Помоги проекту - поделись книгой:
Продолжая показывать вид, что я попрежнему безгранично увлечен лабораторными опытами, я выпросил себе передышку в моей роли умирающего. Во время этого отдыха я работал в лаборатории, а он был слишком поглощен вивисекцией животных, которых ловили ему чернокожие, чтобы обратить внимание на мои занятия.
Я построил свою теорию на следующих двух положениях: во-первых, на электролизе или разложении воды на ее составные части посредством электричества; во-вторых, на гипотетическом существовании силы, обратной тяготению, и которую Астор назвал «аспергией». Земное притяжение, например, только притягивает предметы друг к другу, но не соединяет их; таким образом аспергия есть не более как взаимное отталкивание. Атомистическое же или молекулярное притяжение не только притягивает друг к другу предметы, но и спаивает их воедино; и вот именно обратное этому, то-есть расщепляющую силу мне было нужно найти, и не только открыть ее, проявить, но и управлять ею по своему желанию. Сила, которую я хотел найти, должна была оказывать такое же действие не только на два, но и на все элементы, независимо в каких бы соединениях они ни находились. После этого стоило мне только заманить отца в сферу ее действия, и он был бы подвергнут мгновенному распаду и рассеялся бы во все стороны облаком отдельных химических элементов.
Не надо думать, что эта сила, которую мне в конце — концов удалось подчинить своей власти, уничтожала материю, — она лишь уничтожала форму. Кроме того, как я вскоре открыл, она не оказывала никакого действия на предметы неорганической структуры; но она была безусловно роковой для любой органической формы. Такое как бы пристрастие сначала озадачило меня, но если бы у меня было время хорошенько вдуматься, я увидел бы в чем дело. Так как число атомов в органических молекулах гораздо больше, чем в самых сложных молекулах минеральных, то органические молекулы отличаются своей неустойчивостью и легкостью, с какой они расщепляются под влиянием физических сил и химических реакций.
Посредством двух мощных батарей, сообщавшихся со специально устроенными электромагнитами, я мог сосредоточить две громадных силы. В отдельности они были совершенно безвредны; но они отвечали своему назначению, так как сходились в фокусе — в невидимой точке на одинаковом расстоянии от полюсов. Испытав на практике действие прибора, при чем я сам чуть не подвергся мгновенному распылению, я расставил свою ловушку. Спрятав магниты таким образом, что их сила превращала все пространство против двери моей спальни в смертоносное поле, и поместив у своего изголовья кнопку, при помощи которой я мог включить ток от батарей, я лег на кровать.
Чернокожие продолжали сторожить меня во время сна, сменяя один другого в полночь. Я включил ток, как только пришел первый из них. Едва успел я задремать, как меня разбудил стук какого-то предмета, с металлическим звоном упавшего на пол. На пороге лежал ошейник Дана, сенбернара моего отца. Мой телохранитель подбежал, чтобы подобрать его. Он исчез, как дуновение ветра, только одежда его кучей упала на пол. В воздухе слегка потянуло озоном, но так как главные газовые составные части его тела были водород, кислород и азот, не имеющие ни цвета, ни запаха, то исчезновение его не ознаменовалось больше ничем. Но когда я, выключив ток, убрал одежду, то я нашел остаток углерода в виде угля, а также другие порошкообразные вещества, — изолированные твердые элементы его организма, как сера, калий и железо. Расставив снова ловушку, я снова забрался в постель. В полночь я встал и ^убрал останки второго чернокожего и потом спокойно проспал до утра.
Меня разбудил громкий окрик отца, который звал меня в лабораторию. Я усмехнулся. Некому было разбудить его и он проспал. Я слышал, как он подходил к моей комнате, чтобы поднять меня с кровати; и я присел в постели, чтобы лучше видеть его исчезновение — или, правильнее, апофеоз. Он на мгновенье остановился на пороге, потом сделал роковой шаг. Ффф! Точно ветер прошуршал среди сосен. Его не стало. Причудливой грудой лежало на полу его платье. Кроме озона я заметил слабый, похожий на чеснок, запах фосфора. Среди одежды лежала кучка твердых элементов. Вот и все. Мировой простор свободен. Моих поработителей нет.
КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ
ОН был пишущий медиум.
Вот что он записал:
Я могу вспомнить отчетливо и ясно некоторые события этого вечера, но кое-что представляется мне смутным, оборвавшимся сном, и поэтому трудно передать все случившееся со мною в связном, последовательном рассказе. Теперь я уже не помню, какое дело привело меня в Лондон и отчего я задержался там так поздно. Очевидно, это находится в связи с моими прежними лондонскими поездками. Все становится необычайно ясным с того момента, когда я вышел из поезда на маленькой станции. Я снова переживаю каждое мгновение.
Я ясно вспоминаю, как шел к выходу по платформе, смотря на освященные часы в конце ее, которые показывали половину двенадцатого. Помню также мои расчеты — успею ли попасть домой раньше полуночи. Большой автомобиль, сверкавший полированной медью, с ослепительными фонарями, ждал меня снаружи. Это был мой тридцати сильный Робур, новая машина, только в тот день доставленная мне. Помню, я спросил Перкинса, моего шофера, как она идет, и он ответил мне, что, по его мнению, машина превосходная.
— Я хочу испытать ее сам, — сказал я и поднялся на место шофера.
— Коробка скоростей здесь другая, сер, — заметил он: может быть, лучше я поведу машину?
— Нет; я хочу испытать ее, — сказал я.
Нам предстояло проехать расстояние в пять миль. Мы тронулись в путь.
В моем старом автомобиле перевод скоростей был, как обычно, на зарубках рычага. В этой же машине нужно было перевести рычаг перемены скоростей сквозь вилочку, чтобы перейти к высшей скорости. С этим нетрудно было справиться, и вскоре я подумал, что вполне освоился с делом. Без сомнения, было безумием начать изучение новой системы в темноте, но люди часто делают безумные вещи и не всегда расплачиваются за них полностью. Я вел машину очень хорошо до тех пор, пока мы не достигли Клейстол Хилла. Это один из самых скверных холмов в Англии, длиною мили в полторы, с под‘емом один на шесть в некоторых местах и с тремя очень крутьши поворотами. Ворота моего парка находились у самого подножья его, около большой дороги, ведущей в Лондон.
Тревога началась тогда, когда мы только-что миновали вершину холма, и спуск был особенно крут. Я ехал на третьей скорости и хотел перевести машину на четвертую, но зубчатки в коробке заели и я должен был перевести ее обратно на третью. Тем временем она шла полным ходом, так, что я применил оба тормоза, и один за другим они сдали. Когда я открыл, что мой ножной тормоз отказывается служить, я не придал этому значения, но когда я всеми силами налег на ручной тормоз и рычаг дошел до конца, не захватывая, я почувствовал, что покрываюсь холодным потом… В это время мы неслись вниз по склону холма с ужасающей быстротой. Фонари горели ослепительно, и первый поворот мне удалось сделать благополучно. Второй поворот мы пролетели на волосок от канавы. Теперь нам оставалось около мили прямого пути, затем третий поворот и ворота парка.
Если мне удастся влететь в эту пристань, все будет спасено, потому что подъем к дому остановит машину.
Перкинс держал себя великолепно. Мне бы хотелось, чтобы это стало известным. Он был совершенно спокоен и сообразителен. В срамом начале я хотел свернуть с дороги на насыпь и он угадал мое намерение.
— Я бы не стал делать этого, сэр, — сказал он: при таком ходе машина непременно перевернется и накроет нас.
Несомненно, он был прав. Он перевел рукоять зажиганья и выключил мотор, но мы продолжали нестись с той же скоростью. Он положил руки на колесо.
— Я буду вести ее, — сказал он — если вы хотите попытаться выпрыгнуть. Нам не обогнуть этого поворота. Лучше спрыгнуть, сэр.
— Нет, сказал я: я буду бороться до конца., Вы можете спрыгнуть, если хотите.
— Я останусь с вами, сэр, сказал он.
Если бы эго была старая машина, я бы перевел рычаг скоростей на обратную скорость и посмотрел, что из этого выйдет. Я думаю, она бы сорвала зубцы или сломалась, но все-таки оставалась надежда спастись. Теперь же я был беспомощен. Перкинс пытался повернуть машину поперек, но при нашем ходе это было абсолютно невозможно. Колеса шумели и свистели, как вихрь, и все большое тело машины трещало и стонало от напряжения. Но фонари светили по-прежнему ярко и можно было рассмотреть каждый дюйм. Помню, я думал о том, какое ужасное и в то же время величественное зрелище должны мы представлять. Это была узкая дорога, и мы неслись, как огромная грохочущая золотая смерть каждому, кто попался бы на нашем пути.
Когда мы огибали угол, одно колесо поднялось на три фута над насыпью. Я думал, что машина перевернется, но, сильно покачнувшись, она выпрямилась и понеслась дальше. Это был третий и последний поворот. Оставались только ворота парка. К сожалению, они находились не против нас, а приблизительно на расстоянии двадцати ярдов влево от главной дороги, по которой мы мчались. Может-быть, мне бы и удалось въехать, но я думаю, что зубчатая передача руля испортилась, когда мы летели у края; колесо поворачивалось с трудом. Мы свернули с дороги. Слева я видел открытые ворота. Я изо всех сил повернул колесо, Перкинс и я налегли на него всем телом, и в следующее мгновение, несясь с быстротой пятидесяти миль в час, правым передним колесом машина налетела на правую колонну моих ворот. Я услышал треск, почувствовал, что лечу куда-то, а потом… потом!..
Когда я пришел в себя, я увидел, что нахожусь под тенью дубов, на аллее, ведущей к дому. Какой то человек стоял подле меня. Сначала мне показалось, что это Перкинс, но, вглядевшись пристальнее, я узнал Стен-лея, с которым был знаком в колледже несколько лет тому назад и к которому питал искреннее расположение. Во всей личности Стенлея было для меня что-то особенно симпатичное и я всегда с гордостью думал, что и на него я произвожу подобное же впечатление. В настоящее мгновение я был удивлен, увидя его здесь, но голова моя кружилась, я чувствовал себя как во сне после сильного потрясения и готов был принимать вещи, как они есть, не задавая вопросов.
— Какое крушение! — сказал я: — Боже мой, какое страшное крушение!
Он кивнул головой и в темноте я мог заметить, что он улыбается своей обычной тихой, задумчивой улыбкой.
Я чувствовал себя совершенно не в состоянии двинуться, даже не было желания сделать попытку пошевельнуться, но все окружающее воспринимал с необычайной ясностью. Я видел обломки мотора, освещенного движущимися фонарями; видел маленькую кучку людей и слышал заглушенные голоса. Там был привратник с женой и еще один-два человека. Они возились около машины, не обращая на меня внимания. Внезапно я услышал крик боли.
— Эта тяжесть давит на него. Поднимайте осторожно, — крикнул чей то голос.
— Нет, это только моя нога, — сказал другой голос, по которому я узнал Перкинса. — Где хозяин? — кричал он.
— Я здесь, — ответил я, но они казалось, не слыхали меня. Все они склонились над чем-то, лежащим впереди машины.
Стенлей положил руку на мое плечо и его прикосновение было невыразимо успокоительно. Мне стало светло и радостно, несмотря ни на что.
— Боли, конечно, не чувствуете? — спросил он.
— Никакой, — ответил я.
— Ее никогда не бывает, — сказал он.
Внезапно изумление охватило меня. Стенлей! Стенлей! Как, но ведь он умер от дезинтерии во время бурской войны!
— Стенлей! — крикнул я, и слова сдавили мне горло: — Стенлей, ведь вы же умерли!
Он посмотрел на меня с тою же тихой, задумчивой улыбкой.
— И вы, — ответил он.
УГАДАЛ-ЛИ ОН?
В ТИХИЙ осенний вечер, когда заходящее солнце словно последней улыбкой освещает землю и вся природа проникнута неиз’яснимой грустью — она вышла из деревенской школы, в которой жила, прошла через деревню и села на камень под деревом, почти у края дороги.
Дорога шла из Гатчины и здесь двумя разветвлениями уходила в лес— направо и налево.
Сегодня по ней до самого вечера тянулись обозы, проходили войска, мчались автомобили, скакали всадники.
С ночи до зари, на заре, утром и до полудня торопливо шли, отступая, войска белых. Они спасались и сплошной лавиной устремлялись по одной из дорог, идущих через лес.
А позднее стройными рядами тянулись войска Красной Армии и шли через тот же лес по другой дороге. Только к вечеру утихло движенье, углеглась пыль на дороге и природу об яла тишина и мир. Всю ночь и утро гремели выстрелы и ухали пушки и тишина осеннего вечера казалась от этого торжественнее и полнее.
Школьная учительница, Наташа, сидела на камне и смотрела на чернеющий лес, который медленно погружался в темноту. Она была в темном платье, покрытая теплым большим платком, который закрывал ее красивое, строгое, исхудавшее лицо.
Смотря в лес, вдыхая свежий воздух, проникаясь грустью осеннего вечера, она отдыхала от рабочего дня и думала все те же скучные неотвязные думы.
К тому ли готовилась она в жизни, так ли осуществлялись ее мечты о личном счастье? Радостное, беспечное детство, счастливая юность а там— словно налетевший шквал смел с ее дороги всех любящих, все радостное и оставил горе, обиды, разочарования.
Отец и брат убиты на страшной войне, мать умерла и она вдруг осталась одна. В отчаянии она искала дела, чтобы забыться и пошла в сестры милосердия и там встретила его, нанесшего ей последний удар.
Что знала она, неопытная девушка, брошенная, одинокая, о лживых людях, о лживых словах, о человеческой подлости? Он был красив, изящен, весел. Он первый открыл ей счастье любви, озарил ее жизнь теплом и светом.
А потом бросил… позорно бежал, оставив ей холодное, обидное письмо. И снова одиночество и горечь обиды и жажда мести.
Пронеслась революция и Наташа нашла себе приют и работу в сельской школе, но разве к этой доле готовила ее жизнь?..
Она сидела на камне, смотрела на чернеющий лес и воспоминания роем кружились в ее голове.
Он был легко ранен, а потом оставлен в тылу и прикомандирован к госпиталю, где работала Наташа.
При первой же встрече она почувствовала себя в его власти и он сразу понял свое положение.
Любил-ли он?
Наташа горько покачала головой. Такие люди не любят.
Они знают любовь только к себе и для своей прихоти готовы разбить и счастье другого и даже бросить на позор свою жертву. Для них жизнь праздник, пока не пробьет час возмездия.
Где он, что он делает, мелькает ли хоть на миг в памяти его ее имя, ее позор?..
Вечерние сумерки сгущались, повеяло холодом. Наташа плотнее завернулась в платок и собралась встать, когда увидела приближающегося к ней со стороны Гатчины человека.
Она поднялась и остановилась, вглядываясь в подходящего к ней. Он хромал и шел, опираясь на палку, на нем была накинута офицерская шинель с белой перевязью на рукаве. Очевидно это был белогвардеец.
Сгустившиеся сумерки мешали рассмотреть черты его лица.
Он подошел к Наташе, прикоснулся свободной рукой к козырьку фуражки и сказал:
— Здесь проходили белые и красные. Не можете ли вы указать мне, по какой дороге шли белые? Я думал укрыться в Гатчине, но это невозможно. Я спасаюсь от плена и расстрела. Куда мне итти?
При первых звуках его голоса, Наташа вздрогнула, выпрямилась и плотнее завернулась в платок.
Это его голос. Обмануться она не могла.
— Отчего вы не ушли с вашими друзьями на заре? — спросила она глухим голосом.
Он тяжело опустился на камень, на котором раньше сидела Наташа, вытянул больную ногу и беспечно ответил:
Я думал сначала, что наши отобьются. Потом, когда красные заняли город, я спрятался в погреб. Спрятала хозяйская дочь. — Он засмеялся. — А потом отец ее меня выгнал. Спасибо, проводил до какой-то лазейки, И вот я на дороге, без компаса, коня, с одним револьвером и с тысячью опасностей. Куда мне итти? Направо, налево, прямо в чащу?… и нет ни одной папиросы.
— Все также легкомысленны и беспечны? — с горечью сказала Наташа.
— Все также? — с удивлением произнес он. — Откуда вы меня знаете?
— Сергей Петрович Волынцев. Как вас не знать.
Офицер быстро встал и шагнул к Наташе.
— Кто вы?
— Я? Учительница из деревни. Отсюда, — она показала рукой.
— Не то. Ваше имя, откуда вы меня знаете?
— Не все ли равно? Сейчас для вас самое главное знать дорогу к своим.
— Не знаю, — ответил он, — сейчас мне важнее узнать, кто вы?
— Пока мы будем говорить, могут появиться красные…
Поделиться книгой: