Дело № 113

— Да, отец… — отвечал пришедший.

Но вслед за удивлением Проспером овладела безграничная радость. Не раздумывая долго, он широко раскрыл объятия, чтобы броситься отцу на шею.

Но господин Бертоми оттолкнул его.

— Подожди! — сказал он.

Он вошел в камеру, и вслед за ним затворилась дверь. Отец и сын остались одни: Проспер уничтоженный и подавленный, а господин Бертоми полный гнева и угроз.

Отвергнутый этим последним своим другом, отцом, несчастный кассир в ужасном отчаянии едва владел собою.

— И ты тоже! — воскликнул он. — И ты! Ты поверил, что я преступен…

— Избавь меня от этой гнусной комедии, — перебил его господин Бертоми. — Я знаю все.

— Но я невиновен, отец, клянусь тебе покойной матерью!

— Несчастный, не кощунствуй! Твоя мать умерла, и я не ожидал, что настанет день, когда я возблагодарю Бога за то, что ее нет в живых. Твое преступление убило бы ее!

Последовало продолжительное молчание.

— Ты убиваешь меня, отец, — воскликнул наконец Проспер, — и это в ту минуту, когда мне нужно все мое самообладание, так как я стал жертвой какой-то подлой интриги.

— Жертвой!.. — усмехнулся господин Бертоми. — Хороша жертва!.. Значит, ты хочешь запятнать своими инсинуациями почтенного, доброго человека, который столько заботился о тебе, который оказал тебе столько благодеяний, который обеспечил тебе такое блестящее положение и предоставил тебе то, о чем ты даже и не смел мечтать… Довольно одной кражи, не позорь его!

— Ради бога! Отец, дай мне высказать тебе…

— О чем? Ты, быть может, хочешь отрицать благодеяния своего патрона? Однако же ты так был убежден в его расположении, что как-то даже приглашал меня в Париж, чтобы испросить у него для тебя руку его племянницы? Так, значит, и это была ложь?

— Нет, — отвечал Проспер, — нет…

— Это было год тому назад. Тогда ты любил еще Мадлену, по крайней мере ты мне так писал…

— Но я люблю ее, отец, и теперь больше, чем когда-либо! Я не переставал ее любить!

Господин Бертоми посмотрел на него с презрительным сожалением.

— Действительно так! — воскликнул он. — И все-таки мысль об этой чистой, непорочной девушке, которую ты любил, не остановила тебя от скандалов и дебошей? Любил! И ты осмеливался не краснея являться к ней после той подлой компании, с которой ты проводил время?

— Ради самого Бога! Дай мне объяснить тебе, почему Мадлена…

— Довольно, милостивый государь, довольно! Я знаю все, я уже предупреждал тебя об этом. Вчера я виделся с твоим патроном. Сегодня утром я говорил с твоим судебным следователем, и только благодаря его любезности меня допустили к тебе в тюрьму. Знаешь ли ты, что для этого меня обыскали, почти раздели донага!

Проспер больше не возражал. Он в отчаянии опустился на табурет.

— Всю нашу роскошь, — продолжал отец, — составляла честность. Ты первый из всей нашей семьи завел себе дорогие ковры работы Обюсона, и ты первый же из всего нашего рода оказался вором!

Кровь бросилась Просперу в лицо. Но он не тронулся с места.

— Я явился сюда не для упреков, — продолжал отец, — я пришел сюда для того, чтобы, насколько возможно, спасти еще нашу честь, чтобы наша фамилия не попала в один список с именами убийц и воров. Встань и выслушай меня.

Проспер повиновался.

— Прежде всего, — спросил его господин Бертоми, — сколько еще осталось у тебя от тех трехсот пятидесяти тысяч франков?

— Еще раз, отец, еще раз уверяю тебя, — отвечал несчастный, — что я невиновен.

— Я ожидал этот ответ. Наша семья все заплатит твоему патрону!

— Как? Что ты говоришь?

— Как только ты совершил преступление, твой зять возвратил мне приданое твоей сестры: семьдесят тысяч франков. Со своей стороны я даю сто сорок тысяч франков. Это составит двести десять тысяч франков, которые я взял с собою и отдам их господину Фовелю.

Эта угроза вывела Проспера из оцепенения.

— Ты не сделаешь этого! — воскликнул он с трудно скрываемым гневом.

— Я сделаю это сегодня же. В остальной сумме господин Фовель поверит мне. Мою пенсию составляют полторы тысячи франков, но я могу прожить на пятьсот, я еще могу заработать; с своей стороны твой зять…

Господин Бертоми следил за выражением лица своего сына. Гнев, граничивший с безумием, исказил его черты. Его потухшие глаза засветились.

— Ты не имеешь права, отец! — закричал он. — Нет, ты не имеешь права так поступать! Хорошо, не верь мне! Но кто убедил тебя в том, что я действительно виновен? Кто? В то время как сам суд медлит еще признать меня вором, ты, мой отец, спешишь с этим, более безжалостный, чем сам суд. Ты произносишь надо мной приговор, не выслушав меня!

— Я исполню свой долг.

— Я стою на краю пропасти, и ты толкаешь меня туда. И это ты называешь своим долгом! Неужели для тебя нет разницы между мной, уверяющим тебя, что я невиновен, и чужими для тебя людьми, которые меня обвиняют? Да уж сын ли я тебе? Ты говоришь, что затронута наша честь. Пусть так. Но ведь разумнее было бы поддержать меня, помочь мне, чтобы именно я лично мог выгородить нашу честь и спасти ее.

— Все против тебя!

— Ах, отец! Ты не знаешь, что с некоторых пор я должен был избегать Мадлену. Я был в отчаянии, я искал повсюду забвения. Мне хотелось забыть о самом своем существовании, я искал дурного общества и стыда. О Мадлена! Все против меня — что ж за важность! Я докажу, что я невиновен, или же погибну с этим пятном. Ведь бывают же судебные ошибки! Невиновный, я, быть может, даже буду осужден. Пусть будет так, пусть подвергают меня наказанию! Но убегают и с каторжных работ!..

— Несчастный, что ты говоришь?…

— Я говорю, отец, что теперь уж я совсем не тот, что был до сих пор. Отныне целью моей жизни будет мщение. Я жертва подлой интриги. До последней капли крови я буду разыскивать виновного. И я найду его, и он искупит все мои мучения, всю боль моей души. Он в доме Фовеля, вот где надо его искать!

— Перестань! — воскликнул господин Бертоми. — Гнев ослепляет тебя!

— Да, я понимаю тебя, — продолжал Проспер, — ты пришел сюда, чтобы сказать, что все добродетели нашли себе убежище под патриархальной кровлей Фовелей? Как бы не так! Под личиной честности скрываются иногда большие пороки. Почему вдруг ни с того ни с сего Мадлена запретила мне даже и мечтать о ней? Для какой цели она обрекла меня на изгнание, когда оно причиняет и ей самой такие же страдания, как и мне, когда она любит меня, — понимаешь? — еще любит меня! Я убежден в этом, у меня есть на это доказательства.

Назначенное для свидания время закончилось, и вошедший тюремщик объявил, что пора его прекратить.

Тысяча самых различных чувств наполняла сердце бедного старика и лишала его возможности соображать. Что, если Проспер говорит правду? А кто может доказать, что он говорит именно неправду?

Голос сына, с которым он за все время свидания был так жесток, разбудил в нем нежные отеческие чувства, так что их пришлось силою подавлять в себе. Что бы ни случилось, был ли Проспер виновен, или нет, он все-таки был его сын! Старик не хотел быть жестоким, он хотел войти к нему строгим и обиженным, каковым и вошел. Теперь же сердце его размягчилось, он открыл Просперу свои объятия и прижал его к груди.

— Сын мой! — бормотал он, расставаясь. — Что, если бы это была правда!

Двери камеры отворились почти тотчас же вслед за уходом отца, и, как и в первый раз, раздался голос тюремщика:

— Пожалуйте к допросу!

Проспер повиновался. Но походка его уже была не та, что прежде: большая перемена произошла в нем, он гордо выступал вперед и огонь решимости теперь светился в его глазах.

Теперь уж он знал дорогу и поэтому шел немного впереди своего конвойного. Когда они проходили через нижнюю залу с сыщиками и жандармами, Проспер опять повстречался с тем господином в золотых очках, который так пристально смотрел на него тогда в канцелярии.

— Бодритесь, господин Проспер Бертоми! — обратился к нему этот господин. — Если вы действительно невиновны, то это вам поможет!

Проспер в удивлении остановился. Он хотел ему что-нибудь ответить, но господин этот скрылся.

— Кто это? — спросил он у конвойного.

— Как! Вы его не знаете? — ответил конвойный в глубоком удивлении. — Да ведь это господин Лекок, сыщик!

— Что же это за Лекок?

— Это человек, с которым тягаться еще никто не вышел носом! Ему все известно! Если бы вы попали к нему, а не к этому сахару-медовичу Фанферло, то ваше дело было бы уже давно решено. Ему за ним не угнаться! А точно мне показалось, что вы с ним знакомы?

— Пока сюда не попал, я его ни разу не встречал.

— Да в этом вовсе и нет надобности. Никто на свете не видал господина Лекока в настоящем виде. Сегодня он один, а завтра — другой. Сегодня черный, а завтра — рыжий. То он молодой, а то — столетний старикашка. Да взять хоть бы меня! Ведь как он меня проводит! Подходишь к чужому, что, мол, ему угодно, а глядь — это он! Да если бы мне сейчас сказали, что вы — это он, я и тогда поверил бы: очень возможно! Ах, что только он из себя не выделывает!..

В это время они вошли в галерею судебных следователей.

На этот раз Просперу не пришлось дожидаться очереди на позорной скамье: его поджидал сам следователь. Нетрудно догадаться, что свидание отца с сыном устроил сам Партижан: ему нужно было угадать душу обвиняемого. Он был убежден, что между отцом, этим человеком редкой честности, и его сыном, обвиненным в воровстве, должна была произойти раздирающая душу сцена, и он думал, что эта сцена сломит упорство Проспера. Каково же было его удивление, когда он увидал кассира выступающим гордой поступью, с твердым и уверенным взглядом, но без всякого вызова или бравирования положением.

— Ну что же, вы решились? — спросил он его тотчас же.

— Невиновному не на что решаться, — отвечал обвиняемый.

— Значит, тюрьма оказалась для вас плохой советницей? Вы забыли, что только искренность и раскаяние могут заслужить для вас прощение у судей?

— Я не нуждаюсь ни в помиловании, ни в прощении.

Партижан сделал жест досады. Он немного помолчал и потом вдруг неожиданно спросил:

— А куда девались триста пятьдесят тысяч франков?

Проспер покачал печально головой.

— Ах, если бы это знать! — отвечал он просто. — Тогда бы я находился не здесь, а на свободе.

— Значит, вы упорно стоите на своем? Вы продолжаете обвинять вашего патрона?

— Его или кого-нибудь другого.

— Виноват!.. Только он один, понимаете ли, один только он знал слово. Был ли ему интерес обворовывать самого себя?

— Я долго искал этот интерес и не мог найти его.

— Отлично! Этот интерес имели только вы! Украли вы!

Партижан говорил так, точно был убежден в этом, на самом же деле он сомневался. Оставалось только последнее средство — это огорошить обвиняемого, который своим спокойствием и решимостью защищаться до конца попортил ему столько крови.

— А ну-ка, скажите, сколько денег вы потратили в этом году? — задал он вопрос, едва сдерживая себя от гнева.

Просперу не нужно было для этого ни воспоминаний, ни счетов.

— Извольте, — тотчас же ответил он. — Обстоятельства были настолько исключительны, что я достаточно-таки порастряс свои деньги: я потратил их около пятидесяти тысяч франков.

— Откуда же вы их взяли?

— Прежде всего у меня было двенадцать тысяч франков, доставшиеся мне по наследству от матери. Затем я получил от господина Фовеля жалованье и за участие в прибылях предприятия четырнадцать тысяч франков. Восемь тысяч я выиграл на бирже. Остальное я взял взаймы, состою должным в этой сумме и могу уплатить ее немедленно из тех пятнадцати тысяч, которые имею на текущем счету у господина Фовеля.

— А кто вам давал взаймы?

— Рауль Лагор.

Этот свидетель, отправившийся путешествовать, как нарочно, в день кражи, не мог быть допрошен.

— Хорошо, — сказал Партижан. — Поверю вам на слово. Объясните мне теперь, почему вы, вопреки формальным приказаниям вашего патрона, взяли из банка деньги накануне, а не в самый день платежа?

— Господин Кламеран дал мне знать, — отвечал Проспер, — что для него будет приятно и даже полезно получить свои деньги именно рано утром. Если вы допросите его, он подтвердит вам это. С другой стороны, я знал, что явлюсь на службу несколько позднее обыкновенного.

— Господин Кламеран ваш друг?

— Нисколько. Наоборот, я должен сознаться, что чувствую к нему необъяснимое отвращение, — я заявляю об этом. Он очень близок с Лагором.

— Как вы провели вечер накануне преступления?

— По выходе со службы, в пять часов, я взял билет на Сен-Жерменском вокзале и поехал в Везине на дачу к Раулю Лагору. Я отвез ему полторы тысячи франков, которые он ожидал от меня, но, не застав его дома, я вручил их его лакею.

— А вам не сказали там, что господин Лагор отправляется в путешествие?

— Нет. Я даже не знаю сейчас, в Париже он или нет.

— Отлично. Что вы делали затем?

— Я вернулся в Париж и обедал в ресторане с одним из приятелей.

— А потом?

Проспер помедлил.

— Вы молчите, — обратился к нему Партижан. — Тогда позвольте мне рассказать вам, как вы проводили ваше время. Вы возвратились к себе на улицу Шанталь, оделись и отправились на вечеринку к одной из тех дам, которые называют себя артистками, но только позорят свои театры, получая от них в жалованье гроши, а тем не менее заводя себе экипажи и лошадей. Вы были у мадемуазель Вильсон!

— Совершенно верно.

— У мадемуазель Вильсон идет большая игра?