Помоги проекту - поделись книгой:
Я ходил вокруг ангара, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в едва различимые ночные шорохи, и мысли мои опять невольно возвращались к сегодняшнему празднику. Я вспоминал своих товарищей, оставшихся на «гражданке», вспоминал, как весело мы встречали Новый год в прошлом и позапрошлом году, и мне становилось все грустнее оттого, что я сейчас вынужден в полном одиночестве стоять здесь, возле ангара.
Издали, от клуба, ветер донес веселые звуки музыки. Далеко-далеко простучал по рельсам поезд, мне были видны светящиеся точки вагонных окон, там, за этими окнами, казалось, тоже шла сейчас своя праздничная жизнь. Отстучали колеса состава, и опять наступила тишина.
Вокруг расстилалась заснеженная степь, и только на горизонте еле угадывались очертания таежных сопок.
На черном безоблачном небе ярко и холодно светились крупные звезды.
Снова возник вдали — уже встречный — поезд, просверкал цепочкой окон и исчез, и люди, которых он уносил сейчас в другие города, даже не подозревали о том, что вслед им смотрит солдат, одинокий часовой, стоящий на посту…
И опять тишина и простор. И темное небо, и звезды. И казалось, еще немного — и станет осязаемым движение времени и я увижу, почувствую наяву, как старый год сменяется новым.
Совсем особое, почти торжественное чувство вдруг охватило меня.
На какое-то мгновение мне показалось, я отчетливо ощутил, что охраняю не только этот ангар с укрытой в нем и опечатанной боевой техникой — я охраняю и эти поезда, что так стремительно проносятся мимо, и этих людей, которые безмятежно беседуют, сидя на вагонных полках, и эту степь, раскинувшуюся до самого горизонта, и эту тишину, и своих друзей, которые беззаботно веселятся сейчас в моем родном и таком далеком городе. Будто ответственность за весь мир, за его судьбу легла сейчас на мои плечи, плечи солдата.
И еще я подумал в тот момент, что, наверно, забуду многие другие новогодние праздники, забуду веселые новогодние ночи, а вот эта новогодняя ночь теперь уже навсегда останется со мной, навсегда прочно отпечатается в моей памяти.
И я не ошибся. Потом я не раз мысленно возвращался к этой ночи, к этим минутам на посту и, уже будучи штатским человеком, не раз вновь испытывал чувство солдатской гордости — оттого, что ты пусть в малой степени, но тоже причастен к армейскому братству, к грозной и справедливой силе, стоящей на страже мира, охраняющей покой нашей страны, — к великой Советской Армии.
Я испытывал это чувство и на больших войсковых маневрах «Двина». Никогда не забуду, как шли и шли ночью войска, как, взметая снег, неудержимо двигались вперед колонны танков, как, надрываясь, ревели тягачи, как катили и катили бронированные боевые машины пехоты… Какая мощь ощущалась за этим неотвратимым движением!
А потом, помню, утром в небольшой заснеженной белорусской деревне мы молча стояли возле сельсовета перед простой деревянной мемориальной доской с перечнем фамилий погибших во время войны жителей деревни. Этот скорбный перечень был бесконечно длинен, часто в нем попадались колонки одних и тех же фамилий, только инициалы были различны: целые семьи — братья, сестры, отцы, матери, дети — отдали свою жизнь в смертельной битве с фашизмом. Они в большинстве своем не носили солдатских погон, не имели знаков воинских различий, но в трудный для Родины час все они стали солдатами Родины.
Эта деревянная простая доска на здании сельсовета напоминала нам, как дорого достался нашему народу, нашей стране мир, какой высокой ценой народ наш оплатил Победу. И грохот танков и бронетранспортеров, двинувшихся дальше, казался одновременно и салютом тем, кто лежал здесь, в этой земле, в братских могилах, и обещанием, клятвой всегда защищать, отстаивать дело мира, всегда беречь нашу Родину.
Как память об участии в этих учениях у меня хранится очень дорогая для меня награда — Ленинская юбилейная медаль. На одной стороне медали отчеканен профиль вождя революции, а на другой — слова: «За воинскую доблесть. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина».
И это не случайно. Ведь именно Владимир Ильич Ленин с первых дней существования Советской власти неустанно заботился о том, чтобы первое в мире государство социализма могло надежно защитить себя от врагов.
Да, о многом я мог бы рассказать своему собеседнику. Я рассказал бы ему, что получаю немало писем от ребят — своих читателей. Ребята пишут о своих планах, о том, кем мечтают стать, когда вырастут, расспрашивают о воинских профессиях. И вот что примечательно: среди многих сотен писем-откликов на мои книжки я не встретил ни одного, подчеркиваю, ни одного письма, в котором его автор писал бы: «Я хочу воевать». А вот писем, в которых ребята пишут: «Я хочу служить в армии, потому что наша армия защищает нашу страну, защищает мир» или: «Я хочу стать танкистом, потому что танкистом был мой дед. Он погиб в Великую Отечественную войну, отстаивая свободу нашей Родины», — таких писем много.
Я бы рассказал еще историю, которую услышал однажды, находясь в танковых войсках, от молодого солдата, механика-водителя. Мы разговорились с ним, и его рассказ о первых больших учениях, в которых он принимал участие, я записал тогда почти дословно.
«…Трудно бывает на учениях, да еще как! А все равно любят их солдаты. Я свои первые учения здесь на всю жизнь запомнил. Я тогда только-только из учебного подразделения прибыл, салажонком, можно сказать, был, практики почти никакой, а тут на третий день подняли нас по тревоге. Июнь стоял, днем — жара, пыль, а мы всё с закрытыми люками. Ох и намучился я тогда! Ладони о рычаги стер — дунуть на кожу и то больно было! А что делать? Командир танка меня подменял, но не может же он все время сидеть за рычагами. Обмотал я рычаги тряпками, кое-как приспособился. А в голове у меня одна мысль: только бы выдержать, не подвести, хуже других не оказаться.
На вторые сутки вышла ночью наша рота к какой-то деревне. Остановились мы за околицей, возле речки. Выбрались из своих танков, а вокруг тишина — просто поразительная: ни собака не пролает, ни петух не прокричит.
Белая ночь была. Светло, только избы стоят темные, тихие — прямо сказочная, призрачная какая-то деревня.
У нас, ясное дело, одно желание: помыться. Грязные ведь все, пыль на зубах скрипит. Пока мы размялись немного, пока мыло да полотенце доставали, видим вдруг: в избах одна за другой начинают беззвучно открываться двери. Распахиваются окна, калитки распахиваются, и люди выходят тоже совершенно бесшумно. Это уже потом я сообразил, что мы просто оглохли за двое суток от грохота танков, просто после этого грохота все звуки казались нам как бы приглушенными, а тогда та бесшумность почудилась мне тоже удивительной, вроде бы сказочной. Как во сне. Ночь ведь, два часа ночи, а вся деревня вышла на улицу.
Окружили наши танки мальчишки, женщины, старики. И несут нам — кто молоко, кто яйца, кто огурцы соленые. Ко мне одна старушка подошла — миску простокваши протягивает: „Поешь, сынок, устал, поди…“
Эту белую ночь, деревню эту я, наверное, никогда не смогу забыть, сколько жить буду. Верите, вот, может, и неловко говорить о себе такими словами, но тогда… тогда я первый раз себя не просто солдатом — защитником Родины почувствовал».
В свой блокнот записал я этот рассказ танкиста уже позже, а сначала он просто запал в душу, глубоко тронул меня, и, когда я работал над повестью «Дочь лейтенанта», он всплыл в моей памяти и лег на страницы этой повести. Но вот что самое любопытное. Уже позднее, когда повесть была написана, во время маневров «Двина», о которых я уже рассказывал, со мной и моими товарищами произошел случай, удивительно похожий на тот, рассказанный мне танкистом и использованный мною в повести. А было так. Маневры уже заканчивались, когда однажды наша машина приотстала от колонны. Где-то на заснеженных дорогах затерялась и наша полевая кухня. Изрядно проголодавшись, мы, четверо офицеров, зашли в сельский маленький магазин, надеясь подкрепиться. Там продавались какие-то консервы и пряники. Возле прилавка стояли несколько пожилых женщин. Мы купили пряников и собирались уже уйти, когда одна из женщин сказала: «Ребята, подождите немного, не уходите, мы сейчас…» И женщины вдруг стремительно исчезли из магазина. А через несколько минут они появились снова. Запыхавшись, торопясь, они несли нам кринки с молоком. «Попейте, попейте, ребята, свое молочко, домашнее».
Невозможно забыть того выражения заботливости, доброты, участия, которое было написано на лицах этих женщин, которое светилось в их глазах. Да, именно такие встречи на белорусской земле и оставили тогда самое сильное впечатление. Где-где, а здесь, в Белоруссии, на земле, жестоко опаленной войной, щедро политой кровью, отлично знают истинную цену, истинную меру солдатского труда, истинное его значение.
Как тут не подумать о том, что только армия, стоящая на страже мира и справедливости, может пользоваться такой общенародной любовью.
Это понимают и наши друзья за рубежом. Я ощутил это в Вашингтоне, во время встречи с друзьями нашей страны в обществе имени Поля Робсона. Вместе с нами туда пришел Герой Советского Союза, в прошлом отважный разведчик, взявший в плен немало вражеских «языков», полковник Советской Армии, а ныне писатель, Владимир Васильевич Карпов. И вот когда ведущий встречу представил присутствующим Владимира Карпова, рассказал, что это за человек, надо было видеть, какой шквал аплодисментов, какая буря оваций поднялась в зале. Люди приветствовали Владимира Карпова стоя. И конечно же, подобный взрыв ликования был не только данью уважения лично этому отважному человеку. Вашингтонцы, пришедшие на встречу, выражали таким образом и свои чувства по отношению к Советской Армии. Знаменательно, что аплодировали Карпову те же люди, которые только что в этом же зале горячо и взволнованно выступали за мир, за разоружение. И в этом не было ничего удивительного. Потому что эти люди знали: нет на земле страны, более последовательно и энергично борющейся за мир, более открыто и честно протягивающей руку дружбы всем народам и странам, чем Страна Советов!
КАК ВОЗНИКАЮТ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ СЮЖЕТЫ
Как возникают фантастические сюжеты
Я уже не впервые приезжал в Париж, но всякий раз, попадая в этот город, я словно бы терял вдруг ощущение реальности. Как будто город, по улицам которого я ездил в туристском автобусе, по бульварам которого бродил, был создан не из камня и металла, а лишь возник в моем воображении. Стоит только зажмуриться на секунду, открыть снова глаза, и он исчезнет. Не знаю, почему возникало такое ощущение. Может быть, потому, что, еще прежде чем мне впервые довелось ступить на парижские улицы, я уже и правда выстроил этот город в своем воображении. В этом мне помогли Гюго и Стендаль, Бальзак и Золя. А может быть, потому я испытывал такое ощущение, что, как почти всякого иностранца, меня охватывало в Париже чувство праздничности.
Но в те дни, о которых я рассказываю, к этому чувству праздничности примешивалась горечь тревоги: казалось, я вдруг физически, до боли в сердце ощущал, как хрупок этот праздничный мир, как легко разрушить его, превратить в дым и пепел.
Нет, не случайно приходили мне в голову такие мысли, не случайно тревожили они меня.
Наша двусторонняя встреча открылась в зале заседаний одного из парижских отелей. Я увидел здесь немало знакомых лиц, хотя со многими из этих людей мне никогда не приходилось встречаться. Но все-таки я знал их — по газетам, по телерепортажам, по журнальным фотографиям. Здесь собрались известные общественные деятели Франции, сенаторы и депутаты парламента, заслуженные генералы, храбро сражавшиеся в годы войны против фашизма, ученые. Авторитетные деятели культуры, академики, историки и врачи, крупные специалисты в области международных отношений и военного дела были представлены и в советской делегации.
Два дня длилась эта встреча. Два дня в зале заседаний звучала русская и французская речь, два дня с утра и до вечера напряженно трудились переводчики. Шел деловой и в то же время взволнованный разговор о том, как еще успешнее, еще энергичнее бороться за мир, против опасности новой войны, за дружбу и взаимопонимание между народами и как преодолеть яростное сопротивление тех, кто наживается на гонке вооружений.
Самые разные люди выступали в зале парижского отеля — молодые и старые, те, кто своими ушами слышал разрывы бомб и вой снарядов, и те, кому никогда не доводилось испытывать ужасов войны, — но в голосах их звучала одна и та же тревога.
«Задумайтесь, — говорили они, — уже сегодня на каждого жителя Земли, на каждого человека на нашей планете приходится по пятнадцать тонн взрывчатки! По пятнадцать тонн — на одного человека!»
«Задумайтесь, — говорили они, — на земном шаре накоплено нынче столько ядерных зарядов, что их мощность равняется одному миллиону тремстам пятидесяти тысячам атомных бомб, подобных той, которая была сброшена американцами на Хиросиму. Одному миллиону тремстам пятидесяти тысячам! А ведь всего одна такая атомная бомба полностью уничтожила огромный город».
«Задумайтесь, — говорили они, — если бы удалось сократить расходы на вооружение во всем мире всего на один процент — только на один-единственный процент! — на эти средства можно было бы накормить двести миллионов голодающих детей Африки, Латинской Америки, Азии!»
Подобные цифры не могут не потрясать. Человеческий разум не хочет мириться с ними. Вечером, когда кончались наши заседания, я выходил из отеля, я бродил по сверкающим огнями, праздничным бульварам Парижа, но цифры эти продолжали преследовать меня. Казалось, никогда раньше я так ясно не ощущал угрозу, нависшую над миром, и над этим прекрасным городом, и надо всем, что живет на Земле и радуется жизни…
(И вот очень характерная деталь. Как-то, уже приехав в Советский Союз, я привел услышанные мной на парижской встрече цифры в одном из своих очерков. Очерк прочли в редакции, и вдруг мне говорят: «Все хорошо, только приведенные вами данные не соответствуют действительности». — «Как так? Почему? — поразился я. — Я же сам, своими ушами слышал их! Они же записаны в моем блокноте, вот, пожалуйста, можете убедиться!» — «Мы верим вам, — сказали мне в редакции, — но вы не учли одно обстоятельство: время идет и количество вооружений, ядерных зарядов и всего прочего растет слишком стремительно, так что подобные цифры устаревают очень быстро…» Очень быстро… А ведь и те цифры, что были названы в зале парижского отеля, выглядели такими чудовищно громадными, так ужасали, что вроде бы дальше и некуда. И вот, оказывается, и они уже устарели. Пожалуй, лишь теперь я впервые наглядно ощутил все страшное значение этих слов: «гонка вооружений». Действительно — гонка!)
Впрочем, вернемся в зал заседаний парижского отеля. В те дни я сделал для себя еще одно важное открытие. Только там, в Париже, я впервые по-настоящему, особенно отчетливо почувствовал, отчетливо понял: какая же это упорная, кропотливая и нелегкая работа — да, именно работа! — борьба за мир. Какой настойчивости, какого мудрого терпения, какой глубокой убежденности в своей правоте, в правоте своего дела она требует! В зале парижского отеля собрались наши друзья, сторонники мира, но и здесь в голосах выступавших нередко звучали растерянность и страх перед надвигающейся опасностью войны, сталкивались различные точки зрения на события, сотрясающие нашу планету, и членам советской делегации приходилось терпеливо убеждать, доказывать, спорить…
Да, это была настоящая работа! А какой поистине титанический труд нужен, какое упорство, самоотверженность и выдержка, когда нашим государственным деятелям, руководителям партии, дипломатам приходится вести долгие переговоры с теми, кто в душе ненавидит социализм, кто изо всех сил противится разоружению, кто тайно и явно воздвигает различные препятствия на пути к всеобщему миру!
Я думал об этом, сидя в зале парижского отеля, когда мое внимание особо привлекло очередное выступление. Выступал видный ученый. Он говорил негромким голосом, вроде бы даже буднично, по-деловому спокойно, но за словами его угадывались затаенная боль и тревога. Он говорил о возможном оружии будущего. Он говорил о тех средствах уничтожения, которые уже сегодня вынашиваются в планах заокеанских генералов, рождаются в заокеанских научных лабораториях. Он говорил о том, что уже сегодня делаются попытки создать оружие массового психического поражения. Такое оружие, по замыслу его изобретателей, способно воздействовать на психику человека, на его мозг, на его память, способно превращать большие скопления людей в неуправляемое, охваченное безумием и паникой стадо.
Да, мне и раньше приходилось читать о подобных опытах. Такие опыты ставились в Соединенных Штатах. С помощью химических веществ экспериментаторы, работавшие по заданию Центрального разведывательного управления и военных ведомств, воздействовали на мозг человека, стремясь превратить его в послушного робота, слепого и жестокого исполнителя чужой воли.
Можно ли придумать что-либо более бесчеловечное и зловещее, чем подобные опыты!
Ученый, выступавший на парижской встрече, призывал своих коллег к бдительности, призывал задуматься над тем, кем и во имя каких целей могут быть использованы новые открытия после того, как они выйдут за пределы лабораторий, призывал поднять голос протеста против попыток создания нового страшного оружия.
А я слушал его, и тревога разрасталась в моей душе. «Как же так? — думал я. — Ведь сами по себе ни генералы, ни политики, вынашивающие планы господства над миром, не способны ни поставить подобные опыты, ни изобрести подобное варварское оружие. Для этого нужны знания ученых, их труд, их талант, наконец! Так неужели же эти ученые не ведают, что они творят? Или они утешают себя мыслью, что их главное дело — это опыт, эксперимент, новые исследования, а на что и куда они пойдут, в чьих руках окажутся — это уже, как говорится, не их забота. Или считают, что все равно бессильны что-либо изменить в этом мире, как-либо повлиять на политику власть имущих? И не преступна ли такая позиция?»
Как же велика сегодня ответственность ученого перед людьми, перед всем миром, перед человечеством! Об этом нельзя не помнить.
Все то, что я услышал в зале заседаний парижского отеля, все те мысли, которые вынес оттуда, долго не оставляли меня, будоражили и тревожили. Мне казалось, что я тоже не имею права не отозваться на заботы и тревоги мира, не сказать о том, что сегодня волнует многих и многих.
«Кто же, если не писатели, — говорил я себе, — могут и должны поднимать тревогу в сердцах людей, предупреждать о тех опасностях, о тех угрозах, которые сегодня еще таятся в лабораториях, еще маскируются под названием чисто научных исследований, а завтра по мановению новых претендентов на мировое господство могут обернуться жестокой и беспощадной силой?»
«Но как, каким образом лучше выразить свое беспокойство, свои тревожные размышления, — думал я, — чтобы они стали понятны и доступны и другим людям? Как это сделать?»
Вот тогда-то в голове у меня и стали складываться сюжеты моих первых фантастических рассказов. Тогда-то я и взялся за перо, чтобы написать такие рассказы, как «Наездник», «Катастрофа», «Торпеда» и другие. Насколько я справился со своей задачей, насколько достиг той цели, которую ставил перед собой, судить уже не мне. Об этом судить читателям. Мне же просто хотелось рассказать о том, что даже самые фантастические сюжеты сплошь и рядом оказываются очень тесно связаны с реальной жизнью.
Катастрофа
С утра в этот день, казалось, ничто не предвещало ничего необычного. Небо над городом было ясным, барометры показывали нормальное устойчивое давление, и прогноз погоды, переданный по телевидению, был как нельзя более благоприятным. Как обычно, открывались закусочные и магазины, небольшие конторы наполнялись служащими, по улицам бежали машины, дети спешили в школу.
И самое удивительное — впоследствии никто не мог объяснить, что же послужило, что же явилось хотя бы каким-то внешним признаком, начальной причиной надвигающейся катастрофы, ее предвестником. Потом, когда специальная комиссия пыталась восстановить картину всего происшедшего, многие жители города, те, кого опрашивали члены комиссии, могли хотя бы приблизительно рассказать, что именно творилось с ними тогда, могли более или менее последовательно поведать о своих поступках, однако никто был не в состоянии ни определить, ни даже предположить, откуда именно исходил источник опасности.
Единственно, что было достоверно, — это то, что ощущение опасности распространялось хотя и стремительно, но словно бы волнообразно: сначала предчувствие тревоги ощутили жители западной окраины города, затем это предчувствие как бы хлынуло дальше, в глубь городских кварталов. Еще через мгновение это беспокойство, это гнетущее предчувствие, подобное тому, какое испытывают, наверно, животные перед началом землетрясения, уже переросло в панику, в страх, в ужас.
Казалось, страх возникал сам по себе. И чем необъяснимей было его возникновение, тем сильнее становилось чувство давящего, гнетущего ужаса. Тогда никто из тех, кто первым испытал и тревогу, и панику, стремительно перерастающую в страх, и желание бежать, скрыться, спрятаться, еще не знал, что эта волна страха уже катится по всему городу, — каждый был уверен, что лишь он стал жертвой странного приступа болезни, близкой к безумию. Люди метались, одни выскакивали на улицу, надеясь именно здесь обрести спасение от неизвестно откуда надвигающейся катастрофы, другие прятались в домах, падая на пол, укрывая, обхватывая головы руками, третьи пытались выбраться из города на автомашинах, но все то же чувство отчаяния и страха лишало их способности действовать, способности. вывести машину из гаража, включить зажигание, способности верно определить направление движения. И когда те, кто выскакивал из домов, видели искаженные страхом лица других людей, расширенные от ужаса глаза, что-то кричащие рты, всеобщая паника разрасталась, становилась все сильнее, все невыносимее…
Сколько времени длилось это безумие? Тем, кто был охвачен страхом, кто метался в панике или прятался в первом попавшемся укрытии, казалось, будто все тянулось необычайно долго. Однако когда волна паники внезапно схлынула, когда люди начали постепенно приходить в себя, выяснилось: катастрофа продолжалась не больше десяти — пятнадцати минут. Да и была ли катастрофа? Что, собственно, случилось, что произошло за эти четверть часа? Был лишь страх, было предчувствие катастрофы. И тем не менее следы этой вроде бы и несовершившейся катастрофы были столь ощутимы, столь разрушительны, что с трудом удавалось поверить, будто все это могло произойти в такой ничтожно малый промежуток времени. Разбитые, столкнувшиеся одна с другой машины, высаженные стекла, осколки на асфальте, брошенные, валяющиеся в пыли вещи — сумки, баулы, свертки, какие-то бумаги, веером разлетевшиеся по панели, — все это предстало взглядам тех, кто, опомнившись, но еще не понимая, что же все-таки произошло, озирался в недоумении вокруг. Уже звучали надсадно сирены полицейских машин, уже ринулись по улицам, словно ожившие вдруг, санитарные машины, но теперь мало кто нуждался в их запоздалой помощи…
Город постепенно приходил в свое обычное состояние, возвращался к привычной жизни. И многие уже пытались убедить себя, что все то, что произошло столь мгновенно и внезапно, было скорее лишь результатом их воображения, невольно преувеличенным, чем действительным, реальным бедствием. Уж слишком невероятной, фантастической, ничем не объяснимой казалась волна страха, неожиданно обрушившаяся на город.
Спустя час в выпуске экстренных телевизионных новостей, передаваемых из столицы страны, уже запестрели заголовки: «Эпидемия безумия в городе Кроумсхелл», «Таинственное происшествие на юге», «Еще одна загадка потрясает Землю», «Цунами страха»… Комментаторы спешили пересказать первые подробности происшедшего. Выяснилось, что некоему любителю-кинооператору, Дональду Хорнстайну, владельцу небольшой антикварной лавки, удалось заснять кое-что из происшедших событий, и эти кадры — искривленные, то словно бы вздымающиеся ввысь, то летящие вниз, в дорожный асфальт, как будто камера беспорядочно металась в руках снимавшего, — замелькали, бесконечно повторяясь, на экранах телевизоров. Кинокамера выхватывала отдельные лица, искаженные страхом, глаза, наполненные ужасом; она успела запечатлеть какого-то человека, прижавшегося к стене дома, раскинувшего руки, словно бы стремящегося врасти, вдавиться в эту стену, бегущего, закрывающего лицо ладонями ребенка, затем изображение теряло резкость, расплывалось, темнело, — вероятно, камера вырвалась из рук того, кто держал ее… Но в этих кадрах, сколько ни вглядывались в них люди, не отрывавшиеся от экранов телевизоров, не удавалось обнаружить ничего, что бы могло объяснить, чем был вызван стремительный прилив ужаса, охватившего город. Кто преследовал этих бегущих людей, что побуждало их искать убежища, какая сила заставляла их метаться в панике? Ответа на эти вопросы так и не было. Впрочем, комментаторы уже торопились высказать свои собственные предположения, уже ссылались на мнения авторитетных ученых, попытавшихся дать первые объяснения всему случившемуся.
«…Воздействие некоего неопознанного объекта, прошедшего над городом, направленного, по всей вероятности, к Земле инопланетянами…»
«…Прорыв сквозь трещины в земной коре невидимых и неощутимых на вкус и запах скоплений ядовитого газа, ранее неизвестного науке и способного необычайно сильно воздействовать на психику человека…»
«…Новый, ранее неведомый медикам вирус, принесенный течением воздуха с гор и способный вызвать массовое мгновенное и столь же быстро проходящее безумие…»
«…Уникальный случай массового психоза, вызванный современными стрессовыми перегрузками, угрозой ядерной войны и всеобщей гибели, сознанием невозможности спастись от этой гибели. Причем психоз этот, исходивший поначалу, вероятно, от одного или нескольких лиц, оказался настолько сильным биополем, заряженным невероятно мощной энергией, что постепенно захватил всех окружающих…»
«…Солнечная радиация. Сконцентрированное космическое излучение, которое по еще неясным причинам оказалось сфокусировано именно в той точке земного шара, где лежит пострадавший город…»
«…Судя по первым гипотезам, повторение подобного явления вряд ли возможно. Жители Кроумсхелла могут быть спокойны. Теперь слово за учеными, призванными разгадать еще одну волнующую загадку природы…»
Однако голоса комментаторов еще продолжали в упоенном возбуждении звучать с экранов телевизоров, когда город ощутил новое приближение волны страха.
И снова, как и несколько часов назад, необъяснимая тревога, перерастающая в панику, прокатилась по городу. Словно бы стремительный ветер ужаса пронесся вновь над домами Кроумсхелла. Все повторилось, только теперь ужас, охвативший людей, был еще больше, еще сильнее, еще отчаяннее, потому что казалось: этому уже не будет конца.
Но как и в первый раз, катастрофа, обрушившаяся на город, длилась не более пятнадцати минут. И опять последствия ее были столь же явственны и сокрушительны, как и прежде. Но теперь, едва только в Кроумсхелл вернулось относительное спокойствие, едва его жители стали снова приходить в себя, началось повальное бегство из города.
Однако первые же машины, вырвавшиеся из города на шоссе, ведущее на север, были остановлены специальными патрулями. Выезд за черту города был перекрыт, город оказался оцеплен национальной гвардией.
Слова «эпидемия», «вирус», «таинственная болезнь» замелькали в воздухе.
Власти страны по радио неоднократно и настойчиво обращались к жителям Кроумсхелла с призывом сохранять спокойствие и не покидать свои дома. «Опасность распространения по всей стране ранее неизвестной медицине болезни, — говорилось в этом обращении, — заставляет нас полагаться на ваше мужество и гражданскую сознательность. Уже создана особая комиссия, состоящая из специалистов самой высокой квалификации, которая немедленно прибудет в Кроумсхелл для выяснения причин постигшего город бедствия и оказания необходимой помощи. Спокойствие, хладнокровие и стойкость — вот что сейчас больше всего требуется от мужественных жителей Кроумсхелла. Город объявлен зоной стихийного бедствия. Помните: взгляды всей страны сегодня обращены на юг, к вашему городу. И пусть надежда и мужество не покидают вас!»
Такими словами заканчивалось обращение.
Еще несколько часов прошли в тревожном ожидании. Но на этот раз опасения оказались напрасными: нового прилива панического страха не последовало.
А вскоре в аэропорту Кроумсхелла приземлился самолет, на котором прибыла специальная, наделенная особыми полномочиями комиссия.
Комиссия состояла из семи человек, и возглавлял ее профессор Бергсон. В выражении его лица, в манере держаться сочетались озабоченность и оптимизм, деловитость и энергичная жизнерадостность, свойственная людям, уверенным в себе, знающим себе цену. И эта его уверенность, казалось, сразу передалась тем представителям городских властей, которые встречали комиссию в аэропорту. Впрочем, сама фамилия профессора мало что говорила жителям города, и только то почтительное уважение, с каким обращались к Бергсону остальные члены комиссии, заставляло думать, что это человек, действительно обладающий и большим опытом, и немалой известностью в научном мире. В газетных статьях, посвященных Бергсону, сообщалось, что начинал он как специалист в области космической медицины, что ему, в частности, принадлежит ряд открытий, связанных с влиянием космических лучей на организм человека. Так или иначе, но с его появлением в городе и научные телеобозреватели, и радиокомментаторы, и корреспонденты газет связывали вполне реальные надежды на разгадку тайны тех событий, которые потрясли город.
В первый же день Бергсон охотно дал интервью, точнее, устроил небольшую пресс-конференцию, во время которой на вопрос одного из журналистов, какую именно из ранее уже высказанных точек зрения на причины катастрофы он считает наиболее вероятной, он не без доли юмора ответил, что для него, как для ученого, любая точка зрения остается вполне вероятной до тех пор, пока не будет доказана ее абсолютная невероятность. На вопрос, есть ли у него собственная версия происшедших событий, профессор ответил, что даже если бы у него была таковая, он бы предпочел до поры до времени ее не обнародовать.
Потом Бергсона спросили, приходилось ли ему раньше сталкиваться с чем-либо подобным или по крайней мере встречать в научной литературе упоминания о явлениях, сходных с теми, которые имели место здесь, в Кроумсхелле. Бергсон ответил: нет, не приходилось.
«Если допустить, как утверждают некоторые, что страх и паника, охватившие город, были своего рода эпидемией безумия, вызванной неким, пока неизвестным науке вирусом, — сказал один из репортеров, обращаясь к Бергсону, — то не боитесь ли вы, профессор, стать еще одной жертвой этой эпидемии или, говоря проще, заразиться этой таинственной и грозной болезнью?»
«Что ж, — ответил Бергсон, улыбаясь, — вероятно, это можно было бы считать удачей. В таком случае мы бы сразу получили убедительное доказательство данной версии…»
«Верит ли профессор в то, что ему и членам его комиссии удастся найти истинное объяснение катастрофы, постигшей город, обнаружить действительные ее причины?»
«Если бы я не верил в это, меня бы здесь не было, — ответил Бергсон. — Ну а если говорить вполне серьезно, то главная цель нашей комиссии — воссоздать как можно более полную картину всего, что произошло, со всеми деталями, с малейшими подробностями. Поэтому мы начнем с массового опроса свидетелей разыгравшейся драмы, тех, кто пережил ее. Я уверен, что собранный нами материал, сопоставление различных свидетельств, всего, что запечатлелось в памяти очевидцев, и даст нам возможность ответить на те вопросы, которые стоят сегодня перед нами. Наша комиссия обращается ко всем жителям города с просьбой оказать нам максимальную помощь. Я бы не побоялся утверждать, что разгадка катастрофы — в ваших руках, в руках жителей Кроумсхелла…»
Этими словами Бергсон и закончил пресс-конференцию.
Уже на следующий день комиссия приступила к работе. Одна за другой накапливались магнитофонные записи — рассказы тех, кто был свидетелем и участником катастрофических событий.
Поделиться книгой: