О любви я молилась

Томмазо был не то чтобы приятелем Анжело, скорее он был его хорошим знакомым — они жили по соседству на одной улице, здоровались, болтали иногда. Пожалуй, в силу мужской солидарности, хорошего воспитания и не особой занятости Томмазо не отказывал Анжело в просьбах составить ему компанию, когда тот решал меня навестить. По отношению ко мне Томмазо вел себя просто и корректно — был по-итальянски разговорчив, дружелюбен и не более того. Поэтому отношения у нас были легкими, открытыми, но и сдержанными, дистантными, к чему склоняла не только разница в возрасте, но и положение Томмазо в обществе.

Томмазо был писателем, журналистом и в недавнем прошлом — ком­мунистом. Из рядов итальянской коммунистической партии он выбыл не по своей воле, а потому, что она развалилась вслед за советской компартией. Этим фактом Томмазо был весьма недоволен — судя по всему, ему нравилось быть коммунистом. Только что поделать — «est la vie»: все мы на пере­ломе 90-х годов были чем-то недовольны и жили в условиях непонятных и непредсказуемых, жили в растерянности и неопределенности — под бурными политическими ветрами, от которых перекроило Восточную Европу и трясло весь мир.

Ну, а мне в ту пору — летом 1994 года — исполнилось тридцать пять, в Италии я была впервые в жизни и очень мало смыслила в итальянских муж­чинах и в правилах тамошнего этикета. К счастью, мои новые знакомые были не только хорошо воспитаны, но и по-настоящему добры, так что в общении с ними я не испытывала никаких затруднений и никогда не задумывалась о том, пристойно и прилично ли я выгляжу, бросаясь вместе с ними во всякие увлекательные авантюры. Вместе мы колесили по той части Пулии (южной провинции Италии), которая расположена вдоль побережья Адриатики чуть выше «каблука» Апеннинского полуострова. Мы посещали красивые города из белого камня, приморские крепости, отдыхали на разных пляжах и везде фотографировались — благо Томмазо повсюду таскал с собой огромный «Зенит», который он всем охотно демонстрировал, гордясь качеством фото­съемки и надежностью питерского фотоаппарата, который он приобрел в русском магазине в Бари. Томмазо нравилось все русское. Эта привязанность была легко объяснима — ведь в 80-е годы его повесть «Синяя спецовка» была напечатана в журнале «Иностранная литература». Этой своей публикацией в одном из самых популярных русских литературных журналов Томмазо, безусловно, очень гордился и охотно общался с ех-sovietica gente, то есть с «бывшими советскими» людьми, которые знали не понаслышке про «Ино­странную литературу», а случалось, и в руках ее держали, и даже читали, так что понимали, каков писательский уровень авторов, публиковавшихся в этом журнале. А оценив этот уровень, они могли оценить и свое знакомство с одним из авторов журнала. Что ж, это был «мой случай»: «Иностранную лите­ратуру» я читала регулярно — мы журнал выписывали, и конечно же, я была в восторге от знакомства с писателем, чье произведение было опубликовано в любимом мною издании. Томмазо, в свою очередь, был в восторге от того, что нашел новую почитательницу своего таланта, которая искренне гордилась своим с ним знакомством. Так что, пожалуй, у него среди прочих аргументов была еще и эта уважительная причина для того, чтобы любезно отзываться на просьбы Анжело покатать нас всех на своей машине.

Томмазо был Лев по гороскопу, и я бы сказала, что это был типичный Лев. Всем основным характеристикам своего гороскопа он соответствовал вполне: большой, массивный, с гривой длинных волнистых волос, которыми он то и дело встряхивал, откидывая назад. Где бы он ни появлялся, он всегда оказы­вался в центре внимания — и потому, что сразу собою много места занимал, и потому, что всегда производил вокруг себя много шума, рассказывая вся­ческие истории, вступая в диалоги и непременно сообщая всем и каждому, что он писатель и что его творчество... Тут насколько терпения у слушателей хватало. Конечно же, Томмазо старался выглядеть значительным и всегда немного рисовался, однако никто не смог бы упрекнуть его в том, что он выглядит смешно или пошло, — вот что значит хорошее итальянское вос­питание!

Тот вечер мне запомнился по многим причинам: и потому, что я увиде­ла собственными глазами Полиньяно-аль-Марэ — дивный город на скалах, врезавшихся в море, и потому, что затем Томмазо повез нас в горы в уютный ресторанчик к своим знакомым, которым это заведение принадлежало. Вели­колепный теплый вечер длился вечность. Томмазо трещал без умолку, найдя благодарных слушателей в лице меня, Анжело и своего друга, хозяина ресто­рана, с женой.

За столиком я расположилась рядом с Томмазо напротив Анжело, и пото­му, сидя в пол-оборота к писателю и вежливо его выслушивая, я все время смотрела на него в профиль. Профиль был в буквальном смысле слова «рим­ским» — точеным. И у профиля было большое красивое ухо, которое мне и приходилось, в основном, обозревать. Рассматривая профиль Томмазо и его ухо, я стала невольно вспоминать сеансы иглоукалывания, поскольку во время этих сеансов моя знакомая врач-рефлексотерапевт Жанна Васильевна обязательно «ставила» мне в уши несколько длинных иголочек и подробно объясняла при этом, почему иголки направляются в данные места. Жанна Васильевна любила побалагурить, а заодно пофилософствовать на темы, связанные с ее профессией. Она могла довольно долго разглагольствовать о том, как точки акупунктуры связаны с теми или иными органами человека и с его энергетическими каналами. Она была уверена, что форма ушей человека тесно связана с его характером, с личностью в целом. «Каков человек, таково и его ухо!» — не раз заявляла она. «У человека, гармоничного душой и телом, и уши красивые, а у дурного человека уши будут уродливыми». Для нагляд­ного подтверждения своих слов Жанна Васильевна гордо демонстрировала мне свои уши — по-видимому, она считала их образцом отличных ушных форм. Один раз я не удержалась и заметила: «Так они ж большие!» Однако мое негалантное замечание не обескуражило оптимистичную докторшу, и она тут же парировала: «Большие уши — долгая жизнь». Вот вся эта «филосо­фия» из области акупунктуры постепенно всплывала в моей голове за ужином при виде уха веселого итальянского писателя, неотрывно маячившего перед моими глазами.

«Что ж, у Томмазо уши и большие, и красивые, — размышляла я, налегая на лобстеры. Значит, душа у него тоже красивая, гармоничная. Впрочем, это понятно и без ушей. Тем не менее, любой человек был бы рад узнать, что он потенциальный долгожитель... Вообще, за вкусную еду и приятный вечер можно было бы сделать писателю парочку неординарных комплиментов, и он, как человек творческий и не без чувства юмора, несомненно, на них отреагировал бы положительно. Таким образом, я сделала бы Томмазо при­ятно, а всем — весело. Но это я так думаю. Я ведь рассуждаю с точки зрения советской плебейки. А как тут принято у них, у итальянцев, — кто их знает! Я ж выросла в стране, где нет этикета. А в Италии он есть. У них такой этикет!.. Так что не факт, что мои комплименты про уши обязательно доставят удоволь­ствие Томмазо и всем здесь ныне присутствующим. Да и потом, можно ли в Италии публично за столом говорить всеми уважаемому писателю и хорошо воспитанному итальянцу что-то конкретное о нем самом? Касаться его внеш­ности, его. ушей? Будет ли это тактично? Одно дело — сказать такое наедине, тут все сойдет — добрый итальянец все простит, но другое дело — при посто­ронних, да и в культурном обществе... Принято ли в итальянском обществе, за столом, рассуждать про чьи-то части тела, их характеризовать каким-то обра­зом? А вдруг это в принципе недопустимо, и я испорчу отношения с человеком, который меня сюда, в ресторан, пригласил и угощает? Потом, если я «такое» выпалю за едой, за ужином... Как бы тут писатель не поперхнулся или, чего доброго, не свалился на пол от неожиданности! Как бы они все хором под стол не упали! А Анжело что подумает и все остальные — хозяин ресторана, его жена? Может, сочтут меня развязной или ненормальной? Правда, быть «плохо воспитанной» мне не привыкать — я уже не раз приводила в шок благовоспи­танных итальянцев своими плебейскими замашками... Только разве ж я хуже прочих своих соотечественников? Что поделаешь — каково дерево, таковы и плоды: русское, советское — воспитание, культура поведения, точнее, отсут­ствие оных — уже давно притча во языцех. Чего уж тут так сильно переживать! Да-а-а, ничего предвидеть не могу! Рисковать — не рисковать? Ладно, рискну, но осторожно. Буду действовать издалека. И я начала. Томмазо как раз при­молк и взялся за еду, а я дружелюбно и небрежно бросила в сторону писателя: «Послушай, Томмазо, хочу сделать тебе комплимент.»

Томмазо, заинтересовавшись, отложил в сторону вилку и нож: «Да. Слушаю.» — «Хочу тебя предупредить: комплимент — необычный».

Заинтересовавшись еще больше, Томмазо молча вытаращил на меня глаза, не зная, что и сказать. Примолкли и все остальные за столом, бросив есть. Выждав паузу, не спеша, я кинула своего «козырного туза»: «Знаешь, Томмазо, у тебя красивые уши!»

Я не ошиблась по поводу силы и последствий возможного шока от моего комплимента: Томмазо в самом деле стал медленно сползать со стула, а вме­сто слов из горла у него рвался шумный хрип, словно человека придушили и не дают вздохнуть. Так Томмазо мучился довольно долго пока, наконец, не прорезался смех. После затянувшейся паузы недоумения и осознания сказанного рухнули в смех и все прочие члены нашей маленькой компании — вместе со мною, конечно. Смех Томмазо был заразительным и длился очень долго — от смелой шутки он получал явное удовольствие. Наконец, все еще всхлипывая и периодически захлебываясь, писатель стал медленно цедить фразы, словно с трудом подбирал слова: «Знаешь, Елена. Я был красивым парнем. И женщины делали мне много комплиментов. Мне говорили раз­ные комплименты. говорили, например, что у меня красивые глаза, говори­ли, что красивый нос и губы, в общем, говорили, что у меня красивое лицо. Еще хвалили волосы. Говорили, что у меня красивое тело. Говорили, что у меня красивые ноги. И что руки красивые. Мне говорили даже, что у меня красивые ступни ног! Но вот что красивые уши! Да... вот такого мне не гово­рили никогда. Никто. Тут. ты — первая! И тут. ты — неповторимая!»

Что ж, шутка удалась: писатель был «в отпаде», и все веселились от души. В общем, все закончилось хорошо. Все получилось. Не зря в народе говорят: кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Через много лет я эту шутку вспомнила и применила снова — на сей раз при обстоятельствах, намного более значимых, значительных. Так что мой первосортный комплимент — для красавца — сослужил мне службу повторно, став трамплином к новой жизни и к новой, необычайной любви.

.Парковщик приглашает меня в свою времяночку для оплаты парковки за машину. Я протягиваю деньги — хочу заплатить за несколько дней вперед. После коротких переговоров и подсчетов парковщик усаживается за свой столик и начинает выписывать мне квитанцию. В углу тарахтит телевизор, а я перебираю варианты «левых» тем, которыми бы возможно было зацепить парковщика. Набор фраз, который приходит в голову, — один сплошной шаблон: все такое обыденно-стандартное, затасканное. Нет, надо так сказать, чтоб понял и чтоб. неявно.

Парковщик сидит, я же возвышаюсь у него за спиной сбоку, за спинкой стула, рассматриваю его красивый профиль. Я решаюсь:

— Послушайте, можно, я вам сделаю комплимент?

Парковщик слегка поворачивает лицо в мою сторону, ждет.

— Комплимент, в общем-то, необычный.

Лицо парковщика как-то застывает, и я застываю, леденею, повисаю в воздухе, в прострации, и все вокруг замирает, и только губы продолжают шевелиться:

— Я. вот. дружила с врачом-рефлексотерапевтом. ну, иглоукалыва­ние там всякое. в уши иголки вкалывают, знаете ли. Послушайте. так у вас красивые уши!

Разве кто-то сказал: «Отомри»?

Рука парковщика с шариковой ручкой на квитанции замирает. Совсем ненадолго — на несколько секунд. Затем, не поднимая головы, Дима го­ворит:

— Оставьте, пожалуйста ваш телефон. Вдруг с машиной что-то про­изойдет. Переставить там. понадобится... или еще что-нибудь...

Я пугаюсь:

— Произойдет?.. С машиной.

— Да не бойтесь вы. Мы ведь смотрим. Ну, могут приехать асфальто­вые латки укладывать. тут вот песок будут подсыпать. Так что пусть будет телефон на всякий случай.

— Да, конечно, — я приободряюсь и диктую номер не без удовольствия и с легким сомнением в душе насчет того, зачем именно понадобился мой номер телефона. Вслед за номером внезапно добавляю — слова вылетают бесконтрольно:

— Что ж звоните, если что. Можете позвонить мне даже и не по поводу машины. если хотите.

Парковщик молчит.

Прощаемся. Я покидаю парковку с чувством легкого стыда: что это уж я совсем. не сдержалась. Что подумает про меня?..

А через неделю в трубке звучит незнакомый мужской голос, очень при­ятный:

— Вы сказали, вам можно позвонить.

Объявился ухажер

Неделю Дима ждал, что я на парковке объявлюсь, — явлюсь-таки за своим авто! Он приходил на работу, метался по площадке от машины к машине, а в голове была только одна мысль: «Ну где ж она, где? Все не приходит и не приходит... » Взял и позвонил...

Ну, а я... Я, конечно, могу быть временами предприимчивой, находчивой и авантюрной... Временами. Ну, а постоянно-то я — наивная и ограниченная, как все хорошо воспитанные бабы, в общем, до корней волос интеллигентка. Так что ушла я с парковки и даже не подумала, что флирт могу как-то продолжить, развить, придумать что-либо еще занимательное. Да, можно было просто забежать на парковку как бы ненароком — предлог-то искать уже не надо, там машина моя стоит, — ну и. повыламываться, повыкручиваться там, задать паковщику пару «женских» вопросов в духе: «А что там под капотом?», «А что это за лампочки на табло загораются?» Тем более что ни на первый, ни на второй вопрос я ответов реально знать не знала. Благодатная тема — об автомобиле и автомобилизме, она так мужиков захватывает и воодушевляет, так греет мужское самолюбие! А при этом — давая мужчине раскрыться и разгореться на любимой ими всеми, мужиками, теме — очень удобно строить глазки, завлекать. Заодно еще какой-либо комплимент можно подкинуть, ну, нормальный уже, не про уши... В общем, могла бы что-то сообразить — времени для разработки сцена­рия на заданную тему у меня было достаточно, и я могла бы неплохо к встрече с заинтересовавшим меня красавцем подготовиться — продумать все свои слова и действия, разучить роль и красиво все разыграть. Однако ни о чем таком я не подумала и даже, напротив, «в ту сторону» думать перестала. Дав парковщику свой номер телефона, подумала про себя: «Да не позвонит он никогда — мужи­ки-то у нас все какие-то робкие, нерешительные. ненаступательные — за жен­щинами ухаживать не умеют и не хотят, привыкли, чтоб за ними бегали.»

Дима оказался «наступательным», и активным, и деятельным — в общем, мужиком в полном смысле слова. Позвонил, предложил встретиться и даже сразу к себе домой позвал. Такое неожиданное предложение привело меня в некоторое замешательство — я смутилась и уже почти разочаровалась, но Дима тут же поправился:

— У меня дома мама, я вас с ней познакомлю.

Ах, вот оно как! Тогда другое дело. Правда, мама. на первом свидании. лучше бы отложить такое знакомство на более поздние времена.

— Послушайте, мне через неделю на права экзамен сдавать. Не согласи­лись бы вы поездить со мною вместо инструктора?

— С удовольствием!

На следующий день я осторожно выруливала с парковки в родной пере­улок, а рядом на сиденье расположился мой новый инструктор с красивыми ушами: такая вот взаимно приятная компания. И начало романтических и страстных отношений!

Безмерная любовь

Я не ошиблась — в любви «этот мужчина» в самом деле раскрывался красиво. Необычайно красиво и необычайно самоотверженно.

«Я люблю тебя безмерно», — так написал мне Дима в поздравительной открытке на день рождения на четвертом году нашего брака и за год до роко­вых событий.

Эти слова не были преувеличением, я его любовь так и ощущала.

Дима сделал мне предложение руки и сердца на десятый день нашего знакомства. Объяснялся пространно и немного путано, волновался. Сказал, что он не хочет встречаться «просто так». И вообще... женщина должна быть уверена в мужчине и в том, чего она может от него ожидать. Ведь женщина должна чувствовать и понимать, что отношение мужчины к ней «надолго и всерьез». И коли «отношения» начались, то строить их надо также «все­рьез» — с прицелом в будущее, в расчете на это общее будущее. А коли так, то чего тянуть, и откладывать, и жить неопределенно.

Я тогда сказала ему: «Ну, ты — Македонский! Сразу — гоп, и в дамки!» Но конечно, мне очень понравилась его решимость, и напор, и видимая откро­венная влюбленность — «в омут с головой», и серьезное, ответственное отно­шение к любви и ко мне.

Конечно, по части сделанных мне когда-либо предложений Дима побил все рекорды скорости, что мне льстило и возвышало в собственных глазах. Только я была не готова вот к такому радикальному и масштабному вторжению в мою жизнь мужчины, в общем-то, малознакомого, пусть и очень влюбленного.

Моя готовность Диму интересовала мало. Не успела я и глазом моргнуть, как он с чемоданами оказался у меня в доме, оставив свою мамашу хныкать в трехкомнатной квартире. Этому перемещению я пробовала возражать: расска­зывала о достоинствах и преимуществах «гостевого брака», который намного лучше подходил к нашим годам, да и меня устроил бы намного больше, ибо за десять лет одинокой жизни я привыкла к спокойному, ни от кого не зави­симому существованию. Только Македонский он и есть Македонский! Дима полыхал чувствами. Ни о каком «гостевом» или там «гражданском» браке и всяком таком хлипком мирном сожительстве с ненадежным статусом он и слушать не хотел. Я подозревала, что он, будучи собственником и ревнивцем, стремится себя обезопасить, застраховать понадежнее свои отношения со мной и свою любовь, в которую он погрузился с головой. Что ж, Дима быстро просек мягкость моей натуры: «оседлать» и «объездить» с виду норовистую кобылку ему не составило труда.

Мне пришлось подчиниться. Возникла новая жизнь — настоящая семей­ная, такая, которой я до сих пор не знала, хотя и была ранее в браке, длившем­ся десять лет. Лишь с Димой я поняла, что такое жить и быть «как за каменной стеной».

А еще я столкнулась с необыкновенными, непривычными для меня чув­ствами.

Димина любовь не просто меня удивила — она ошеломила меня своей цельностью, самоотверженностью, беспримерной жертвенностью и всепогло­щающей страстностью.

Было удивительно обнаружить в этом красивом и мужественном человеке бесконечную покорность, полную и совершенную подчиненность женской воле, которая его нисколько не тяготила. Для меня это было непривычно, ибо до сих пор мне не приходилось сталкиваться с мужчинами, для которых бы весь мир и вся вселенная сосредотачивались и концентрировались лишь на женщине, пусть даже и глубоко любимой. Ведь есть же и другие интересы и вещи, которые требуют внимания, которыми живет и дышит человек. Есть работа, природа, хобби, книги, всякая всячина. Для Димы же этих «других» вещей не было. Только любимая женщина — она одна. Через нее и жизнь, и хлеб, через нее — вода и воздух. Это про него, без преувеличения, слова: «Я люблю, а значит, я дышу.»

У меня возникало такое впечатление, что Дима дышит только тогда, когда я рядом, а без меня его жизнь словно замирает и прекращается — становится неполноценной.

Там нет меня, где нет меня вокруг тебя Невидимо.

Ты знаешь, без тебя и дня Прожить нельзя мне, видимо.

Потом я обнаружила в его дневнике записи вроде этой: «Днем позвонила Алена и сказала, что на Нарочи погода тоже хорошая, и дала «добро» на мой приезд, хотя я в любом случае поехал бы, так как для меня каждая минута, час, день без Алены — это настоящая пытка».

Вот такие были чувства. Полное растворение всего себя в любимом чело­веке. Это было так. Было. Я это видела, наблюдала, я с этим сталкивалась на каждом шагу ежедневно на протяжении четырех лет. Я этими чувствами про­никлась от макушки до кончиков пальцев.

Там, где не было меня, не было и его. Я была для него центром вселен­ной, я была для него всем. Прожить без меня он не мог ни дня, ни часа. Когда приходил с работы, всегда говорил: «Не мог дождаться конца рабочего дня. Ужасно по тебе соскучился!» Он часто мне повторял: «Я думаю о тебе с утра до вечера». И это было правдой, и это было как в сказке. Если я в течение дня вдруг прикасалась к нему мыслью, вспоминала о нем, его душа моментально отзывалась горячим теплом, между нами сразу протягивалась ниточка связи, нить любви. Пожалуй, это было именно то, что можно назвать настоящей любовью.

Когда мы ехали вместе куда-либо — на автобусе ли, на своей ли маши­не, — он всегда держал мою руку в своей, и если сам был за рулем, то отпу­скал мою руку лишь на секунды, требуемые для переключения скоростей.

Если я спрашивала: «Что будем сегодня смотреть по телевизору?» — он отвечал:

— То, что ты хочешь.

— Что будем есть на ужин?

— То, что ты хочешь.

— Что будем делать в выходные?

— То, что ты хочешь.

— Куда пойдем погулять?

— Куда ты хочешь.

Все решения я должна была принимать сама. Рядом со мною, вблизи меня, у него не было своих желаний, не было себя самого. И его все устраи­вало, поскольку вся его жизнь напрямую зависела от меня и во мне заключа­лась, она состояла в любовании мною, наслаждении мною и соответственно в угождении мне. И потому вся жизнь была «как я хочу». До одури, до того, когда «уж слишком».

Например, когда мы смотрели «Чего ты хочешь», то он смотрел не в теле­визор, а преимущественно на меня, так что мои надежды «душу разделить» и «взаимно обогатиться» в основном терпели крах: за канвою фильма или события он не следил, — ни обсудить, ни подискутировать. Неинтересно.

В доме он делал все «чего пожелаешь»: готовил, стирал, убирал, штопал белье, разбирал залежи накопившихся за годы моей одинокой жизни дел, в общем, взял на себя все домашние хлопоты. И это ему было нетрудно. Для меня ему ничего не трудно было сделать. Он так и говорил, и много раз повто­рял: «Не существует ничего такого, чего бы я для тебя не сделал». Иногда я думала: «Скажи я ему — убей. И он убъет!»

Однажды, в самом начале нашей совместной жизни я столкнулась с еще одним поразительным фактом.

В тот день я отсутствовала на протяжении нескольких часов, и Дима оставался дома один. Возвратившись домой, я вежливо поинтересовалась, как дела, чем занимался. Дима, как отставной офицер, четко докладывает, перечисляя все, что сделал: «Почистил картошку. Приготовил ужин. Посмо­трел новости. А потом смотрел тебя». Я в недоумении: «Как это — смотрел меня?»

Выясняется, что мой муж после всех дел включил семейное видео — тот бесконечный фильм, который он снимал на свою видеокамеру повсюду, где бы мы с ним ни бывали, и в котором на всех планах и во всех ракурсах была в основном представлена его любимая героиня!

С той поры практика «смотреть меня» стала для него обычным регуляр­ным занятием в случае моего отсутствия. И не только тогда, когда я надолго уезжала, но и когда лишь задерживалась на работе. Была одна, особенно долгая для него, разлука — целых три недели, когда я уехала на рабочую стажировку в Лондон. Для Димы это был срок практически невыносимый. В этот период времени почти ежедневный «просмотр меня» по видео пре­вратился для него в жизненную необходимость! Так Дима глушил свою тоску по мне.

Иногда мы ссорились. Ссоры никогда не происходили в связи с быто­выми вопросами, а лишь в рамках нашего любовно-семейного отношения, например, в связи с его ревностью или когда я, устав от его неиссякаемой навязчивой страсти, пробовала отослать его к маме на побывку — «отдо­хнуть». Тогда Дима, расстроенный и разгоряченный, уходил в свою комнату, включал видео и. снова «смотрел меня». Все это напоминало мне реакцию обиженного ребенка — протест в духе: вот она тут, в телевизоре, «хорошая», а за дверью — «плохая»!

Раза два эти ссоры имели печальную развязку: от того, что я настаивала на его «отдыхе» у мамы, у Димы «зашкалило» давление так, что пришлось вызы­вать «скорую» — купировать приступы. После этих случаев тема «побывок у мамы» отпала раз и навсегда: может, я и эгоистка, чтобы требовать своего, но все же не убийца.

Когда я возвращалась домой с работы, Дима выходил в прихожую, галант­но помогал мне снять верхнюю одежду, затем становился на колени и снимал обувь. А когда я уходила, все происходило в обратном порядке. Порядок «одевания-раздевания» не менялся и на людях, в гостях, в любой компании. Он был по-настоящему галантен, но главное, никогда не стеснялся проявле­ний своей любви, не стеснялся выглядеть «подкаблучником», важнее всего ему было мне угодить, чтобы быть любимым мною. Так он завоевывал мою любовь и выражал свою — всеми подручными средствами, а значит, и себя он так выражал, ибо его самовыражение было в его любви.

Что же касается моего отношения ко всему этому, то я всегда себя считала классной и корону королевы носила так естественно, словно всю жизнь этим занималась.

Конечно, я понимала, что таких мужчин, которые могут на женщину эту корону надеть, пожалуй, не супермного. Однако, что такой нашелся именно для меня, считала правильным и абсолютно справедливым. И даже не сомне­валась, что так быть должно. Ведь перед встречей с Димой я полгода молилась

Богу, чтобы послал мне такую любовь, какую я заслужила, такую, какую сама могу дать любимому мужчине...

Тем не менее, отлично понимала исключительность Диминой любви, которую приняла, как Божий дар мне. Ну, а его Божий дар был безмерно жен­щину любить и также безмерно ей служить и покоряться.

Пока мы жили вместе, я жила в его любви и в ней растворялась. Он меня в ней растворял. И ничего, кроме хорошего, кроме этой его любви и его самого в ней, я не видела и не чувствовала. И не могла почувствовать, не было дано. Это было объективно. Ибо мы были проникнуты одним отношением.

Ах, какая добрая!

Мы выезжаем из ворот нашего дачного кооператива и спускаемся по моей любимой горочке, которая ведет к железнодорожному полустанку «Радошковичи». До него — километра два-два с половиной. Едем вдвоем с мужем, заднее сиденье пустует, на него можно кого-то посадить. Я привычно смотрю по сторонам — рассматриваю поток дачников, направляющихся к электрич­ке, — кого из них прихватить. Беру в первую очередь людей пожилых, жен­щин с детьми, а если таковых нет — просто кого придется, ибо в часы между потоками электропоездов на дороге никого нет. Иногда, о радость, вижу кого-либо из соседей по даче — приятно им оказать услугу.

Дима не очень любит эти мои «благотворительные акции». Он предпочел бы возвращаться в город вдвоем. К тому же бывает, что на заднем сиденье вещи свалены в беспорядке, и ему приходится выходить из машины и все там обустраивать, чтобы усадить нового человека, — ведь я за рулем. Иногда он ворчит и пробует меня убедить, что сегодня нам «подбирать людей неудобно». Его недовольство меня напрягает и сковывает, лишает возможности полно­ценно прочувствовать радость человека, которого я усаживаю в машину.

...Хорошо помню те дни, когда, груженная рюкзаками, и сетками, и маленькая дочка в придачу... топала к электричке пять километров пешком, а рядом проносились машины, среди которых было немало пустых или полупу­стых. Как хотелось, чтобы кто-либо из водителей сжалился над горемыками и подвез. Сама же руку поднимать стеснялась — среди дачников не принято проситься «на подвоз» — волоки свою ношу сам.

Чуда не произошло ни разу. И потому я могу представить себе, каково это, когда оно происходит. Когда останавливается машина и вам предлагают подъехать — и не просто до станции, но до самого города! Какая это радость для человека, настоящий сюрприз, чудо! Дома вечером, а может быть, и еще пару дней, он будет рассказывать об этом, говорить, как ему повезло, и снова будет радоваться. Он будет вспоминать меня с добрым сердцем, и простится мне что-то из того, что натворила я в жизни, и снимется чье-то проклятие с грешной моей головы, и может быть, в неурочный час его теплая мысль обо мне спасет меня от погибели...

Иногда люди пробовали давать деньги, а потом спрашивали, почему помогла, раз денег не надо. Отвечала просто: я христианка, а помогать — это норма православной жизни, да и в принципе — человеческой. Иногда шутила по поводу того, как я «двух зайцев одновременно убиваю»: оказываю помощь нуждающемуся (это мне пойдет в зачет на том свете), но при этом ничем себя особенно не обременяю, ибо эта помощь мне ровно ничего не стоит.

Кто-то говорил, даже многие говорили: «Какая вы добрая!»

Я уже не помню, было ли то время, или нет, когда я радовалась словам благодарности и гордилась ими, гордилась собою. Вообще-то, старалась не гордиться, «не заноситься» — себя я эмоционально ограничила, ну, а весь «процесс» — упростила, он сейчас протекает уже почти по-деловому: поса­дила человека, устроила его, дверь закрыла и — поехали. Иногда все делаю, даже не отвлекаясь от начатого в салоне разговора с близкими...

На слова благодарности людей, на их радость почти не реагирую, не раз­мягчаюсь.

Вот сели, поехали. Пока едем. Слава Богу!

Ты, ты, ты... только ты