Тёмная ночь

— «Но»? Договаривай. Кого они на этот раз приговорили?

— В том-то, повторяю, и дело. Даже Кирзач малость увял, как услышал. Имя-то от него до последнего скрывали, пока не стало поздно назад отыгрывать.

Шалый хмуро поглядел на Ямщика:

— Выкладывай, не томи. Мне самому страшно становится, что за имя прозвучало.

Ямщик разлил по третьей перед тем, как ответить. Медленно и аккуратно еще одну редиску пополам разрезал, присыпал обе половинки солью, одну половинку себе оставил, вторую Шалому протянул, и уж потом, выпив вместе с Шалым и тщательно редиску разжевав, сообщил:

— Марка Бернеса они к смерти приговорили, вот.

Тут и Шалый своей редиской поперхнулся. Ямщик выждал, когда Шалый прокашляется и пивком запьет, и лишь затем продолжил:

— Как он Огонька сыграл в «Ночном патруле», этого вора ссучившегося, так кое-кто из наших зуб на него заимел. Ну, это, как власть говорит, агитация и пропаганда огромная. Да и песню он спел в этом фильме отличную, душевную такую. Ну, и завелся, кое-кто. Мол, покарать надо, чтобы другим неповадно было. Мы-то, в натуре, что? Многим и Бернес нравится, сами его песни поем, и соображаем, что он — человек подневольный, велела ему власть сыграть этого сученка, Огонька, он и сыграл. И главное, если шлепнет Кирзач Бернеса — соображаешь, что будет?..

— Прав ты, — сказал Шалый. — Будут повальные расстрелы, сотнями, и чрезвычайные тройки возобновить могут, чтобы в один час приговор выносить и исполнять. Весь блатной мир под корень выжгут. А еще, под такое дело, неизвестно сколько тысяч по стране за просто так положат, за компанию… Один у меня вопрос: почему вы сами вмешаться не могли? Сила-то за вами. Трое всего, против большой сходки.

— По разным причинам, — ответил Ямщик. — Во-первых, не положено такой приговор отменять. Сам знаешь, если жизнь человека в карты проиграна — это святое… Ну, допустим, на это бы мы плюнули. Но опоздали мы. Когда наши об этой затее узнали, Уральский, Волнорез и Губан уже из Ростова-папы на три стороны разлетелись, а Кирзач в четвертую направился. При этом, он совсем глухо зарылся. Получил от этой тройки ксивы хорошие, денег вот такую пачку, — Ямщик левой рукой показал, чуть не до предела раздвинув большой и указательный пальцы, — все адреса Бернеса, и где он живет, и где чаще всего бывает — и с концами…

— Получается, — ввернул Шалый, — они заранее и основательно к этому делу готовились, раз все у них было, и деньги на такое дело, и адреса… В смысле, не за игрой, не с ходу идея родилась, что прибрать надо Бернеса, а не кого другого…

— Получается, так, — согласился Ямщик. — Но я это в том смысле, что теперь, захоти Уральский, Волнорез и Губан Кирзача остановить, они все равно сделать этого не сумеют. Он должен объявиться только после того, как свой долг исполнит.

— Если появится, — сказал Шалый. — Скорей всего, его самого шлепнут… Или на месте преступления, или… А он не расколется, что карточный долг гасил, будет на том стоять, что в одиночку все задумывал. В соучастники они не попадут.

— Не попадут. Но нам-то от этого не легче. Слухом земля полнится. Смотри, и ты меня насчет Кирзача пытать вздумал, какие-то совсем нехорошие слухи уловив…

— Да, — кивнул Шалый, — слух и до меня долетел, что Кирзач свихнулся, и что всем будет хуже, если его не остановить.

— Правильно. А кроме тебя, угрозыск за нас взялся, насчет Кирзача копает. Выходит, и с другой стороны им известно, что Кирзач у нас побывал и что что-то этакое у него на уме. Уже больше двадцати хороших ребят замели. И насчет Уральского, Волнореза и Губана интересуются, чего это они наезжали… Выходит, дошло до них, то ли через стукачей, то ли как, что они ради Кирзача приезжали, чтобы отчаянное дело с ним обмозговать. А я и говорю, что нам Кирзача не затормозить. Допустим, тряханем мы этих троих, оголтелых… Так немало есть таких, кто их поддерживает, и тут до настоящей войны дойти может. Конечно, еще будет у нас разделка, за то, что они нас всех подставили, но это годик-другой выждать нужно, чтобы по-тихому, по-нормальному дело решить, сначала их союз расколов… А за год все может произойти, самое непоправимое.

— И никаких наводок, куда Кирзач направился? — поинтересовался Шалый.

— Почти никаких. Прознал один из моих, что хату в Казани ему обеспечили, так он с этой хаты, небось, уже слинял. И куда дальше?..

— Что за хата?

— Хата Степняка, старого такого волка…

— Как же, помню. Но он, вроде, от дел отошел?

— Отошел, не отошел, а приютить иногда может… Только ты не сдавай его легавым, сам с ним потолкуй, коли что…

— Заметано, — Шалый покачал головой. — И правда, дела. Это ж расстрелы двадцатых годов, про которые страшные сказки ходят, детским садом покажутся.

— Еще бы! Тех-то я не застал, а послевоенные расстрелы помню… Не хотелось бы еще раз такое пережить. Одно, когда тебя по делу к стенке поставят, а другое — когда в общем стаде, на убой, будто барана какого, за то лишь, что под горячую руку попался. Это, знаешь…

— Некрасивая смерть, — согласился Шалый. — Что ж, сделаю, что могу. И ни ты, никто другой из ростовских засвечен не будет.

— Я знал, что на тебя можно положиться, — сказал Ямщик.

8

Полковник Переводов отбывал из Кремля в очень дурном настроении. Реакция главы государства на доклад была предсказуемой — и очень резкой.

— Ты понимаешь, что это значит?.. Наглости набрались! Пытаются нам бандитскую власть навязать, да? Уже, сукины дети, приговоры выносят? Да за одно это их всех надо похоронить, и если без суда — то без суда! И смотри!.. Теперь за жизнь Бернеса головой отвечаешь! Случись с ним что — не только погон лишишься, но и… — и, немного поостыв, поинтересовался. — Соображения есть?

— Прежде всего, круглосуточную охрану обеспечим, — сказал полковник.

— Кого?

— Сейчас прежняя охрана Булганина свободна, как мне коллеги сообщили. Эти подойдут. Очень толковые ребята.

— Что еще?

— Надо на какое-то время все концерты его отменить. И все появления на публике.

— Отменяй. Скажи, по моему личному распоряжению действуешь. А как убийцу ловить будешь?

— Оперативная работа идет. И очень основательная.

— Ну, смотри…

— Остается вариант, что это — глупая утка, бандитами запущенная… — рискнул предположить полковник. — Уж больно дерзко, чтобы быть правдой…

— А ты из того исходи, что это правда. Или опозориться хочешь?

— Опозориться не хочу. Поэтому и принимаю все меры.

— Ну, то-то. Ступай.

За короткий путь в машине от Кремля до Петровки полковник успел десять раз перебрать в памяти весь разговор.

— Значит, так, — распорядился он, едва оказавшись в своем кабинете. — Дела у нас хреновые. Одна радость, что вся милиция Союза должна исполнять наши приказания во всем, что касается этого дела… Приказ Самого. Да, и этого, Высика, доставить ко мне.

9

После звонка Шалого Высик дома не усидел. Сам разговор получился коротким. Шалый звякнул из аэропорта, направляясь дальше, в Казань.

— Имя приговоренного — Марк Бернес, — коротко информировал он.

Даже Высика слегка покачнуло.

— «Ночной патруль»? — спросил он после секундной паузы.

— Точно.

— Что дальше делать будешь?

— Надо один след проверить. Сразу отзвоню, по любому результату.

— Давай.

И Высик положил трубку.

Он вернулся в свою комнату, попытался рассуждать спокойно и логично, но на месте ему не сиделось. И он отправился погулять по ночному городку — так, и чтобы ноги размять, и чтобы нервы успокоить.

Звезды опять сияли во всей красе, и половинный месяц плыл. Высик стал насвистывать «Темную ночь», оборвал мелодию, остановившись перед клумбой на центральной площади. Памятник Сталину, возвышавшийся в центре клумбы, убрали два года назад. Постамент оставили — мало ли что, постамент всегда пригодится. Вопрос о том, что водрузить на этот постамент — памятник Ленину или памятник героям Гражданской войны — решался медленно и вяло. На круглом газоне уже расцветали подсолнухи и золотые шары — отражением звезд небесных.

— Ну и ну… — пробормотал Высик, думая о своем. — Ну и ну…

Он свернул направо, чуть в сторону от отделения милиции, прошелся до больницы. В «жилом» флигеле горел свет — выходит, врач еще не спал.

Врач, Игорь Алексеевич Голощеков, доживал в их местечке последние деньки. С изменившимися временами, он получил приглашение вернуться на работу в Москву, в хорошую больницу, и обещали ему не комнату даже, а однокомнатную квартиру — пусть и в «хрущебке», пусть и на окраине, где-то на Остаповском шоссе. Сейчас он сдавал дела, и к первому октября должен был оказаться на новой работе и в новом жилье. Высик уже подумывал, с горечью, как будет скучать по постоянному собеседнику многих лет. Ничего не поделаешь…

Высик завернул во двор больницы, подошел к «жилому» флигелю, стукнул по отворенной во двор створке окна. Врач выглянул, кивнул:

— Заходите. Не заперто.

Когда Высик зашел, врач привычными движениями уже разводил спирт в мензурке.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Случилось, — кивнул Высик, усаживаясь за стол и вытаскивая папиросы. — Такую новость узнал, что закачаешься.

— Поделитесь?..

— Только вы, как обычно, ни-ни…

— Разумеется.

— Марка Бернеса убить хотят.

— Бросьте! — врач так резко обернулся, что чуть спирт не расплескал. — Кто?! За что?!

— Бандиты. За роль в «Ночном патруле». Уже и палача назначили, исполнителя бандитской воли. Теперь, пока этого палача не обезвредим, никому из нас покоя не видать.

— М-да, — врач присел напротив Высика. — Ну, в наших краях этот убийца вряд ли появится.

— Кто знает, кто знает…

Врач внимательно поглядел на Высика.

— Что вас тревожит? Интуиция?

— Я бы слово «интуиция» не употреблял, — поправил Высик. — Всего дня три-четыре назад осудили мы это слово как мракобесие и поповщину. Даже собрание проводили, по указанию сверху.

— Ну, знаете… — врач развел руками. — Куда же без интуиции, а?

— По-вашему, неправы те, кто ее осуждают? — не без подковырки спросил Высик. — Решение партии, так сказать.

Врач уже привык: когда Высик говорит с такой подковыркой — значит, собеседника «на вшивость» проверяет, и на все «решения партии» ему наплевать, ему важно настоящее мнение услышать. В самом начале их знакомства, во время жуткое, но в чем-то и очень легкое, потому что только-только война кончилась, и верилось, что все будет по-новому, по другому, после этой освободительной бури, пронесшейся над Европой — верилось наперекор разуму и чувствам, ушам и глазам, отчетливо доказывавшим, что возвращается все та же затхлость, и даже еще более худшая, и из затхлой тьмы такие упыри вылезали, такие хари, каких и в прежнее расстрельное время не было — так вот, в самом начале их знакомства врач еще зажимался и закрывался боясь со стороны Высика той провокации, после которой — донос и исчезновение навсегда… Но очень быстро разглядел, буквально в несколько дней, что, когда Высик провоцирует — иногда, внаглую — то совсем иным тоном вопрос задает, и с совсем иным лицом, не ерническим, а угрюмым, будто предупреждает собеседника: смотри, вот я сейчас тебя ловлю, как волк зайчишку, и сам будешь виноват, коли попадешься, я тебе не зря клыки показываю… И, как только этот барьер исчез, Высик и Голощеков стали общаться легко и свободно, и общались так все эти годы, несмотря на разницу в возрасте и образовании, и доверяли друг другу то сокровенное, что в те времена иные таили даже от детей и родителей, чтобы себя и других охранить от лагерной мясорубки.

— Интуиция всегда была и всегда будет, — сказал врач. — Как же без нее? В конце концов, есть у нее и вполне материалистическое объяснение.

— Какое?

— Интуиция — это настолько быстрая цепочка мыслей, что мы не успеваем схватить всю цепочку, и видим только последнюю мысль. Это благодаря опыту приходит, благодаря тем знаниям и урокам, въевшимся в кровь, которые уже не надо повторять постоянно, ведь не твердим же мы про себя, что дважды два — четыре, чтобы, не дай Бог, не забыть. Вот вы, например, осматриваете место преступления, и вы уже умеете видеть картину в целом, и какие-то детали, которые вы даже осознать не успели, где-то и чем-то вас цепляют, и вы говорите: «Мне кажется, тут опытный грабитель поработал». Или, наоборот: «Мне кажется, тут работа пацанов». И потом, когда ваше предположение сбудется, вы, может, и сообразите, какие детали навели вас на правильную мысль, а может, для вас самого останется загадкой, почему вы так быстро среагировали. Но одно можно будет точно сказать: это ваш опыт подсказал вам такую быструю цепочку мыслей, что ваш мозг не успел ее зафиксировать. Вот и все. И никакой мистики и поповщины.

— А бывает, — продолжил врач после легкой паузы, — что интуиция срабатывает во сне. Если мы долго бьемся над какой-то задачей, то можем во сне увидеть ее решение. Причем нам это будет казаться чудом, а никакого чуда нет. Примеров — множество, и я вам, по-моему, как-то их приводил…

— Да, приводили, — Высик встал и заходил по комнате. — Менделеев, там, который свою периодическую таблицу во сне увидел. Писатели и художники…

— А еще, если хотите, цари, — ввернул врач. — Сколько мы знаем легенд о царях, которым во сне являлось откровение: заложи новую столицу на таком-то месте. И они закладывали, в точности такое место найдя. Разобраться — тоже никакого чуда. Что им виделось? Зеленая возвышенность, вода… Словом, идеальные условия для города, чтобы он и от врагов был защищен, и стоял на плодородных, обильно орошаемых землях, с чистой и большой рекой. А если им при этом виделось, например, что там они встретят орла, держащего змею, это тоже вполне объяснимо. Где орлы — там и зайцы, и грызуны, все те животные, которым нужна хорошая растительность на тучных почвах… Так, разбирая эти откровения деталь за деталью, мы можем увидеть, что цари опирались на знания, которыми и так обладали, и что во сне они в сконцентрированном, сгущенном виде видели то идеальное место для города, о котором давно уже думали наяву…

Высик остановился, прислонился к стене.

— Да, сны, — сказал он. — Можете посмеяться надо мной от души, но сны — это мой метод. Да, метод, самый что ни на есть. В смысле, я вижу сны, в которых нормальное перемешано с небывальщиной, и эта небывальщина показывает все то, что от жизни в этих снах зацепляется, в таком неожиданном свете, в таком неожиданном повороте, что тут-то и видишь разгадку. Главное, к неожиданностям быть готовым. Это тоже интуиция, да?

— Одно из проявлений интуиции, — согласился врач.

— Вот и выпьем за это, — сказал Высик. — И спать пойду. Авось, приснится что-нибудь дельное.

10

Шалый добрался до дома Степняка в начале шестого утра.

Из оружия у него были при себе пистолет, «ТТ» еще с войны, с наградной пластинкой — под словами «За доблесть» была гравирована подпись командира дивизии, и нож. Надо сказать, на нож Шалый полагался больше. Хоть «ТТ» и был зарегистрирован должным образом, и имел Шалый право и на его ношение, и на его применение для необходимой самообороны, но он предпочел бы не объясняться лишний раз, правомерно или неправомерно он открывал огонь. А учитывая, что «ТТ» был, как полагается, «отстрелян» для картотек всех органов, могли возникнуть еще и объяснения по поводу, что Шалый делал в Казани. Объясниться он объяснился бы, но светиться на выполнении поручения командира и лишний раз трепать нервы себе и ему Шалому совсем не хотелось.

Нет, нож, по его мнению, был и надежней и тише. Шалый мог и метнуть нож так, что никакой стрелок его бы не опередил. Умение обращаться с ножом не раз его выручало. К пистолету Шалый прибегнул бы только в самом крайнем случае.

Он бы предпочел обойтись вообще без кровопролития — но, думалось ему, Кирзач остановится только мертвым. Убрать его сейчас, немедленно, разъяснить ситуацию Степняку, схоронить вместе со Степняком труп Кирзача так, чтобы его никогда не нашли — или нашли по наводке, которую Шалый командиру подкинет, чтобы труп явился доказательством: жизни Бернеса ничто не угрожает и шухер пора кончать; потом отзвонить Ямщику и успокоить его, и пусть радуются, что Шалый сам все сделал, никого не привлекая и никого не ставя в известность… Лучше всего, да. Потом, возможно, с ним захотят разобраться, и Уральский, и Волнорез, и Губан. Что ж, пусть рискнут, милости просим. Еще вопрос, доберется ли кто из них до Шалого. Того, что они чуть не весь уголовный мир могли под нож подставить, им не простят, и, едва пробежит слушок, что Кирзач мертв, на них начнется такая охота, что только спасайся.

Шалый подобрался к дому с задов, со стороны яблоневого сада. На многих яблонях уже висели спелые плоды. Тут и там крупное налитое яблоко с мягким стуком шлепалось в траву, короткую и густую, сорванное последним для него дуновением легкого ветерка, пока Шалый пробирался между стволов деревьев.

Ни звука, кроме тяжелых шлепков спелых, не держащихся уже на тонких сухих хвостиках, яблок. И это безмолвие очень Шалому не нравилось. Было в нем что-то ненатуральное.

Метрах в десяти от дома Шалый остановился и опять прислушался. И понял, что его смущало. Был еще один звук, тихий-тихий. Этакое — кррр… хуррр… кррр… хуррр…

Шалому немного времени понадобилось, чтобы разобраться, что это за звук.

Это было легчайшее поскрипывание двери, которую забыли затворить.

Этот звук и витал где-то на заднем плане, на краю слуха, пока Шалый пробирался через сад. Почти неразличимый, но достаточный, чтобы стать знаком тревоги — и беды…

Шалый почти не таясь направился к дому, уже зная, что он там увидит. Ни один толковый хозяин не оставит дверь незакрытой — если только этот хозяин жив. А вот поспешно удирающий гость о двери забудет запросто…

Конечно, элементарную осторожность Шалый соблюдал, и под окном проскользнул согнувшись, бесшумно. Но его не покидало ощущение, что он в комедии теперь играет, потому что опасность давным-давно миновала. Запах опасности развеялся бесследно. Оставался дух и запах смерти.