Антикоперник

1. Могучий Адам

Вся видимая материя вокруг нас (включая горы, планеты, звезды и галактики) составляет ничтожную часть (4%) всей материи и энергии во Вселенной (бо́льшую часть этих 4% составляют водород и гелий, и только где-то около 0,03% – тяжелые элементы). Но подавляющая часть Вселенной состоит из загадочного невидимого вещества абсолютно неизвестного происхождения... Вселенная на 23% состоит из неизвестной, неопределенной субстанции – так называемой темной материи. Она обладает весом и окружает галактики гигантским ореолом, который нам невидим. Темная материя настолько вездесуща и ее так много, что в нашей галактике Млечный Путь она весит в 10 раз больше, чем все звезды вместе взятые... Однако, наверное, самым большим сюрпризом... стал факт, что 73% Вселенной, ее большая часть, состоит из абсолютно неизвестной формы энергии, называемой темной, или невидимой, энергией, таящейся в вакуумном пространстве. Введенное самим Эйнштейном в 1917 году, а затем отвергнутое (великий физик назвал его своей величайшей ошибкой) понятие «темная энергия», она же энергия пустоты, пустого космоса, теперь снова выходит на авансцену как движущая сила Вселенной. Ученые считают, что темная энергия создает антигравитационное поле, которое тянет галактики в разные стороны.

Мичио Каку, "Параллельные Миры" (2005), 12 (пер. Мария Кузнецова, Наталья Нарциссова)

 

Давайте назовем этот первый, одинокий атом Адамом.

Он – это все, что существует. Он существует и это все. Он длится с начала и до конца, и он все, что есть – только он, одинокий в пространственно-временном Эдеме. Он существует с начала и до конца, а потом снова существует, в обратном направлении (если можно так выразиться) сквозь время – с конца и до начала, создавая запутанное взаимодействие с самим собой. Поскольку «времени» или «пространства», как мы их на данный момент понимаем, еще нет, это движение более естественно, чем вам может показаться. Прибыв назад к началу, он существует снова, следуя по стреле времени вперед. Это означает (времени нет, и события не происходят последовательно, как описано, но позвольте мне использовать это упрощение) что «сейчас» существуют два атома, занимая одно и то же «место». Впрочем, это ничего. Топография пре-вселенной дозволяет подобное. Атом существует, двигаясь вперед и назад сквозь время (где-то 40 миллиардов лет) 10^80 раз. Это число оказывается пределом плотности, в соответствие с топографией пре-вселенной, за которым сосуществование такого количества «материи» становится нестабильным. Многажды удвоенное единство распадается, происходит большой взрыв, выбрасывая эту материю в – или, выражаясь точнее, создавая пространство и время для – наблюдаемой вселенной, в которой мы живем.

Сила, бегущая, как может показаться позже, «назад», создает десятикратное трение в пространственно-временной среде при движении против течения, и точно так же перемещающаяся в том же направлении материя несет с собой массу, превосходящую прямодвижущуюся в десять раз. Но это пустяк, мелочь по сравнению с куда более глубокой тайной, невероятно обширной пеленой, которую мы называем темной энергией – гало, окутывающим Адама со всеми его 10^80 итерациями.

Что такое темная энергия? Хорошо, верно, да. Хотя на вопрос «что?» не всегда существует ответ. Как и на вопрос «почему?».

 

2. Первый контакт

 

Я видел трущобы, что выросли над могилами, и толпы живущих меж памятников.

Джеймс Фентон, 1983

 

 

Это было самое странное лето в жизни Анге Млинко. Разумеется, оно было странным для всех обитателей планеты; но Анге чувствовала, что она вправе считать его гораздо более странным для нее лично, чем для всех остальных.

В это лето состоялся первый контакт с чужими, и всякий отчетливо сознавал странность происходящего. Анге, впрочем, воспринимала эту странность как нечто глубоко интимное. Она входила в число претендентов на место на борту «Лейбница», который готовился отправиться навстречу инопланетянам. А потом не входила. Потом опять вошла и полетела во Флориду, где было очень жарко. Потом опять не входила: Нородом Чантарайнгсей занял ее место.

Анге полетела в Нью-Йорк. У нее было четыре свободных дня, которые она провела, блуждая по улицам и площадям. Нью-Йорк был людным, как всегда – в сущности, он уже не мог стать более людным, ибо занимаемое им пространство давно достигло точки насыщения. Однако состав толпы показался ей иным. Не более чем один разговор из трех велся на английском. Рукотворные каньоны гудели и отдавались эхом. В кафе она решила выказать уважение к "э" и заказала латтэ. Она подслушала байки, которыми некая женщина пыталась произвести впечатление на некого мужчину. Mars est renommée par ses falaises. Et ses rouges, bien sûr. Молчание – вот имя моря. Фронтон госпиталя Святого Марка обсели голуби – настолько плотно, что не было видно камня, как не видно подводной части пирса под сине-серебряным слоем моллюсков. Рассказав один раз, я рассказал десять тысяч раз. Сотню тысяч.

Куда ни глянь, люди склонялись перед нею – мужчина нагибались, чтобы завязать шнурки, женщины опускали пакеты с покупками на мостовую. Поклонялись ей. Все, впрочем, иллюзия. В ней не было ничего особенного. Она была так же совершенно обыкновенна, как все прочие в этом мире. И сам этот мир был совершенно непримечателен, обыкновенен, банален – в масштабах космоса коперниково не-чудо. Дождь хлестал по реке. Она воображала, как звук распространяется сквозь пространство, как сквозь булавочный прокол. Она смотрела на балки, испятнанные ржавчиной цвета клубники.

На телефон пришло сообщение: она снова на борту. Она упаковала вещи и поехала в аэропорт. Но пока она ждала рейса во Флориду, пришло другое сообщение: извинения за недоразумение, на самом деле она снова вычеркнута. Место совершенно точно не будет ее. Она вполне может отправляться домой.

Она отправилась домой.

Прошли месяцы, и это были летние месяцы. Но ожидание сделало ее чужой в собственном доме. Смотреть на стол, на котором стоит миска оливок с косточками, похожих на терновые ягоды. Сквозь окно на девственный сад. Солнце властвовало там. Пихта, повторяющая формой кортик, была зелена, как изумруд. Как и все остальные, она следила по телевизору за «Лейбницем» и его командой из двадцати человек, включающей Чантарайгсея, но не ее. Внесистемный разум, или разумы, или... да кто знал, чем они являлись и чего хотели, остановились в облаке Оорта, где и ожидали со всем терпением прибытия «Лейбница» который медленно, медленно, медленно полз к точке рандеву. Общение с ними было неуверенным, хотя на английском чужие говорили бегло и с использованием идиоматических выражений. Однако ответы на большинство направленных им вопросов были бессвязными. Как вы выглядите? Откуда вы? По какой политической системе организовано ваше общество? Насколько древняя ваша раса? Как вы путешествуете быстрее света? Вы пришли с миром? Как вы узнали о нас? Откуда вы прибыли? Как вы выглядите?

Пальцы рук – это разновидность безумия – и пальцы ног!

Пальцы ног?

Пальцы ног!

Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что у вас нет пальцев? Что их вид внушает вам отвращение? У вас ласты или щупальца, или же вы манипулируете объектами внешнего мира с помощью силовых полей, управляемых силой разума? Если хотите, мы можем носить рукавицы – если вид пальцев неприятен вам. Мы можем носить обувь и боксерские перчатки! Это не значит, что мы хотим с вами боксировать – напротив, мы испытываем к вам самые теплые чувства!

Мы обожаем пальцы ваших рук и ног! Они восхитительны! Восхитительны! Но безумны.

Мы не понимаем. Мы не понимаем! Мы упустили какой-то нюанс? Не могли бы вы объяснить?

Мы насчитали миллиарды льдинок, и все они инертны! Каждый осколок.

Издалека ли вы прибыли? Вы ведь прибыли очень издалека? Наши наблюдения свидетельствуют, что вы прилетели как минимум с Беты Лебедя. Это ужасно далеко! Ваш корабль определенно очень велик... много ли вас на борту?

Много нас. Мы все. Мы все полностью.

Возникает опасение: а не явились ли они, чтобы завоевать и колонизировать? Иначе зачем им ковчег, содержащий весь их вид? Или это какая-то непонятная чужая шутка? Наверное, так и есть. Кто знает, что сходит за шутку у лебедян? И как много этих «всех»? Или имелось ли в виду, что весь цвет их цивилизации прибыл к нам, чтобы вступить в первый контакт? Но вызывающим наибольшее опасение вопросом был вот какой: зачем вообще потребовалось прилетать? Прилетать в этот технологически отсталый тупик в западной спирали галактики. Зачем им это заурядное место?

Человечество сказало: мы счастливы приветствовать вас, но мы, естественно, в то же время и немного напуганы.

Многоклеточная жизнь. Частичноклеточная жизнь. Вот это удар! Удар! Как сердца разрыв! Придите к нам...

Что?

Придите к нам... Придите, придите к нам...

В самом деле? Вы приглашаете нас к себе?

Придите, придите, придите к нам...

Не заметить чужой корабль было невозможно: огромная махина с рыхлыми, а может быть – фрактальными – очертаниями, общей формой напоминающая четыре сплюснутых сферы, соединенных вместе. Она вошла в облако Оорта и затормозила так зрелищно, что приковала к себе внимание каждого датчика и каждого следящего алгоритма на Земле.

...придите к нам, мы будем ждать. Мы видели все ваши телепередачи и облачные изображения, данные низвергаются, низвергаются и низвергаются, а потому будьте уверены, мы не навредим вам. Мы? Навредим вам? Ладно врать-то.

Английский был выбран, согласились эксперты, только из-за его исторически обусловленного преобладания в ранней телевизионной и интернет-культуре. Они, вероятно, перехватили наши передачи и явились, чтобы разобраться на месте. Это удивительное явление: «как если бы» – цитируя Еву Цветаеву, – «европейцы каким-то образом узнали о песчаных блохах, обитающих на в Австралии, и отправили кругосветную экспедицию, чтобы встретиться с ними». С чего бы? Перед ними открыт весь космос! Какой, даже самый отдаленный интерес может представлять маленькая бело-голубая планета у незначительной звезды в меньшем зубце западной спирали галактики Млечный Путь? Но они здесь, и значит, тому есть причина. Может быть, они энтомологи. Может быть, они наткнулись на нас случайно. Может быть, они души не чают в заурядных формах жизни.

Почему они нас посетили? Почему нас? Нас – непримечательную, примитивную по галактическим стандартам цивилизацию – уж конечно, мы такие и есть! Мы ведь даже не обладаем технологией перемещения быстрее света!

Мы долго спорили, следует ли нам являться к вам.  

И далее, невзирая на расспросы, чужие упорно избегали говорить о своих мотивах. Точно так же они были невнятны относительно природы этого «мы» и того, как именно велись эти «споры». «Коммунисты они или фашисты» – вопрошала Лидия Чо – «Демократы или анархисты? Согласно какой логике устроены их общества? Мы просто не знаем.»

Действительно ли проблема контакта с таким незначительным, технологически отсталым видом, как homo sapiens требовала длительных дебатов? Идти иль не идти – какой вопрос?

Естественно, многие подозревали ловушку. Многие считали, что «Лейбниц» никогда не вернется.

Почему они не подошли поближе? Почему они, обладая столь совершенными технологиями, торчат в облаке Оорта, вместо того, чтобы ускорить встречу? Мы пытались их пригласить. «У нас есть исследовательские базы на Марсе и на нашей собственной Луне, а также различные обитаемые объекты в космосе, в основном на околоземной орбите. Но если вы боитесь напугать нас, или вселить в нас чрезмерное благоговение, или даже навредить нам, вы могли бы опуститься до орбиты, скажем, Юпитера, и тогда между нами и вами по-прежнему будут простираться многие миллиарды километров пустого космического пространства, гарантирующего надежный карантин. И тогда «Лейбниц», запущенный и заправленный топливом, достиг бы вас за несколько недель, а не за год».

Нет ответа.

Человечество сказало: поймите же, мы хотим встретиться поскорее! Возможно, течение времени ничего не значит для вас, но для нас оно утекает стремительно. Возможно, ваша жизнь исчисляется тысячелетиями, но наша длится всего лишь несколько жалких десятилетий.

Наша продолжительность жизни не является проблемой. Муравей и двоичность, двоичность во всем. Безумная расточительность границ. О, мерцания!

Тогда почему вы не подойдете ближе?

Ближе? Так уже чересчур близко!

Сложился консенсус, что для видов, странствующих меж звезд – таких, как лебедяне – расстояние от облака Оорта до Земли было слишком маленьким, чтобы его учитывать, и потому они говорили о нем с таким пренебрежением. Было и ощущение, что лебедяне избегают слишком уж приближаться к Солнцу. Возможно, солнечное излучение для них губительно! Может быть, они приспособлены к глубокому космосу и чувствуют себя как дома только во тьме среди звезд! Почему бы просто не спросить их?

Можно и спросить, но они не слишком прямолинейны. Или отвечают чепухой. Или гудят, как энты. Или...

«Лейбниц» в спешке оснастили дополнительными баками и блоками с топливом и поддули подушки безопасности. Затем он взлетел на длинном столбе пламени и начал свой путь навстречу чужим. Весь мир на это смотрел. Анге Млинко, конечно, тоже смотрела. Я должна была быть там, на борту, думала она про себя.

3. Анге

В гости заглянула Алисия. Мне не нравится, что ты здесь совсем одна, в этом большом доме, сказала она.

– А мне нравится быть одной.

– Я знаю, – сказала Алисия, – что тебе нравится быть одной. Мне не нравится, что тебе нравится быть одной. А если несчастный случай? Ты совсем одна. Можешь причинить себе вред.

– Кто-нибудь другой мог бы причинить мне вред, если бы он тут был.

– Вас разве не проверяют на паранойю («вас» в данном случае означало «пилотов»)?

– Я хочу столь малого... – начала было Анге. Однако, коротко вздохнув, сдалась.

– Людям нравится быть с людьми, – сказала Алисия серьезным тоном. Такова их природа.

– Я тоже человек, – сказала Анге Млинко. – А моя природа не такова. Больше тебе скажу: нужность людей сильно преувеличена.

Алисия сложила губы в форме знака ~.

– Ты не первая, кто после развода впал в мизантропию, знаешь ли. Как только снова начнешь встречаться, эта холодная отстраненность от человечества растает, как снег. Тут-то ты избавишься от внутреннего Скруджа и перезагрузишь улыбку.

Анге не стала спорить, однако ее стремление к одиночеству не имело никакого отношения к разводу, который случился три года тому назад. Главная проблема брака заключалась не в жестокости, не в подавлении, не в невыносимости; ею являлась его вялость. Она выбрала мужа, который не пытался изменить ее несклонность к человеческой близости, что одновременно и делало его привлекательным, и, впоследствии, стало основой ее неудовлетворенности. Не сексом. Против секса они никогда не возражала, возможно, потому, что не видела в нем какой-то особенной близости; или, говоря точнее, она всегда находила, что эта близость лежит в банальной, соматической плоскости и неспособна как-то ее затронуть. Теория Алисии заключалась в том, что она не знала настоящего секса, секса того сорта, который будоражит ум в той же степени, в какой ублажает тело. Верно, такого секса она не знала. Но если честно, она не верила, что его вообще кто-либо когда-либо знал, за исключением совсем уж погруженных в самообман личностей. Действительно, есть люди, наделенные умением вогнать себя в истерическое состояние и задурить себе голову до того, чтобы ощутить, как земля уходит у них из-под ног. Она была не из таких. Земля никогда не уходила у нее из-под ног. Она сама улетала с Земли. Eppur si muove. Разумеется, тишина куда более глубокий опыт, чем стоны, вздохи и ахи.

– И я не желаю слушать, как ты росла в компании четырех шумных братьев, – сказала Алисия. – Пять детей – это даже не слишком большая семья. Было время, когда нормой были двенадцать детей.

– Если ты не хочешь об этом слышать, – сказала Анге резко, – я не буду об этом говорить.

Подруги некоторое время молчали, Алисия пила шорле, закусывала оливками и смотрела сквозь окно на залитый солнечным светом сад. – Он такой красивый, и... – как это называется?

– Я не знаю, как это называется.

– Девственный. Аккуратный. Человек или робот?

– Ты имеешь в виду – садовник? Последнее.

– Очень мило. – И затем, помолчав: – Мне жаль, что ты не на «Лейбнице». Я знаю, ты разочарована. Но посмотри на это с другой стороны. Если эти чужаки-лебедяне настолько ужасны, насколько об этом говорят, никто из команды никогда не вернется домой.

Это Анге не беспокоило. Она не боялась смерти. Ее пугала не смерть, но мертвые; говоря конкретно, ее беспокоила их необозримая многочисленность. Если смерть – это исчезновение, то все хорошо. В конце концов, в исчезновении есть нечто личное, нечто особенное. Она страшилась того, что вдруг она каким-то образом не умрет, но обнаружит себя в огромном подземелье в компании всех доселе умерших, обреченная на вечное сосуществование с ними в этом аду других, о котором толковали древние философы. И разве это не истина в каком-то смысле? Это ведь индивидуум умирает, а группы – виды, гены – продолжают жить. Бессмертие – свойство масс, и только если тебе удастся бежать от крикливой, перегретой назойливости толп, сможешь ты найти покой в собственном экзистенциальном забвении. По лунному мосту текла бескрайняя толпа. Толпа порочна.

Ее антипатия к собратьям не была рациональной, строго говоря, хотя иногда принимала квази-научную форму. Когда она думала о ней сознательно (не слишком часто), то формулировала примерно так: вес больших чисел разрушителен. Топография Земли распадается под этим давлением, пока человечество спешно лунаформирует и ареоформирует новые просторы. Бактерии пенятся в чашке Петри, диск питательного желе выеден до пленки и продолжает поглощаться, хотя впереди уже маячит неизбежный голод. В молодости, до брака, Анге была довольно активным членом группы «Эрлих», действующей в Нидерландах и агитирующей за более агрессивный контроль рождаемости. Она считала, что просто сгладить кривую роста недостаточно; количество людей следует активно уменьшать. Группа, однако, со временем раскололась: одни остались верны исходным постулатам, другие настаивали на более радикальных методах, а небольшая фракция третьих объявила о неизбежности акций массового террора. Раздоры угнетали Анге; она отдалилась от прежних друзей и переехала в другую страну.

Все это произошло в стародавние времена, и лежало по ту сторону ее семилетнего брака, союза, оказавшегося до краев наполненным пустотой, при всей своей безтравматичности. До краев. В те редкие случаи, когда она вспоминала бывшего мужа, перед ее мысленным взором представала только щека в черных точках щетины, профиль носа, похожий на букву D, и глаз, уставившийся на что-то далекое, что-то совершенно ей чуждое.

Алисия, движимая тем, что она с гордостью сочла прозрением, объяснила Анге, в чем ее проблема.

– Твоя проблема в отсутствии эмпатии, – сказала она. Поэтому тебе так нравится Марс. Потому что Марс почти безлюден.

Анге Млинко подумала, что это неверно в обоих смыслах. Во-первых, Марс ей не нравился – его пустыни были были избавлены от человеческого присутствия, да, но на Марсе все сидели в герметичных поселках, и уж они-то буквально воняли перенаселенностью. И в любом случае, ее проблема была не в недостатке эмпатии, а скорее в избытке этого калечащего свойства. Идя в толпе, она ощущала присутствие всех и каждого ее члена. Большинство слепо к индивидуумам и видит только толпу. Ей, видимо, недоставало для этого бессердечности.

Так или иначе: поскольку бесконечно сидеть, смотреть трансляцию с «Лейбница» и доводить себя до безумия мечтами о несбывшемся было едва ли возможно, и поскольку большие дома с идеально ухоженными садами не бывают бесплатными в нашем перенаселенном мире, она вернулась к работе. Она слетала несколько челночных рейсов с посадкой в замедленном режиме в облаке пыли в самой середине кратера Коперника.

Затем взяла контракт на рейс до Марса, два месяца в оба конца. Доставка моллюсков, ни больше, ни меньше. Огромные пласты моллюсков, предназначенных для засеивания десятка озер – чтобы то ли стабилизовать, то ли добавить фактуры, то ли начать отфильтровывать твердые взвеси, то ли еще для чего. Это была работа для команды из трех человек, и ее коллегами стали пожилой мужчина Морис Слейт и молодая женщина по имени Острайкер. Старт был хлопотным делом, а затем ей надо было состыковаться с куском льда – Анге могла сосредоточиться на работе и забыть обо всем остальном. Потом случилась заминка: их лед, несмотря на то, что был помечен соответствующим кодом, оказался вовсе не их льдом. Они быстро нашли его, без труда подцепили и успели растопить некоторое его количество, но тут в эфире поднялся хай и прозвучали даже угрозы судебного иска. Поэтому им пришлось вернуть его на прежнюю орбиту и там оставить – маневр непростой. А выходя к нужному куску льда, они сожгли больше топлива, чем хотелось бы Анге. Морис сидел мрачный. Острайкер сказала: что за идиотизм, такая трата времени... лед и есть лед. Почему нельзя было поменяться? Но так просто не полагалось; Острайкер и Морис принялись по новой за сцеживание слякоти в баки, а Анге отослала составленную по всей форме претензию компании-разметчику с требованием компенсации – в конце концов, просчет был их, а не экипажа, и даже если сумма была небольшой, лучше сразу выставить счет.

– Нормально, – сказал Морис своим похоронным голосом. – Так мы сразу истратили свою порцию неудачи.

Он намекал на широко распространенное среди летунов суеверие: на каждый полет в космосе Судьба выделяла одну доля неудачи. Неудача могла настигнуть тебя раньше или позже, могла оказаться тривиальной или катастрофической, но деться от нее было некуда. Соответственно, небольшой прокол в самом начале считался удачей. Анге и кивнула и вернулась к работе. Она сомневалась, что ошибку разметки можно было считать неудачей, хотя и не возражала бы, если бы это оказалось правдой. В самом деле, у нее были весьма странные взаимоотношения с суевериями. Как рациональная и самодостаточная личность, она понимала, что все это чепуха. Тем не менее она следовала традиции буквально, и причиной тому была не только культурная инерция многих поколений пилотов. Иногда ей казалось, что такие как она – одиночки и отшельники – более склонны к суеверности, чем все прочие. Социализированные личности могут использовать толпу как буфер между собой и ледяным, безжалостным безразличием Вселенной – у них есть друзья, родственники, возлюбленные и знакомые. Саранча в самой середке уютно сложенного летающего одеяла. Одиночке же приходится полагаться на себя в выработке оборонительной ментальной стратегии.

В любом случае, не сомневаясь в том, что это всего лишь простая предвзятость, Анге замечала, что любой ее полет структурировался вокруг одного главного неудачного момента, мелкого или не очень.

Правильный лед, наконец, загрузили, и все было готово к полету. И вот, последний раз обогнув Землю, они сошли с ее орбиты и легли на курс к Марсу. После перехода в инерционный полет все их время вдруг стало свободным временем. Морис удалился в каюту медитировать. Анге не хотелось углубляться в подробности его религиозных воззрений, но его благочестие было очевидным. Острайкер, напротив, выказывала удручающие признаки дружелюбия, крутилась рядом с Анге, пока та выполняла рутинные процедуры, и беспрерывно болтала.

– Последние переговоры с лебедянами намекают, что они, может и не с Лебедя вовсе. Поэтому нам больше не стоит звать их так.

– Да ну, – холодно отозвалась Анге.

– Но они не говорят, откуда они на самом деле! Почему они такие скрытные, как ты думаешь?

– Понятия не имею.

– Они что-то замышляют. Точно замышляют! Я слышала, что вдобавок к «Лейбницу» отправили корабль-невидимку, тяжело вооруженный. Чтобы всю дорогу их прикрывать. А ты как думаешь, можем мы им верить? Чужим?

– Я не знаю, – сказала Анге так, чтобы сразу стало совершенно ясно, что ей наплевать.

– Мы совершенно обычные, – полагала Острайкер. – Тот факт, что они здесь, говорит за то, что космос просто кипит жизнью. Кипит! Иначе бы они не наткнулись на нас, запрятанных в глухом углу спирального рукава. Инопланетная жизнь, должно быть, бурлит по всей галактике. То, что мы до сих пор ни с кем не встретились, весь этот так называемый парадокс Ферми – это просто невезение. Или везение!

– Ммм, – сказала Анге.

Острайкер рассмеялась.

– Но с чего они такие застенчивые? Прятаться в облаке Оорта! Я не понимаю! Кто знает? Если они пролетели все расстояние от Лебедя или от какой-то звезды в сотнях световых лет с той стороны за Лебедем, или откуда уж они там прилетели... зачем останавливаться? «Лейбницу» потребуется год, чтобы добраться до них! Это просто невежливо. Или глупо. – Острайкер широко распахнула глаза. – Может быть, в этом-то и дело? Может быть, они просто глупые! Может, мы думаем, что они очень умные, а на самом деле они просто недоразвитые для своего вида!

– «Лейбниц» уже на полпути туда, – заметила Анге. – Осталось всего шесть месяцев.

– Я знаю. Потрясающе, правда? Да, да, да. Думаю, мы получим какие-то ответы, когда «Лейбниц» до них доберется. Эй, Анге! Я тут включалась, смотрела, нет ли чего новенького, и наткнулась на список кандидатов в команду "Лейбница" – и там была ты! Вау. Вау!

– Да, – согласилась Анге устало. – Но первоначальный список включал несколько сотен имен.

– И все равно! Я не знала, что я лечу с настоящей знаменитостью.

Смех Острайкер звучал ужасно, мучительно кромсая воздух. Больше всего Анге ненавидела ее смех.

О, до чего же удручающей была перспектива провести два месяца в замкнутом пространстве с этой женщиной. Анге удалилась к себе, как только смогла. Она уже жалела, что не потрудилась прикинуться адептом какой-нибудь религии, как Морис, но было поздно. И ей не хватало духу упереться и вступить в открытую схватку с Острайкер. Одна громкая свара, за которой последуют недели угрюмого молчания. Анге даже прикидывала в уме, с чего начать, но так и не набралась куража. И это невзирая на многочисленные провокации со стороны коллеги.