Помоги проекту - поделись книгой:
Элизабет не сразу расслышала ее.
— Ты ко мне обращаешься?
— Помнишь, ты сказала, чтобы я пошла на свидание с твоим бывшим мужем?
— Да, и что же из этого?
Молли собралась с духом и выпалила:
— Так вот, я пошла. И не смогла сказать ему «Нет».
— То есть?!
— В общем, я с ним переспала.
Элизабет обалдело уставилась на нее, потом губы ее растянулись в улыбку:
— С Брюсом? С моим бывшим мужем?!
Старина Брюс. Старина Молли. Вот так штука!.. Господи, да уж не ревнует ли она? О, как эгоистично и жестоко это было бы! Два одиноких, не слишком счастливых человека... Когда она так счастлива, — правда, недавно и ненадежно, но, может быть, в самом деле навсегда! Ведь не ушел же он, когда она попросила его уйти сразу! Значит, все надолго... А у Молли с Брюсом — скорее всего нет. И разве Молли нужен в постели такой мужчина, как Брюс?
Все это в одно мгновение пронеслось в ее голове. Странные шутки шутит судьба! Но теперь, теперь все должны быть счастливы.
— Я просто подумала, что должна тебе сказать об этом...
Между прочим, это было вовсе необязательно. Но уж если тебе так хотелось поделиться впечатлениями, подумала она... Как же ты в таком случае все–таки несчастна, бедняга Молли! И бедняга Брюс. Бедняк бедняка, как и дурак — дурака, видит издалека.
— Н-ну... Моей матери он понравился когда–то, — сказала Элизабет — то ли для того, чтобы что–то сказать, — а что можно сказать в ответ на такое признание лучшей подруги? — то ли чтобы придать Брюсу какого–то дополнительного веса и очарования в глазах Молли. Да и почему ему было не понравиться маме? Он был вполне надежен, тих, интеллектуален, умел понравиться и поддержать разговор... Не водился с дурными компаниями... В жизни не попробовал наркотика, а напился только один раз — на первую годовщину их развода. Он все кричал тогда: «Но ведь у тебя же никого нет! Если бы ты ушла к кому–то — это можно было бы понять! Но у тебя же никого нет! Девка, дрянь, даже блядью я не могу тебя назвать! Даже этого права ты меня лишаешь! Ну ладно бы, ты ушла к другому! Но ты же ушла просто от меня! Просто из–за меня! Значит, я дрянь, так? Ничтожество, так?! Да сама ты ничтожество, у тебя никого нет и не будет!» Больше таких вспышек она у него не помнила. Никогда. Ни до, ни после. Он заснул тогда на ее кровати, а она весь вечер, всю ночь ходила по кухне из угла в угол и думала, что он прав, что он все напророчил верно, но сама мысль о близости с ним противна ей, как мысль о зубоврачебном кресле.
— Моей–то маме он точно понравится, — сказала Молли решительно.
О, какие далеко идущие планы! Неужели она это всерьез? А впрочем, она всего на год старше Элизабет, и со времени ее развода прошло уже девять лет, а Брюс так одинок и так нуждается хоть в ком–то рядом — тем более в энергичной и яркой Молли... Может быть, Элизабет, не обладавшая именно этими качествами, потому–то ему и не подошла? Что же, дай Бог им счастья, тем более что она сама так счастлива!..
Но смутный неприятный осадок все–таки остался у нее в душе после этого разговора. И укрепился, когда через полчаса у входа в галерею, под самым их окном, снова появился приплясывающий рассыльный. Швейцар принял от него букет, по одному виду которого можно было догадаться, что он от Брюса: белые растрепанные хризантемы, его постоянная любовь. Как всякая любовь, они производили достаточно жалкое впечатление. Поймав себя на этих мыслях, Элизабет тотчас раскаялась. Вот вновь появляется у них приплясывающий рассыльный из цветочного магазина. Вестник счастья. Символ радости. Всего две недели назад — нет, уже три, о Господи, как летит время! — он осчастливил ее, и она расцеловала обалдевшего от неожиданности шефа. Сегодня он осчастливит Молли. Вестник судьбы. Молли кинулась к столику у дверей, на котором лежал букет. Поспешно развернула его. Прочла записку. Расхохоталась. Бросилась к Элизабет и расцеловала ее большими, мокрыми губами, измазав в помаде и обдав запахом табака и кофе.
Ну, положим, делать это было уже совсем не обязательно.
Элизабет долго и задумчиво смотрела в окно, наблюдая, как удаляется посыльный.
