Помоги проекту - поделись книгой:
— Зачем я пойду к тебе? — внезапно спросил и я шепотом же, чувствуя прилив смертельного озноба.
Губы того как будто криво раздвинулись.
Я услышал:
— Как зачем? Ведь надо же тебе узнать — то, зачем я в тебя давеча стрелял?
— В меня? А раньше в моего сына? — снова спросил я того, в то время как мое тело будто все расторгалось клокотавшими в нем ощущениями, острыми и могучими.
— Ведь ты же? — вскрикнул я. — Сознайся: ведь ты же?
Тот лениво кивнул головой.
— А раньше в твоего сына, — невозмутимо согласился он.
Все мое существо неудержимо сотряслось от этих слов, будто превращаясь в пламень и бурю.
— Ты же? — снова выкрикнул я, изгибаясь.
— Я же, — ответил тот, равнодушно и холодно, словно вырубая свой ответ из ледяной глыбы. — Я же!
Я бросился бегом через улицу, проскочил в калитку и по темной лестнице устремился на чердак, будто увлекаемый неодолимой волной.
Перед дверью чердака, впрочем, я несколько замешкался. Когда, наконец, я отворил дверь, тот незнакомый мне все так же глядел в окно, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто занятый своими собственными мыслями. Я сделал несколько шагов, сел на какой-то перевернутый вверх дном ящик и огляделся. Очевидно, тот, незнакомый, уже давно занимался своим ужасным делом: охотой на людей. И он приспособил этот чердак себе под жилье. В двух шагах от меня, у изгиба дымовой трубы, прямо на землю был брошен неряшливый тюфяк, накрытый до половины шубой из черной овчины. Рядом был поставлен табурет, на котором размещались: фонарь с зажженной восковой свечкой, краюха ржаного хлеба и хлебный ножик с отломанным концом. Возле табурета стояло ведро с водой, так что свет от фонаря мигал на поверхности воды тусклой звездой. А еще дальше на полу лежали длинное одноствольное ружье и потертая сумка с патронами. Между тем, я все молчаливо сидел на ящике и с жутким чувством оглядывал все эти вещи. Все эти вещи охотника за людьми! Охотник за людьми, — это сознание будто увлекало меня на дно какого-то мучительного омута.
— Ну, ты, — проговорил вдруг я резко, — охотник за людьми! Чего же ты в окно-то глядишь? Или не видишь, что я пришел!
— Для ради опроса? — отвечал мне тот равнодушно и вяло, не переменяя позы и только слегка повертывая голову, так что я увидел кончик его носа. — Для ради опроса? И ты тоже, — добавил он затем, — чего раньше-то боялся идти? Во всем доме ни единой живой душеньки нет, только вот я да кошка, вон там, за трубой. Разбежались все жильцы. От сотрясения вселенной, — опять добавил он через минуту.
— А ты мне зубы-то не заговаривай, — крикнул я злобно. — Ишь! В людей стреляет, в людей! И потом будто не он. «Все жильцы разбежались, за трубой кошка!» Я о кошке пришел тебя спрашивать? Ну?
Тот как будто бы усмехнулся. Из его горла, по крайней мере, вырвался неопределенный отрывистый звук, точно он поперхнулся от нервного смешка.
— Чудак-человек, — проговорил он, — кто о чем, а он все о том же. И веришь ли, когда сотрясались Магор и Содома (он хотел сказать, вероятно, Содом и Гомора), когда Магор и Содома сотрясались, единожды произошел вот такой же точно случай, как и с тобой…
— Ну? — перебил я его резко.
— Понимаешь ли, храмы богов падали в подземные проруби с треском и дымом. Храмы богов! А между прочим, один воробей той же минутой жаловался вот так же, как и ты: «Так и так, у меня в левом крылышке, дескать, два пера опалило, — почему и за что?»
Меня будто кто толкнул с моего места; я быстро подбежал к тому, схватил его за шиворот и с силой оторвал от окна.
— А кто дал тебе это право, — кричал я, потрясая его и пригибая к земле, — кто тебе дал это право приравнивать человека к воробью? Кто?
Я с силой бросил его на землю. Он даже не пошевелился и остался сидеть на том же месте и в том же положении, в какое поверг его мой толчок. В то же время свет фонаря ударил ему в лицо, и я увидел желтое с редкой бородкой лицо, мутные беспокойные глаза и широкий рот, растянутый в какую-то нелепую усмешку. Весь его вид внезапно и больно толкнул меня в сердце, и тотчас же мое внимание привлекли на себя его руки. В то время, как он оставался неподвижным, эти руки беспокойно и беспрерывно блуждали вокруг него, точно разыскивая что-то. И все, что случайно подвертывалось им, был ли это лоскуток бумаги или затоптанный окурок папиросы, все немедленно с беспокойной жадностью разрывалось ими на мельчайшие кусочки и отшвыривалось затем прочь брезгливым и поспешным движением.
И мне было ясно, что если бы под эти жестокие руки случайно попало живое тело человека, они так же разодрали бы и его с той же беспокойной жадностью, а затем брезгливо отшвырнули бы его прочь.
Все во мне безмолвно вскрикнуло:
— Сумасшедший!
Я сказал, склоняясь к его липу, похожему на маску:
— Ты болен, ты тяжко болен!
Он глядел на меня во все глаза, беспокойно выщипывая вату из-под подкладки своего пальто, и молчал. Я притих тоже, будто завороженный необычным зрелищем.
Наконец, тот заговорил, сводя лоб в поперечные морщины и, видимо, делая над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли.
— Когда сотрясается камень, — заговорил он, — мудрено ли, если мозг человеческий и сердце человеческое дадут трещины, — как ты думаешь? Он пожевал губами и добавил: — Видишь, я не уклоняюсь от правосудия. Сознаюсь: бывают минуты, когда мысль треплет бурей. То есть наподобие буквального недуга. Но бывают и минуты здравомыслящей ясности и полной трезвости положения. И в эту минуту полной трезвости я скажу тебе вот что. Слушай! Вот что именно.
Он замолчал, видимо, делая над собою усилие, чтобы сосредоточить свои рассеиваемые бурей мысли. Его желтое, изнуренное этой бурей лицо, раньше неподвижное, как картонная маска, теперь все шевелилось, будто на его лице не было ни единой неподвижной точки. Морщины бегали по нему беспрерывно, как зыбь на взбудораженном озере. И он сидел и молчал, весь поглощенный своей работой. На чердаке стало тихо. Железные скаты крыши низко и шатрообразно висели над нами. Желтый глаз фонаря, не моргая, глядел в мое лицо. Да мутная звезда шевелилась в ведре с водой.
— Так, — наконец, проговорил тот, видимо, подводя итог своим соображениям, — так.
Он глубоко вздохнул.
— Исходную точку моих соображений, — витиевато начал он затем, — обозначу вот таким вопросом. Чем первобытный человек, то есть тот, который бегает нагишом по лесу и жрет живых ящериц, отличается от человека нашего времени, состоящего при полной обмундировке, при водопроводе, электрическом освещении и даже при граммофоне? Чем? Ответь по совести. Слышал: по совести!
Он поднял на меня глаза, усталые и мутные. Я шевельнулся.
— Это я пришел к тебе для опроса, — отвечал я уклончиво, — а не ты ко мне. Ведь подсудимый-то ты!
Я с язвительностью улыбнулся. Удары бури, беспорядочно трепавшие мысль того человека, как будто передавались и мне, и я часто говорил не то, что мне хотелось.
— Отвечай! — крикнул мне тот злобно.
Я сказал с расстановкой, видимо, подчиняясь ему:
— Современный человек отличается от дикаря главным образом вот чем: наивысшим развитием всех своих духовных сил, знанием и наукой.
— Наукой? — переспросил тот.
— Наукой, — ответил я с решительностью.
Лицо того все задрожало от презрительного смеха.
— Цельный год мы читали сами об этой твоей науке, — проговорил он, будто давясь от презрительного смеха, в то время как его лицо сводило в одну брезгливую гримасу. — Читали цельный год о твоей науке, и вот что именно: «Установлено, что броненосец погиб, натолкнувшись на пловучую мину». «Отступавшие полки буквально таяли под шрапнельным огнем». «Благодаря бездымному пороху, батареи противника не были открыты нами и наносили нам тяжкий урон». А что это значит: «тяжкий урон»? Тысячи исковерканных человеческих тел, — сам же ответил он себе. — А «натолкнулся на пловучую мину»? Тысячи исковерканных человеческих тел. А «таяли под шрапнельным огнем»? Тысячи человеческих тел. Вот что все это собой обозначает. И все это дело науки, отличающей дикаря от человека «с наивысшим развитием всех своих духовных сил», — передразнил он мой тон.
И он замолчал, тряся головой и весь захлебываясь от безудержного смеха, более похожего на нелепый визг. Потом он вдруг встал на ноги, весь склонился ко мне, опираясь руками в свои колени, и выкрикнул мне в лицо:
— Подлость — твоя наука! Одна беспросветная подлость!
Его будто кто с силой толкнул от меня, и он повалился на тюфяк с хриплым клокотанием в горле.
Я неподвижно сидел на ящике и смотрел на него, пока он мучился в этом припадке скорби и злобы. Между тем, он наконец, оправился и сел на тюфяк, подбирая колени к груди, утомленный и желтый, в то время как его руки вновь беспокойно зашарили вокруг, разрывая и уничтожая все, что подвертывалось им.
— Человечество бродит во тьме — вот истина, — проговорил он затем, собирая все свое лицо в складки и, видимо, вновь пробуя сосредоточиться. — Бродит во тьме. С тех самых пор, когда человек провозгласил за религию служение своему ближнему, наука должна или стать религиозной же, то есть служить для ради счастия человека, или отправить себя на кладбище!
— Ты все отклоняешься в сторону, — перебил я его резко и грубо. — При чем же тут твоя охота на людей? И кто тебе дал это право?
— И вовсе не отклоняюсь в сторону, — возразил мне тот, — сделай милость проследить маневрирование моей мысли! Сделай такую милость! Прошу! — отрывисто выкликал он.
— Ну? — поторопил я его тем же резким тоном.
Он зажмурил глаза, потом снова раскрыл их и продолжал:
— По моему искреннему суждению, — медленно вытягивал он слова, — все различие между дикарем и нынешним человеком заключается вот в чем: дикарь живет согласно со своей религией. А современный человек в полном разладе с собственной своей.
— Ну? — снова поторопил я его, как будто заинтересовываясь.
— И, провозглашая некоторые законы, — продолжал тот с той же медлительностью, — как заповеди самого Бога, современный человек тотчас же попирает их самыми грубыми сапогами. То есть опровергает их практическим делом в соприкосновении с жизнью. Например, — повысил он голос, видимо возбуждаясь, в то время как его желтое лицо покрылось розовыми пятнами. — Например! Что есть вот этот закон: «Не убий»? С точки зрения современного человека? Так вот: что есть «Не убий» с этой точки? Заповедь Бога или же каприз случая? Ну-с?
— Заповедь Бога, — сказал я твердо.
— С точки зрения современного человека?
— С точки зрения современного человека, — отвечал я с непоколебимой твердостью. — «Не убий» есть заповедь Бога.
— С точки зрения современного человека? — снова повторил тот, волнуясь. — Ложь! — вдруг дико выкрикнул он, и его лицо свело в брезгливую и злобную гримасу. — Ложь! «Не убий» есть заповедь Бога только с точки зрения религии. А с точки зрения современного человека и его жизненного обихода это каприз случая!
— Бредишь ты! — крикнул я ему в лицо, приподымаясь с своего места и весь содрогаясь от охватывавшего меня негодования.
— Каприз случая! — упрямо выкрикнул и тот, между тем как его лицо словно все колебалось от страшного беззвучного смеха. — Каприз случая?
Меня будто ударило в голову, затемняя зрение. Я подбежал к нему, схватил его за пальто у самого горла, встряхивая его, как мешок. Он взмахнул руками, и его мутные глаза, полные беспредельной тоски и ужаса, уперлись в мое лицо.
— Вижу я, — вырвалось у него стоном, — вижу я! Ты тело мое готов разорвать своими руками! Ты — защитник заповеди Божией «Не убий»!
Скорбь и тоска ушли из его глаз, и они облили меня брезгливостью и презрением.
— Хорош защитник! — услышал я.
Моя рука соскользнула с ворота его пальто. Я быстро повернулся и ушел на прежнее мое место.
— Откуда ты делаешь этот вывод, — тотчас же спросил я его затем грубым голосом, сам удивляясь этой неестественной грубости. — Откуда ты делаешь этот вывод? То есть, что для современного человечества заповедь «Не убий» есть только каприз случая?
— Каприз случая и пустопорожний самообман, — поправил он меня с своего тюфяка с торжественностью.
Он уже сидел там в прежней своей позе, точно наш разговор не прерывался ни на минуту. И его руки с той же беспокойной жадностью разрывали на мелкие кусочки мятый газетный лист, извлеченный из-под табурета.
— Почему? — спросил я его снова.
Он молчал, попеременно поглядывая то на меня, то на этот газетный лист, уничтожаемый им с такой жадностью.
— Почему? — наконец проговорил он, весь выдвигаясь ко мне. — А вот почему. — Он собрал все свое лицо в складки, как старик, пожевал губами и сухо кашлянул.
— Если бы современное человечество, — начал он затем, — почитало закон «Не убий» за истинную заповедь истинного Бога, то оно всегда должно было бы считать нарушение и попрание этой заповеди за беззаконие. Всегда и при всяческих обстоятельствах! Однако, так ли поступает современное человечество, столь отличающееся от дикаря наивысшим развитием всех своих духовных сил? Знанием и наукой! — снова передразнил он мой давешний тон. — Так ли?
Он упорно глядел на меня своими мутными глазами, теперь снова выражавшими тоску и скорбь.
— Нет! — вскрикнул он с дергающимися губами. — Нет! Современный человек и даже во всех христианских державах убийство через палача почитает уже не за беззаконие, а за правосудие. Видел я, видел своими глазами и уже сколько раз!
— Ну?
— Ну, и выходит — человек существует на ложном пути. Во тьме ада! В полнейших преддвериях ненавистничества!
— И опять при чем же тут твоя охота на людей? — вскрикнул я в неистовстве.
Он слабо усмехнулся и долго молчал, поглядывая на меня со злобной презрительностью.
— А почему бы мне, или кому другому, и не охотиться? — спросил он меня затем. — Если заповедь Божеская стерта до последней буковки? А? Если убийство для одних есть только привилегия некоторых, а для других — средство для осуществления мыслей. Пусть, по крайней мере, видят тогда все, можно ли жить без божеских указаний. И к чему приводит такой оборот понятий! Посмотрят, и, может быть, глядишь, обернутся, то есть, к заповеди Бога! Все!
— Изувер! Маньяк! Сумасшедший! — крутилось в моей голове.
Но неожиданно для самого себя я выкрикнул:
— Так ты еще своими убийствами учить человечество хочешь? Учить! Учить! — выкрикивал я бешено, порываясь к нему в каком-то необузданном вихре.
Я снова хотел схватить его за ворот, но он с силой толкнул меня в грудь. Я сделал резкое движение назад, едва устояв на ногах.
— Ты вот, который раз трясешь меня за ворот, — между тем сказал тот, впрочем, флегматично и вяло. — По какому такому самоуправству? И судопроизводству? А?
— Я вот сейчас покажу тебе судопроизводство! — вскрикнул я, будто подхваченный вихрем.
— А не хочешь ли, тебе покажу его я, но только наоборот? Или толкну тебя вот этой самой долговязкой? — Он криво и жестко усмехнулся, кивая на свое длинное ружье, и его лицо снова стало похоже на каменную маску.
Я оцепенел на моем месте, и увидел тотчас же, как в его руках тускло мигнул длинный ружейный ствол. В тишине ясно и отчетливо щелкнул затвор. Послышался лязг патрона о железо ствола. И вдруг в моем отуманенном сознании подобно молнии родилась мысль, слепя мои глаза и распирая мою грудь новыми и могучими ощущениями.
— Послушай! — крикнул я ему.
— Ну, — шевельнулся тот лениво, как насосавшаяся крови змея.
— Послушай! — снова крикнул я. — Современный человек и христианин отличается от дикаря вот чем. Дикарю неведом целый ряд ощущений: радости жертвы. А современный человек только ими и жив!
— Ну? — поторопил меня тот, шевеля ружьем.
— Ну, и я вот говорю тебе, — говорил я в возбуждении, — убей меня хоть сейчас, и я не ударю палец о палец, чтобы обеспечить себе спасение. Но ты дай мне клятву, что это твое убийство будет последним! Слышишь ли ты? Последним! И после моей смерти ни единый волос человеческий не погибнет от твоей руки! Слышишь? Дай мне клятву!
— Чем поклясться-то? — пробормотал тот, как бы недоверчиво.
Поделиться книгой: