал. А вы есть хотите?

— Пойдем, выпьем чаю.

Они спустились в кафе. Гаривас взял два стакана чая.

— Нас встретят?

— Да. — Гаривас подул на чай. — Стась встретит.

— Шимановский?

— Знаешь его?

— Видел. На викинга похож.

Гаривас закурил.

— Сотник меня здорово разозлила в понедельник…

— Я заметил. — Владик хмыкнул. — Вздорная особа.

— Я, понимаешь, не люблю напористых…

— А я пьяных не люблю. Кому-то рыжие не нравятся… Иришка Янгайкина, к примеру, не любит толстых.

— Я могу иметь дело со всякими людьми. У меня даже к милиции нет предубеждения. — Гаривас стряхнул пепел в пластиковый стаканчик. — Но Мира Сотник — это что-то.

У него под ребрами, справа, сильно кольнуло. Последние месяцы у него часто так кололо, и почти все время беспокоила распирающая тяжесть. А после выпивки болело сильнее, подступали тошнота и горький привкус во рту. Никон зимой заметил, как Гаривас морщится и трет бок, настоял, чтоб Гаривас приехал к нему в отделение, и пригласил Борю Алферова, великолепного «узиста». «Камень, — сказал Боря, едва приложив датчик к животу Гариваса. — Два сантиметра. Желчный пузырь с перегибом. Стенка отечна, гиперэхогенна… Надо бы прооперироваться, Володя».

— Владимир Петрович, почему вы именно меня взяли в Варшаву? — спросил Владик. — Взяли бы Гольца.

Владик во «Времени и мир» был «номером вторым», но не заносился.

— Гольцу сейчас есть чем заняться. А тебе полезна будет эта поездка. Увидишь одного уникального человека. Необыкновенный человек, руина эпохи. Их почти не осталось, таких людей… И потом — почему «взял»? «Взял» я зубную щетку. А тебя я «командировал».