Начнем сначала

— В Москву?

— В Сибирь. На Север. Под бок к Северному Ледовитому…

Официант принес еще бутылку вина.

Не сговариваясь и незаметно, они перешли на «ты». Женщина придвинулась к Бурлаку, и они сперва ненароком, а потом намеренно касались друг друга локтем, коленом, плечом. И от этой близости, от ее раскаленного, притягивающего тела он хмелел приметнее и скорее, чем от вина. Иногда, сойдясь плечами, они затихали расслабленно, слушая музыку, — то надрывно тоскливую, щемящую душу, а то лихую и разбойную, подмывающую, срывающую с места. И может быть, лишь для того, чтобы удержать себя на стуле, Рита взяла Бурлака за руку, и они довольно долго сидели так, рука в руке, голова к голове. В эту минуту Бурлаку и привиделась степь. Он знал ее только по кинофильмам да фотографиям, а вот увидел необыкновенно явственно, и была та степь на диво яркой. По ослепительной зелени высоких трав мчались всадники. Сильные, стройные кони будто плыли по зеленым волнам. Ветер свивал в жгуты длинные гривы, вздымал и парусил хвосты. А впереди всадников, порой пропадая в траве, скакал бронзовый дог с улицы Изабеллы.

Хмурилось небо.

Трубно ржали усталые лошади.

Широкими скачками летел по зелени бронзовый дог… Рита поцеловала его в щеку. Мягкими, зовущими губами. Потом ее губы коснулись его уха и он услышал:

— О чем думаешь?

— Ни о чем.

— Тебе хорошо?

— А тебе?

— Мне кажется, это сон.

Легонько куснула мочку его уха. Бурлак шало покосился на Риту, хотел что-то сказать, но она сжала его руку.

— Молчи, Максим.

Когда он заказывал еще бутылку вина, Рита о чем-то перемолвилась с официантом.

— Это последняя, Максим. Иначе тебе не хватит капиталов.

— Я заложу тебя.

— Не надо: пригожусь.

Едва они отпили по глотку, как Рита глухо и невнятно проговорила:

— Я хочу любить тебя, Максим. Пошли.

— Пойдем, — не раздумывая, откликнулся Бурлак, помогая ей подняться.

Выйдя на улицу, Рита сразу обняла Бурлака, прильнула к нему и поцеловала в губы.

Брызнул дождь. Неуверенный и почти неощутимый.

Они укрылись под могучим раскидистым платаном в сквере. Распахнув полы жакета, Рита прижалась к его груди.

— Я твоя, Максим, слышишь? Пойдем ко мне. Тут рядом.

Вздрагивающими непослушными пальцами Рита торопливо стала расстегивать пуговки на его рубашке.

— Я люблю тебя… — бормотала она. — Я хочу тебя…

И так необузданна и откровенна была в своем желании, что Бурлаку стало не по себе.

— Мне пора… — твердо выговорил он, разнимая обнимающие его руки. — Я еще не собирался… В шесть утра самолет.

— Успеешь, — не в силах понять происходящего, еле внятно пролепетала Рита. — Пошли…

— Нет-нет. Я же тебе объяснил…

Она наконец поняла и взбесилась.

— Ты… Ты… Не можешь?..

— Не хочу…

Она выпрямилась. Подобралась. Стала и выше, и стройней, и величавей. И, не тая презрения, тихо, прямо в лицо ему:

— Тебе нужна виза вашего посольства?

И захохотала.

По листве, по утоптанному песку тропинок, по еще не остывшему асфальту близкой мостовой забарабанили крупные капли. Глухо заворчала, заволновалась листва, над головой встревоженно крикнула сорока, издали донесся сдвоенный сигнал полицейской машины, и тут же все земные звуки поглотил грохот ливня.

Бурлак шагнул из-под укрытия под расколотое небо, и его сразу накрыло ливневой волной.

Насквозь промокший, он слепо шлепал по лужам, перепрыгивал ручьи, брел через потоки, все дальше и дальше уходя от оскорбленной и разъяренной женщины…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Этот субботний день народился солнечным, тихим и теплым. Тускло посверкивала на солнце гигантская песчаная проплешина тундры, к которой прилепился город Гудым. На песке не росли ни трава, ни цветы, ни деревья. Дома, тротуары, бетонка, редкие чахлые деревца — все было серым от налипшего песка. Песчаные кляксы пятнали витрины магазинов, окна домов, ветровые стекла автомашин, лица и одежду прохожих.

Откуда взялся песок в тундре — никто не знал да и не думал об этом. Одни утверждали: «следы оледенения», другие: «бывшее русло реки», третьи придумывали еще что-нибудь такое же приблизительное, не проверенное, не подтвержденное. Будто всплыв со дна огромной, песчаной пучины, город встал на серой зыби, оплел бетоном, железом и камнем ползущие дюны, прошил их стальными трубами, и закрепился, и стал расти и расти.

Каменные кварталы города с трех сторон обложили стаи заводских и самодельных балков. Издали казалось, серый город по серому песку убегает от серой своры балков.

Этот субботний день народился солнечным, тихим и теплым. Таким он и разгорался до полудня. И вот уже запестрели на улицах яркие легкие рубахи и блузки. Рыбаки-любители, грибники и ягодники стали гуртоваться в десанты, чтобы завтра чуть свет «двинуть на природу». Только и разговоров было: куда, с кем и зачем в воскресенье. Но…

На этом «но» постоянно спотыкаются северяне. Да как! Летят под откос до мелочей просчитанные, одобренные и утвержденные графики, ускользают из рук, не оставив и пера, жар-птицы рекордов и трудовых побед, мыльными пузырями лопаются обязательства и планы…

Погожим народился этот субботний день, погожим разгорелся, но, едва перевалив полуденную черту, вдруг начал блекнуть, остывать, хмуриться.

Все началось с ветерка.

Подул с Ледовитого молоденький ветерок. Шаловливый такой, задиристый и не злой. Почал он играючи из-под машинных колес и гусениц серую пыль выметать да в людей швырять. В полчаса очистил улицы от цветных рубах и кофточек, всех загнал в плащи и куртки.

Потом на северной кромке небосклона появилась темная полоска. Быстро разрослась, округлилась, стала облачком вроде бы негрозным, непривередливым и небольшим. Подплыло облачко к городу, чуток почернело, а потом раз — и коршуном пало на солнышко. И сразу отовсюду полезли на светило разномастные стаи облаков. Навалились кучей, подмяли, погасили солнце. Тут же полоснул по городу косой игольчатый дождь. Ветерок вмиг превратился в ветрище и давай гонять по дворам, по ломаным переулкам и улочкам колкие, хлесткие струи песка, с дождем смешанного. Стылый морок, густея на глазах, все плотней окутывал город.

Несколько раз солнце пробивало тугие пласты облаков, стихал ветер, умирал дождь, но проходило совсем немного времени, и опять гасло светило, поднимался ветер, крутились над дюнами серые вихри. Холодало так стремительно, что скоро под зонтами и накидками поредевших прохожих зачернели кожаные куртки, ватники и пальто. Люди прятали лица от резких ударов нашпигованного песком ветра. И только эта девушка в легкой красной куртке с непокрытой головой шла неспешно, беспечной прогулочной походкой. Ветер мял и топырил болоневый верх длиннополой куртки. Коротко подстриженные черные волосы слиплись сосульками, с них за воротник стекали холодные струйки. К лицу пристали мокрые песчинки, и оттого оно — курносое, большеротое, с прищуренными глазами — казалось растерянным и наивным.

На перекрестке улиц Полярной и Советской девушка нырнула под арку глубокого туннеля, ведущего внутрь замкнутого квартала. В туннеле ветровой вал был так силен, что, подхваченная им, девушка побежала. Только в своем подъезде она перевела дух, отряхнулась, пригладила волосы, стерла песок с лица. Шагая через ступеньку, поднялась на третий этаж, отперла обитую красным дерматином дверь.

Тут же под ноги подлетел кучерявый белый пес с тремя черными заплатками на спине и на левом боку. Голосисто и гулко лая, пес запрыгал вокруг девушки.

— Тихо, Арго, — ласково сказала она и сунула руку в карман.

Не сводя сверкающих коричневых глаз с шарящей в кармане руки, пес замер, только короткий торчком хвост раскачивался стремительно и ритмично, как молоточек метронома.

— Обронишь хвост-то, — насмешливо сказала девушка, протягивая псу карамельку.

Тот осторожно, хотя и поспешно, взял зубами лакомство, сел и, блаженно сощурясь, энергично захрустел конфетой.

Стены просторной прихожей были украшены огромными лосиными рогами, чучелом глухаря, яркими цветными фотографиями заполярных пейзажей. Сюда выходили четыре застекленные двери: три одностворчатые и одна — широкая и высокая — двустворчатая, из гостиной.

Вот обе ее застекленные половинки бесшумно распахнулись, в прихожую неторопливо вышла невысокая, хорошо и упруго сложенная женщина лет сорока в ярком длинном халате. Прожитые годы не стерли, лишь чуть притушили ее природную красоту и стать. Длинные пышные волосы цвета пшеничной соломы тщательно заплетены в огромную косу. Тоже светлые ресницы и брови подчеркивали необыкновенную синь и глубину ее глаз. Лишь подле них да в уголках рта чуть приметны были тонкие морщинки, зато румянцу тугих щек позавидовала бы любая молодка. От всего облика этой красивой, здоровой нарядной женщины веяло домовитостью, уютом и еще чем-то, трудно выразимым, навевающим покой и усмиряющим раздражение.

— Лена! — укоризненно воскликнула женщина. — Ну глянь на себя — на кого похожа? — Сверкнула шеренгой белых зубов, тут же погасила улыбку. — И опять простоволосая. Я же…

— Звонила на аэродром? — перебила Лена, стряхивая песок с мокрых волос.

— Зачем? Там Юрник с утра. Только что сам позвонил: вылетел. Примет ли Гудым? Видишь, что на воле-то делается.

— Поедем на аэродром.

— Езжай одна. У меня на всех четырех конфорках шкворчит и жарится. Не успеет Максим порог переступить, все мигом слетятся. И, как всегда, голодные.

— Помочь тебе? — спросила Лена, привычным ловким взмахом ноги сбрасывая полусапожек.

— Накрой стол в гостиной, ее… Пригорело! — крутнулась волчком и скрылась на кухне.

Оттуда донесся звонкий шлепок упавшей крышки, досадливое «ах» и громкое шипение. Лена рванулась было на подмогу матери, да передумала. Небрежно смахнула куртку, нацепила на крючок придверной вешалки, подошла к укрывшемуся в стенной нише красному телефонному аппарату. Чуть постояв в раздумье, решительно сняла трубку, набрала номер.

— Феликс Макарович? Здравствуйте… Нет-нет. Никакая не Верочка. Лена Бурлак… Ага… Поедете папу встречать?.. Не сомневалась… Захватите меня?.. Хорошо! Буду в полной боевой.

Створка двустворчатой двери бесшумно качнулась от толчка, пропустив Лену в гостиную — просторную комнату с огромным, во всю стену, окном. Здесь все сверкало: до блеска натертые стенки и стекла сервантов и шкафов; разноцветный хрусталь ваз, фужеров, рюмок; золотые и серебряные кубки, подстаканники, коньячные рюмочки, ложки и вилки; фарфоровые блюдца, соусницы, ведерки для шампанского и великое множество всевозможных дорогостоящих безделушек, расставленных и развешанных повсюду. Пол и две стены в коврах. На красном настенном ковре — два серебряных кинжала, казачья сабля и тонкая сверкающая шпага. По углам — чучело бурого медвежонка и чугунные каслинского литья скульптуры Мефистофеля и Дон-Кихота.

Все это давно примелькалось Лене, а вот большой яркий букет гладиолусов и астр, еле втиснувшийся в хрустальную вазу, сразу подсек внимание.

— Мама! Откуда цветы?

— Юрник приволок!

— Чудо какое-то этот Юрник, — пробормотала Лена, раздвигая прямоугольный стол.

Движения девушки были неторопливы, легки и плавны. Прошло каких-нибудь пятнадцать минут, а на клетчатой скатерти уже выстроились в два ряда десять приборов с рюмками, рюмочками, фужерами и белыми островерхими пирамидками накрахмаленных салфеток.

Вошла разомлевшая от кухонного жара мать.

— Глянь-ка в окно. Зиму отец везет.

За окном метались крупные хлопья снега. Это была первая, совсем юная, еще незлая и несильная метель. Как новорожденный звереныш, она нетвердо стояла на ногах, качалась и падала, бездумно и слепо тыкалась в стены и заборы, неумело бодалась с проходящими по бетонке машинами. От шалых наскоков молодой метелицы огромные оконные стекла в гостиной прогибались и жалобно попискивали. Метель подхватывала с земли еще не успевший намокнуть песок, мешала его со снегом и этой смесью наждачила сверкающую скользкую гладь стекол. Упругие холодные струи воздуха, прорываясь в незаделанные щели рамы, раскачивали кремовую капроновую занавеску и тяжелые золотистые портьеры.

— Не примет Гудым, — огорченно выговорила Лена, прижимаясь выпуклым белым лбом к холодному оконному стеклу.

— Прилетит, — уверенно возразила мать. — Везучий. Да и погода, пока летит, не раз перевернется.

Яркая шелковая ткань плотно облегала пышные бедра, литой округлый торс, покатые неширокие плечи. Упорно и небезуспешно боролась Марфа с увяданием. За высоким воротничком искусно прятала стареющую шею. Хоть камни с неба, она не выйдет из дома, не сделав питательную маску и массаж лица. Была самым аккуратным посетителем единственного в Гудыме плавательного бассейна.

— Сумеречно, — глухо обронила Марфа и направилась к выключателю.

Кисть руки у нее была по-рабочему широкая. Кожа в морщинках, с приметной веточкой набрякших вен. На обихоженных пальцах три дорогих и красивых перстня.

Еще не дотронулась Марфа до выключателя, а в комнате неожиданно стало светлее.

— Ну, что я говорила! — вскричала Марфа. — Смотри, какое солнышко. В рубахе Максим родился. В рубахе.

Коротко зевнула. Потянулась энергично и так сильно, что хрустнуло в позвоночнике.

— Я побежала, — Лена отлепилась от подоконника. — Феликс Макарович, наверное, ждет.

— Подождет — не рассыплется. Голову накрой. Помнишь, что Сталина говорила про менингит?

— Помню! — уже из прихожей небрежно откликнулась дочь, и тут же хлопнула дверь.

Марфа вышла следом, кинула взгляд на вешалку, проворчала беззлобно:

— Паразитка. Трудно голову накрыть.

На кухне, как и в гостиной, тоже все сверкало: облицованные кафелем стены и светлый линолеум на полу, крытые голубоватым пластиком шкафы, стол со стульями и колонки, фаянсовые раковины-мойки, развешанные и на специальных подставках расставленные тарелки, шумовки, половники, терки, резаки, ножи, ножищи, ножички и прочие предметы кухонного быта. «Твою кухню надо на ВДНХ показывать», — не раз говорила Сталина…

Прежде чем осесть вот здесь, в заполярном Гудыме, Марфа с мужем и дочкой четырнадцать лет кочевали по стройкам трубопроводов: Бухара — Урал, Мессояха — Норильск, Средняя Азия — Центр.

На новое место Максим всегда ехал сразу с семьей. Тогда у них не было ни мебели, ни ковров, ни библиотеки, ни этих хрупких, дорогостоящих безделушек из хрусталя и фарфора. Четыре чемодана, ящик с книгами, узел с постелью — вот и весь скарб. Единственной ценностью было циммермановское пианино, которое они повсюду таскали с собой. Бывало, начинали и с землянки. Но и в землянке, в шестиметровом полубалке, даже в палатке, Марфа умела навести уют. Половички, занавесочки, ширмочки, чистая посуда, чистое белье, неизменный, раз и навсегда заведенный распорядок — вот он, уют, который особенно желанен и дорог в бивачной походной суете зарождающегося поселка трассовиков…

Что было тут девять лет назад? Ничего. Тундра и песок. И четыре полудома-полуземлянки, которые остались от строителей так и не родившейся железной дороги.

Сразу от крылечка дома начиналась нетронутая первозданная тундра. Незнаемостью, простором и яркостью покорила она и приворожила Марфу. Тундра в весеннем цвету — голубая сказка. Тундра зимой сказка белая. Даже тундра ненастная, накрытая туманом либо дождем волновала и манила Марфу. Какой только ягоды не насобирала она в первое гудымское лето: и морошки, и брусники, и клюквы. Насушила, наварила, намочила впрок, наготовила наливок и настоек… Максим тогда работал без передыху. Под самый ледостав приплыли наконец долгожданные баржи с вагончиками, трубами и оборудованием, а только провозглашенный трест Гудымтрубопроводстрой уже получил задание на зиму: 75 километров газопровода. С началом холодов они переселились в вагончик. Потом — деревянный барак. Потом коттедж. И вот третий год живут в этой квартире. Выросла дочь. Поднялся город. Встал на ноги Максимов трест. На девять заполярных лет постарели они с Максимом. «Ну да есть еще порох…»

На всех четырех конфорках и в духовке электроплиты варилось, жарилось, пеклось. Особенно бдительно Марфа следила за гусятницей, в которой томились любимые Максимом оленьи языки. «Откуда их раздобыл Юрник? Не иначе летал к оленеводам»… Как и всякий деликатес, оленьи языки нельзя недодержать на огне, нельзя и передержать. И розовеющий в духовке пирог с муксуном тоже требовал пристального надзора. Потому-то, нарезая знаменитый «бурлаковский» салат из свежих овощей, Марфа то и дело отрывалась от стола, чтоб глянуть на свою стряпню: не пригорела ли, не перепрела ли, не подсохла ли?

Обычно на пикниках Максим сам готовил свой «фирменный» салат. Делал он это самозабвенно и мастерски. Сперва точил тонкий нож, тщательно мыл и чистил овощи, а потом начинал их резать. Помидоры Максим резал по-восточному — очень тонкими ломтиками, не поперек, а вдоль помидорины. Прозрачными колесиками нарезались огурцы, просвечивающимися кружочками резался лук, в тончайшую стружку иссекались сочные стручки сладкого перца. Все слоями укладывалось в огромное блюдо. Каждый слой наособицу солили, перчили, посыпали мелко нарезанным укропом и петрушкой. «Бурлаковский» салат был незаменимым гарниром к шашлыку, к стерляжьей строганине, к жареной дичи и уж конечно — к плову.

Когда они только обосновались в Гудыме, тут было полным-полно всякой дичи и рыбы. Из окна куропаток стреляли. Нельма, муксун, стерлядь и иная лакомая рыба не переводились круглый год: не свежая, так малосольная, не малосольная, так вяленая. Теперь все это надо доставать. Хорошо есть Юрник — Юрий Николаевич Малов. С такими друзьями можно жить весело, надежно и покойно…

Мелькал нож, полосуя то помидоры, то лук, то малосольную нельму, а то пахнущую дымом копченую колбасу. Аккуратно, ломтик к ломтику, уложенная на тарелки и тарелочки, снедь эта из кухни перекочевала на просторный стол в гостиной. Туда же переместились бутылки с коньяком, водкой, спиртом, сухим вином и чешским пивом. У тех, кто скоро соберется здесь, были свои вкусы и привычки, и всем им непременно хотела угодить хлебосольная и щедрая хозяйка дома — Марфа Яковлевна Бурлак.