Предисловие
Предлагаемая работа была закончена уже осенью 1914 года, то есть в начале великой мировой войны, и предполагавшееся предисловие было подписано августом — сентябрём этого года.
Меня давно занимала мысль дать систематическую критику теоретической экономии новейшей буржуазии. С этой целью я поселился в Вене, когда мне посчастливилось бежать из ссылки, и стал слушать Бём-Баверка, теперь уже покойного, в венском университете. В библиотеке венского университета мне пришлось проработать в основном литературу австрийских теоретиков. Закончить работу в Вене, однако, не удалось, так как австрийское правительство перед войной засадило меня в крепость, при чем рукопись тщательно просматривалась охранниками. В Швейцарии, куда я был выслан, библиотека лозаннского университета дала мне возможность на месте работать над «лозаннской школой» (Вальрас) и над старыми экономистами, прослеживая корни теории предельной полезности. Там же я начал изучать и англо-американских экономистов. Политическая работа перебросила меня затем в Швецию, где стокгольмская «Королевская Библиотека», а также специальная экономическая библиотека Высшей Торговой Школы позволили мне продолжать работу по изучению новейшей буржуазной экономии. Арест и высылка в Норвегию пересадили меня в библиотеку нобелевского института в Христиании, а затем, после моего переезда в Америку, я более подробно — опять-таки на месте — знакомился в нью-йоркской «Публичной Библиотеке» с американской экономической литературой.
Рукопись долгое время пропадала неизвестно где в Христиании, и только благодаря энергичным поискам со стороны моего друга, норвежского коммуниста Арвида Гансена (Arvid G. Hansen) она была найдена и привезена в феврале 1919 г. в Советскую Россию. Теперь я включаю в неё лишь некоторые замечания и примечания, имеющие, главным образом, касательство к англо-американской школе и к изданиям последних годов вообще.
Такова
Что касается существа дела, то оно сводится к следующему. До сих пор в марксистском лагере критика новейших буржуазных экономистов сводилась, главным образом, к двум типам критики: либо это была только социологическая критика, либо критика исключительно методологическая. Устанавливалось, например, что данная теоретическая система имеет родство с определённой классовой психологией, и этим дело кончалось. Или указывалось, что некоторые методологические основания, подход к вопросу неправилен, а потому считалась излишней подробная критика «внутренней» стороны системы.
Конечно, если считать, что только классовая теория пролетариата может быть объективно правильной, то уже одно разоблачение буржуазности данной теории, строго говоря, достаточно для того, чтобы эту теорию отмести. По существу дела, оно так и есть. Ибо марксизм претендует на общезначимость как раз потому, что он является теоретическим построением наиболее прогрессивного класса, познавательные «посягательства» которого гораздо более дерзки, чем консервативное, а следовательно, и ограниченное мышление господствующих классов капиталистического общества. Тем не менее, однако, ясно, что в борьбе идеологий эту истину нужно как раз и обнаруживать на примере логической критики враждебных нам систем. Таким образом, их социологическая характеристика вовсе не снимает с нас обязанности вести борьбу и в плоскости чисто логической критики.
То же нужно сказать и о критике метода. Конечно, установление неправильности исходных методологических оснований опрокидывает все теоретическое построение. Но борьба идеологий требует, чтобы неправильность метода была продемонстрирована на неправильности частных выводов системы, то есть либо на её внутренней противоречивости, либо на её недостаточности, «органической» неспособности охватить ряд для данной дисциплины важных явлений.
Отсюда мы приходим к выводу, что марксизм обязан дать
Если марксисты ограничивались обычно только социологической и методологической критикой «австрийской» теории, то её буржуазные противники могли критиковать её главным образом, с точки зрения неправильности частных выводов. Только стоящий почти особняком R. Stolzmann пытался дать именно развёрнутую критику Бём-Баверка. И постольку, поскольку некоторые основные положения этого автора имеют теоретическое сродство с марксизмом, постольку обнаруживалось и сходство в критике «австрийцев». Я считал необходимым отмечать это совпадение даже в тех случаях, где приходил к таким же выводам, как и Штольцман, ещё до знакомства с его работами. Однако, при всех достоинствах Штольцмана, он опирается на совершенно неправильный взгляд на общество, как на «целевое образование» («Zweckgebilde»). И недаром один весьма остроумный последователь австрийской теории, весьма углубивший её и заостривший все её особенности, R. Liefmann, защищается от Штольцмана, нападая как раз на его телеологию. Эта телеологическая точка зрения, наряду с ясно выраженными апологетическими нотами, не позволяет Штольцману ввести критический разбор австрийцев в надлежащие теоретические рамки. Такую работу могут выполнить только марксисты, и попытку её представляет печатаемый очерк.
Самый выбор объекта критики не нуждается в длинных объяснениях. Общепризнано, что наиболее сильным врагом марксизма является как раз австрийская теория.
Может показаться странным, что я решаюсь выпускать эту работу во время клокочущей в Европе гражданской войны. Однако, марксисты никогда не обязывались приостанавливать теоретическую работу даже среди самых жестоких классовых битв, если только для этого есть просто физическая возможность. Гораздо серьёзнее было бы возражение, что нелепо разбирать капиталистическую теорию, раз и её объект и её субъект гибнут сейчас в пламени коммунистической революции. Но и такое рассуждение было бы неправильно, ибо и для понимания текущих событий крайне важно понимание капиталистической системы. А поскольку критика буржуазной теории прокладывает путь к такому пониманию, постольку сохраняется и её познавательная ценность.
Я скажу ещё только несколько слов о способе изложения. Я старался быть наивозможно более кратким, и этим, быть может, объясняется сравнительная трудность изложения. С другой стороны, я вводил много цитат как из самих австрийцев, так и из математиков, англо-американцев и т. п. Против такого способа существует в наших марксистских кругах большое предубеждение, как против показной, специфической «учёности». Тем не менее я считал, что нужно дать здесь некоторый историко-литературный комментарий, который походя вводил бы читателей в литературу предмета и позволял бы в ней, хотя бы приблизительно, ориентироваться. А знать своих врагов вовсе не предосудительно, тем более, что их у нас знают до чрезвычайности мало. К тому же в примечаниях in nuce содержится параллельная и систематическая критика других ответвлений буржуазной теоретической мысли.
Я считая необходимым выразить здесь благодарность своему другу, Юрию Леонидовичу Пятакову, с которым мы неоднократно обсуждали вместе разного рода вопросы, касающиеся теоретической экономии, и ценные указания которого всегда принимались мною во внимание.
Книжка посвящается товарищу Н. Л.
Москва, конец февраля 1919 г.
Введение. Буржуазная политическая экономия после Маркса
1. Историческая школа в Германии. Социологическая характеристика истории школы. Её логическая характеристика.
2. Австрийская школа. Социологическая характеристика австрийской школы. Краткая логическая характеристика её.
3 Англо-американская школа.
4. Предшественники «австрийцев»
Прошло уже тридцать лет с тех пор, как «пламенные очи» великого мыслителя XIX века, идеи которого служат рычагом мирового пролетарского движения, закрылись навсегда, а между тем, вся экономическая эволюция за последние десятилетия — бешеная концентрация и централизация капитала, вытеснение мелкого производства даже в самых медвежьих углах, появление коронованных золотым венцом могущественных «королей промышленности» с одной стороны, рост армии пролетариата, «вышколенного, объединённого и организованного механизмом самого капиталистического производства»[1] — с другой, — всё это в гигантском масштабе подтверждает правильность теоретической системы Маркса, поставившего своею целью «открыть экономический закон движения современного капиталистического общества». Тот прогноз, который впервые дан был в «Коммунистическом Манифесте», а затем, в своём полном и развитом виде, в «Капитале», блестяще оправдался уже на девять десятых. Одна из самых важных частей этого прогноза — теория концентрации — сделалась теперь общим местом, вошла в качестве общепризнанной истины в научный обиход. Правда, её подают обычно под другим теоретическим соусом, и она лишается той стройности, которая отличает теорию Маркса; но тот «экономический романтизм», который видел в ней лишь фантазию утописта, окончательно потерял почву, когда в последнее время тенденции, вскрытые и объяснённые Марксом, прорвались наружу с такой бурной стремительностью и в таком грандиозном размере, что лишь слепые не могли отметить победного шествия крупного производства. Если некоторые прекраснодушные люди в акционерных обществах видели лишь «демократизацию капитала» и в своей сентиментальности считали их за гарантию социального мира и всеобщего благополучия (а такие люди, к сожалению, находились и в рядах пролетарского движения), то «экономический материал» сегодняшнего дня самым грубым образом разрушает эту мещанскую идиллию, превращая акционерный капитал в могучее орудие кучки узурпаторов, беспощадно подавляющих всякое стремление вперёд со стороны «четвёртого сословия». Уже это одно показывает, каким важным познавательным орудием служит теоретическая конструкция Маркса. Но даже такие явления капиталистической эволюции, которые выступили на сцену лишь теперь, могут быть поняты только на основе
Такая принципиально враждебная абстрактному методу позиция продолжает в Германии задавать тон и по сие время. Совсем недавно ещё (в 1908 г.) тот же Г. Шмоллер заявил, что «wir stecken noch vielfach in der Vorbereitung und Materialsammlung»[9].
В связи с требованием конкретности стоит и другая особенность «исторического» направления: а именно, у него социально-экономическая жизнь совершенно не отделяется от других сторон жизненного процесса, особенно от права и
Познание требует разложения единого жизненного процесса. Последний настолько сложен, что его необходимо разложить для изучения на некоторые отдельные ряды явлений. В самом деле, что сталось бы с изучением хозяйственной жизни, если бы сюда входили на равных правах с элементами хозяйственной жизни также и элементы, изучаемые филологией только потому, что экономическая жизнь творится людьми, связанными друг с другом речью? Ясно, что каждая данная наука может пользоваться результатами других, поскольку они способствуют пониманию собственного объекта данной науки, но при этом эти чуждые элементы сами должны рассматриваться с точки зрения именно этой науки; это лишь некоторый подсобный материал — не более.
Таким образом, сваливание в одну кучу разнородного материала не облегчает, а, наоборот, затрудняет познание. В довершение всего этого в исследованиях «историков» последней формации их «psychologisch-sittliche Betrachtung» принимает форму моральных оценок и поучений. В науку, задача которой раскрывать
В результате деятельности исторической школы появилась масса работ описательно-исторического характера: по истории цен, заработной платы, кредита, денег и т. п.; но разработка теории цены и ценности,
Наука, вообще говоря, может ставить себе две цели. Или она занимается описанием того, что было или есть в определённое время в определённом месте; или же она старается вывести законы явлений, которые всегда укладываются в формулу: если имеется A, B, C, то необходимо наступает D. В первом случае наука носит идиографический, во втором —
Вполне верную характеристику историков даёт родоначальник австрийской школы Карл Менгер: «Внешняя связь положительного исторического знания с трудолюбивым, но бессистемным эклектизмом в области нашей науки (Менгер разумеет теорию политической экономии.
Совсем иную картину представляет из себя
То, что новая попытка буржуазных идеологов[17] так резко столкнулась с идеологией пролетариата, не представляется удивительным. Острота этого конфликта с неизбежностью вызывалась тем, что эта новая попытка абстрактной теории, будучи
Мы оставляем на время дальнейшую
В своей последней книге о происхождении «капиталистического духа» Вернер Зомбарт[18] исследует характерные черты предпринимательской психологии; но он рисует только одну
«Это были очень богатые люди, большею частью буржуазного происхождения, которые в качестве откупщиков налогов и государственных кредиторов разбогатели и плавали теперь, как блёстки жира на супе,
«В связи с упадком «капиталистического духа» в Голландии XVIII столетия буржуа, правда, не «феодализируется», как в других странах, но, если так можно выразиться, он начинает страдать ожирением. Он живёт со своих доходов…
Ещё один пример. Английский писатель второй половины XVIII века, Defoe, пишет о процессе образования рантье из купцов: «Прежде он (т. е. купец.
Нельзя ни в коем случае думать, что такого рода психология чужда современности. Как раз наоборот. Капиталистическое развитие последних десятилетий с необыкновенной быстротой аккумулирует громадные массы «капитальных ценностей». Накопленная прибавочная ценность притекает — благодаря развитию всевозможных форм кредита — и к лицам, не имеющим отношения к производству; число этих лиц всё возрастает и образует целый общественный класс — класс
При этом нужно заметить, что владельцы бумаг с твёрдым курсом представляют не только не уменьшающийся, но всё растущий слой рантьерской буржуазии: «Буржуазия превращается в рантье, которые вступают в подобные же соотношения с крупными финансовыми учреждениями, как и с государством, чьи долговые обязательства они получают; там и здесь им платят, и они ни о чем более не беспокоятся. Поэтому, конечно, весьма сильно должно увеличиться стремление буржуазии передавать своё имущество государству… Государство выказывает при этом признанное преимущество большой надёжности. Акция, во всяком случае, обладает такими шансами на прибыль, каких не знают государственные бумаги, но зато у неё есть и грандиозная возможность проигрыша. Необходимо констатировать, что буржуазия ежегодно производит значительный излишек капитала; но даже во время высокой промышленной конъюнктуры только незначительная часть из него идёт на эмиссию акций, гораздо бо́льшая же часть находит себе приложение в государственных долгах, коммунальных долгах, гипотеках и прочих ценностях, приносящих твёрдый процент»[22].
Этот слой буржуазии является паразитической буржуазией по преимуществу и развивает такие «душевные особенности», которые сильно роднят его с разлагающимся дворянством конца «старого режима» и с верхушками финансовой аристократии того же периода[23]. Самой характерной чертой этого слоя, резко отделяющей его как от пролетариата, так и от буржуазии иного типа, является, как мы видели, его отчуждённость от хозяйственной жизни; он не принимает непосредственного участия ни в производственной деятельности, ни в торговле: его представители часто даже не стригут купонов. Наиболее обще можно поэтому определить сферу «деятельности» таких рантье, как
Далее. Выше мы видели, что тот общественный класс, о котором идёт речь, является продуктом деградации буржуазии, деградации, стоящей в связи с утратой ею социально-полезных функций. Это своеобразное положение класса «в производственном процессе», когда он стоит вне производственного процесса, влечёт за собой создание особого социального типа, который характеризуется своей, так сказать, асоциальностью. Если буржуазия с детских пелёнок была индивидуалистична, ибо основа её жизни — хозяйственная ячейка, борющаяся с другими за своё самостоятельное существование в жестокой конкурентной борьбе, — то этот индивидуализм у рантье ещё более обостряется. Рантье не живёт вовсе общественной жизнью — он стоит в стороне от неё; социальные связи распадаются, даже общие задачи класса не могут спаять распылённые «социальные атомы». Пропадает интерес не только к «капиталистическим предприятиям», но и ко всему «социальному» вообще. Идеология такого слоя по необходимости глубоко индивидуалистична; его эстетика особенно резко выражает этот индивидуализм: всё, что затрагивает социальные темы, eo ipse становится «нехудожественным», «грубым», «тенденциозным».
Совершенно иначе складывается психология пролетариата. Он быстро сбрасывает с себя индивидуалистическую шелуху тех классов, откуда он выходит: городской и сельской мелкой буржуазии. Запертый в каменных мешках больших городов, концентрированный на местах общей работы и общей борьбы, пролетариат вырабатывает психологию коллективизма, максимального чувствования социальных связей; только на самых ранних ступенях развития, когда пролетариат ещё не сложился как особый класс, заметны индивидуалистические тенденции, — затем они исчезают бесследно. Таким образом, пролетариат развивается здесь в направлении, прямо противоположном развитию рантьерской буржуазии: если у него психология формируется, как психология коллективизма, то развитие индивидуалистических настроений есть один из основных признаков буржуазии.
Наконец, третьей чертой рантье, как и всякого буржуа, является боязнь пролетариата,
Эти три черты «общественного сознания» рантье, вытекающие непосредственно из его «общественного бытия», отражаются и на высших ступенях «сознания», на его научном мышлении. Психология всегда является базисом для логики: чувства и настроения определяют общий уклон мысли, те точки зрения, с которых рассматривается и логически обрабатывается окружающая действительность. Если отдельное положение какой-нибудь теории, взятое изолированно, даже при самом внимательном анализе может не обнаруживать своей социальной подкладки, то последняя всегда становится ясной, если мы выделим отличительные признаки данной теоретической системы, её общие углы зрения; тогда каждое отдельное положение получит новый смысл как необходимое звено общей цепи, которая облегает жизненный опыт того или другого класса, той или другой общественной группировки.
Если мы обратимся теперь к австрийской школе и, в частности, к наиболее выдающемуся её представителю, Бём-Баверку, то найдём, что выведенные выше психологические свойства рантье имеют здесь свой логический эквивалент.
Прежде всего, впервые появляется на сцене последовательно проведённая точка зрения
Наконец,
Мы рассматриваем «австрийскую» теорию, как идеологию буржуа,
Таким образом, именно тип рантье является предельным типом буржуа, а теория предельной полезности — идеологией этого предельного типа. С психологической точки зрения она, поэтому, более интересна; точно так же она более интересна и с логической точки зрения, так как ясно, что американцы являются по отношению к ней эклектиками. И именно потому, что австрийская школа является идеологией предельного типа буржуазии, она является полнейшей антитезой идеологии пролетариата: объективизм — субъективизм, историческая — неисторическая точка зрения, точка зрения производства — точка зрения потребления, — таково методологическое различие между Марксом и Бём-Баверком. Логическому анализу этого методологического различия, как основ теории, а затем и всей теоретической конструкции Бёма будет посвящено дальнейшее изложение.
Нам остаётся сказать только несколько слов о предшественниках «австрийцев».
Уже у
Приблизительно в то же время аналогичные идеи мы находим у итальянского экономиста
В 1831 г. вышла книга
В 1854 г.
Приблизительно одновременно в Англии, Швейцарии н Австрии был заложен прочный фундамент нового направления трудами Stanley Jevons'а, Léon'а Walras'а и K. Menger'а. Они же и обратили внимание на книгу своего забытого предшественника[34].
Какое значение имеет Госсен, яснее всего видно из оценки его Джевонсом и Вальрасом. Изложив теорию Госсена, Джевонс пишет: «Из этого изложения вытекает, что Госсен совершенно опередил меня и в общих принципах и в методе экономической теории. Насколько я могу судить, его манера трактовать основы теории даже более обща и более глубока, чем моя»[35].
Аналогичен и отзыв Вальраса: «Речь идёт, — пишет он, — о человеке, который прошёл совершенно незамеченным и который, на мой взгляд, является одним из самых значительных когда-либо существовавших экономистов» [36]. Как-никак, но Госсену не удалось вызвать нового течения. Последнее возникло лишь вместе с работами позднейших экономистов: только начиная с семидесятых — восьмидесятых годов прошлого столетия, теория полезности нашла себе достаточную опору в общественном мнении правящих научных кругов и быстро стала делаться communis doctorum opinio. Школа Джевонса, а особенно Вальраса, подчёркивающая математический характер и математический метод политической экономии, стала вырабатывать несколько отличный от австрийской теории цикл идей, равно как и американская школа во главе с Кларком. «Австрийцы» же дали наиболее чисто и ясно формулированную теорию
Глава I. Методологические основы теории предельной полезности и марксизма
1. Объективизм и субъективизм в политической экономии 2. Историческая и неисторическая точки зрения. 3. Точка зрения производства и точка зрения потребления. 4. Итоги
Каждая сколько-нибудь стройная теория представляет из себя определённое единство, все части которого связаны между собой крепкою логическою цепью. Поэтому последовательная критика неизбежно наталкивается на основу теории, на её метод, ибо метод теории и есть то, что связывает воедино отдельные положения всей теоретической системы. Мы начинаем, таким образом, с критики методологических предпосылок теории предельной полезности, подразумевая при этом отнюдь не её
1. Объективизм и субъективизм в политической экономии
В своей известной статье по поводу III тома «Капитала» Маркса Вернер Зомбарт, противопоставляя два метода в политической экономии, метод субъективный и метод объективный, охарактеризовал систему Маркса как проявление «крайнего объективизма»; наоборот, австрийская школа, по мнению Зомбарта, есть «наиболее последовательное развитие» противоположного течения [39]. Эта характеристика, на наш взгляд, совершенно правильна. В самом деле, к изучению общественных явлений, вообще, и экономических явлений, в частности, можно подходить двояко: с одной стороны, можно считать, что наука должна исходить из анализа общества, как некоего целого, которое определяет собою в каждый данный момент явления индивидуально-хозяйственной жизни, — в таком случае задача сводится к тому, чтобы вскрыть различные связи и закономерности, существующие между разнообразными явлениями
В этом смысле, несомненно, Маркс — «крайний объективист» и в социологии, и в политической экономии. Поэтому его основное экономическое учение — «учение о ценности» — необходимо строго отличать от учения о ценности классиков, в особенности Смита. У Смита трудовая ценность базируется на индивидуальной оценке блага по количеству и качеству затраченного труда, — это есть
Это различие весьма верно. В самом деле, в то время, как
«Социальные законы, — пишет он, — исследование которых составляет задачу политической экономии, являются результатом игры согласующихся между собой мотивов… А раз это так, то не подлежит никакому сомнению, что при объяснении социальных законов необходимо добираться до движущих мотивов, которыми определяются действия индивидуумов, или принимать эти мотивы за исходный пункт»[44]. Итак, противоположность между объективным и субъективным методами есть противоположность между методом социальным и индивидуалистическим[45]. Однако, вышеприведённое определение двух методов нуждается в более отчётливой характеристике. Прежде всего, нужно ближе определить, во-первых, ту независимость от воли, сознания и намерения человека, о которой идёт речь у Маркса; во-вторых, того «хозяйствующего индивидуума», который является исходным пунктом австрийской школы. «Определённые общественные отношения», писал Маркс в «Нищете философии», «являются точно так же продуктами людей, как и холст, лён и проч.»[46]. Но из этого отнюдь не следует, чтобы общественный результат, тот «продукт», о котором говорит Маркс, входил, как цель или как движущий мотив, в сознание индивидуумов. Современное анархически построенное общество — а теория политической экономии и изучает именно это общество — со своими стихийными силами рынка (конкуренции, падения и повышения цен, биржей и т. д.) доставляет бесчисленное количество иллюстраций той мысли, что «общественный продукт»
Мы имеем, таким образом, различные ряды явлений индивидуального характера и слагающиеся из них ряды явлений общественного характера; несомненно, что имеются некоторые закономерности как между этими двумя категориями (индивидуального и социального характера), так и между различными рядами одной категории, в частности, между различными рядами общественных явлений, которые находятся в зависимости друг от друга. Установление закономерной связи между различными явлениями
Обратимся теперь к «хозяйствующим индивидуумам» Бём-Баверка.
В своей статье о книге К. Менгера (Untersuchungen etc.) Бём-Баверк вполне соглашается как с противниками австрийской школы, так и самим Менгером в том, что «хозяйствующие индивидуумы», представители нового направления, суть
Здесь исходным пунктом анализа делается не индивидуум данного общества, обладающий социальной связью со своими «сочеловеками», а изолированный «атом», хозяйствующий Робинзон. В полном соответствии с этим представлением находятся те примеры, которые приводит Бём-Баверк для доказательства своих положений.
«У обильного источника пригодной для питья воды сидит человек» — так начинает наш автор свой анализ ценности[51]. Затем перед нами проходят: путешественник в пустыне[52], изолированный от всего мира сельский хозяин[53], поселенец, избушка которого одиноко стоит в первобытном лесу [54] и т. д. Такие же примеры мы видим и у К. Менгера: «обитатель первобытного леса»[55], «житель оазиса»[56], «близорукий индивидуум на уединённом острове» (!)[57], «изолированно-хозяйствующий земледелец»[58], «потерпевшие кораблекрушение»[59] и т. д. и т. д.
Мы видим здесь ту же самую точку зрения, которая когда-то была отчётливо формулирована «сладчайшим» из экономистов, Бастиа. В своих «Экономических гармониях» он писал: «Экономические законы действуют одинаковым образом, идёт ли речь о совокупности многих людей, о двух индивидуумах или даже об одном человеке, вынужденном обстоятельствами жить изолированно. Индивидуум, если бы он мог жить некоторое время изолированно, был бы зараз капиталистом, предпринимателем, рабочим, производителем и потребителем. Вся экономическая эволюция совершалась бы в нём. Наблюдая каждый составной элемент её — потребность, усилие, удовлетворение, даровую полезность и полезность, сто́ящую труда, он мог бы составить себе понятие обо всём механизме в целом, хотя бы последний и был сведён к его наипростейшему выражению»[60].
И раньше: «Я утверждаю, что
Буквально то же говорит и Джевонс: «Общая форма законов политической экономии одинакова для индивидуумов и для наций»[62].
Как, однако, ни стара и как ни почтенна эта точка зрения, она абсолютно неверна. Общество не есть (как — сознательно или бессознательно — предполагается здесь) арифметическая сумма изолированных индивидуумов; наоборот, хозяйственная деятельность индивидуума предполагает, как своё условие, определённую общественную среду, в которой выражается социальная связь отдельных хозяйств. Мотивы изолированного человека совершенно отличны от мотивов человека, как «общественного животного», ибо в то время как для первого внешней средой является только природа, мир вещей в их первобытной неприкосновенности, для второго внешней средой является не только «материя», но и особая социальная среда. Перейти от изолированного человека к обществу можно только перейдя через эту социальную среду. В самом деле, если бы у нас была лишь сумма отдельных хозяйств, но не было бы никаких точек соприкосновения между ними, не было бы особой среды, которую Родбертус удачно назвал «хозяйственным общением», то тогда у нас не было бы и общества. Теоретически можно, конечно, охватить и простую сумму разрозненных и разобщённых хозяйств единым понятием, сжать их в одну «совокупность». Но эта совокупность будет нечто совершенно иное, чем та совокупность, которую представляет из себя общество, как система хозяйств, тесно связанных между собою и находящихся в постоянном взаимодействии. В то же время, как в первом случае, связь создаётся нами самими, во втором случае она нам
Как мы видели выше, австрийская школа (Бём-Баверк) исходит из мотивов изолированного субъекта. Правда, в сочинениях её представителей мы можем найти и довольно правильные суждения о природе общественного целого. Но
И, действительно, эта неизбежная логическая ошибка обнаруживается уже при анализе теории субъективной ценности австрийской школы, того краеугольного камня всей теоретической системы, которым так гордятся её представители. А между тем только
Итак, мы пришли к заключению, что «субъективизм» австрийской школы, намеренное изолирование «хозяйствующего субъекта», абстракция от социальных связей[67] с неизбежностью приводят к логическому краху всей системы; последняя оказывается столь же мало удовлетворительной, как старая теория издержек, беспомощно вертевшаяся в заколдованном кругу.
Возникает, однако, вопрос, возможно ли тогда вообще теоретическое познание хозяйственной жизни, установление её закономерностей помимо закономерностей индивидуальных мотивов. Возможен ли, говоря другими словами, тот «объективизм», который лежит в основе теории Маркса.
На этот вопрос даже Бём-Баверк отвечает утвердительно. «Невозможны» — говорит он — «законосообразные действия без законосообразной мотивации, но вполне возможно познание законосообразных действий без знания соответствующей мотивации»[68]. Но, по мнению Бёма, этот «объективистический источник знания в состоянии, в лучшем случае, доставить только очень скудную и притом, самое по себе, совершенно недостаточную часть общего знания», т. к. в хозяйственной среде «мы имеем дело преимущественно с сознательно рассчитанными человеческими действиями»[69].
Однако, мы видим выше, что скудный урожай должен получиться именно на ниве той тощей абстракции индивидуально-психологического характера, которая пропагандируется австрийской школой[70]. И не просто в абстракции здесь дело. Мы уже имели случай упоминать, что абстракция есть необходимый элемент познавательной деятельности. Ошибка австрийцев состоит в том, что они абстрагируют при исследовании общественных явлений от этих самых явлений. Очень хорошо формулирует данный пункт Р. Штольцман. «Путём изолирования и абстрагирования», — говорит он — «можно создать хозяйственные типы, настолько простые, насколько это возможно, но типы эти должны быть социальными, они должны иметь своим предметом социальное хозяйство»[71]. Ибо нельзя перейти от чисто индивидуального к социальному; даже если бы в действительности имелся исторический процесс такого перехода, т. е. если бы люди переходили от изолированного состояния к «общественному бытию», то и тогда бы можно было лишь описать исторически и конкретно этот процесс, разрешить, таким образом, проблему чисто идиографического (кинематографического) характера; но и тогда нельзя было бы построить теорию номографического типа. В самом деле, вообразим, что отдельные и изолированные производители сталкиваются друг с другом, связываются постепенно обменом и, наконец, превращаются в современное развитое меновое общество. Возьмём теперь субъективные оценки человека нашего времени. Они исходят (ниже мы будем доказывать это подробнее) от заранее сложившихся цен; эти цены, в свою очередь, слагаются из мотивов хозяйствующих субъектов, в некоторый более или менее отдалённый период времени; но они в своё время зависели от цен, которые сложились ещё раньше; эти последние явились опять-таки, как результат субъективных оценок, основанных на ещё более ранней цене и т. д., и т. д. В конечном счёте мы дойдём, таким образом, до оценок изолированных производителей, оценок, которые, действительно, уже не содержат в себе элемента цены, так как за ними не скрывается уже никакой общественной связи, никакого общества. Но анализ этих субъективных оценок, начиная с оценок современного человека и кончая гипотетическим Робинзоном, будет не чем иным, как историческим описанием процесса превращения мотивов изолированного человека — в мотивы человека современного, причём этот процесс будет изображён в обратном порядке. Ничего, кроме этого описания, подобный анализ дать не может, и никакой общей теории цены или теории меновой ценности на этой основе построить нельзя. Попытки же такого построения с неизбежностью должны приводить к порочным кругам в теоретической системе, потому что, поскольку мы хотим оставаться в рамках общей теории, постольку мы должны признать социальный элемент за данную величину, вместо того, чтобы объяснить этот элемент; с другой стороны, выйти за пределы этой величины — это, как мы видели, означает превратить теорию в историю, т. е. перейти в совершенно другую плоскость научного исследования.
Нам остаётся только один метод исследования, именно, соединение абстрактно-дедуктивного метода с методом объективным, соединение, которое является одной из самых характерных черт марксистской политической экономии. Только таким путём можно построить теорию, которая не представляла бы вечного противоречия в себе самой, а была бы действительным орудием научного познания капиталистической действительности.
2. Историческая и неисторическая точки зрения
В «Теориях прибавочной ценности» Маркс писал о физиократах: «Было большой их заслугой, что они рассматривали эти формы (формы буржуазного способа производства
Здесь очень хорошо проводится различие между просто-общественной и общественно-исторической точкой зрения. Можно рассматривать «общественное хозяйство в целом», но не понимать всего значения специфически исторических общественных форм. Правда, в новейшее время неисторической точки зрения обычно соответствует и непонимание значения социальных связей, но тем не менее следует различать эти два методологических вопроса, ибо возможность «объективизма» отнюдь не является необходимой гарантией исторической постановки вопроса. Это мы видим на примере физиократов. В современной литературе мы находим то же самое у Тугана-Барановского, «социальная теория распределения» которого годится (а потому ничего не объясняет) для всякого расслоённого на классы общества[73].
Маркс самым резким образом подчёркивал исторический характер экономической теории и относительность её законов. «По его мнению… каждый исторический период имеет свои законы… но, как только жизнь пережила период данного развития, вышла из данной стадии и вступила в другую, она начинает управляться уже другими законами»[74]. Из этого, конечно, отнюдь не вытекает, что Маркс отрицал все и всяческие общие законы, которые бы определяли ход общественной жизни на различных ступенях развития. Теория исторического материализма, например, открывает законы, пригодные для общественного развития вообще. Но это отнюдь не исключает специфических исторических законов политической экономии, которые, в противоположность социологическим законам, выражают сущность одной из общественных структур, капиталистической общественной структуры[75].
Здесь уместно будет предупредить одно могущее быть сделанным возражение. А именно, нам могут сказать, что признание историчности с неизбежностью влечёт за собой идиографический, чисто описательный тип теории, т. е. ту точку зрения, которую защищает так называемая «историческая школа». Однако, такое возражение покоилось бы на смешении совершенно различных вещей. Возьмём какое-либо общее положение идиографической науки par excellence статистики. Статистика населения выводит, например, такой «эмпирический закон»; на 100 девочек — рождается 105–108 мальчиков. Этот «закон» — чисто описательного характера, на нём непосредственно не выражено никакого общего, причинного, соотношения. Наоборот, теоретический закон в политической экономии укладывается, как мы видели, в формулу причинности: если имеется A, B, C, то наступает D; другими словами, наличность определённых условий, «причин», ведёт за собой наступление определённого следствия. Ясно, что эти «условия» могут быть и исторического характера, т. е., что они в действительности встречаются только в определённое время. С чисто логической точки зрения, вполне безразлично, где и когда встречаются эти условия в действительности, и даже встречаются ли они вообще, — в этом смысле перед нами «вечные законы»; с другой точки зрения, их реального проявления, они суть «исторические законы», ибо они связаны с «условиями», встречающимися лишь на исторически определённой ступени развития[76]. Но раз эти условия даны, даны тем самым и их следствия. Именно на этом характере теоретических экономических законов возможно их «применение» к странам и эпохам, где общественное развитие достигло соответствующей высоты (поэтому, например, русские марксисты могли удачно предсказать «судьбы капитализма в России»), хотя анализ Маркса исходил из конкретного эмпирического материала, касавшегося Англии[77].
Таким образом, «исторический» характер законов политической экономии отнюдь не превращает последнюю в науку идиографического типа. С другой стороны, только историческая точка зрения может быть познавательно ценной в этой области.
Политическая экономия, как наука, может иметь своим объектом исключительно товарное (resp. товарно-капиталистическое) общество. В самом деле, если бы мы имели перед собой какой-либо вид организованного хозяйства, будь это ойкосное хозяйство Родбертуса, первобытная коммуна, феодальное поместье или организованное общественное хозяйство социалистического «государства» — мы бы не нашли там ни одной проблемы, разрешение которой составляет задачу теоретической экономии; эти проблемы касаются товарного хозяйства, в особенности его капиталистической формы: таковы проблемы ценности, цены, капитала, прибыли, кризисов и т. д. Это, конечно, не случайность: как раз теперь, при системе большей или меньшей «свободной конкуренции», наиболее ясно выражается стихийность экономического процесса, где индивидуальная воля и цель отходит на задний план перед объективно развивающейся цепью общественных явлений; только товарному производству и его высшей форме производству капиталистическому, свойственно то явление, которое Маркс назвал «товарным фетишизмом» и блестящий анализ которого он дал в «Капитале». Именно здесь личные отношения людей в производственном процессе выражаются в безличных отношениях между вещами, и эти последние принимают форму «общественного иероглифа» ценности (Маркса). Отсюда та «загадочность», которая свойственна капиталистическому производству, и то своеобразие проблем, которые впервые появляются здесь для теоретического исследования. «Не вследствие «caractère typique de la liberté économique», а в силу теоретико-познавательного своеобразия системы конкуренции, которая приводит с собой как наибольшее число теоретических задач, так и наибольшую трудность их решения»[78], анализ капиталистической действительности представляет особый интерес и придаёт особый логический вид экономической науке, которая исследует закономерность стихийной жизни современного общества, выводит законы, независимые от сознания людей, «регулирующие естественные законы, на манер закона тяжести, когда над вашей головою обрушивается дом»[79]. И вот эта стихийность, вытекающая притом из весьма сложных отношений, есть сама историческое явление, свойственное лишь товарному производству[80]. Только в неорганизованном общественном хозяйстве создаются специфические явления, когда взаимоприспособленне различных отдельных частей «производственного организма» идёт помимо сознательно на это приспособление направленной воли людей. При планомерном ведении общественного хозяйства распределение и перераспределение производительных сил общества есть сознательный, основанный на статистических выкладках, процесс; при современной анархии производства этот процесс совершается посредством целого передаточного механизма цен, их падения или повышения, путём давления этих цен на прибыль, путём целого ряда кризисов и т. д.; словом, не сознательный расчёт коллектива, а слепая сила общественной стихии, проявляющаяся в целом ряде общественно-экономических явлений — в первую голову рыночной цены — вот что характерно для современного общества и вот что составляет предмет экономической науки. При социалистическом строе политическая экономия потеряет свой смысл: останется одна лишь «экономическая география» — наука идиографического типа и нормативная наука «экономической политики», ибо отношения между людьми будут простыми и ясными, устранится всякая их вещная, фетишизированная формулировка, а на место закономерностей стихийной жизни станет закономерность сознательных действий коллектива. Уже из одного этого ясно, что при исследовании капитализма нужно принимать во внимание основные его черты, отличающие капиталистический «производственный организм» от всякого иного: ибо исследование капитализма и есть исследование того, что отличает капитализм от всякой другой общественной структуры; если мы отвлекаемся от этих особенностей, которые типичны для капитализма, то мы будем иметь дело лишь со всеобщими категориями, пригодными для всяких общественных производственных отношений и потому не объясняющими исторически определённого, совершенно своеобразного процесса развития «современного капитализма». Как говорит Маркс, именно в забвении этого положения и заключается «вся мудрость» современной буржуазной экономии, которая стремится доказать прочность теперешних отношений[81]. При этом нужно иметь в виду, что анализ капитализма, как развитого товарного производства, характеризирующегося не обменом вообще, но капиталистическим обменом, где на рынке появляется рабочая сила в качестве товара, и где производственные отношения («экономическая структура общества») включают в себя не только отношения между товаропроизводителями, но и отношение между классом капиталистов и классом наёмных рабочих, — что этот анализ капитализма требует, кроме исследования общих условий товарного хозяйства (наличность лишь одного этого элемента соответствовала бы теории простого товарного производства), также и исследования специфической структуры капитализма. Только такая постановка вопроса может создать действительно научную экономическую теорию. Если заниматься не апологией и увековечиванием капиталистических отношений, а их теоретическим исследованием, то необходимо выделить их типичные черты и эти черты анализировать. Так именно и поступает Маркс. Его «Капитал» начинается словами:
«Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, является «огромным скоплением товаров», а отдельный товар — его элементарной формой. Наше исследование поэтому начинается с анализа товара»[82].
Таким образом, с первых же строк всё исследование поставлено на исторические рельсы. В дальнейшем анализ Маркса показывает, что все основные понятия экономической науки носят исторический характер[83].
«Продукт труда, — пишет Маркс о ценности, — при всяких общественных условиях есть предмет потребления; но лишь исторически определённая эпоха, делающая затраченный на производство какого-либо полезного предмета труд его «объективным» свойством, т. е. его ценностью, превращает продукт труда в товар[84].
То же самое говорит Маркс о капитале:
«Капитал — это не вещь, а определённое общественное, принадлежащее определённой исторической формации, отношение производства, которое проявляется в вещи и придаёт этой вещи специфически общественный характер. Капитал не есть сумма материальных и произведённых средств производства, которые сами по себе так же не суть капитал, как золото и серебро сами по сути не суть деньги»[85].
Любопытно рядом привести то определение капитала, которое даёт Бём-Баверк:
«Капиталом вообще, — говорит он, — мы называем совокупность продуктов, которые служат как средство добывания благ. Из этого общего понятия капитала вытекает более узкое понятие социального капитала. Социальным капиталом мы называем совокупность продуктов, которые служат как средство социально-хозяйственного добывания благ… или… говоря кратко, совокупность промежуточных продуктов»[86].
Таким образом, налицо полная противоположность исходной точки зрения. Где у Маркса выделяется, как основной признак, историчность данной категории, там у Бёма — абстракция от исторического элемента; где у Маркса исторически-определённые отношения людей, там у Бёма всеобщие формы отношения человека к вещам. В самом деле, ведь, если отвлечься от исторически-изменчивых отношений между людьми, тогда останутся лишь отношения между человеком и природой, вместо историко-социальных категорий — категории «естественные» («natürliche Kategorien»). Однако, ясно, что «естественные» категории ни в малейшей степени не объясняют категорий историко-социальных, ибо, как совершенно правильно замечает Штольцман: «Естественные категории дают только технические возможности для образования экономических феноменов»[87].