Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, лады, — оловянный взгляд молодого человека озарило подобие удивления, и он с энтузиазмом начал царапать крупные каракули.
— Готово? — Янка взяла листок, тускло освещаемый зажигалкой: «Я, Агранович Александр Серафимович, находясь в здравом…» Слова заплясали у неё в глазах и враз рассыпались.
— Ты чего понаписал? А?! Я сказала свою фамилию писать. Своё имя, а не чужое!
Лицо у мошенника вытянулось. Он уставился на Янку, округлив глаза:
— А ты чё, как узнала то? Ну, понял, я тада… — под тяжёлым Янкиным взглядом парень засуетился и вроде бы засобирался уходить, но что-то его удерживало. Внезапно он резко выхватил блокнот и порывисто написал: «Я, Олег Антипов, нОхАдясь в здравом уме и твёрдой памяти, очень хочу познакомиЦА».
— Меня, ваще-то, Антипом зовут — погоняло, — он с жаром протянул Янке свою руку, сплошь покрытую татуировками, проглядывающими даже в тусклом свете от зажигалки. Пальцы были увиты вензелями наколотых перстней с одним реальным кольцом-печаткой, на котором угадывалось раздутое изображение черепа с признаками гидроцефалии.
— Творческий псевдоним? — язвительно усмехнулась Янка.
В единый момент она почувствовала, насколько все эти клички, татуировки, лагерный шансон, жаргонные словечки, весь блатной антураж чужды ей и глубоко отвратительны. Она ещё раз мельком взглянула на мятую расписку. — Знаешь Аграновича? — спросила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
— А то! Корефан мой. С детства в одной песочнице косяки шкерили.
Это самоуверенное заявление, совершенно не сопоставимое с Аграновичем, стало решающим в дилемме: продолжать знакомство с подозрительным субъектом или всё же послать? «Конечно. Немедленно. Задружить насмерть. Влезть под шкуру, стать самой лучшей, единственной, необходимой. Ведь он знает Аграновича! Это главное. А вдруг, чем чёрт не шутит, эта гнилая ниточка приведёт к НЕМУ?!» Но ниточка вилась, опутывала, вязала по рукам и ногам и не приближала, а всё дальше и дальше уводила от мечты.
— Да хрен его знает, где он щас, Санёк, этот шарится. Неважная тема! Я сам, слышь, в непонятках…
Скороспелая весна успела несколько раз сменить гнев на милость, принарядиться, подобрав с улиц вытаявший мусор, ослепить солнечными зайчиками, гоняя по двору одуревших котов. Как обычно. Но всё же что-то разительно и безвозвратно изменилось и никогда уже не будет прежним.
Пройти по ЕГО двору — вот оно первое, простое оправдание порочного влечения к Антипу, придуманное Янкой для самой себя. Странное смешение чувств отвращения и зависимости она нарекла термином «эстетика безобразного», вычитанным из чужих конспектов по истории искусств. Мучительно и одновременно притягательно видеть двойника Аграновича. Он словно эрзац из подкрашенного желатина, претендующего на звание красной икры. Когда Антип курил молча, Янка любовалась им, впадая в благоговейный экстаз, но стоило ему открыть рот, как очарование моментально испарялось, сменяясь на досаду и раздражение. Зато теперь у неё появилась волшебная возможность каждый вечер пересекать священный двор уверенной походкой человека, спешащего по делам, а не мозолить людям глаза под окнами назойливой попрошайкой. Каждый раз Янка подходила сюда, как на исповедь, с отчаянным призывом и мольбой в замирающем сердце. Но неподкупный Дух Его Величества Сашиного Двора оставался глух к Янкиным страданиям и при внешней приветливости хранил ледяное равнодушие, как хитрюга — японский бизнесмен. Янке так и не удалось повстречать ни самого Аграновича, ни его странной сожительницы, похожей на Геллу.
Первый необдуманный шаг. Второй. Третий. Как легко решиться на первые шаги, ведь кажется, так далеко ещё до вершины, а значит, и расплата не скоро. Всё, что было связано с Антипом, окутывала серая, беспросветная муть. В глубине души Янка надеялась, что до серьёзных отношений с ним никогда не дойдёт, однажды она встретится с Аграновичем — и всё счастливо решится само собой.
Однокомнатная «хрущоба». Продавленный диван. Густой замес табачного смрада в сочетании с вонью кошачьей и человеческой мочи. У облупленной стены запущенной комнатёнки теснится железная кровать без матраца. Прямо на металлической сетке лежит великовозрастный детина без единого проблеска интеллекта, напоминающий гигантскую мокрушу. Это Валик — младший брат Антипа. Его основные занятия — под нечленораздельное мычание пускать пузыри слюней и обильно орошать свежей порцией испражнений свой прогнивший матрац, который каждое утро вывешивают на перила балкона, на радость мухам, отпугивая издёрганных соседей.
Людмила Ивановна — Мамлюда, бывший секретарь партийной организации, завуч престижной физмат школы, а ныне конченная хроническая алкоголичка, редко вмешивалась в общее течение жизни. Обычно, если она присутствовала по месту жительства, то представала в одной из двух ипостасей: спящей где придётся либо передвигающейся на автопилоте, в безумном сомнамбулическом состоянии, с обмороженными глазами и с песней собственного сочинения: «Напилась до усрачки… Не дойду я до тачки…» В те редкие осознанные фрагменты биографии, когда она была в состоянии говорить, вспоминала своего мужа — офицера, грубого и запойного, бросившего её в дальневосточном гарнизоне с двумя малолетними детьми. Строгая женщина на замусоленной фотографии, которая каждый раз при относительном протрезвлении демонстрировалась Янке, даже отдалённо не напоминала Мамлюду — прокуренное, пропитанное суррогатным спиртом существо, с нечесаным реденьким седым хвостиком, в разбитых очках и засаленной, побитой молью кофте неопределяемого цвета.
— Послушай меня, Клеопатра, — поучала она, тряся перед Янкиным лицом тёмно-коричневым, потрескавшимся кулачком, похожим на куриную лапку. — Запомни, с любым человеком жизнь может сделать всё! Как бы кто нос ни задирал, а и не заметишь, как можешь стать бомжом, вором, да кем угодно. Любая самая гордая и правильная девочка сделается вокзальной проституткой. Запросто! Потому что обстоятельства так могут сложиться. И против не попрёшь. Вот я…
Далее следовал бесконечный путаный рассказ, изобилующий каждый раз всё новыми жуткими подробностями из жизни опустившейся женщины. Глядя на неё и слушая о том, как поначалу Мамлюда пыталась противостоять судьбе, Янка сделала вывод, что никогда не станет рожать детей. Если бы муж бросил Людмилу Ивановну одну, спутавшись с очередной казарменной примадонной, то, возможно, Мамлюда попереживала б для порядка, но выдюжила и не спилась. И увольнение тоже, может, пережила, устроилась бы куда-нибудь на первое время, чтоб на хлеб хватало. Но тянуть на себе ещё двоих не нужных никому в мире, кроме неё, «цветов жизни»… ежедневно казниться, глядя на двух вырожденцев, интеллигентной в прошлом женщине было невыносимо: «Воспитание — воспитание. Чушь! Вот он как родился с первого дня — сволочь, и оглоблей его не перешибёшь!» Ну, с Валиком всё было понятно, больной человек, полностью зависимый, не способный даже мало-мальски обслуживать себя. Что с него взять, дурак он и есть дурак. Пользы от него, конечно, никакой, но и вреда тоже, кроме эстетического.
Антип был, по мнению Мамлюды, так же невыносим, но гораздо вредоноснее брата: «Страшен не просто дурак, а страшен инициативный дурак!» Антип явно относился именно ко второй, более удручающей материнское сердце категории. Он с рождения обладал кипучей энергией при полном отсутствии влечения к культуре и образованию. Кочуя по интернатам и приёмникам-распределителям, Антип встретил своё совершеннолетие в колонии, угодив туда по «хулиганке», так и не осознав, за что именно. Несмотря на всю «прелесть» морального облика, Антип весьма удачно устроился и преуспевал в жизни. Карьера таксиста ему удалась, к тому же он как-никак, но содержал забубённую мамашу и трутня-Валика. Иногда Антипу удавалось срубить кучу «левых хрустов». Но сколько бы ни было у него денег, их ему всегда почему-то хронически не хватало. Не только финансами, но и всем в доме заправлял именно он. Мамлюду Антип держал в чёрном теле и периодически поколачивал, а беспомощного братика оформлял в специнтернат. Протрезвев, что случалось не часто, Мамлюда устраивала по этому поводу героические истерики. И неизменно получала от Антипа очередную зуботычину, а поплакав, в качестве утешительного приза — сотку-другую, отправлялась заливать мысли о реальности с такими же горькими забулдыгами. Грозный Антип держал в почтительном страхе не только семью, но и всю округу. По малейшему поводу он мог неожиданно впасть в несанкционированную ярость, рвать, крушить, уничтожая остатки посуды и постельного белья, ударить кого угодно (особенно бурно он реагировал на вид милицейской фуражки).
Единственный человек, кого эти энергичные выпады совершенно не впечатляли, была Янка. Она самозабвенно передразнивала его безграмотную речь, ежеминутно тыкая в его бескультурье, приблатнённую безвкусицу, унижала и демонстрировала пренебрежение, осознанно пытаясь навлечь на себя его неуправляемый гнев, ища смерть в поножовщине. Зная, что подруга не боится его, Антип проникся к Янке глубоким уважением, требуя от окружающего мира поклонения своей королеве.
Каждый раз, посещая «логово», Янка приносила для несчастного Валика жвачку или чупа-чупс. Хотя Валик и без того всегда восхищённо таращился на неё, как питекантроп на сверкающую кремлёвскую ёлку. Мамлюда так же признавала Янку непререкаемым авторитетом:
— Клеопатра, ты положительно влияешь на этого дебила (Янка путалась, на какого именно). Лучшей снохи и представить не могу. Только прошу, не бросай нас!
Вечера коротались на крохотной кухне. Никто не смел нарушать царственный покой в кишащих тараканами чертогах. Мягко тлела тусклая настольная лампа. Убаюкивающе бренчал магнитофон. Антип молча, как неугомонный Гефест, чинил разнообразные вещи, порушенные им же в ходе недавнего воспитательного процесса, кипятил на вечном огне закопчённой газовой горелки смоляной чифирный гейзер. По сути, Антип не доставлял Янке особых беспокойств. Он изо всех сил старался ей нравиться и беспрекословно подчинялся с таким смирением, что это не могло не растрогать. Непроходимая его глупость и неотёсанность порой сильно раздражали, но Янка не умела долго сердиться, а так как была совершенно равнодушна к Антипу, то и не пыталась его переделать. Сексуально Антип был поразительно не образован для своего возраста и с наивностью дошкольника пересказывал байки из дворового фольклора типа, «как одна тётка родила от добермана» или «как один мужик у себя в подполе курицу насиловал». Максимум, что мог себе позволить «гроза микрорайона», это, изрядно подбодрившись спиртным, в пылу неконтролируемой страсти воровато сжать Янкину грудь и тут же машинально отскочить, спасаясь от неминуемой затрещины. Такое положение дел Янку абсолютно устраивало.
Но главное достоинство Антипа было то, что он не мешал ей, замерев, подолгу смотреть в одну точку. Янка сидела на широком подоконнике и лениво курила одну сигарету за другой, растягивая удовольствие на весь вечер. Ведь она ежедневно приходила сюда с единственной целью — видеть окно Аграновича. Янка безотрывно всматривалась сквозь грязное стекло кухни, два таких разных оконных проёма находились точно напротив друг друга. Когда в сизой от дыма кухне уже трудно было дышать, Антип открывал оконные рамы, и вход в волшебный мир Аграновича становилось ещё ближе. Из грязного дупла без занавесок можно было совсем близко — на одном уровне наблюдать за таинственной жизнью золотого прямоугольника. Там рано выключали свет и в таинственной глубине бродили прозрачные тени, мерцали огоньки, в непогоду же створки всегда открывались, выпуская биться на ветру белоснежные шторы-крылья.
Фольклорный элемент
Яга.
Я — фольклорный элемент,
У меня есть документ.
Я вобче могу отседа
Улететь в любой момент!»
В кривом переулке из частных домов, сиротливо жавшихся к церквушке, проживала древняя бабка Антипа, мать Людмилы Ивановны. Отношения между матерью и дочерью явно не складывались и больше были похожи на взаимную вражду. Янку это вовсе не удивляло, опираясь на собственный опыт, она знала, что бывает и хуже. Настораживало другое с самого первого дня знакомства с «весёлой семейкой», Антип и Мамлюда настойчиво тянули её в гости к бабушке. Для пробуждения стойкой мотивации Антип наперебой с мамашей цветисто рекламировали старушкины достоинства, не подтвердившиеся впоследствии ни по одному пункту:
— Бабушка очень добра и приветлива, чрезвычайно обеспечена. В подполье у неё несметные богатства, а в огороде зарыт чугунок, полный золота, персидские ковры вместо обоев и на потолке тоже. А ещё бабка-уникум классно гадает, чего не скажет — всё непременно сбывается!
Поначалу совместное посещение посторонней родственницы казалось Янке излишним, но потом, под бомбардировкой приглашений и обещаний познакомить её с замечательной пенсионеркой, смирилась с этим, как с само собой разумеющимся, обязательным визитом вежливости. Подготовка к походу растянулась на несколько недель. Наконец ради этого эпохального события Мамлюда собрала всю волю в кулак и четыре дня не брала в рот спиртного. Умылась, причесалась, сменила кофту на менее дырявую и подвела глаза наслюнявленным карандашом. Валика нарядили в почти белую рубашку и галстук-бабочку, оставшийся с незапамятных детсадовских времён. Антип в весёлом возбуждении радостно повторял одну и ту же фразу, как заведённый, не меняя в ней ни одного слова:
— А я вот, Янчик, «хавчиком» затарился. Не боись, и «кислятину» твою не забыл, — Антип гордо кивал на одинокую бутылку шампанского, сиротливо прижавшуюся к целому отряду «беленькой».
Низкую скрипучую дверь покосившейся хаты открыла весьма колоритная особа, способная запросто лишить всенародной славы и заработка бесподобного Милляра. Долгого вхождения в образ не требовалось. К тому же киностудия могла бы существенно сэкономить на гриме, костюмах и реквизите. Старушенция с первых минут знакомства поразила Янку своей прыткостью и бесцеремонностью. После дежурного приветствия сухопарая милляровская конкурентка, демонстрируя любезность, ловко сдёрнула с Янки короткое чёрное пальто, ставшее тесным маме Ире и потому презентованное дочери на очередной праздник. Когда Янка попыталась повесить «наследственную мантию» на вешалку, старуха буквально выдернула её из рук и скрылась в лабиринтах тёмных комнатушек, приговаривая как заклинание: «Там сподручнее будет, там сподручнее…»
На вышитой скатерти гостей ждал пузатый старинный самовар в окружении ватрушек, маринованных огурчиков, грибов, жирных блинов и жареных окорочков. При обилии икон последнее обстоятельство удивляло: вовсю шёл Великий пост. Бабка с энтузиазмом уплетала принесённую Антипом колбасу, чокалась водкой, беззлобно понося дочь матом, громко хохотала, обнажая единственный длинный коричневый зуб, то вдруг замирала и насупясь всматривалась в самую сердцевину Янкиного перстня.
