Помоги проекту - поделись книгой:
Епископ ухватился за ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала пронизывали его насквозь, и с каждой минутой он все больше и больше чувствовал себя, как кролик, имевший несчастье привлечь внимание змеи. Он уж был готов заявить, что надпись в шляпе была подделкой, когда раздался стук в дверь.
— Войдите, — закричал заведующий, сидевший съежившись в своем кресле.
В комнату вошел маленький мальчик в школьном костюме. Лицо этого мальчика показалось епископу как будто знакомым. Лицо это очень сильно напоминало спелый помидор с посаженным на него носом, но не это поразило епископа. Этот мальчуган напоминал ему не помидоры, а нечто другое.
— Сэр, пожалуйста, сэр, — сказал мальчик.
— Да, да, да, — раздраженно сказал генерал Блоденеф. — Бегите отсюда, мой мальчик, бегите отсюда, бегите отсюда. Разве вы не видите, что мы заняты.
— Но сэр, пожалуйста, сэр, это насчет статуи.
— Что насчет статуи? Что насчет статуи? Что насчет статуи?
— Сэр, пожалуйста, сэр, это был я.
— Что? Что? Что? Что? Что?
Епископ, генерал и заведующий заговорили одновременно, и все эти «что» были распределены следующим образом:
Епископ. 1
Генерал. 3
Заведующий 1,
составляя в сумме пять.
Они произнесли эти восклицания и продолжали смотреть во все глаза на мальчика, побагровевшего еще больше.
— Что вы говорите? — закричал заведующий. — Вы раскрасили статую?
— Сэр, да, сэр.
— Вы? — сказал епископ.
— Сэр, да, сэр.
— Вы, вы, вы? — сказал генерал.
— Сэр, да, сэр.
Наступила трепетная пауза. Епископ смотрел на заведующего. Заведующий смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Машчик смотрел на пол.
Первым заговорил генерал.
— Чудовищно! — воскликнул он. — Чудовищно! — Чудовищно! — Никогда не слыхал ни о чем подобном. Этот мальчик должен быть исключен. Исключен. Ис…
— Нет! — сказал заведующий звенящим голосом.
— Тогда его нужно засечь на дюйм от смерти. На дюйм. На дюйм.
— Нет! — Странное новое достоинство вдруг точно снизошло на преподобного Тревора Энтвистля. Он немножко быстрее обычного дышал через нос и глаза его приобрели сходство с рачьими. — В вопросах школьной дисциплины, генерал, я должен, при всем моем почтении к вам, требовать себе главенства. Я поступлю в этом случае так, как найду лучшим. По моему мнению, тут не требуется никакого проявления строгости. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ вздрогнул и пришел в себя. Он думал о статье на тему о чудесах, которую только что кончил для одного журнала, и шалел, что взятый им тон, хотя и в соответствии с направлением современной мысли, имел нечто, приближающееся к скептицизму.
— О, совершенно, — произнес он.
— Так все, что я могу сказать, — гневно заявил генерал, — это — что я умываю руки во всем этом деле, во всем этом деле, во всем этом деле. И если наши мальчики теперь так воспитываются, неудивительно, что страна идет к собакам, к собакам, идет к собакам.
Дверь громко хлопнула за ним. Заведующий обернулся к мальчику с доброй, заискивающей улыбкой.
— Нет сомнения, — сказал он, — что вы раскаиваетесь в этом необдуманном поступке.
— Сэр, да, сэр.
— И вы не сделали бы этого больше?
— Сэр, нет, сэр.
— Так я думаю, — сказал заведующий, — что мы можем отнестись мягко к тому, что, в конце концов, было просто мальчишеской шалостью. А, епископ?
— О, конечно, заведующий.
— Это точно такая же вещь., ха, ха!.. которую вы или я могли бы сделать… гм… в этом возрасте.
— О, вполне.
— Так вы напишите мне двадцать строчек из Виргилия, Мелинер, и мы не будем больше об этом говорить.
Епископ вскочил со своего кресла.
— Мелинер? Вы сказали — Мелинер?
— Да.
— У меня секретарь с такой фамилией. Вы случайно не родственник его, мой мальчик?
— Сэр, да, сэр. Брат.
— О! — сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где тот пускал струю раствора китового жира на розовые кусты, так как был большим любителем-садоводом. Епископ положил ему на плечо дружескую руку.
— Мелинер, — сказал он, — не думайте, что я не увидал за этим удивительным случаем вашу скрытую руку.
— А? — спросил Августин. — Какой удивительный случай?
— Как вы знаете, Мелинер, я и преподобный Тревор Энтвистль были принуждены прошедшей ночью по причинам, которые, уверяю вас, были благородны и согласны с самым чистейшим духом истинной церковности, отправиться и выкрасить в розовый цвет статую старого Жирного Хе*меля. Только что сейчас, в кабинете заведующего, мальчик сознался, что это сделал он. Этот мальчик, Мелинер, был ваш брат.
— О? Да?
— Это вы для того, чтобы спасти меня, внушили это признание, не отрицайте, Мелинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой.
— Это были пустяки, пископ, сущие пустяки.
— Надеюсь, что дело это не вовлекло вас в слишком большие расходы. Насколько я знаю братьев, молодчик этот едва ли отдал бы даром эту благожелательную хитрость.
— О, всего несколько шиллингов. Он хотел три, но я выторговал у него.
— Нелепо, хочу я сказать, — горячо продолжал Августин. — Три шиллинга за совершенно простое легкое дело, как это. Я так ему и сказал.
— Это будет вам возвращено, Мелинер.
— Нет, нет, пископ.
— Да, Мелинер, это будет вам возвращено.
Глаза Августина наполнились неожиданными слезами. Он схватил руку епископа.
— Пископ, — сказал он прерывающимся голосом. Я не знаю, как мне вас благодарить. Но… приняли ли вы в соображение?
— Принял ли я в соображение?
— Жену на лоне твоем, Второзаконие гл. XIII ст. 6. Что скажет она, когда узнает об этом от вас?
Глаза епископа засверкали огнем решимости.
— Мелинер, — сказал он, — поднятый вами вопрос не ускользнул от меня. Но дело в моих руках. Птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая пересказать речь твою. Экклезиаст гл. X, ст. 20. Я сообщу ей о своем решении по телефону.
УМНЫЙ ТРЕСТ
После «повального разгрома», учиненного Мелюзгановым, «умный трест» распался. Старика Ералашина, вообще склонного к апоплексии, хватил удар, — у него отнялась вся правая сторона. Но и в этом жалком положении он остался верным себе: пока Митродора Уаровна рыскала в городе по докторам, выискивая такую «панацею» от кондрашки, от которой после двух-трех втираний болезнь мужа «как рукой сняло бы», (ее Ящиков уверил, что такие средства существуют) — Кирик Петрович, Ералашин, лежа на терраске своей «дачки на Оке», занимался «ревизией Эйнштейна».
«Философ из низов» Миней Яковлев, или, попросту — Миняка, варил на примусе «злые припарки», ставил больному банки и старался втолковать своему злополучному «учителю», что вся путаница жизни происходит от двух причин: от вековечной вражды ума с разумом, — раз — и оттого, что ноги не поспевают за головой, — два.
Кирик Петрович, силясь изобразить на одервеневшем лице мудрую улыбку, снисходительно отмахивался здоровой рукой от философии своего «управдачи»:
— При-ми-тив-но, Миняка, — говорил он коснеющим языком. — Твои выводы идут в контру с положениями новейшей науки. Эйнштейн уже доказал, что в мире все условно..
— Не суйте вы мне в нос ваших Эйзенштейнов! Пятьдесят пять лет я сам себе Эйзейнштейн!.. Вы вон весь огород стравили…
— Все условно, Миняка…
— Тьфу, ты, будьте вы неладны! Что тут условного? Кормили вы целое лето ораву дармоедов, а они вам же в шапку наклали… Не то, что там огурчики, или салат, картошку и ту всю слопали. С Верой Кириковной опять же история…
Перекошенное лицо Ералагаина побагровело.
— Миняка! — закричал он, с трудом ворочая языком и путая слова. — Гармовои мпронией тебя напоминаю, не заклинай!.. Нет у меня дочери!.. Нет и не было!..
Миняка усмехнулся.
— Ишь, все слова переиначили. Язык не слушается, а вы все сердитесь. Что нет ее, это я вижу, что не было — это шалишь, мамонишь, брат. Я ее когда-то на руках носил.
— Не можешь ты возвыситься до умозри… тельных… вершин! — с отчаянием восклицал Ералашин.
— Где же нам! — не унимался Миняка. — Мы «умных трестов» не составляли, да и ума-то у нас нет, с одним разумом все доживаем.
— Отстал ты безнадежно, старик.
— А пущай! У меня голова и ноги в одну такту действуют, под один рычаг… А у вас? Ум-то ваш — эвона где! На млечных путях рыщет, вчерашнего дня ищет, а ноги?… В сарайчик, с позволения сказать, и то без моей подмоги не сходите… Так-то… Ну, и не дрыгайтесь, а то припарку менять мешаете…
Митродора Уаровна привезла из города доктора Кошкина, того самого, который в начале лета, попав как-то на дискуссию «умного треста», не нашелся вставить ни одного слова в философский ералаш многоумной компании и только, уходя поздно вечером на пристань, бросил Недоткину:
— Да это обезьянья академия какая-то! Заумный Бедлам!
Пока Кошкин осматривал Кирика Петровича, тот попробовал было сесть на своего конька и воспарить в надзвездные выси, но доктор его сухо оборвал:
Поделиться книгой: