Минск, Московская, 24

— Потому что дядя Оверко пьяный дурак. Смотри, чтобы никогда и никому не пикнул об этом.

Крестьяне не от хорошей жизни приезжали к нам. Двоюродная сестра отца рассказывала: председатель колхоза Сенька Зареко довел колхозников до такой степени нищеты, что те ходили по полю и собирали гнилой картофель, а в лесу — траву. Толкли все это в ступе, добавляли соль, воду и пекли блины...

— Ванечка ты мой родимый, что с нами будет? Хоть в петлю лезь, — Антонина, опустив голову на грудь, плакала и повторяла: — Боже, мой Боженька, помоги нам...

Отец едет в деревню

Отец молчал, стиснув зубы. По вечерам массажировал ее опухшие ноги. Антонина долго жила с нами. Отец как-то сказал ей:

— Возьму отпуск, поеду в Слободу. Как член партии, я должен навести порядок.

Получил отпуск, поехал. Через неделю вернулся из деревни. Ходил по квартире, сжимая кулаки. Вечером, когда легли спать (спали мы с родителями в одной комнате), отец полушепотом начал рассказывать матери:

— Поезд пришел в сумерках. Нечего было и думать, чтобы кто-либо подвез до деревни. Пришлось шагать пешком по вязкой глине, от которой через сотню шагов ноги превратились в пудовики. С трудом дотащился до родных мест.

Груда почерневших серых хат, унылые черные огороды, полуголые деревья, непролазная грязь и жуткая, мертвая тишина. Словно нет тут живых людей. Мыкался я из хаты в хату. Наконец увидел слабый свет сквозь заклеенные бумагой битые стекла. Стучусь в окно. На узенькое кривое крыльцо выходит человек с черной бородой, с бледным исхудалым лицом, заросшим щетиной. Брат. Еле узнал его. Обнимаемся, целуемся. Он приглашает войти. Я вхожу через низенькую дверь, похожую больше на собачий лаз. Проснулась его жена, дети с печки свесили головы...

Я из любопытства хочу лучше прислушаться к рассказу отца, подвигаюсь к краю узкой железной кровати, на которой мы спим с братом. Неловко падаю на пол. Мать подхватывается.

— Володька, что с тобой?

— Петя сильно бодается, — оправдываюсь я.

— Подвинь его ближе к стенке и спи, — сердится мама.

Отец продолжает:

— Привез я им две селедки, муки, крупы перловой, чай. Губы брата дрожали: «Спасибо, Ваня, спасибо!..». Много о чем мы с ним говорили. Рассказал, как председатель бегает со своим помощником с бизунами по хатам, матерятся, орут, выгоняют на работу. «Пелагея Хвойник, мужа которой убили на войне, не удержалась: «Плевала я на тебя и на твой колхоз. Мои дети голодные, а я хожу по хатам и прошу милостыню у соседей, вымаливая по две, три гнилые картошины... Попробуй только тронь меня... Я руки на себя наложу...». Вот так мы живем, Ваня. Кого раскулачили, а кто и сам бежит подальше от этого болота, особенно молодые. Полдеревни осталось. Говорят про какую-то лампу Ильича, когда это будет... А пока живем при лучине...»

Утром прошелся я по селу. Все деревянные, покинутые дома разобрали на топливо. Остались одни зловещие, полуразрушенные печные дымоходы.

Зашел к Сеньке Зареко. Морда пропитая, наглая. Разговор был тяжелый. Схватились так, что еле не дошло до драки. Другим словом, как «пройдисветом», его не назовешь. Писать буду руководству республики. Ладно, Маня, давай спать...

В моем детском мозгу не укладывалось: как могут в отцовской деревне люди жить без электричества, при лучине? А мы пели:

«Вдоль деревни от избы до избы

Зашагали торопливые столбы,

Загудели, заиграли провода,

Мы такого не видали никогда».

Эти стихи Михаил Исаковский написал в 1925 году. И, как писала одна из московских газет, «многие и многие сельчане с истинной радостью встречают лампочку Ильича». Теперь я знаю, что по своей лжи советские газеты стояли на первом месте в мире. Они взахлеб писали на своих страницах о процветании колхозного хозяйства. Писали, что колхозники «жили, не тужили». А голодные крестьяне тем временем, чтобы как-то избавиться от голода, срывали неспелые колосья. И тогда появился знаменитый сталинский закон от 7.08.1932 г. За воровство колосков предусматривался расстрел.

Не могу не вспомнить маминого родного брата Петра Степановича. Честный, порядочный, отзывчивый. Он был председателем колхоза. Старался поднять хозяйство, поддержать колхозников. Сеял гречку, чтобы люди не умерли с голоду. Вступал в спор с начальством. Коммунистам это не нравилось. Они посчитали его перерожденцем, сочувствующим кулачеству, прикрывающимся партийным билетом. А когда злые языки донесли, что отец его был церковным старостой, Петр Степанович вечером пошел за гумно и выстрелил себе в висок. Мать и мы с братом ревели. Отец хватался за голову: как могло такое случиться? Мамин брат приезжал в Минск и, видя наши детские голодные глаза, делился последним.

Очереди

Отцовской зарплаты не хватало, чтобы прокормить семью. Мать не работала, болела. Жизнь с отцом у них не ладилась.

Мария Степановна вышла за отца не по любви. В первую империалистическую войну его взвод стоял в деревне Качино, недалеко от нынешнего Минского моря. Иван Васильевич старался произвести на ее родителей хорошее впечатление. Целовал ее матери руку, а отцу брал под козырек. «Какой добрый, какой милый солдатик, — говорила мать. — Присмотрись к нему, Марийка, может быть, это твоя судьба».

После войны он приехал в Качино, попросил у родителей благоверной ее руки. Мать плакала, упиралась. Ей нравился другой парень. Ее насильно выдали за отца. Мать после этого ни разу не побывала в своей деревне. Даже когда умерли родители, она не поехала на их похороны. Такая была на них обида.

Мать курила. А так как денег на курево не хватало, заставляла нас с братом собирать на улице «бычки». Отец не курил и не переносил запаха папиросного дыма. От этого у них часто происходила перепалка.

В нашем доме жили люди разного достатка. Но как одним, так и другим приходилось простаивать длинные очереди за хлебом, сахаром, мукой и другими продуктами. Очереди были неотъемлемой частью жизни советских людей. «Советский человек — самый счастливый человек в мире. Достал колбасу — счастлив, купил туалетную бумагу — счастлив, мыло оторвал — опять счастлив». На углу улицы Московской, возле бетонного моста, был гастроном. Люди с шести утра занимали очередь. Когда магазин открывался, начиналась давка. Каждый старался пробиться вне очереди. Дело доходило до потасовок. Милиции не нравилось, что приходилось вмешиваться в разборки озлобленных людей. Однажды к очереди подъехал черный «воронок». Начали хватать всех подряд и заталкивать в машину. Отвезли бедолаг за город, километров за двадцать. Электричек тогда не было, и горемыки добирались до города, кто как мог.

За опоздание на работу штрафовали, увольняли с работы. Наученные горьким опытом, люди стали прятаться по подъездам. Зато нам, мальчишкам, была лафа. Мы первыми появлялись у дверей магазина. Милиция пыталась нас разогнать, но мы плакали и кричали: «Не трогайте нас, мы есть хотим!». Я с семилетнего возраста не расставался с авоськой. Бегал по городу в выходные дни в поисках чего-либо достать. Если видел большую очередь, пробирался к прилавку и выдавливал слезу: «Дяденьки, тетеньки, пустите меня вне очереди. У нас с меньшим братом мама больная. Мы голодные».

Некоторые жильцы из нашего дома выражали недовольство: «У нас только в газетах хорошо и красиво пишут. А зайдешь в магазин, кроме водки и вина ничего нет. А продавцы только завтраками кормят. Приходите на следующий день, что-нибудь выбросим на прилавок. Простоишь в ожидании целый день и пойдешь домой несолоно хлебавши».

— Это все временные трудности. Пока мы живем в капиталистическом окружении, трудности надо терпеливо преодолевать. Светлое будущее не за горами, — разглагольствовал обычно отец.

С ружьем на обидчика

Из-за недоедания я плохо чувствовал себя. Вялый, худосочный, подверженный частым простудам. Отец водил меня по врачам, но они каждый раз твердили одно и то же: «Это возрастное». Не знаю, каким образом, но отцу удалось выхлопотать путевку в дневной пансионат по улице Интернациональной. Мать с отцом спорили, во что меня одеть. Кроме латаной-перелатаной одежды, у меня ничего не было. Меня одели в кортовый костюм, а на ноги — галоши, перевязанные материнскими резинками. Таким я предстал перед воспитательницей пансионата. Лицо ее выражало недовольную мину:

— Мальчик ваш худой и одет неприлично. Почему?

Отец ответил:

— Это временно. Партия и правительство уделяют детям...

Воспитательница прервала его:

— Понятно. Оставьте мальчика.

В пансионате, увидев, что я ем с большой неохотой, отец рассердился:

— Надо есть все, что дают.

— Не хочу.

Отец покачал головой и доел за меня остатки супа и пюре с мясной подливкой.

Я был худой, нескладный. Ребята прозвали меня Кощеем. Мне было обидно, что меня так называют. По ночам я плакал и вынашивал план, как отомстить обидчикам. Однажды я услышал: «Кощей, выходи! Тебя ждет Баба Яга». Родителей не было дома. Отца знакомые устроили на работу в Осоавиахим. Я схватил стоявшую в углу отцовскую винтовку и выбежал во двор. Детвора разбежалась. И только Вовка Рубинштейн остался и с ухмылкой произнес: «Ты же винтовку в руках держать не умеешь». Подошел ко мне и хотел ее отнять. Мы сцепились. Соседка со второго этажа увидела нашу схватку и заорала:

— А ну перестаньте драться. Винтовка чья?

— Моя, — признался я.

— Ну и получишь березовой каши, как расскажу твоему отцу.

Я заплакал:

— Тетя Даша, только не говорите отцу, он выпорет меня.

На следующий день ко мне подошел мой обидчик.

— Кощей, если дашь пару патронов, я всегда буду заступаться за тебя.

Вовка был сыном обеспеченных родителей. Отец служил в Совнаркоме, а мать работала продавщицей в продовольственном магазине.

— Зачем тебе патроны?

— Буду класть на рельсы под трамвай, стрелять будут здорово!

И тут я смекнул:

— Я что ты дашь за них?

— А чего ты хочешь?

— Принеси хлеба с маслом, тогда дам.

— Принесу, иди за патронами.

Начался обмен. За каждый патрон я просил кусочек хлеба, сахар. Мы с братом Петей радовались, что наши желудки получили дополнительную прибавку.

Затея эта закончилась плачевно. Кто-то доложил отцу, и его ремень старательно походил по моей заднице. Я не мог ни сесть, ни встать.

Из пункта А в пункт Б

Я подружился с Вовкой Рубинштейном. У его родителей была хорошая библиотека. Особенно мне нравились книги в коленкоровом переплете: Шекспир, Шиллер, Байрон. Квартира была устлана коврами. На стене в позолоченных рамах висели портреты Вовкиных отца и матери работы художника Пэна.

Вовка был мальчишкой послушным, немного хулиганистым, упрямым. У набожной бабушки воровал мацу и угощал нас с братом. Родители наказывали его, но исправить от шалостей не могли.

После шести лет нас с братом отдали в школу. С математикой я был не в ладах, не понимал ни бельмеса. Отец бранился:

— Олух ты, олух неисправимый.

Кое-как я дотянул до третьего класса. Каждый раз, когда возвращался из шоклы, отец спрашивал:

— Какую оценку получил по математике?

Опустив голову, плачущим голосом я отвечал:

— Кол.

— Задачу не мог решить?

— Не мог. Очень сложная...

— Расскажи, какая?

— От пункта А до пункта Б расстояние 80 км. Поезд №1 шел со скоростью 20 км в час. Поезд №2 шел со скоростью 35 км в час. Через сколько минут они встретятся?

— Что ты ответил?

— Что поезд №2 сошел с рельс, так как быстро мчался... Весь класс смеялся, и учительница, Зинаида Ивановна, тоже...

— Тупица! — покачал головой отец.

Брат Петя умел хорошо подделывать почерк учителей. Я попросил его поставить в дневнике хорошую оценку по злосчастному предмету. Брат вывел: «Выдатна». (Мы учились в белорусской школе.)

Мать позвала брата:

— Петенька, Володька по математике получил «Выдатна». Какой молодец! Просто чудо!

Вечером показала дневник отцу. Папаня скривился:

— Верится с трудом.

Дочь Чапаева

Мы любили наш Минск, радовались каждому построенному зданию. На бывшем Троицком базаре, где торговали различной утварью и предметами обихода, вырос театр оперы и балета. В 1935 году, в день открытия, шел «Князь Игорь» в постановке приехавшего из Москвы Бориса Аркадьевича Мордвинова. Я встретился с ним спустя многие годы в Воркутинском муздрамтеатре. Борис Аркадьевич в шутку называл меня земляком.

Самым радостным событием для ребят было открытие первого звукового детского кинотеатра, перестроенного из лютеранской кирхи. В нем мы с братом смотрели фильмы «Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ». Мне особенно нравился актер, игравший роль Билли Бонса. Большим событием для минчан был выход на экраны фильма «Чапаев». Он пользовался колоссальным успехом. Хорошо помню, как по улице Московской шествовала колонна с оркестром, с красными флагами на просмотр кинофильма.

Моя знакомая по Воркуте Татьяна Ивановна Лещенко привела меня к одной бабушке, которая жила у станции метро «Сокол» в Москве. Эта бабушка оказалась дочерью Чапаева. На стене ее комнаты висели фотографии отца. Разговор зашел о фильме «Чапаев». «Там много неправды. Василий Иванович не утонул в реке Урал. Двое венгров сумели вытащить его на берег, но отец умер. Они руками вырыли могилу и похоронили его. Учитель всех кинематографистов Сталин сказал, что он не увидел в фильме Чапаева. Братья Васильевы переделали фильм, и тогда он в новом варианте вышел на экран».

Враги не дремлют