Несмотря на долгую разлуку, поговорить родственникам было не о чем, поэтому, опрокинув по-быстрому несколько рюмашек, они принялись энергично ругаться, с искромётностью русской плясовой. Даже Валик похрюкивал необычайно бодро и сердито, изображая участие в общем веселье.
— Што ж ты, доща дорогая, не шибко-то маму торопишься навестить? Не заслужила, видать, от тебя такого почёта! Вот упаду, обмыть и то некому будет!
— Навещать-то вас — себе дороже! Не больно-то вы нас, мама, жалуете.
— А за што ж тебя, шалава подзаборная, жаловать-то? За то, што у прошлом годе у меня пухову подушку уташшыла иль за то, што последне одеяло пропила?
— Вот вам только и в радость, что судьбой меня моей попрекать УЖАСНОЙ!
— Ой, сю-сюдьбёй узясьнёй! Хто ж её изделал такой? В наше время аэротикой не занимались. Мало я тебя от хахилей твоих грёбасных спасала? Ихде благодарность? Подавчера кинулась, а настойки аптекарской и нету. Твоих рук дело! Тадысь, приходя ко мне: «Дайте, мама, денех. Ребёнок более, умирае». Как порядошна! Ну, я чё? На, доща! А у самой душа-то болить. Думаю, вдрух и взаправду помрёть Валенька наш родненький. Пошла, глядь, а эта сучка пьянюшша в дымину прям в грязи валятцца! ДАРАСТУДЫТТВОЮВТРИБОГАМАТНИХУ!!!
— Мама, идите на хер!
— Ну-ка тихо! — вмешался Антип — Мы чё тут собрались? Ругань, што ль, слушать? Останетесь вдвоём, перетрёте по-родственному. А щас предлагаю выпить за мою любимую девушку Яночку!
— И то верно! За тебя, Клеопатра!
В течение оживлённого застолья бабка несколько раз вскакивала и без лишних объяснений растворялась в закоулках сказочной избушки, состоящей, как пчелиные соты, из многочисленных ячеек-закутков. Странно, но с улицы домик казался гораздо меньше, чем изнутри. В моменты этих неожиданных исчезновений Мамлюда и Антип, пытаясь сгладить загадочное поведение хозяйки, резко переключались на Янку с утроенным благоговейным вниманием, которое выражалось в соревновании, кто быстрее напоит её водкой. Но Янка, находясь в необъяснимо отвратительном расположении духа, твёрдо стояла на своём и мрачно потягивала «кислятину»: «Боже! До чего я докатилась. Опустилась ниже канализации. Что за компания?! Алкоголичка плюс ведьма в маразме, овощ-дебил, психопат-уголовник и я — шиза в период обострения. Бесподобно! Но это всё равно лучше, чем чувствовать себя собачьей какашкой на продезинфицированной мамой Ирой кухне-операционной. Здесь хоть как-то уважают, своеобразно, конечно. Вон как все прыгают вокруг меня!»
Одно из «английских» бабкиных исчезновений закончилось продуктивно, и распорядительница банкета вынырнула из бездонных глубин Зазеркалья, победно демонстрируя замусоленную колоду карт. Янка терпеть не могла все карточные игры и никогда не могла оценить удовольствие «резаться в дурака», потому вздохнула с облегчением, когда услышала, что хозяйка намеревается гадать.
— Сначала по руке, — буркнула сивилла, подсев к Янке и обдавая её смесью ароматов плесени и свеженького перегара. Она стремительно сцапала сначала правую, потом левую Янкины ладони, молча ощупала их, поворачивая у самых глаз, и так же резко откинула в явном разочаровании, не возвращаясь больше к своему предложению. Затем старуха стала аккуратно раскладывать карты с такой оскорблён-но-кислой миной, что её длинный нос отвис, казалось, ниже загнутого подбородка.
— Бабанька, в очко сражнёмся! Пики-козыри, коки-пизари? — попытался загладить затянувшуюся паузу Антип.
— Притыкнися, наркомат! — грозно рявкнула старушонка и продолжила уже другим, елейным голоском — Вота вижу, дощенка, усё вижу. Вота ты — невеста в белой хвате. Народу тьма-тьмушша. Волнуе-переживае. Будя поворот в твоёй судьбе, будя.
Когда из-за стола под руки выволакивали обмякшую Мамлюду, она, бессистемно кивая на все углы, заговорщицки шипела в Янкино ухо, как тянущий плёнку сломанный магнитофон: «Там золото зарыто, там зарыто и там…»
Золотая стрела
Вергилий.
Гора так мудро сложена,
Что поначалу подыматься трудно;
Чем дальше вверх, тем мягче крутизна.
Поставлены в гаражи новые дорогие иномарки и старенькие, битые жизнью «Москвичи». Спешат в депо запоздавшие трамваи. Гаснет свет в окнах домов, засыпают многоглазые великаны. Город натянул на глаза тёмно-лиловый капюшон и задремал после хлопотливого дня.
Сегодня Янка преодолела себя и сделала это! Рискуя потерять сознание, открыла массивную дверь подъезда и вошла. Нелёгкая победа совсем не обрадовала. Прошла вечность с тех пор, как она впервые поднималась по этим ступеням, задыхаясь от страха и переполняющей надежды. И вновь каждый шаг давался с трудом.
Но сегодня уже не на что было надеяться. Через несколько дней назначена свадьба с ненавистным, презираемым Антипом, отвязаться от которого невозможно. Сведения о предстоящем бракосочетании хранились невестой в строжайшем секрете от ребят из группы и даже от Большой Матери. Она с удовольствием скрыла бы свой предстоящий позор и от родни. Но водка и вино уже томились в ящиках, там же, в тёмной кладовой, дожидались вскрытия консервированные оливки и маринованные огурцы с помидорами, закуплена в деревне свинина, подписаны аккуратным почерком Ленчика и разосланы многочисленные приглашения. На стене на фоне пёстрого ковра дымятся белоснежным туманом длинное платье и фата, напоминая о неминуемом постыдном акте. Зная жениха, было от чего смутиться. Зачем она идёт на это? Янка постоянно искала ответ на этот мучительный вопрос и никак не находила, старалась объяснить самой себе, оправдаться хотя бы в собственных глазах. От безысходности. Оттого, что ничего подобного встрече с Аграновичем не ждёт её больше в жизни. Запущена в любовных страданиях учёба, вследствие чего мама Ира допивает последнюю кровь. При одном только упоминании о доме срабатывает рефлекс — «бежать, бежать, бежать, курить, курить, курить…»
При вопиющей недостаче отечественных женихов никаких претендентов на такую принцессу, как Янка, нет и, видимо, в ближайшем столетии не предвидится. Уйти куда угодно, спрятаться от всех — единственное желание, одолевавшее последнее время. Другого выхода нет — только замужество решит все проблемы сразу.
Все ступени остались позади. Последний рывок! Вот она, эта огромная дверь. Наплывает, как козырной туз, в руке шулера, бьёт несчастную шестёрку, ставя жирную точку в конце игры, предрешённой заранее. «Ну вот и всё! Пришла попрощаться», — Янка тяжело сползла вниз, как жалкий дервиш перед неприступными вратами Тамерлана. Хотела поплакать и даже достала прихваченный для этой цели платок. Но слёзы не шли. Она сидела на корточках, мерно покачиваясь, как сидят заключённые при перегонах по этапу. Состояние потерянности незаметно сменилось внутренним воплем, неосознанно переходящим в реальный сдавленный вой: «Милый мой! Светлый! Почему я не нужна тебе? Почему?! Что же будет со мной? Как мне выжить без тебя?»
Янка встала на колени перед монолитной скалой двери, шепча бессвязную тираду из одних вопросов, не замечая, что временами переходит на крик. Заметив, наконец, за собой эту недопустимую вольность, крепко зажала себе рот.
После долго, как фанатичная богомолка в религиозном экстазе, прижималась то лбом, то губами к холодной двери и шептала свою придуманную молитву:
Слёзы чертили на пыльной дверной поверхности тёмные дорожки: «За что ты наказываешь меня так жестоко? Невыносимо! Больно! Почему лобызаю эту бездушную, вишнёвую деревяшку? Может, не было на свете никакого Аграновича? Игра больного воображения? Господи, пожалуйста, я хочу его видеть! Только не через год и не через десять лет, а сейчас. Сейчас!»
За спиной послышались шаги, осторожные и тихие, но Янка отчётливо услышала их сквозь собственные рыдания. Осознание того, в каком неприглядном виде её могут застигнуть незнакомые люди, окатило волнами испуга и стыда. Она вскочила, как ошпаренная, готовая с боем прорываться к выходу, закрыв ладонями зарёванное лицо.
Внизу, на лестничной площадке, в свете тусклого казённого освещения, стоял АГРАНОВИЧ!
Янка тихо ахнула. Ей показалось, что внутри у неё оборвался и ухнул вниз висевший на тонкой ниточке булыжник. Застывшая в полной растерянности и парализованная, она всё же отметила его неприятное сходство с Антипом.
— Яна? Привет.
— Привет, — еле слышно выдавила из себя Янка, задыхаясь.
— Ты что тут… делаешь?
— Да так… К знакомым заходила…
Агранович бегло взглянул на часы — поздновато для визитов. Половина первого ночи.
Все заранее заготовленные на случай встречи фразы, постоянно кипевшие в Янкиной голове, ежедневно корректируемые и дополняемые, вдруг самым досадным образом испарились, а те, какие вертелись сейчас на языке, казались теперь несусветно глупыми и неуместными. «Если спросить, что он здесь делает? И так понятно — домой идёт. Откуда? Да от бабы какой-нибудь, и вообще не твоего ума дело. Почему бросил? Надоела, вот и всё, покрасивее нашёл. Боже, как же всё по-идиотски!» Наконец, чтобы прервать давящую тишину, она с большим трудом заставила себя продолжить диалог:
— Саш, я скоро замуж выхожу.
— Поздравляю.
— Хотела за тебя, а вот видишь… Почему так, Саш? Я не нужна тебе? Совсем?
Агранович смущённо опустил волшебные глаза.
— Не прячь глаз! Дай ещё хоть в последний раз посмотреть! Я уже и забыла, до чего ж они у тебя золотые!..
Горячие слёзы градом катились по Янкиным щекам. Она уже перестала вытирать их насквозь мокрым носовым платком и только изредка размазывала сырость по подбородку.
— Успокойся. Надеюсь, ты будешь счастлива…
— И это всё, что ты можешь мне сказать?! Другими словами — пошла вон! Да?! — Янка дёрнулась всем телом, внутри у неё будто взорвалось, она резко оттолкнула Аграновича и кинулась в бездонный ночной омут.
От охватившего её вселенского ужаса Янка очнулась лишь на пустынной площади. Оглушённая, как зажатая в безжалостной ладони божья коровка, она не понимала, как здесь оказалась. Задохнувшись от сумасшедшего бега, долго всматривалась в мигающую неоновой рекламой темную даль: «Никого. Он не побежал догонять. Всё! Я его больше никогда не увижу! — рухнула последняя крохотная надежда. — А на что, дура, надеялась-то? Всё и так было ясней ясного. О встрече мечтала, о весне? Ну, кончилась зима, вот — встретились, и что теперь? НИЧЕГО не изменилось! Всё, как по кругу, опять заново. Звон заунывный, похоронный. Ночь. Одиночество без конца и края…»
Жгучий ветер яростно мотался по площади перед Дворцом спорта, кидаясь холодными колючками. Словно обезумевший, оглохший звонарь безостановочно дёргал за канаты флагштоков, перепутав их со своей скорбной колокольней. Тоскливый набат звенел всё громче. Даже не верилось, что металлические столбы, на которые по праздникам поднимали разноцветные флаги, могут издавать столь однообразные душераздирающие звуки, похожие на тревожный перезвон, возвещающий о беде. В чёрной чаше мёртвого фонтана обрывок афиши пойманной бабочкой танцевал свой последний танец. Янка застыла под большим аляповатым рекламным щитом: «Спешите в медвежий цирк!» — и зачарованно наблюдала замысловатые кульбиты клочка мятой бумаги, бывшего когда-то частью яркого мира шоу-индустрии.
С большим усилием Янка оторвала взгляд от шуршащего танца, медленно подняла глаза, увидев на афише несчастных мишек в маленьких фуражках с балалайками в могучих лапах, тихо засмеялась. Она хохотала всё громче и громче, до слёз, до боли в боку, сгибаясь, приседая и, наконец, упав в грязь: «Я страдала, страданула… сердце своё изгрызла, а он не побежал догонять. Не думал даже! Много вас тут таких, бегать ещё за всеми. Сдохни теперь под его окном. ШИЗА! ШИЗА! Он и глазом не моргнёт!» Собственный истеричный смех напомнил Янке тот наглый, безудержный ведьминский гогот за вишнёвой дверью, когда она подошла к ней впервые.
Отчаянно гудели трубы флагштоков, скрипели, бились металлические канаты, обогащая разнесённый ветром смех металлическим скрежетом. Казалось, что всё, что находится на площади, принимает участие в Янкиной истерике: пляшущий клочок-акробат, воющие трубы флагштоков и ветер, сыплющий в лицо пригоршни пыли, издеваясь и подначивая, и только мишки с афиши медвежьего цирка сочувствовали искренне, молча, скорбя о своей судьбе, изнахраченной ради глупой чужой потехи: «Ненавижу цирк!»
Цепенея от погребального гула, Янка прятала мокрое лицо в воротник: «Как больно! Раздирает на куски. Тягуче-невыносимо! Это нужно немедленно как-то прекратить!»
Вдруг, холодея от ужаса, она поняла, что к чувству неизбывной жалости к себе уже примешалось ещё что-то неясное, но всё нарастающее… НЕНАВИСТЬ. Да, это была ненависть к Аграновичу, густо смешанная с яростью, как раз тот зловещий коктейль, несущий смерть Янкиным обидчикам. Обездвиженная ужасным открытием, она не могла оторваться от созерцания завораживающих кульбитов гуттаперчевой афиши в чёрной пасти фонтана.
«Стоп! В любом случае я не хочу, чтобы Агранович умер, вне зависимости, любит он меня или нет. Необходимо срочно (!) успокоиться — посмотреть на себя из космоса. Спасти его от моего ужасного неподконтрольного карающего дара. Может, там, на крыше небоскрёба, где мы были так счастливы вместе (пусть мне это только казалось), я смогу его простить — спасти? Может, там я снова поверю, что есть ещё надежда и смысл в моей дурацкой жизни?»
Она решительно направилась к высотке, крепко зажав уши. Но печальный гул, предательски пробравшись в самое нутро, засел занозой и преследовал, не ослабляя хватки.
Широкая дорога к единственному в городе небоскрёбу освещалась одиноким тусклым фонарём. Ещё на подходе к высвеченному пятачку Янка увидела три зловещих силуэта и поняла, что ждут именно её. Не составляло большой сложности определить намерения молодых людей в чёрных куртках. Янка вспомнила, как Цесарский, равняясь на Великого Комбинатора, цитировал: «Будут бить, возможно, ногами».
Янка шла твёрдо и уверенно прямо на них, с вызовом глядя в злобные лица. Изо всех сил стараясь не показать, что хоть капельку боится. Только предусмотрительно сняла длинные серёжки. Сами по себе они не представляли ценности, но в пылу сражения могли порвать мочку, а главное — задержать её на пути спасения Аграновича.
Поделиться книгой: