Помоги проекту - поделись книгой:
На партийной конференции Елисея Романова избрали в состав Ростово-Нахичеванского комитета РКП(б), и группу железнодорожников возглавил Дмитрий Ковригин — токарь механического цеха мастерских. Здесь сложилось крепкое ядро подпольщиков, их влияние на рабочих было действенным. Свидетельств тому много. Скажем, взять хотя бы положение с литературой. Уже давно член ячейки, отвечающий за распространение листовок и брошюр, приходит пораньше и в ящике для инструмента раскладывает пачками литературу. Берет человек, что ему нужно, и попутно, при желании, получает дополнение. И обычно за считанные минуты литературу разбирают.
Понятно, идти на такой путь, так рисковать можно только в коллективе, где крепко доверие между людьми. И долгое время этот способ распространения подпольной литературы действовал надежно, был более верным, чем просто разбрасывание в цехе: немало там лишних глаз.
Железнодорожники снабжают листовками и воинские эшелоны. Механический цех расположен рядом со стеной, отделяющей завод от железнодорожных путей, станции. Когда эшелоны подходят близко к стене, нужно быстро взобраться на нес и швырнуть одну за другой несколько пачек листовок в распахнутые двери теплушек или на открытые площадки, где стоят орудия, повозки. Пока спохватятся офицеры или фельдфебели, подпольщика как ветром сдует.
Продолжалось так довольно долго. Особенно успешно проделывал эту операцию Костя Ковалев, парнишка ловкий и стремительный. Но однажды только вскочил он на стену, чтобы проверить, где двери эшелона, как увидел расхаживающего у стены часового. Пока часовой сообразил, что человек на стене — тот самый, караулить которого он поставлен, Костя сначала упал плашмя на верх стены, а мгновение спустя был уже во дворе. Проверка показала, что с этих пор к большинству эшелонов, особенно солдатских, выставлялись специальные караулы или наряды жандармов.
Нужны были новые формы работы.
Листовки для воинских эшелонов теперь чаще всего передавали рабочим депо, где ремонтировали вагоны. Перед тем как их подавали под загрузку, рабочие оставляли листовки в вагоне и, несомненно, часть из них попадала по назначению.
И еще важная работа, связанная с продвижением воинских эшелонов: добывались точные сведения графика их движения. Эти данные передавались в комитет, а оттуда — разведке Южного фронта.
В конце февраля мастерские стали центром по изготовлению бронеоборудования. Котельный цех перешел на работу в две, а некоторые бригады и в три смены. Что ни день, из ворот мастерских выходит готовая бронированная площадка или броневик. Жесткие сроки установлены для строительства бронированных паровозов. Сделать так, чтобы изготовление бронеоборудования сорвалось, было, к сожалению, невозможно. Значит, нужно было всячески затягивать сроки выхода новой техники, затягивать, насколько хватит сил. Но как?
Центральная ячейка в полном составе собралась у Федора Евдокимова, пришел на заседание и Елисей Романов.
Предложений поступило несколько:
— Испортить компрессора!
— Вывести из строя запасные баллоны сжатого воздуха!
Каждому понятно — осуществление любого из этих предложений сделало бы невозможным пользование пневмомашинами, результат — остановка основного производства. Да, любое из предложений годилось, но… Костя Ковалев сказал:
— Вчера в котельном появилось несколько новых людей. Разве не подозрительно? Сразу — и все новые. А сегодня в пневмоотделении дежурил жандарм. Наверное, поставили его не только на сегодня.
— Видимо, — сказал Романов, — придется еще и еще обдумать дело в подробностях. Беляки зевать не будут, прикроют все важные узлы, остается открытым одно — буксы. Если пользоваться песком и особенно металлическими опилками — задираются втулки прочно, требуется капитальный ремонт.
— А если проверка?
— Нужно делать в самый последний момент.
— Так-то оно так, но…
— Чего — «но»? Другого я просто не вижу, — сказал Романов. — И еще. Комитет решил: сейчас нужно усилить помощь семьям красногвардейцев и пленным, которых гонят через Ростов. Это важно не только для семей или товарищей пленных. Это важно политически — как яркое свидетельство рабочей солидарности. И последнее — нужно учиться военному делу.
Несколько дней спустя в Кленовой балке, за Олимпиадовкой, собралась боевая дружина мастерских.
В канавах еще лежал снег, трава зеленела кулигами на высохших местах. Но весной пахло уже крепко.
Перед боевиками выступил Васильев:
— Весна, товарищи, несет нам освобождение. И мы должны помочь Красной Армии. Но для этого нужно учиться воевать, наособицу тем, кто не был в армии, не знает обращения с оружием. Помните — вы не одни. Городская боевая подпольная дружина — единый кулак, который обрушит всю свою мощь в спину белому фронту.
После ухода Васильева бывший фронтовик Александр Кононов начал объяснять новичкам устройство винтовки…
Борьба Мурлычева в застенках белой контрразведки подошла к концу. 11 марта военно-полевой суд вынес ему приговор.
Итак, конец. Теперь ему осталось совсем немного жизни.
Егор знал об этом и раньше, но как-то не верилось, что все наступит так быстро. Суд, вернее, комедия суда состоялась. Вечером, самое позднее завтра утром, приговор доставят в тюрьму и… конец. Отсюда, из камеры № 13, дорога только одна…
Егор еще и еще раз мысленно проверял каждое свое слово, каждый свой поступок здесь, в лапах врага, и думал: «Правильно? Так я сделал? Так и надо?..»
Тело болело. К нему, как нарочно, снова вернулась способность чувствовать боль, способность, казалось, совсем утраченная. Егор осторожно присел на нары, медленно откинулся назад, прислонился горящей спиной к холодной стене.
«Как хорошо, что я сейчас один, — подумал он и ужаснулся, — хорошо!.. Разве так можно!.. Тех, кто здесь был передо мной, уже нет в живых… Одному просто легче… Легче, что не надо скрывать страдания. И можно спокойно думать…»
Егор вспомнил суд. Свидетели обвинения говорили коротко. Удивился Егор, что неплохо о нем отозвался бывший хозяин. «Вежливый молодой человек», — так сказал Жорж Лели. Остальные ничего хорошего не сказали, выискивали отрицательное. Отец просил у суда снисхождения. А есаул граф Канкрин, председатель военно-полевого суда, орал на подсудимого:
— Ты состоял председателем временного рабочего правления завода Лели! Ты национализировал… (Выдумали, сволочи, словечко!) Национализировал его!
Ты тайком пробрался в Ростов как большевистский агент, продавшись большевикам в Курске!
Ты заимел типографскую машинку для печатания прокламаций и воззваний большевиков.
Ты хранил расписки в получении денег членами большевистской партии и подложные паспорта.
Ты имел письменное распоряжение выяснить количество штабов, учреждений и войск в городе, возможность достать оружие для большевистских организаций…
Подъесаул Евфанов, удовлетворенно закрыв глаза, сочувственно кивал головой в такт выкрикам председателя, сотник Черняк барабанил пальцами по столу. Закончив поток своих выкриков, Канкрин брезгливо сморщился и, не глядя в сторону подсудимого, просипел:
— Увести мерзавца!
Так закончился суд. Егор надеялся, что суд будет открытым, готовился сказать последнее слово. Ему так хотелось сказать все, что скопилось в сердце, но не наедине с этими палачами.
— Да, я был председателем временного рабочего правления завода. Мы стали хозяевами того, что по закону труда — самому справедливому закону, — принадлежало нам, ведь и завод, и его машины, и миллионы прибылей — все рождено нашими руками, нашим потом и кровью…
Да, Жорж Лели не хотел сдаваться без боя. И вы пришли ему на помощь, вы — наемные убийцы и грабители. Мог ли я терпеть вас? Конечно, нет! И я вступил в борьбу с вами — по велению сердца, по призыву единственно народной, единственно справедливой Российской Коммунистической партии.
Да, я ездил в Курск. Но не для того, чтобы продаться большевикам, как изволил выразиться граф. Нет, я отдал себя делу Ленина много лет назад. И этой службой очень горжусь!
Да, это я печатал и распространял большевистские листовки. Помните, одна из них начиналась так: «Рабочие Ростова и Нахичевани! Держите порох сухим и готовьтесь к новым жестоким боям!». Они скоро наступят, эти бои. И я горжусь, что моя работа принесет рабочим пользу в ту минуту, когда они снова возьмутся за оружие. Вам не будет пощады!.. Не будет!..
Егор говорил и говорил. Перед ним, как живые, стояли лица товарищей. Он вспоминал каждое их слово, каждое дело. Многое из того, что было сделано ими, сейчас он брал на себя, он — руководитель ростовских подпольщиков.
А подполье боролось. До Егора долетали только отголоски происходящего на воле. Но своим мужеством, своей волей он продолжал быть в рядах борцов, ни на минуту не забывая о своем партийном долге.
И все же, кто услышит сказанное? Кто узнает, как умрет Егор Мурлычев? Несколько дней назад, когда он был еще в «карантинной» камере № 74, приходил священник.
— Покайся, сын мой! Да и простит тебе господь наш прегрешения твои!..
Каяться Егор отказался, но книгу — духовную, про угодников — взял, к удивлению священника. Там, на полях, и записал он бисерным почерком: «Товарищи, я, по-видимому, не выдержу всех пыток. Прошу вас — боритесь за дело большевизма, за дело Ленина. Егор Мурлычев».
Книгу забрал библиотекарь тюрьмы Чеботарев, человек, связанный с большевистским подпольем. Он сохранит, конечно, книгу.
Егор повернулся к окну — четким светлым прямоугольником вырисовывалось оно под потолком, подумал: «Еще далеко до вечера…»
Со стены за ворот посыпалась побелка. Егор поднял глаза. Стена! На ней столько людей оставили память о себе! Пусть стена поведает товарищам и о его последнем дне.
Егор стал на нарах на колени и ногтями, раздирая пальцы в кровь, стал царапать. Медленно, слово за словом рождался этот последний привет друзьям: «Товарищи… я погибаю… за дело… революции… начатое мною… продолжайте… Егор Мурлычев».
Как все-таки долго тянется день, последний день! Егор в полузабытьи лежит на нарах, и ему чудится, что снова плывет линейка по привольной степи, снова везет его за линию фронта. И милое лицо Ариши…
«Смогли ли снова наладить типографию? Спирины… К ним нужно было перепрятать от Вернидубов типографию… Только к ним! Мало мы все же поработали… Да, мало: с сентября по ноябрь… Почему „мы“? Почему „мало“? На воле остались товарищи. Они продолжают дело…»
Смотри, это Леденев… Да, да, тот самый Леденев, который не раз уже помогал Егору. Он связан с Чеботаревым, кажется. И еще с кем-то…
Леденев протянул листок:
— Егор… У нас мало времени. Совсем мало. Прочти.
Егор взглянул, — и сердце сжалось от радости. Это была листовка! Большевистская листовка. Свежая. Звавшая к свержению белогвардейской диктатуры.
— Хочешь что-нибудь написать?
Леденев протягивает Егору карандаш и клочок бумаги.
Хочет ли он?! Строки ложатся будто сами собой:
«Товарищи! Я прочел вашу листовку. У меня забилась кровь, прибавилось силы. Я не сомневаюсь, что вы будете продолжать начатое дело. Я умру с твердой уверенностью, что вы также будете идти до конца, до полной победы. Пожелаю вам успеха.
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Российская Коммунистическая партия большевиков.
Я немного болен.
Привет всем.
— Ты мужайся, — шепчет Леденев, — сегодня попробуем…
Он быстро ушел, унося последнее письмо Мурлычева.
Третьи сутки подряд, каждый раз с полуночи сидела в засаде у Балабановской рощи группа дружинников, инструктированных Тюхряевым. Было отрепетировано несколько вариантов освобождения товарища Егора.
Но и в эту ночь в роще было спокойно. И в дальнем ее углу не гремели привычно выстрелы, опрокидывая в неглубокие ямы очередную партию жертв белого террора. Господа палачи и в эту ночь отдыхали.
Загулявшие допоздна Бордовсков и Пачулия, пьяные и злые (какие-то гвардейские офицеры из-под носа у них увели девочек), на служебной пролетке подъехали к тюрьме, предъявили документы и потребовали выдать им Мурлычева для допроса.
Дежурный, хорошо знавший офицеров, распорядился привести Мурлычева и приказал двум охранникам сопровождать господ офицеров и арестованного.
Когда пролетка по Сенной домчала до Таганрогского проспекта, Бордовсков вдруг сказал вознице:
— Поворачивай направо!
Один из солдат запротестовал:
— Нам приказано в контрразведку!
— Молчать! — гаркнул хорунжий, а Пачулия, икая, добродушно пояснил:
— Какая разница, где вести допрос?!
Пролетка бойко помчалась по Таганрогскому, миновала Нахаловку и выскочила в степь.
— Давай на свалку! — заорал Бордовсков.
Кони резво мчались по схваченной весенним морозом дороге, топот их копыт звучно раздавался в предутренней тишине.
— Стой!..
Пролетка остановилась среди гор мусора и нечистот.
Бордовсков спрыгнул на землю, помог сойти князю и, гримасничая, поклонился Мурлычеву:
— Милости просим, господин комиссар!
Егор, понимая, что не ждать ему хорошего от этого ночного визита, медленно сполз с пролетки.
— Иди, иди сюда, миленький! — загнусавил Витька и вдруг выхватил из ножен саблю. — Собаке собачья смерть! На колени!..
— Этого ты… от меня… не дождешься никогда!
Сколько ударов нанесли Бордовсков и Пачулия уже бездыханному Мурлычеву, они не помнили. Солдаты боялись подойти к озверевшим офицерам, уговаривали их издалека:
— Начальство будет гневаться, господа офицеры! Что будет! Что будет!
С трудом удалось усадить их в пролетку и доставить в город.
Как насмешка, прозвучали строки приговора, доставленного в тюрьму утром:
«…На основании статьи 9 приказа Всевеликого войска Донского № 843 подвергнуть его лишению всех прав состояния и смертной казни через расстрел».
Палачи уже не были вольны распоряжаться судьбой Егора Мурлычева. Он шагнул в бессмертие.
12 марта Ирина Шкориненко пошла к тюрьме пораньше. Хотела успеть передачу Ёре передать до начала смены (Ирине нужно было идти во вторую). Охранник, услышав фамилию Мурлычева, сказал, не глядя в книгу, как обычно делал:
Поделиться книгой: