Проклятие безумной царевны

– Боже ж с тобой! – обмахнулась она крестным знамением. – Тихо было, я уж почти всех дачников обошла, никто не жаловался. А…

И вдруг она замолчала, уставилась на меня пристально, глаза вытаращила:

– А ты шо такая расхристанная, Надя? Или, сохрани и помилуй, неужто у вас грабители побывали? Вот же ж хвороба! Шо ли обгуляли тебя?!

Я опустила глаза, взглянула на свой халат: с оборванными пуговицами, весь в раздавленной зелени, земле, крови! – и кинулась к дому, чувствуя спиной горящий любопытством, жгучий взгляд молочницы.

Около сломанной скамейки – я помнила, как, когда она сломалась! – валялся какой-то мятый, промокший от росы, замызганный конверт.

Откуда он здесь взялся?

Я подняла его. Он был самодельный, небрежно склеенный из бумаги. Оттуда торчали какие-то газетные вырезки.

Вытащила их… и в лицо мне словно кипятком плеснули!

Это были вырезанные из газет фотографии великой княжны Анастасии Николаевны, царевны. Она совсем еще девочка, она уже девушка, она с распущенными волосами… С распущенными волосами! Смятые, потертые на сгибах, захватанные фотографии… но это все была она, она. И в их числе оказался тот почти неразличимый снимок, который когда-то познакомил меня и Инсарова в Угрюмске.

С которого все началось…

Я поняла, чей это был конверт и откуда он здесь взялся. Инсаров потерял его ночью.

Я словно выслушала смертный приговор себе и своей любви. Ни на одно мгновение не закралась в мое сознание самодовольная мысль, что эти вырезки напоминали ему обо мне. Нет, это я напоминала ему о ней! Не в меня – в нее, в царевну, был он влюблен, не мной – ею, царевной, владел сегодня ночью, вдавливая своим телом в траву, потому и выкрикнул не мое, а ее, царевны, имя в пароксизме телесного блаженства.

А потом сбежал. Может быть, устыдился того, что я узнала его тайну? Но возможно, он не отдавал себе отчет в это мгновение, не понимал, что кричит, а от меня ушел просто потому, что я ему была больше не нужна?

Я сыграла свою подневольную роль.

Я вдруг вспомнила себя девочкой, помешанной на своем сходстве с царевной Анастасией, на каких-то болезненных, опасных «воспоминаниях» о том, чего никогда не происходило. Со временем я уверовала в то, что это был род душевной болезни. Уж не заразился ли ею и Инсаров?! Или я наговариваю на него? Или я ошибаюсь?

Кто знает, может быть, я усомнилась бы в своей мучительной догадке, если бы вместе с фотографиями не выпала из конверта еще одна газетная вырезка – относительно свежая по сравнению с остальными. Это была сухая заметка о том, что Временным правительством принято решение перевести бывшего царя Николая Романова и его семью в Тобольск.

В Тобольск! Так вот откуда взялся его новый псевдоним! Он Тобольский, потому что Анастасия теперь будет жить в Тобольске!

Нет, к несчастью, я не ошиблась.

* * *

Не понимаю, как я пережила следующий день. Мама перепугалась до истерического состояния, когда обнаружила, что «нашего спасителя» нет.

– Он ведь обещал нас стеречь! – плаксиво восклицала она. – И бросил! Как это неблагородно, как безответственно! А если бы грабители где-нибудь поблизости затаились и подкарауливали, дожидаясь, когда он уйдет, а потом вернулись бы? Они ведь видели деньги, драгоценности, у них глаза теперь разгорелись! Обязательно следующей ночью нагрянут! Мы должны немедленно уезжать!

С этим я была согласна. Мы начали укладывать вещи. Решили забрать, что сможем унести, а завтра пусть приедет отец с балагулой – так в Одессе называли извозчиков – и увезет варенье из погреба.

Когда уже тащились с узлами на 16-ю станцию, я наконец решилась спросить:

– Мама, а что такое ты сказала, когда эти мерзавцы разорвали жакет? Что значит – «мы это получили за Надю»?

Она беспомощно взглянула на меня и вдруг залилась слезами:

– Что за ерунда? Мы ничего за тебя не получили! С чего бы вдруг? И вообще – не помню, что говорила, я в ту минуту была не в себе!

Она продолжала жалобно всхлипывать и выглядела тем более беспомощно, что руки у нее были заняты и она не могла вытереть глаза. Я больше не приставала с этим вопросом, хотя он раздразнил мое любопытство и, возможно, я к нему вернулась бы, если бы то, что произошло ночью между мной и Ин… вернее, Тобольским (никогда в жизни не смогу его снова назвать Инсаровым!), не терзало меня болью душевной и телесной, и эта боль была сильнее моего любопытства.

Отец, вернувшись вечером из депо, был потрясен, увидев нас. Мама стала описывать происходящее, но у нее началась истерика, к ней пришлось позвать врача. Ночью мы почти не спали, еще и потому, что грянула вдруг страшнейшая гроза – такой мы еще в жизни не видели. Конечно, в Нижнем грозы не раз случались, и даже сильные ливни разражались, однако такого светопреставления видеть не приходилось. Срывало крыши, упало несколько деревьев, размыло трамвайные пути…

– Как бы наш домишко на Большом Фонтане не унесло в море! – забеспокоился отец – и как в воду глядел. Сам домишко, правда, устоял, однако грандиозный оползень унес в море часть берега с двумя соседскими домами и нашим погребом… вместе с хранившимся в нем вареньем, на приготовление которого мы с мамой убили столько сил. Огромная шелковица, стоявшая у наших ворот, упала, проломив крышу, а рухнувшие балки придавили комнату, где мы обычно спали. И если бы мы не сорвались в город…

– Да нам еще спасибо надо сказать этим грабителям, которые вас так напугали! – воскликнул отец, когда мы с ним увидели это разрушение, приехав на извозчике на Большой Фонтан. – Страшно представить, что могло случиться. Вы бы погибли!

Я кивнула. Мне почему-то не было страшно. Я подумала, что было нечто судьбоносное в этой грозе, которая уничтожила и дом, куда ворвался Тобольский, чтобы спасти меня, и сад, где он овладел «царевной Анастасией», уничтожив меня.

Мама иногда заводила разговоры о «нашем спасителе», о том, что его надо бы найти и отблагодарить, однако я только пожимала плечами: мол, где же его искать в неразберихе, воцарившейся в Одессе и в мире?

Центральная рада[15], которой формально принадлежала власть, не могла остановить грабежи, которыми терроризировали город анархисты и дезертиры.

Отец раздобыл ружье и револьвер. Показал мне, как стрелять. Думаю, я не решилась бы спустить курок, да и, даже решившись, не попала бы в цель, но хотя бы научилась держать оружие правильно и создавать впечатление, будто знаю, что с ним делать. Однако нас не трогали, хотя две квартиры в нашем доме были обчищены полностью.

Настал сентябрь, и я пошла в гимназию. Правда, закончить ее мне так и не удалось: город буквально сотрясали перестрелки между отрядами дезертиров, растерянной одесской милицией, гайдамаками[16] – сторонниками Центральной рады, бандами анархистов, налетчиками с Молдаванки… После того как в уличной перестрелке была убита шальной пулей одна девочка из нашей гимназии, мне ходить туда запретили, тем более что она находилась довольно далеко от дома.

Время было и скучное, и страшное в одно и то же время. Спасали только книги, которые я брала у соседа, профессора университета, ранее называвшегося Императорским Новороссийским, а теперь просто Новороссийским университетом. Ни Вирку, ни ее приятелей из Союза молодежи я не видела, однако профессор общался со своими студентами, которые отлично знали о том, что происходило в городе, и пересказывали ему новости. От него я узнала, что в начале октября в город прибыла лидер левых эсеров Мария Спиридонова и призвала одесситов не подчиняться власти Временного правительства. Это звучало странно, потому что никто этой власти и без ее призывов не подчинялся.

26 октября в Одессу пришло известие о большевистской революции в Петрограде – и город окончательно сошел с ума. Большевики, левые эсеры и анархисты потребовали установления пролетарской диктатуры. Мирные обыватели были в панике. Наивные разговоры вроде этого: «Шо это, камни отваливают или гвозди забивают?» – «Да ви шо? Это пулемет!» – ушли в прошлое. Звуки стрельбы из всех видов оружия стали привычными.

Отец перестал ходить на службу – говорил, что деповских, с которыми у него были раньше хорошие отношения, словно подменили. В железнодорожных мастерских РОПИТ (Русского общества пароходства и торговли и Одесской железной дороги), в которых работал отец и которые являлись главными железнодорожными мастерскими Одесской железной дороги, действовала сильная организация РСДРП(б), которая в последнее время ужесточила агитацию. Потом оказалось, что опасения отца были не напрасны и он вовремя бросил работу. До нас донеслись слухи, что рабочие в депо свалили инженеров и конторских служащих в вагонетки и вывезли по рельсам до оврага со шлаком, куда и свалили. Овраг был глубокий, один инженер погиб, многие остались с переломами рук и ног. Помогать вылезти из оврага им никто не стал. В общем, это было ужасно.

Рабочих поддерживали большевики, призывая к расправам над «угнетателями» и «богатеями», ну а лозунг «Грабь награбленное!» теперь знали, кажется, даже новорожденные младенцы.

Начались еврейские погромы, которым противостояли отряды еврейской самообороны. Имя их создателя – Якова Блюмкина[17] – евреи произносили с молитвенным выражением. На окраинах грабили склады спирта и мануфактуры. На Линдеровском бульваре собралась толпа тысячи в две человек. Милиции пришлось стрелять, из толпы ответили. Были раненые и с той, и с другой стороны. В конце концов, 8 декабря большинство складов вина и спирта были затоплены пожарными командами и милицией, чтобы пресечь грабежи и повальную пьянку в городе.

Разгул уголовщины уже настолько измучил горожан, что над пойманными разбойниками устраивали самосуды на месте преступления. Какие-то «анархисты-обдиралисты» (услышав это название, я невольно вспомнила собрание в подвале «Парижского шика»… в то время никаких «обдиралистов» в Одессе еще не было, а ведь прошло всего три-четыре мясяца!) устроили на Дерибасовской мощный взрыв, требуя прекратить эти самосуды. Они угрожали террором за «издевательства над ворами», как они это называли.

Продукты вздорожали непомерно! Хлеб вырос в цене в триста раз. А сливочное масло – в девятьсот раз. На знаменитые франзолетты и франзоли, как называли здесь длинные белые хлебы и сдобные булочки, можно было только облизываться. Потом из лавок и магазинов пропало вообще все: продукты можно было только на базаре выменять. Даже «пшонку», как называли в Одессе вареную кукурузу, не продавали! Деньги все куда-то словно бы исчезли, топливо ценилось на вес золота, заводы не выплачивали зарплату или вовсе закрывались. Началась безработица.

Рождественский благовест нимало не смягчил ожесточившиеся души. В первых же числах января начались многотысячные демонстрации рабочих под девизом «Вся власть Советам!» и с красными флагами. Люди требовали зарплаты, однако ходили разговоры, что денег у Центральной рады вовсе нет. Потом выяснилось, что слух этот пустили большевики, чтобы взбаламутить народ. На самом же деле в начале года Центральной раде удалось напечатать свои деньги, но правительственные курьеры не успели их развезти. Деньги должны были оказаться в Одессе числа пятнадцатого-восемнадцатого января, но большевики во что бы то ни стало хотели захватить абсолютную власть в городе как можно скорей, и для этого им было необходимо вызвать как можно более мощное рабочее возмущение.

Перестрелки на улицах не прекращались. Большинство одесситов перестали симпатизировать Раде не только из-за хаоса, воцарившегося в городе, но и потому, что боялись украинизации Одессы, а между тем украинцев в городе было даже меньше четверти от общего количества населения.

В это время – конечно, тогда я об этом не слышала, позже узнала, – на заводе РОПИТ на тайной конференции представителей фабрично-заводских комитетов, большевиков, левых эсеров, максималистов, анархистов был создан временный Ревком – «комитет пятнадцати». Он поставил своей задачей немедленный захват власти в Одессе. Штаб Ревкома находился по улице Гоголя, 16 (правда, потом его перенесли на Торговую, в дом 4), а штаб сил Центральной рады в Одессе – в Английском клубе, в начале Пушкинской. То есть два штаба противоборствующих сил находились буквально в пяти минутах ходьбы один от другого!

И вот поздним субботним вечером 13 января вспыхнуло восстание, которое возглавили большевики. В первый же вечер и ночь были захвачены телеграф, телефон, вокзал, почта, банк, казначейство, арсенал, штаб округа. Это был практически бескровный переворот, и о том, что власть переменилась, большинство одесситов, в том числе и мы с родителями, узнали из газет утром 14 января.

На стороне большевиков было более пяти тысяч человек: красногвардейцы 49-го полка и Ахтырского пулеметного полка, матросы с броненосцев «Синоп», «Ростислав» и крейсера «Алмаз», боевики, которых выставили левые эсеры и анархисты, дружина Союза молодежи Семена Урицкого[18] (так вот о ком упоминала Вирка на том достопамятном собрании!), отряд интернационалистов из числа пленных солдат австро-венгерской армии Олеко Дундича (потом он перебрался в Крым… будь он проклят, этот Дундич!) и даже уголовники Мишки Япончика[19] и отряды еврейской самообороны Яшки Блюмкина.

Кроме того, к большевикам прибыло подкрепление с Румынского фронта, и вот уже 29 января на объединенном заседании Совета и Румчерода был образован Одесский Совет Народных Комиссаров и провозглашена Одесская Советская республика, которая отказалась считать себя частью Украины, но и к России не слишком тяготела.

К огорчению местных большевиков, Ленин отказался признать Одесскую республику самостоятельной государственной единицей.

Казалось, и раньше в городе порядка не было, но теперь начало твориться вообще черт знает что. Одесские бандиты Мишки Япончика чувствовали себя победителями и хозяевами Одессы.

Размахивая «революционными мандатами», они врывались теперь не только в частные дома, но и в банки и конторы, в магазины, на предприятия и склады и требовали денег и ценностей. Напали бандиты и на помещение судебной милиции Одессы, где сожгли «Регистрационное бюро» – картотеку, которая собиралась с 1900 года: шестнадцать тысяч карточек на всех воров и бандитов города, фотографии, образцы отпечатков пальцев. Агентов судебной медицины и сыскной полиции убивали без всякой жалости. Ходили слухи, что это сам Япончик организовал этот погром, стараясь уничтожить все сведения о своем преступном прошлом.

Затем в газете «Одесская почта» было напечатано воззвание «группы воров Одессы». Эти «мизерабли», как их называл отец, обещали грабить только богатых, но взамен требовали к себе «уважения». Они писали: «Мы, группа профессиональных воров, также проливали кровь в печальные январские дни, идя рука об руку с товарищами матросами и рабочими против гайдамаков. Мы тоже имеем право носить звание граждан Российской республики!»

Эти «граждане» разгромили все ломбарды в городе, но не брезговали и такими мелочами, как выручка театров и кино-иллюзионов. К иллюзиону «Шантеклер» являлись к окончанию сеанса, «освобождали» от ценностей выходящую публику, а заодно и входящую, а потом несли добычу пропивать в свой любимый кабак «Лондончик». В первый раз это сочли случайностью, во второй – невезением, в третий воры прождали напрасно: посетителей в «Шантеклере» не стало, и снова заработал иллюзион уже после крушения власти большевиков.

Тем временем на улицах стало гораздо меньше мальчишек-газетчиков. Большинство газет новой властью было закрыто. Шли массовые аресты старого аппарата управления и «контрреволюционеров». Этот ярлык вешали всем без разбора. В воззвании военной секции Одесского Совета говорилось: «Будем вешать и расстреливать всех, кто осмелится остановить путь потока революции». Тогда при Одесском Совнаркоме создали «Комиссию по борьбе с контрреволюцией» и революционный трибунал. Матросы военных кораблей «Ростислав» и «Алмаз», стоявших на одесском рейде, превратили свои суда в плавучие тюрьмы и камеры пыток. Всё молчаливо подчинилось большевикам, приспосабливаясь к их морали, понятиям, к их языку… Да иного выхода, собственно, и не было. За малейшее сопротивление сразу же отправляли на «Алмаз», где без какого-либо суда и следствия расстреливали, топили и даже сжигали в печах. С «Алмаза», рассказывали, никто не возвращался.

Попасть в «карающие руки пролетариата» боялись все, но каждый надеялся, что минует его чаша сия. Однако нашу семью она не миновала.

* * *

Началось с незначительной болтовни в очереди за водой. Да, знаменитый одесский водопровод был полуразрушен, а когда его восстановили, вода то шла, то не шла, поэтому одесситы частенько должны были шататься по дворам, с надеждой спрашивая:

– Воды есть?

Как правило, ответ был печален:

– Вода нет.

Даже на Пушкинской, где находилось Управление городского водопровода, «вода не было»!

Однако на Софиевской, в подвале дома 17, помещалась прачечная, и вода здесь лилась – пусть тонкой струйкой, но постоянно. Очередь, конечно, выстраивалась – не дай Бог, но что делать, без воды обойтись невозможно. Хаживали туда и мы с отцом, прихватив четыре ведра. Мама порывалась с нами, но мы из дому никогда все вместе не уходили: кто-нибудь всегда оставался стеречь квартиру.

В очереди, переминаясь с ноги на ногу и даже приплясывая (зима стояла холодная, люди надевали на себя все, что у кого осталось, а деревья на бульварах повырубили на дрова), обычно говорили про еду, какая была «в раньшие времена», и прежде всего – про неописуемо богатый Привоз, где существовало до сорока мясных, столько же рыбных и бакалейных, двадцать молочных и еще с полсотни разнообразных торговых заведений, в которых можно было запросто купить все на свете, от кайенского перца до прославленных одесских бубликов, вина, конфет знаменитой фабрики братьев Крахмальниковых, чей магазин находился в доме 109 на Малой Арнаутской. Теперь он был закрыт, так же как магазины Амбразаки, Бонифаци, Дуварджоглу, Либмана, Мелисарато, Печеского Робина, Фанкони, «Абрикосова и сыновей», «Жоржа Бормана», «Эйнем»… Мы с отцом в этих разговорах участия не принимали, потому что «раньших времен» здесь почти не застали, о чем могли только жалеть.

– Эх, помню, в чайной, бывало, мог с двумя леденцами фирмы братьев Крахмальниковых одолеть самовар! – сообщил какой-то человек с мощными руками рабочего. – Вот какие они сладкие были!

– Уважаемый, они назывались монпансье! – ностальгически вздохнул тщедушный старик в ободранной меховой безрукавке поверх лапсердака. – Монпансье! Леденцы были где угодно, а у братьев Крахмальниковых – монпансье! И скажу я вам, даже такой нищий еврей, как я, Мойша Крайниц, мог позволить себе к чаю их «подушечки», обсыпанные сахарной пудрой. Вей из мир! Больно вспомнить!

– А семечковая халва? – возопила какая-то женщина плачущим голосом. – А разноцветные мармеладки для ребятишек?!

– Эх, весь мир разбился вдребезги, будто кружка в «Гамбринусе», – простонал старик, – а склеивать некому. Да и незачем – пиво-то уже вылилось!

– Я извиняюсь! – перебил его возмущенный женский голос, показавшийся мне знакомым. – Шо ви тут делаете чахотку людям? Устроили панихиду по кровавый режим!

Мы с отцом повернулись и увидели мадам Хаймович, мать Вирки. Она была укутана с головой в огромный клетчатый платок, а в руках держала пустое ведро. Значит, мадам Хаймович тоже пришла за водой.

Ничего себе! Близенький свет! Наверное, совсем плохи дела, если в такую даль, с другого конца Пушкинской, люди сюда, на Софиевскую, приходят!

– А шо, дама, ви скажете, шо мы не на панихиде по сами по себе? – уныло осведомился Мойша Крайниц. – Совсем нечего стало покушать, даже никакой хайломыс[20] негде взять, и разве ж это дело, когда надо стоять за одной каплей воды, чтобы сварить себе чаю?

– Чем это пахнет вам такой разговор? – грозно надвинулась на него мадам Хаймович. – А я вам скажу! За такой разговор для вас будет большой гембель[21]! Надо взять вашу голову в руку и начать думать, как теперь жить! Шоб ви знали: если кто дружит с новой властью, так он не бедствует! Вот моя дочка умная, она служит на Херсонской, тридцать шесть, бывший дом Велле, так мы как сыр в масле катаемся.

– Шо ж этот сыр закатился в нашу подворотню? – глядя в небеса, словно ждал от них ответа, пробормотал бесстрашный Мойша Крайниц, а вся очередь дружно попятилась от мадам Хаймович: ведь в бывшем доме Велле на Херсонской, 36, находилась печально известная «Комиссия по борьбе с контрреволюцией».

Но мадам Хаймович продолжала хвастаться:

– Да ви только киньте глаз, какие ей там дали висюльки с камушками, а она родной маме подарок сделала! – И, сдвинув назад платок, она открыла свою полуседую голову и уши, в которых болтались бриллиантовые серьги.

– Я вам вот шо скажу: умная же у вас дочка, мадам, раз она с такого дерьма пену сняла! – с шутовским уважением покачал головой бесстрашный Мойша Крайниц, однако его издевательская реплика была заглушена восклицанием отца:

– Но ведь это серьги моей жены!

А я просто онемела от изумления. И в самом деле – в ушах мадам Хаймович искрились те самые бриллиантовые серьги, которые я одним страшным летним вечером, когда к нам ломились грабители, бросила в кастрюлю с супом и которые были оттуда выловлены ловким «товарищем Комаром».

Но как они могли попасть к Вирке?

Я растерянно таращилась на мадам Хаймович, а отец продолжал:

– Эти серьги летом украли анархисты, которые грабили нашу дачу на Большом Фонтане! Как серьги попали к Вирке? Не зря говорят, что большевики с босяками с Молдаванки дружбу водят! И Вирка ваша такая же!

– А на Молдаванке кто? Иехудим[22] Япончика да Блюмкина! – истерически закричала какая-то женщина. – Не зря говорят, шо они эту революцию для сами себя сделали, чтобы русских грабить!

– Шо ви такое говорите, дама? – возмутился Мойша Крайниц. – Вот перед вами бедный иехуди[23], и таки шо? Меня ограбили так же само, как последних гоев!

Но рассерженная женщина на него не обратила внимания и продолжала гневно наступать на мадам Хаймович:

– А вот вырвать эти серьги у тебя из ушей, шоб знала, как награбленным хвалиться!

– Какой гец вас всех укусил, шо ви до мене чипляетесь?! – возопила наконец мадам Хаймович, надвинула платок на голову, скрыв снопы бриллиантовых искр, бросила на нас с отцом ненавидящий взгляд и бросилась наутек, переваливаясь и громыхая ведром.

– Ишь, поскакала, ж-жяба! – захохотала женщина.

– Не повезет тому, кому она дорогу перейдет с пустым ведром! – засмеялся кто-то, но философ Мойша Крайниц провозгласил:

– Да мы ж туточки все такие – с пустыми ведрами. Все мы – ходячие несчастья!

Посмеялись, поострили – не разойтись ли, чтобы беды не было, потом решили все-таки еще постоять – зря, что ли, мерзли?

Наконец подошла и наша очередь. Мы набрали воды и осторожно, стараясь не расплескать, побрели домой.

Шли молча, только один раз отец спросил:

– Это те самые серьги?

Я кивнула.

– Как они могли к ней попасть?!

Я пожала плечами. У меня имелись кое-какие мысли на сей счет, однако они были настолько мучительны, что я их старательно гнала от себя. Полгода мне это удавалось, но сейчас они снова вернулись и налетели на меня, как рой злобных ос. И все же я промолчала. Ведь это были только мысли, только домыслы…

Мы дошли до дому, и мама с одного взгляда поняла: произошло что-то неприятное. Отец рассказал о случившемся и запальчиво предложил сходить на Херсонскую, найти какое-нибудь начальство и потребовать вернуть серьги.

– Я тебя умоляю! – отчаянно воскликнула мама. – Володенька, я тебя умоляю никуда не ходить! Ты сунешь голову в пасть ко льву. Пропади они пропадом эти серьги, мы и без них не бедствуем!

Отец задумчиво кивнул.