Истории о динозаврах

Мальчик каким-то образом расслышал вопрос сквозь горячечный сон. Голова его мотнулась на подушке. Рука мягко взмыла в воздух, ловя мечту.

– Я…

Старик ждал.

– Я… – пробормотал мальчуган. – Я… уже… расту.

– Что?

– Уже… уже, – шептал Бенджамин.

На его губах и щеках задвигались тени.

Дедушка нагнулся ближе и так и впился в него взглядом.

– Бен, право, – глухо промолвил он, – да ты зубами скрежещешь. И…

Крепко сжатые губы мальчика окаймила струйка крови. Яркая капля сорвалась и впиталась в наволочку.

– Пора и меру знать.

Дедушка присел на край постели и тихо, но твёрдо взял беспокойные руки Бена в свои. Наклонился ближе и принялся внушать:

– Спи, Бен, спи. Спи, но… слушай меня!

Бенджамин мотал головой, ёрзал, обливался по́том – и всё-таки слушал.

– Так вот, – тихо втолковывал дедушка, – то, что, как мне кажется, ты затеял, никуда не годится. Не вполне понимаю, что это, да и знать не хочу, но тем не менее пора остановиться. – Дедушка помолчал мгновение, собрался с духом и продолжил: – Журналы мы закрываем, книги отправляем обратно в библиотеку, курица лежит нетронутой в холодильнике, собака возвращается домой с пустыря, кошка спускается с крыши, мистер Винески присоединяется к нам за столом, а жильцы прекращают тырить моё вино из одуванчиков, чтобы пережить очередную ночь, полную странных звуков.

А теперь внимание. Никакого больше музея Филда, никаких костей, никаких допотопных усмешек, восстановленных по схемам зубного ряда, никаких театров теней на стенах кинотеатров с этими их гигантскими призраками суперпервобытных времён.

Это тебе дедушка говорит, и советует, и заверяет в своей любви, так и заруби себе на носу: хватит!

А не то весь дом рухнет. Чердак провалится вниз, через спальни, столовую и кухню в подвал, и погубит летние заготовки, а заодно и бабушку, и меня, и всех жильцов пансиона. Нам же это не нужно, правда? А хочешь, расскажу, что нам нужно? Смотри-ка сюда.

Ночью, когда я уйду и когда ты встанешь в туалет, ты увидишь, чтó я разложил для тебя на полу и повсюду вокруг – эти книги открыты, они ждут. В них ты обнаружишь зверя, настоящего монстра – он ревёт, и визжит, и бежит, и пожирает огонь, и сокращает время. И ты сможешь стать его частью.

Это совсем другой зверь? Да, зато какой громадный, какой великолепный, он тебе точно подойдёт, ты сумеешь до него дорасти.

Прислушайся ко мне во сне, Бен, и ночью, прежде чем задремать снова, поройся в этих книгах, полистай их страницы, изучи картинки. Хорошо?

Старик оглянулся на принесённые им тома, выложенные колдовскими письменами на полу спальни.

Изображения раскалённых паровозов ждали своего читателя, гигантские зверюги, вырвавшиеся из ада, выдыхали пламя и размётывали сажу над ночными полями. А инженеры-паровозостроители, оседлавшие тёмных зверюг, выглядывали наружу, отслеживая огненные ветра, и улыбались по-паровозному счастливыми улыбками.

– Вот фуражка инженера, Бен, – прошептал дедушка. – Расти голову, расти мозг, а главное – расти мечты, чтобы она тебе подошла. В ней достаточно приключений для любого мальчишки – и целая жизнь, состоящая из путешествий и славы.

Старик обвёл взглядом пламенеющие машины, завидуя их поршневой красе и словно наяву воображая их громогласные первобытные голоса.

– Ты меня слышишь, Бен? Ты слушаешь?

Мальчуган заворочался, мальчуган застонал во сне.

– От всей души надеюсь, что так, сынок, – выдохнул дедушка.

Дверь спальни закрылась. Старик исчез. Весь дом спал. Где-то далеко в ночи проревел поезд. Бенджамин в последний раз перевернулся с боку на бок, и лихорадка его оставила. Испарина высохла на ясном челе. Ласковый ветерок из открытого окна листал страницы открытых книг, являя миру одного железного зверя за другим, одного за другим…

На следующее утро – а было как раз воскресенье – Бенджамин спустился к завтраку с запозданием. Он спал долго и крепко, и снились ему разнообразные сны, молитвы, пожелания, свёртки с тем и этим, старые кости того и другого, плоть и кровь чего-то утерянного и запредельного, сгинувшее прошлое и многообещающее будущее.

Мальчик медленно сошёл вниз по ступеням, чистый и обновлённый.

Несколько пансионеров, всё ещё сидевшие за столом, завидев Бена, вскочили, промокнули губы салфетками и ретировались восвояси, от души надеясь, что уход их не напоминает поспешное бегство.

В дальнем конце стола дедушка делал вид, что читает международные новости на первой странице газеты, но всё это время следил глазами за внуком поверх заголовков. Бен уселся и взялся за нож и вилку, дожидаясь, когда бабушка положит ему стопку блинов, утопающих в жидком солнечном свете.

– Доброе утро, Бенджамин, – поздоровалась бабушка, выплывая из кухни навстречу домашним делам.

Бенджамин ждал, не открывая рта. Он словно что-то обдумывал, осмысливал, обмозговывал, полузакрыв глаза.

– Бенджамин, доброе утро, – напомнил дедушка из-за газеты.

Бенджамин по-прежнему размышлял про себя, намертво стиснув губы.

Стол безмолвствовал и ждал.

Дедушка непроизвольно подался вперёд. Ноги у него напряглись. Когда мальчик наконец откроет рот, издаст ли он жуткий древний вопль, кошмарный крик, возвещающий рождение новой карьеры юного Бенджамина? Превратится ли его улыбка в частокол кинжалов, а язык – в кровавую волну?

Дедушка покосился в сторону.

Пёс вернулся с пустыря и только что прошмыгнул в кухню сгрызть печенье. Кошка уже спустилась с крыши и теперь, слизав сметану с усов, тёрлась о правую бабушкину лодыжку. Мистер Винески? И он тоже того гляди поднимется по парадному крыльцу?

– Бен, – наконец не выдержал дедушка, – а кроме динозавра, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Бенджамин вскинул голову и улыбнулся, продемонстровав самые обыкновенные, аккуратненькие, точно кукурузные зёрнышки, зубы. Молча облизнул губы самым обыкновенным языком. Взял с коленей и надел полосатую фуражку инженера – даже не по размеру большая, она отлично ему подошла.

Вдали, проносясь по кромке утра, шумно ухнул поезд. Бенджамин прислушался к нему, кивнул, вздохнул, издал горлом тот же звук и отозвался:

– Мне кажется, дедушка, ты и сам знаешь. Мне кажется, ты знаешь.

И, больше не скрежеща зубами, принялся за завтрак. Дедушка не мог не последовать его примеру. Пёс и кошка наблюдали за ними от двери.

Бабушка, так ничего и не заметив, принесла новую порцию горячих блинчиков и снова вышла за сиропом.

Раскат грома

Объявление на стене словно расплывалось за пеленой текучей тёплой воды. Экельс непроизвольно сморгнул, и в сиюминутной тьме реклама вспыхнула огненными буквами:

САФАРИ ВО ВРЕМЕНИ, ИНКОРПОРЕЙТЕД.

САФАРИ В ЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО.

ВЫ ВЫБИРАЕТЕ ДИЧЬ.

МЫ ДОСТАВЛЯЕМ ВАС НА МЕСТО.

ВЫ СТРЕЛЯЕТЕ.

В горле Экельса скопилась тёплая слизь; сглотнув, он протолкнул комок внутрь. Мышцы вокруг рта сложились в улыбку. Он медленно извлёк на свет руку – и помахал чеком на десять тысяч долларов перед человеком за стойкой:

– А это ваше сафари гарантирует, что я вернусь живым?

– Мы ничего не гарантируем, кроме динозавров, – отрезал представитель компании. Он обернулся. – Это мистер Травис, ваш сафари-гид, он отправится с вами в прошлое. Он скажет вам, в кого и где стрелять. Если гид запретит стрелять – никакой стрельбы. Если нарушите инструкции, по возвращении заплатите штрафную неустойку – ещё десять тысяч долларов плюс возможное привлечение к юридической ответственности.

Экельс поглядел в дальний конец просторного офиса на беспорядочную махину, на змеящиеся, гудящие провода и стальные коробки, на ореол, вспыхивающий то оранжевым, то серебряным, то синим. Звук был такой, словно в гигантском костре сгорало само Время, словно все годы, все пергаментные календари, все часы сложили в кучу и подожгли.

Одно касание руки – и этот пылающий мир мгновенно обращается вспять – красота! Экельс помнил слова рекламы наизусть. Из головешек и пепла, из праха и углей словно золотые саламандры восстанут древние годы, младые годы; аромат роз напоит воздух, седина в волосах обратится в ирландскую смоль, морщины разгладятся; всё сущее вернётся обратно к семени, избегнет смерти, устремится к истоку, бессчётные солнца взойдут в западных небесах и закатятся на роскошном востоке, луны съедят сами себя задом наперёд, всё и вся сложится в обратном порядке, как китайские коробочки, кролики спрячутся в шляпы, всё и вся умрёт в зародыше, в зелени и свежести, вернётся ко временам предначальным. И содеется это касанием руки, одним касанием руки…

– Будь я проклят! – выдохнул Экельс; на его худом лице играли отсветы Машины. – Настоящая Машина Времени! – Он покачал головой. – Прямо впору задуматься. Если бы вчерашние выборы прошли неудачно, я мог бы прийти сюда в надежде сбежать от последствий. Слава богу, победил Кийт. Из него выйдет отличный президент для Соединённых Штатов.

– Точно, – согласился человек за стойкой. – Повезло нам. Если б победил Дойчер, мы бы получили диктатуру, причём худшего пошиба. Этот человек против всего на свете – милитарист, антихрист, антигуманист, антиинтеллектуал. Люди нам названивают, представляете – типа шутят, но в каждой шутке есть доля правды. Говорят, если бы Дойчер стал президентом, им бы хотелось отправиться жить в 1492 год*. Разумеется, обеспечить массовое бегство не наше дело, мы просто организуем сафари. Ну да, как бы то ни было, президент теперь Кийт. И забота у нас одна…

– …как убить моего динозавра, – подсказал Экельс.

– И это тираннозавр рекс. Самый страшный монстр в истории. Распишитесь вот здесь. Что бы с вами ни случилось, ответственности мы не несём. Эти динозавры, кстати, голодные.

– Пытаетесь меня запугать? – вспыхнул Экельс.

– Если честно, то да. Нам не нужны те, кто запаникует при первом выстреле. В прошлом году погибли шестеро сопровождающих и с десяток охотников. Мы здесь для того, чтобы предоставить вам такие, чёрт подери, острые ощущения, о каких только может мечтать настоящий охотник.

Перенесём вас на шестьдесят миллионов лет назад, чтобы вы смогли подстрелить самую крупную дичь в истории. Вот ваш персональный чек. Порвите его.

Мистер Экельс долго смотрел на чек. Пальцы его непроизвольно подёргивались.

– Удачи, – кивнул человек за стойкой. – Мистер Травис, клиент ваш.

Взяв в руки ружья, они молча прошли через всю комнату к Машине, к серебристому металлу и ревущему свету.

День, потом ночь, и снова день, и снова ночь, день-ночь-день-ночь-день. Неделя, месяц, год, десятилетие. 2055 г. н. э., 2019 г. н. э. 1999-й! 1957-й! Проехали! Машина ревела.

Все надели кислородные гермошлемы и проверили внутреннюю связь.

Экельс из стороны в сторону раскачивался на мягком сиденье, лицо его было бледно, челюсти свело. Руки дрожали; он опустил глаза и обнаружил, что пальцы крепко, до боли стиснули новёхонькую винтовку. В машине сидели ещё четверо: сафари-гид Травис, его помощник Лесперанс и двое охотников, Биллингс и Крамер. Они глядели друг на друга, а между ними вспыхивали и гасли годы.

– А эти ружья действительно способны уложить динозавра? – выговорили губы Экельса словно бы помимо его воли.

– Если попасть в нужную точку, – отозвался Травис по шлемному радио. – У некоторых динозавров по два мозга: один в голове, второй – в самом низу позвоночника. От таких мы держимся подальше. Не стоит искушать судьбу. Первыми двумя выстрелами постарайтесь попасть в глаза, если сможете; ослепите зверя – и только тогда уж бейте в мозг.

Машина завывала. Время прокручивалось вспять как киноплёнка. Мелькали солнца, десять миллионов лун улетали следом за ними.

– Господи милосердный! – выдохнул Экельс. – Все охотники былого и грядущего нам сегодня обзавидуются. Да сама Африка просто Иллинойсом покажется!

Машина замедлилась; визг утих до негромкого тарахтения. Машина остановилась.

И в небесах остановилось солнце.

Окутывающий Машину туман разогнало ветром. Они прибыли в древность, самую что ни на есть глубочайшую древность, трое охотников и двое сафари-гидов. У каждого на коленях голубым металлическим отблеском отсвечивали ружья.

– Христос ещё не родился, – промолвил Травис. – Моисей ещё не поднимался на гору поговорить с Господом. Камни для пирамид всё ещё покоятся в земле и ждут, когда их вырубят и воздвигнут. Помните об этом. Александр Великий, Цезарь, Наполеон, Гитлер – никого из них не существует.

Все покивали.

– Перед нами, – взмахнул рукой мистер Травис, – джунгли за шесть миллионов две тысячи пятьдесят пять лет до президента Кийта.

Он указал на металлическую тропу, уводящую в зелёные дебри над дымящимся болотом, между гигантских папоротников и пальм.

– А вот Тропа, проложенная «Сафари во времени» специально для вас. Она парит в шести футах над землёй. Не касается ни травинки, ни цветка, ни дерева. Это антигравитационный металл. Тропа нужна для того, чтобы вы никоим образом не коснулись мира из Прошлого. Держитесь Тропы. Не сходите с неё. Повторяю: не сходите с Тропы! Ни по какой причине. Если свалитесь – запла́тите штраф. И ни в какое животное не стреляйте, пока мы не дадим добро.

– Почему? – спросил Экельс.

Вокруг простиралась вековая глушь. Ветер доносил издалека крики птиц, запах смолы и древнего солёного моря, сырых трав и кроваво-красных цветов.

– Нам нельзя менять Будущее. Мы же не отсюда, не из Прошлого. Правительство и без того косо смотрит на наши разъезды. Мы платим немыслимые взятки, чтобы сохранить лицензию. Машина Времени – штука чертовски непростая. Сами того не ведая, мы можем убить какое-нибудь значимое животное, птичку, таракана, да хотя бы цветок смять – и уничтожить важное звено в цепочке живых организмов.

– Не вполне понимаю, – отозвался Экельс.

– Хорошо, – продолжал Травис, – предположим, мы тут случайно убьём одну мышь. Это означает, что все будущие потомки этой одной-единственной мыши тоже уничтожены, так?

– Так.

– И все потомки от потомков от всех потомков этой одной-единственной мыши! Наступив на неё, вы уничтожаете сперва одну, затем дюжину, затем тысячу, миллион и миллиард потенциальных мышей!

– Ну, помрут они, – промолвил Экельс, – и что с того?

– Что с того?! – Травис тихо фыркнул. – А как насчёт лис, которым эти мыши предназначались в пищу? Не достанет десяти мышей – умрёт одна лиса. Десятью лисами меньше – один лев сдохнет с голоду. Не будет льва – всевозможные насекомые, стервятники, бессчётные миллиарды форм жизни окажутся ввергнуты в хаос и гибель. В конце концов всё сводится к следующему: пятьдесят девять миллионов лет спустя пещерный человек, один из дюжины в целом мире, отправится на охоту за диким кабаном или саблезубым тигром пропитания ради. Но вы, приятель, раздавили всех тигров этого региона. Раздавив одну-единственную мышь. Так что пещерный человек помрёт с голоду. А пещерный человек, попрошу отметить, это не какой-нибудь там расходный материал, о нет! В нём заключена вся будущая нация. Из чресел его вышло бы десятеро сыновей. Из их чресел – сто сыновей, и так далее вплоть до возникновения цивилизации. Уничтожьте одного этого человека – и вы уничтожите целую расу, целый народ, целую историю жизни. Это всё равно как убить кого-нибудь из внуков Адама. Наступив на одну-единственную мышь, вы, того гляди, вызовите землетрясение, от последствий которого содрогнутся наша Земля и наши судьбы сквозь Время до самого их основания. Со смертью одного пещерного человека миллиард других, ещё нерождённых, окажутся задушены во чреве. Чего доброго, Рим никогда не воздвигнется на семи холмах. Чего доброго, Европа навсегда останется глухим лесом, и одна лишь Азия расцветёт и забурлит жизнью. Наступите на мышь – и вы сокрушите пирамиды. Наступите на мышь – и вы оставите свой отпечаток в Вечности размером с Большой Каньон. Королева Елизавета, возможно, так и не родится; Вашингтон не переправится через Делавэр*; возможно, Соединённые Штаты вообще не возникнут. Так что будьте осторожны. Держитесь Тропы. Ни в коем случае с неё не сходите!

– Понятно, – кивнул Экельс. – То есть нам даже травы касаться не стоит?

– Именно. Раздавишь определённые растения – и последствия будут суммироваться до бесконечности. Мелкое отклонение здесь за шестьдесят миллионов лет неизмеримо умножится и выйдет за всякие рамки. Разумеется, наша теория совсем не обязательно истинна. Может статься, менять Время вообще не в нашей власти. Или, быть может, Время удаётся менять лишь исподволь, подспудно. Мёртвая мышь здесь вызовет дисбаланс среди насекомых там, позже – диспропорцию населения, ещё позже – неурожай, депрессию, массовый голод – и наконец изменения в социальном темпераменте в отдалённых странах. Что-то в таком духе, но ещё менее заметное. Возможно, лишь лёгкое дуновение, шёпот, волосок, пыльца в воздухе – еле уловимое изменение: если не приглядеться, то и не увидишь. Кто знает? Кто скажет, положа руку на сердце, что знает? Мы не знаем. Мы только гадаем. Но пока мы не выясним доподлинно, как отзывается в Истории наша возня со Временем – оглушительным рёвом или лёгким шорохом, – мы чертовски осторожничаем. Эта Машина, и Тропа, и ваша одежда, и ваши тела, как вы сами знаете, перед путешествием были продизенфицированы. На нас кислородные гермошлемы, чтобы не занести в первобытную атмосферу наших собственных бактерий.

– А откуда мы узнаем, по каким зверюгам стрелять?

– Они помечены красной краской, – объяснил Травис. – Сегодня, перед поездкой, мы посылали сюда Лесперанса вместе с Машиной. Он прибыл в эту конкретную эру и проследил за некоторыми животными.

– Он их изучал?

– Вот именно, – подтвердил Лесперанс. – Я отслеживаю их на протяжении всей их жизни, отмечаю, какие живут дольше остальных. Не так уж и долго. Сколько раз они спариваются. Не так часто. Жизнь коротка. Когда я нахожу такого, которому суждено погибнуть под упавшим деревом или утонуть в смоляной яме, я отмечаю точный час, минуту и секунду. И стреляю зарядом краски. На шкуре остаётся красное пятно. Не заметить его невозможно. Затем я коррелирую время нашего прибытия в Прошлое так, чтобы мы повстречали монстра не позже чем за две минуты до того, как он всё равно погибнет. Видите, насколько мы осторожны?

– Но если вы возвращались в Прошлое нынче утром, – нетерпеливо спросил Экельс, – вы наверняка столкнулись с нами, с нашим сафари! И как всё прошло? Успешно? Мы все… уцелели?