– Я подумал, что мы должны расписаться на твоем гипсе. – Билл встретился с Эдди взглядом.
«Но речь не об этом, – подумал Эдди с внезапной и тревожащей ясностью. – Это договор. Это договор, Большой Билл, не так ли, или что-то максимально к нему близкое». Он испугался… потом устыдился и разозлился на себя. Если бы он сломал руку до этого лета, кто расписался бы на его гипсе? За исключением матери и, возможно, доктора Хэндора? Его тетушки из Хейвена?
Его окружали друзья, и тут его мать ошибалась: не были они плохими друзьями. «Возможно, – подумал он, – нет такого понятия, как хорошие друзья или плохие друзья, возможно, есть только друзья, которые стоят рядом с тобой, когда ты в беде, и не дают тебе почувствовать себя одиноким. Может, они достойны того, чтобы тревожиться за них, надеяться на их благополучие, жить ради них. Может, они достойны того, чтобы умереть за них, если уж до этого дойдет. Нет хороших друзей. Нет плохих друзей. Есть только люди, с которыми ты хочешь быть, с которыми тебе нужно быть, которые поселились в твоем сердце».
– Конечно. – Эдди чуть осип. – Конечно, отличная идея, Большой Билл.
Билл торжественно наклонился над его кроватью и расписался на горе гипса, в которой покоилась заживающая рука Эдди, большими, сцепленными буквами. Ричи расписался с широким росчерком. У Бена узенькие, в противовес его габаритам, буквы сильно наклонялись назад, грозя упасть в любой момент. У Майка Хэнлона буквы получились большими и кривоватыми, потому что он был левшой и никак не мог найти удобный угол. В итоге его роспись оказалась выше локтя. Когда Беверли склонилась над Эдди, он уловил аромат каких-то цветочных духов. Расписалась она аккуратными кругленькими буковками. Последним подошел Стэн. В его подписи буквы буквально слипались между собой. Оставил он ее на запястье Эдди.
Потом все они отступили от кровати, словно осознавая, что сделали. Снаружи вновь тяжело громыхнуло. Молния окатила деревянные стены и крышу больницы волной ослепительного света.
– Все расписались? – спросил Эдди.
Билл кивнул.
– П-приходи к-ко м-мне по-осле у-у-ужина по-о-о-слезавтра, е-если с-сможешь, хо-орошо?
Теперь кивнул Эдди, и тему закрыли.
Какое-то время они еще поговорили, перескакивая с одного на другое. Коснулись и самого животрепещущего в том июле для Дерри вопроса – суда над Ричардом Маклином, которого обвиняли в том, что он насмерть забил молотком своего приемного сына Дорси и приложил руку к исчезновению старшего брата Дорси, Эдди Коркорэна. Маклину только через два дня предстояло сломаться прямо во время допроса в зале суда и, плача, сознаться в убийстве Дорси, но Неудачники сошлись на том, что Маклин скорее всего не имеет никакого отношения к исчезновению Эдди. Этот мальчик или убежал из дома… или его утащило Оно.
Ушли они где-то без четверти семь, и дождь все еще не начинался. Он только грозил полить и после того, как пришла мать Эдди, посидела у него и вновь отправилась домой (она ужаснулась, увидев росписи на гипсе, и ужаснулась еще больше от его решимости покинуть больницу на следующий день: представляла себе, что он проведет неделю, а то и больше, в абсолютном покое, «чтобы концы обломков успели срастись», как она выразилась).
И в конце концов грозовые тучи разорвало и унесло. В тот вечер ни единой капли дождя не упало на Дерри. Духота осталась, и ночью люди спали кто на крыльце, кто на лужайке, а кто и в спальном мешке на полу.
Дождь пошел на следующий день, но уже после того, как Беверли увидела нечто ужасное, случившееся с Патриком Хокстеттером.
Глава 17
Еще один пропавший: смерть Патрика Хокстеттера
1
Закончив, Эдди вновь наполняет стакан слегка дрожащей рукой. Смотрит на Беверли и говорит:
– Ты видела Оно, так? Ты видела, как Оно утащило Патрика Хокстеттера на следующий день после того, как вы все расписались на моем гипсе.
Остальные наклоняются вперед.
Беверли откидывает волосы огненной волной. Под ними лицо выглядит неестественно бледным. Она достает из пачки сигарету – последнюю – и чиркает зажигалкой «Бик». Но, похоже, не может совместить огонек с кончиком сигареты. Через мгновение Билл легонько, но твердо ухватывает ее запястье, и его стараниями огонек смещается в нужное место. Беверли благодарно смотрит на него, выдыхает облако сизого дыма.
– Да, – говорит она, – я видела, как это случилось.
Ее бьет дрожь.
– Он был чо-о-окнутым, – напоминает Билл и думает: «Тот факт, что Генри позволил такому недоумку, как Патрик Хокстеттер, присоединиться к их компании, когда лето покатилось к осени… о чем-то говорит, так? Или о том, что Генри терял свое очарование, свою привлекательность, или о том, что безумие самого Генри быстро прогрессировало, а потому и Хокстеттер начал казаться ему нормальным парнем. И первое, и второе указывало на одно – нарастающую… что?.. деградацию Генри? Это правильный термин? Да, в свете того, что с ним сталось, где он закончил, пожалуй, что да».
«Есть и что-то еще, подтверждающее эту версию», – думает Билл, но пока только смутно помнит, что именно. Он, и Ричи, и Беверли как-то оказались рядом с гаражом «Трекер бразерс» – уже начался август и занятия в летней школе, благодаря которым Генри не слишком их донимал, практически закончились, – и разве не Виктор Крисс подошел к ним? Очень испуганный Виктор Крисс? Да, было и такое. Все стремительно катилось к развязке, и Билл теперь думает, что каждый ребенок в Дерри это чувствовал – а особенно Неудачники и компания Генри. Но произошло это позже.
– Да, это ты понял правильно, – бесстрастно соглашается Беверли. – Патрик Хокстеттер рехнулся. Ни одна из девочек не садилась перед ним в школе. А если садилась, решала задачу по арифметике или писала сочинение или изложение, то внезапно ощущала его руку… легкую, как перышко, но теплую и потную. Мясистую. – Она сглатывает слюну, и в горле что-то щелкает. Другие смотрят на нее без тени улыбки. – Ты чувствуешь ее на боку, а может, и на груди. Никто из нас тогда не мог похвастать большой грудью. Но Патрика, похоже, это и не волновало.
Ты чувствуешь… это прикосновение, дергаешься, оборачиваешься, а там Патрик, улыбается толстыми резиновыми губами. У него был пенал…
– Полный дохлых мух, – внезапно подает голос Ричи. – Конечно. Он убивал их зеленой линейкой и складывал в пенал. Я даже помню, как он выглядел: красный, с белой рифленой пластмассовой крышкой, которая сдвигалась, открываясь и закрываясь.
Эдди кивает.
– Ты дергаешься, а он улыбается, потом открывает пенал и ставит его так, чтобы ты видела дохлых мух внутри, – продолжает Беверли. – И самое страшное – самое ужасное, – он улыбается и ничего не говорит. Миссис Дуглас знала. Грета Боуи жаловалась ей на него, и я думаю, что Салли Мюллер что-то ей один раз сказала. Но… мне кажется, миссис Дуглас тоже его боялась.
Бен качнулся назад на стуле, руки сцеплены за шеей. Беверли до сих пор не может поверить, что он такой тощий.
– Я уверен, что ты права.
– Ч-что с н-ним с-случилось, Беверли? – спрашивает Билл.
Она вновь сглатывает слюну, пытаясь отогнать кошмарную мощь того, что она увидела в тот день в Пустоши, когда связанные между собой роликовые коньки висели у нее на плече, а колено саднило от боли после падения на Сент-Криспин-лейн, еще одной короткой, обсаженной деревьями улице, которая тупиком обрывалась там, где земля резко уходила вниз (и до сих пор уходит), обрываясь в Пустошь. Она помнит (ох уж эти воспоминания, они такие яркие и сильные, если приходят), что на ней были джинсовые шорты, если по правде, то очень уж короткие, чуть-чуть закрывающие трусики. В последний год она стала обращать больше внимания на свое тело – точнее, в последние полгода, по мере того, как оно начало округляться и становиться все более женственным. Увидеть это она, конечно же, могла благодаря зеркалу, но прежде всего ее убеждало поведение отца, который в последнее время стал резче, чаще пускал в ход ладонь, а то и кулак. Казалось, он не находил себе места, как зверь в клетке, а она нервничала, находясь рядом с ним, и напряжение только усиливалось. Оказавшись рядом, они генерировали какой-то особый запах, которого раньше никогда не было – до этого лета. И когда мать уходила, ситуация только усугублялась. Если этот запах и был, какой-то запах, тогда отец тоже его ощущал, потому что Беверли видела его все реже по мере того, как погода становилась жарче, отчасти из-за турниров его летней лиги боулинга, отчасти потому, что он помогал своему другу Джо Таммерли чинить автомобили… но она подозревает, что свою лепту вносил и запах, который они генерировали, находясь рядом, ни один из них этого и не хотел, но генерировали, и ничего не могли с этим поделать, как невозможно не потеть в июле.
Видение птиц, сотен и тысяч, спускающихся на коньки крыш, на телефонные провода, на телевизионные антенны, вновь прерывает ее мысли.
– Ядовитый плющ, – говорит она вслух.
– Ч-ч-что? – переспрашивает Билл.
– Что-то насчет ядовитого плюща, – медленно отвечает она, глядя на него. – Но дело не в нем. Меня словно обожгло ядовитым плющом. Майк?..
– Не важно, – говорит Майк. – Все придет. Расскажи нам, что ты помнишь, Беверли.
«Я помню синие шорты, – могла бы она сказать им, – и как сильно они выцвели, и как плотно обтягивали бедра и зад. В одном кармане у меня лежала полупустая пачка «Лаки страйк», в другом – «Яблочко».
– Ты помнишь «Яблочко»? – спрашивает она Ричи, но кивают они все.
– Билл дал рогатку мне, – говорит она. – Я не хотела ее брать, но… он… – Она улыбается Биллу, немного игриво. – Большому Биллу сказать «нет» никто не мог, и все дела. Я ее взяла, и потому в тот день пошла в Пустошь одна. Чтобы попрактиковаться. Я все еще не знала, хватит ли мне духа воспользоваться ею, когда возникнет необходимость. Да только… я воспользовалась ею в тот день. Пришлось. Я убила одного из них… одну часть Оно. Это было ужасно. Даже теперь мне трудно думать об этом. И один из других добрался до меня. Смотрите.
Она поднимает руку и поворачивает так, что все могут видеть сморщенный шрам в верхней части предплечья, у самого локтя. Это красный круг диаметром с гаванскую сигару, и впечатление такое, будто кто-то приложил ее к коже Беверли. Он чуть заглублен, и от одного взгляда на него по спине Майка бежит холодок. Это еще одна часть истории, вроде задушевной беседы Эдди против его воли с мистером Кином. Майк о ней подозревал, но никогда не слышал.
– В одном ты был прав, Ричи, – продолжает Беверли. – «Яблочко» оказалось смертоносным оружием. Я его боялась, но в каком-то смысле и полюбила его.
Ричи смеется и хлопает ее по спине.
– Черт, я знал это и тогда, глупая юбка.
– Знал? Правда?
– Да, правда, – кивает он. – Что-то такое читалось в твоих глазах, Беверли.
– Я хочу сказать, выглядела рогатка как игрушка, но была настоящим оружием. Пробивала реальные дыры.
– И в тот день ты пробила в чем-то дыру, – мурлычет Бен.
Беверли кивает.
– Так Патрика…
– Нет, господи, нет! – восклицает Беверли. – Я о другом… подождите. – Она вдавливает окурок в пепельницу, несколько раз прикладывается к стакану, но пьет маленькими глоточками, пытаясь взять себя в руки. Наконец ей это удается. Ну… не совсем. И у нее создается ощущение, что это все, чего она может добиться в этот вечер. – Знаете, я каталась на роликах. Упала, сильно ободрала ногу. Тогда решила, что пойду в Пустошь и потренируюсь в стрельбе из рогатки. Сначала направилась к клубному дому, чтобы посмотреть, нет ли там кого из вас. Никого не нашла. Только запах дыма. Вы помните, как долго в клубном доме пахло дымом?
Они кивают, улыбаясь.
– Нам так и не удалось избавиться от этого запаха, так? – спрашивает Бен.
– Потом я двинулась к свалке, – говорит Беверли, – потому что именно там мы проводили… пристрелки, кажется, так мы их называли, я знала, что на свалке много такого, по чему можно пострелять. В том числе и крысы, знаете ли. – Она замолкает. Лоб блестит пленочкой пота. – Вот по кому я действительно хотела стрелять. По кому-то живому. Не по чайкам – я знала, что чайку мне не подстрелить, – а вот крысу… я хотела посмотреть, получится ли. Хорошо хоть, что я подошла к свалке со стороны Канзас-стрит, а не от Олд-Кейп, потому что от железнодорожной насыпи там открытое пространство. Они бы меня увидели, и одному Богу известно, чем бы все закончилось.
– Кто бы те-ебя у-увидел?
– Они, – отвечает Беверли. – Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Рыгало Хаггинс и Патрик Хокстеттер. Они были на свалке и…
Внезапно, к всеобщему изумлению, она начинает смеяться, как ребенок, щеки становятся розово-красными. Она смеется, пока слезы не выступают на глазах.
– Какого черта, Беверли? – спрашивает Ричи. – Поделись шуткой.
– Это была шутка, все так, – отвечает Беверли. – Конечно же, шутка, но, думаю, они убили бы меня, если увидели, что я за ними подсматриваю.
– Теперь я вспоминаю! – кричит Бен и тоже начинает смеяться. – Я помню, как ты нам рассказывала!
Сквозь смех Беверли выдавливает из себя:
– Они спустили штаны и поджигали перду.
Мгновение гробовой тишины, а потом все хохочут. Смех эхом разносится по библиотеке.
Думая о том, как рассказать им о смерти Патрика Хокстеттера, она решает напомнить, что Канзас-стрит отделяло от свалки что-то похожее на пояс астероидов. По нему к свалке вел разбитый проселок (он считался городской дорогой и даже имел название – Олд-Лайм-стрит), единственная настоящая дорога в Пустоши, и служила она для проезда городских мусоровозок. Беверли шла вдоль Олд-Лайм-стрит, но не по ней: стала более осторожной (она полагала, все стали) после того, как Эдди сломали руку. Особенно если была одна.
Она пробиралась сквозь густую растительность, огибая участки, заросшие ядовитым плющом, который выделялся красноватыми, жирно блестящими листьями, вдыхая дымную вонь свалки, слыша крики чаек. Слева, сквозь разрывы в листве, она видела ОлдЛайм-стрит.
Остальные смотрят на нее в ожидании. Она заглядывает в пачку сигарет, обнаруживает пустоту. Ричи молча выдает ей свою.
Она закуривает, оглядывает их и говорит:
– Направляясь к свалке со стороны Канзас-стрит…
2
…ты словно попадаешь в некое подобие пояса астероидов. Пояса мусороидов. Поначалу не видишь ничего, кроме кустов, растущих из болотистой земли, а потом на глаза попадался первый мусороид: ржавая банка из-под соуса для спагетти «Принс» или бутылка из-под газировки, облепленная жучками, которые сползлись на сладкие остатки какой-нибудь крем-соды или напитка из травяных экстрактов. Потом внимание привлекает кусочек фольги, застрявший в листве, сверкающий в солнечных лучах. Можно увидеть кроватную пружину (а то и шлепнуться на землю, зазевавшись и зацепившись за нее) или кость, которую притащила какая-то собака, обглодала и бросила.
«В самой свалке ничего плохого нет, – думала Беверли, – пожалуй, это даже интересное место». Но что не нравилось, и даже пугало, так это ее расползание. Благодаря вот этому поясу мусороидов.
Она подходила все ближе; деревья прибавляли в высоте, главным образом хвойные, кусты редели. Птицы кричали пронзительными, сварливыми голосами, воздух пропитывал запах гари.
Справа от нее к стволу сосны привалили под углом ржавый холодильник «Амана». Беверли взглянула на него и вспомнила сотрудника полиции штата, который приходил к ним в школу, когда она училась в третьем классе. Среди прочего он рассказал им, чем опасны выброшенные холодильники: ребенок мог забраться в него, играя, скажем, в прятки, и задохнуться внутри. Хотя у кого могло возникнуть желание забраться в паршивый, старый…
Она услышала крик так близко, что подпрыгнула от неожиданности, а за криком последовал смех. Беверли улыбнулась. Так вот они где. Ушли из клубного дома, провонявшего дымом, и перебрались сюда. Может, били бутылки камнями, может, отыскивали что-нибудь полезное.
Она прибавила шагу, ссадина на ноге забылась, ей не терпелось увидеть их… увидеть его, с рыжими, как и у нее, волосами, увидеть, улыбнется ли он ей, в свойственной ему манере, одним уголком губ. Она знала, что слишком юна, чтобы полюбить парня, что может только «влюбляться», но все равно любила Билла. И шла быстрее, ролики тяжелым грузом покачивались на плече, а резинка «Яблочка» мягко похлопывала по левой ягодице.
И она подошла к ним чуть ли не вплотную, когда до нее дошло, что компания собралась там не ее – Бауэрса.
Она уже вышла из кустов, и примерно в семидесяти ярдах находился самый крутой склон свалки, лавина мусора, лежащая на склоне гравийного карьера. Бульдозер Мэнди Фацио виднелся слева. А перед ней лежали выброшенные автомобили. В конце каждого месяца их сплющивали прессом и отвозили в Портленд, но сейчас на свалке их находилась дюжина, а то и больше, некоторые стояли на ступицах, другие перевернули на борт, один или два лежали на крыше, словно подохшие собаки. Их сваливали в два ряда, и она шла по проходу между ними, будто бандитка из будущего, размышляя о том, а не разбить ли ей какое-нибудь лобовое стекло из «Яблочка». Один карман ее синих шортов вспучивался от маленьких металлических шариков, которыми она и собиралась попрактиковаться.
Голоса и смех доносились из-за брошенных автомобилей, по ее левую руку, с границы свалки. Беверли обошла последний, «студебекер» без капота и двигательного отсека. Приветственный крик замер на ее губах. Рука, вскинутая в приветствии, не просто упала вниз – казалось, отсохла.
Беверли сконфузилась, мелькнула мысль: «Господи, почему они все голые?»
Затем пришло осознание, кто они, а с ним и испуг. Она замерла перед оставшейся половиной «студебекера», ее тень прилипла к задникам ее кроссовок. Мгновение она была у них на виду: если бы кто-то из четверых, сидевших на корточках кружком, поднял голову, то обязательно увидел бы ее, девочку ростом чуть выше среднего, с парой роликов на одном плече, длинными, стройными ногами с одним окровавленным коленом (кровь еще сочилась), отвисшей челюстью и пунцовыми щеками.
Прежде чем рвануть обратно за «студебекер», она заметила, что голые они наполовину: рубашки на них, а штаны и брюки спущены до лодыжек, словно они собрались приступить к «Делу номер два» (память пребывающей в шоке Беверли услужливо подсказала эвфемизм, к которому прибегали взрослые, когда она еще только училась ходить) – да только кто слышал о четырех больших парнях, которые занимались «Делом номер два» одновременно?
Спрятавшись за автомобилем, она подумала о том, чтобы смыться, и смыться как можно быстрее. Сердце гулко билось, мышцы напитались адреналином. Она огляделась, обратив внимание на то, что упустила, когда шла сюда, когда думала, что голоса принадлежат ее друзьям. Ряд автомобилей, разделявший ее и парней, был очень уж разреженный. Они не стояли дверца к дверце, как за неделю или меньше до того дня, когда приезжал пресс, чтобы превратить их в блоки искореженного металла. Пока она шла сюда, мальчишки несколько раз могли заметить ее, и на обратном пути она могла попасться кому-нибудь на глаза.
К тому же ее разбирало бесстыдное любопытство: чем в конце концов они занимались.
Очень осторожно она выглянула из-за «студебекера».
Генри и Виктор Крисс стояли более или менее лицом к ней. Патрик Хокстеттер расположился слева от Генри. Рыгало Хаггинса она видела со спины. Отметила, что у него очень большой, очень волосатый зад, и полуистерический смех внезапно запузырился в горле, как пена над стаканом имбирного эля. Ей пришлось зажать рот руками и метнуться обратно за «студебекер», изо всех сил сдерживая смех.
«Ты должна выметаться отсюда, Беверли. Если они поймают тебя…»
Все еще прижимая руки ко рту, она посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Ширина прохода между автомобилями не превышала десяти футов, на земле валялись банки, поблескивали куски плексигласа, росли сорняки. Издай она хоть звук, они бы ее услышали… особенно если б отвлеклись от своего занятия. Когда она подумала, сколь небрежно шла по свалке, у нее заледенела кровь. Опять же…
Что они могли делать?
Она снова выглянула, на этот раз увидев куда как больше. Неподалеку грудой лежали книги – школьные учебники и рабочие тетради. Мальчишки пришли сюда прямо с летних занятий, которые большинство детей называли «Школой для тупиц» или «Как-бы-школой». А поскольку Виктор и Генри находились к ней лицом, она видела их штучки. То были первые штучки, которые Беверли увидела в своей жизни, если не считать картинок в книжке, которую Бренда Эрроусмит показывала ей годом раньше, и на тех картинках многого увидеть не удалось. Бев разглядела, что их штучки похожи на трубки, которые висели между ног. У Генри – маленькая и безволосая, а у Виктора – куда как больше, в пушке черных волос вокруг нее.
«У Билла тоже есть такая же», – подумала Бев, и внезапно покраснело, похоже, все ее тело: от волны жара голова закружилась, и чуть ли не схватило живот. В тот момент она чувствовала то же самое, что и Бен Хэнском в последний учебный день, когда смотрел на ее браслет на лодыжке и наблюдал, как он поблескивает на солнце… но только к тем ощущениям не подмешивалось охватившее ее чувство ужаса.
Она вновь оглянулась. Теперь проход между автомобилями, ведущий к спасительной Пустоши, значительно прибавил в длине. Она боялась шевельнуться. Если б они узнали, что она видела их штучки, ей бы от них досталось. И крепко. Они могли сильно ее поколотить.
Рыгало Хаггинс внезапно взревел, заставив ее подпрыгнуть, а Генри закричал:
– Три фута! Ни хрена себе, Рыгало! Три фута! Так, Вик?
Вик согласился, и они все зашлись диким хохотом.
Бев попыталась еще раз выглянуть из-за «студебекера» с обрубленной передней частью.
Патрик Хокстеттер повернулся и приподнял зад так, что чуть ли не коснулся им носа Генри. В руке Генри держал какой-то серебристый, поблескивающий предмет. Через мгновение Бев поняла, что это зажигалка.
– Ты вроде бы сказал, что уже на подходе, – услышала она голос Генри.
– Да, – ответил Патрик. – Я тебе скажу, когда. Готовься!.. Готовься!.. Уже идет! Го… давай!
Генри щелкнул зажигалкой. Одновременно раздался характерный звук пердежа. Ошибиться Бев не могла. Звуки эти регулярно слышались в ее доме, обычно по субботним вечерам, после бобов и сосисок. Ее отец любил поесть тушеные бобы. И в тот момент, как Генри щелкнул зажигалкой, а Патрик перднул, Беверли увидела такое, что у нее отвисла челюсть. Струя ярко-синего пламени вырвалась из зада Патрика. Таким же пламенем горел запальный фитиль в газовой колонке.