На этот раз они опять сидели у него.
— Слушай... Тебе со мной действительно хорошо?
— Не понимаю, почему ты мне не веришь.
На самом деле он, конечно, все понимал. Но во всех случаях, в любых отношениях ее с мужчинами, подругами, начальниками она добровольно выбирала роль подопечной, слабейшей, младшей. Может быть, это был скрытый инфантилизм. Даже в постели она не любила оказываться сверху. Это могло показаться знаком неопытности, но на самом деле было естественным продолжением ее отношений с мужчинами. Вести, командовать, играть первую скрипку в отношениях она не могла. Да ей и не нужны были другие отношения, кроме тех, в которых она сама была ведомой. С Брюсом, например, все распалось именно из–за того, что ему невозможно было отдаться. О, разумеется, только в переносном смысле, хотя, как теперь выясняется, и в прямом. Все действительно познается в сравнении. И в отношениях с Джоном все неожиданно и очень естественно оказалось точно так же. Впрочем, может быть, отношения сами собой всегда отливаются в единственно возможную форму, как форма соляного кристалла в растворе всегда одна и та же? Или Джон просто точнее других и раньше других почувствовал, что втайне она всегда хотела быть рабой, чтобы с завязанными глазами идти за кем–то?
Да, — но не до конца. Принадлежать кому–то до конца было бы для нее немыслимо. Идти вслед за кем–то — но иметь право свернуть. Не подчинять своей воле полностью. Сохранять остаток самоконтроля. Ибо, ведомая по природе, она была сильна и вынослива — и знала это. Она страдала достаточно, но принадлежала к числу тех людей, которые не выковываются страданием и развиваются по собственной, изначально заложенной программе. Страдание вообще едва ли способно сформировать чей–то характер. Ожесточить — да, но выковать — нет. Элизабет была кротким и терпеливым ребенком, но иногда переупрямить ее было невозможно. И потому полное подчинение любимому, полное растворение себя в нем и его в себе было для нее немыслимо. Она слишком уважала себя — и даже не как себя именно, но как человеческую особь со своим неотъемлемым правом на свободу. В отличие от Дженнифер, она никогда не принадлежала к феминисткам и считала, что они занимаются ерундой от пустоты своей жизни. Ее жизнь была заполнена искусством, работой, в молодости — романами, пусть даже и платоническими. И одинокими размышлениями над ходом вещей, которыми она не стала бы делиться даже с самым близким человеком. Просто из нежелания обесценивать свои главные мысли.
Может быть, мысль принадлежать мужчине целиком, без остатка — была соблазнительна и даже восхитительна. Но неосуществима. Ибо принадлежать всегда, во всем — значило для нее отказаться от себя. А в глубине души, краем сознания, она даже сейчас, сидя перед Джоном, понимала, что нет у нее опоры более безусловной, чем она сама. Нет, не было и никогда не будет.
Как все сильные натуры, воспитавшие себя или Богом созданные сдержанными, сильными и глубокими, она была болезненно мнительна. Ей часто казалось, что она делает что–то не так. Когда студентик-славист, некто Саймон Рюйк, не смог однажды кончить в ее постели — соседка по кампусу была предусмотрительно выслана и, кажется, благополучно прилепилась к весьма расхристанной компании, — Элизабет чуть с ума не сошла от раскаяния: ей все казалось, что она недостаточно возбудила его. Тогда–то, преодолевая брезгливость, она девятнадцати лет от роду впервые познакомилась с оральным сексом, и ее чуть не вырвало. Кончить же Саймон не мог по весьма простой причине, знакомой, без сомнения, каждому представителю мужского пола: он перепил. А Элизабет во всем обвиняла себя и чувствовала себя глубоко несчастной неумехой без каких–либо перспектив в семейной жизни. А когда Брюс в первые месяцы после свадьбы кончал практически мгновенно, — она опять–таки обвиняла в этом себя и мучилась, пока не поняла, что речь идет опять–таки о вполне естественном явлении — следствии большой любви и гораздо меньшего опыта.
Тем не менее даже сейчас, в идеально гармонических отношениях с Джоном, где гармония в постели только подчеркивала гармонию слов, взглядов, прозвищ, шуточек и угадываемых биографий (они не любили говорить друг другу о своих историях, — все и так все знали)... Даже сейчас, в этих идеальных (почти! почти!) отношениях, она была не до конца уверена в себе — нет, не в силе своей привлекательности, а в достаточном умении, в опытности, наконец, в том, что она, откажись Джон от нее сейчас, вряд ли будет еще кому–нибудь так близка и так нужна.
Джон по обыкновению хлопотал у стола. Элизабет сидела в углу. Она не уставала поражаться грациозности, легкости и аккуратности его движений. Он двигался, как заправский повар, несколько утомленный общим вниманием. Но Элизабет думала сейчас о другом: о том, надолго ли все, не разделит ли этот ее роман участь предыдущих увлечений, когда независимо от разделения ролей в паре побежденной и проигравшей неизменно оставалась она — ибо женщина всегда проигрывает, если не может выиграть поединка.
А в том, что всякий союз — поединок, ей сомневаться не приходилось. Неужели и с Джоном? Да, ведь он, кажется, каждую секунду старается подчинить ее себе... Это все игра, игра. Успокойся, дурочка. Он играет с тобой, но на самом деле зависит от тебя не меньше, чем ты от него. Если верить его признаниям, такого блаженства он ни с кем никогда не знал — и не списывать же все это, в самом деле, на постель!
Будем надеяться, что он играет. Если же нет... что же! Поединок есть поединок. Один подставляет щеку, другой целует. Один хочет влияния, другой требует внимания... Нет, равенства в любви нет. Или это не любовь. Джонни никогда не говорил об этом. Но к чему ему об этом говорить со мной?..
Они не заметили, как наступил вечер. Они не зажигали огня. Молчали. Он лениво прихлебывал чай. И курил, аккуратно стряхивая пепел в ракушку.
— Я хочу познакомить тебя с моими друзьями, — сказала Элизабет.
Он с недоумением пожал плечами: — Зачем?
— Затем. Хочу, чтобы ты знал обо мне больше.
— Мне достаточно того, что я знаю с первого дня.
— Интересно, что же знаешь?
Он вдавил сигарету в пепельницу, подошел к Элизабет, обнял ее за плечи. Она попыталась высвободиться.
— Ты маленькая упрямая девочка, которая мечтает только о том, чтобы ее переупрямили. Тебе не кажется, что нас и вдвоем много? Лет пять назад была у меня одна журналистка. То есть так... пыталась быть.
— Вроде меня?
— Почти во всем, — он усмехнулся. — Только она думала, что разбирается в политике, а тебе кто–то наврал, что ты сечешь в живописи и оказываешь этим неоценимую услугу благодарному человечеству.
— Ты–то, конечно, — она прищурилась, — что в политике, что в живописи — дока. Торгуешь воздухом, и только благодаря тебе человечество еще не задохнулось.
— Я не люблю человечество. Знаешь, что я с ним делал?
— Примерно то же, что с журналисткой?
— Ты умнеешь на глазах. Ну так вот, эта самописка решила ввести меня в свой писучий свет. Какие–то бородатые чучела и усатые стервы хлопали меня по плечу, пачкали фиолетовой помадой и орали «Как дела, Джонни», как будто хоть что–нибудь петрили в моих делах. Снобы паршивые. Засиратели общественных мозгов. Я у них — Джонни, Картер у них Джимми, этот новый русский... как его... у них Горби.
Он потянул из пачки сигарету.
— Я уберу посуду, — ровно сказала Элизабет.
— Сиди! Все кончилось превесело. Я оттрахал ее подружку прямо на «Ай-Би-Эм», чтобы она, эта лохмоногая выдра, по крайней мере, получила право со мной фамильярничать. Думаю, что Горби и Джимми на моем месте поступили бы так же.
— Я так и не поняла, кого ты там трахнул, — молвила Элизабет, — но мне очень жаль, что тебе плевать на моих друзей. Значит, тебе плевать и на меня.
— Да ты не поняла! — он раздраженно махнул рукой. — Видишь ли, когда двоим хорошо вместе, им вовсе необязательно демонстрировать это другим. Чужое счастье, знаешь ли, дурно пахнет и глаза колет. Тебе непременно нужно обзавестись толпой завистников?
— Да нет, — она погладила его по руке. — Кто нам будет завидовать?
— А разве я так незавиден? Да и была мне охота глядеть на твоих ухажеров. Не хочу тебя ни с кем делить.
— Но Джонни! Я же не могу принадлежать тебе одному? У меня есть свой круг, в конце концов... Работа, которую я люблю и до которой человечеству нет никакого дела... Как ты справедливо заметил.
— Да, я хочу, чтобы ты принадлежала мне одному. Признайся, ты и сама втайне об этом мечтаешь.
— Я втайне мечтаю помыть посуду.
Голос его неожиданно изменился. В нем зазвучали мягкие, властные отеческие нотки.
— Ты не будешь мыть посуду. Тебе никогда больше не надо будет этого делать. Я сам буду мыть посуду. Я буду покупать продукты. Я буду сам готовить. Ты знаешь, я это умею. Еще я буду мыть полы. Я буду чистить ковер. Я не хочу делить тебя с пылесосом. Я буду кормить тебя. Одевать и, естественно, раздевать. Одевать утром, а раздевать вечером. А иногда наоборот. Как уж получится. Я буду рассказывать тебе сказки.
— Сейчас я как раз слышу одну из них.
— Увидишь. Вечером, ночью и утром я буду заботиться о тебе, а днем ты можешь встречаться со своими друзьями. Которые больше понимают в Пикассо, чем сам этот недалекий испанец.
— Темно, — вздохнула она.
Вот теперь он доволен, подумалось ей. Расписался за двоих. Все решил. Все права принадлежат ему. Я вся твоя, любимый. Великодушен и счастлив. Потому что Хозяин. Потому что ни с кем не намерен делить меня, даже со мной. Без него меня теперь нет. И если он вздумает уйти, пустоту будет уже не заполнить. Сплошной черный квадрат.
Джон зажег свет.
IV
Она шла под дождем, обходя лужи, глядя под ноги, иногда поднимая глаза и обводя взглядом мокрую улицу, прохожих под зонтами, мокрых собак. Бедный коричневый спаниель, с длинными мокрыми ушами посмотрел на нее, домогаясь сочувствия.
Она думала, что тоска ее никогда не вернется, но тоска вернулась.
Причиной этому могла быть — и скорее всего была — погода, а могло быть то, что Джон оказывался все жестче и серьезнее, гораздо серьезнее, чем ей казалось. Наконец, причина могла быть в том, что Молли расцветала на глазах, и Элизабет, никогда не знавшая, что такое ревность, испытывала не ревность, но похожее, тяжелое чувство. Плюс она никудышный психолог. Ей могло примерещиться что угодно, но роман между Брюсом и Молли... нет, не более, чем роман между лесбиянкой и гомосексуалистом.
Как всегда в такие минуты, когда окружающее становилось серо и безнадежно, она обвиняла себя и у самой себя пыталась допытаться: в чем дело? Что не так?
Если он почувствует в ней слабину, почувствует ее неравной — пиши пропало. Он немедленно выспится на ней. Вытрет об нее ноги. Сделает с ней что угодно ради самоутверждения — даже самые благополучные из них (она имела в виду мужчин) испытывают постоянную тягу к самоутверждению.
Он начнет делать из нее то, что хочет сам. Не то, что могло бы получиться у них обоих.
Где был в ее судьбе этот поворот, который сделал из нее мнительное, уродливое, болезненное существо? Ведь она была удачлива. Ведь она была счастлива в любви — ее всегда любили, только она–то не всегда отвечала на это... Что делать, если она умнее или талантливее большинства сверстников, а старики ее не привлекают?
В такие дни она всегда вспоминала свой роман, самый, может быть, счастливый. И самый больной, трудный, странный.
Элизабет терпеть не могла, когда подруги рассказывали о своих первых романах. «Разговор за столом зашел об оргазме, — ехидничала она в таких случаях. — Нервных просят выйти. Присутствующие заметно оживились, слюна закипела в уголках их ртов». На нее не обижались; ей разрешалось ехидничать. Может быть, они просто жалели ее втайне и оттого прощали желчность: все знали, что после Брюса ни один ее роман не тянулся дольше месяца. Надоедало или оказывалось не тем, разочаровывало, утомляло.
Но о своем первом романе она не рассказывала никогда, да и рассказывать, в сущности, было не о чем: все главное неизбежно осталось бы за словами и могло быть понято разве очень немногими. Она пыталась поделиться этим с Брюсом — еще до брака, когда, казалось ей, они были особенно близки. Но стоило ей начать, она почувствовала, что история становится плоской, бледной, и рассказывать о ней смешно и унизительно. Никто не стоил этой правды, которая на самом деле очень многое в ней объясняла.
Сам по себе ее первый роман достаточно далеко отстоял по времени от той дурацкой ночи, когда на вечеринке в их классе подруга по имени Мэджи познакомила ее с другом своего Марка. Друг Марка был симпатичный тип. Элизабет знала, что в классе осталось две девственницы, и одной из них была она, одна из самых симпатичных девиц в классе. Девственницами, утешала она себя, остаются либо уродины, либо красавицы. Первых никто не хочет, вторые сами никого не хотят. Но поскольку она уже давно испытывала смутную тягу к чему–то совершенно новому и значительному, и, будучи во всем самостоятельна, неизменно хотела «быть как все»; и поскольку она острее всего чувствовала себя одинокой, когда видела весной на улицах парочки и слушала разговоры о детской распущенности, — исходя из всего этого, она была готова к решительным шагам.
Друг Марка, которого звали Стив, носил футболку с надписью «Я дурак и ты тоже», — и понравился ей тем что умел играть на гитаре и разговаривать о чем–то кроме этого их чертового спорта, и совместных попоек, которыми они почему–то гордились, и придурочных мотоциклов, на которых они мотались по пыльным дорогам, находя в этом нечто мужественное и романтическое. Марк вообще ни о чем говорить не мог, кроме своих проклятых мускулов. Ему было шестнадцать, и он говорил, что если он тридцать раз подтянется, то, значит, он способен тридцать раз толкнуть свой вес. У него была своя система тренировок, и странно, что помимо системы тренировок у него могли быть друзья. Стив тем более не походил на его друга, потому что спортом он интересовался мало, мотоциклу предпочитал отцовскую машину, которую водил с одиннадцати лет. И вообще он думал о карьере юриста, но при этом знал, кто такой Сэлинджер. Меньше всего Стив походил на «яппи». Ни пиджака, ни галстука, ни дежурной улыбки, ни заигрывания с собеседником с намерением купить его на комплименты, вытянуть как можно больше информации и употребить в каких–то своих дурацких целях.
Стив много пил и делал это умеючи. Мэджи смешивала какой–то свой коктейль — что–то с оливками и чуть ли не с горчицей, но на вкус было недурно, — Стив тянул его через соломинку, иногда небрежно остря. Он был явно поумнее остальных, и к нему ее потянуло сразу, но не всерьез, не так, как потом... — словом, она выпила еще и поняла, что не будет против, пожалуй, если сегодня этот парень попробует спустить с нее трусы.
Ей было легко и отчаянно, и он почувствовал это, когда после третьего медленного танца поволок в свою машину и отвез к себе, где никого не было. Элизабет, достаточно пьяная к этому моменту, но довольно наблюдательная для своих шестнадцати, — успела заметить, что Марк бросает ему вслед поощрительные взгляды, но Стив на них не отвечает, и это ей тоже понравилось.
В машине, на каждом перекрестке, у каждого светофора, он целовался с ней, охватывая ее губы своими, сухими и горячими, и обдавая запахом коктейля. В нем не было и тени той тошнотворной серьезности, которую она так не переносила и которой так боялась в людях, и потому ей нравилось, как он улыбается, как легко все делает, как легко ведет машину и как спокойно, чуть ли не подмигнув ей, он резко затормозил у своего дома, но не стал выходить из машины. Было пол-третьего ночи.
— У тебя кто–то есть? — спросила она. Она ничего не боялась. Ей было интересно.
— Нет; но что–то есть, — усмехнулся он и, протянув к ней руку, расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Она носила тогда мужские рубашки, которые, как ей казалось, подчеркивали худобу, прямоту и хрупкость ее фигуры.
Тогда Элизабет еще признавала лифчики. У Стива были теплые пальцы. Длинные, тонкие пальцы музыканта. Он погладил лифчик, забрался рукой за ее спину, осторожно расстегнул застежку. Она смотрела на него все с тем же любопытством. Пожалуй, все происходит несколько буднично. Она рассмеялась.
— В чем дело? — переспросил он, но без обеспокоенности, которая бы выдала закомплексованность юнца, с ответной улыбкой.
— Слушай, — произнесла она сквозь смех, — тебе всегда приходится перед этим говорить о Сэлинджере?
— Нет, — он покачал головой. — Иногда о Стивене Кинге.
— Тоже ничего.
— А иногда о «Секс пистолз». Но мой собственный секс-пистол на такие разговоры реагирует однозначно. Он вешает нос.
— Как прекрасна была бы жизнь, если бы тебе не пришлось обременять себя беседами! Сделал знак, щелкнул пальцами, и если девушка согласна — она идет с тобой, а если нет — ты ищешь дальше...
— Нет, это было бы невыносимо скучно.
— Почему вдруг?
— Видишь ли, — он поглаживал ее сосок, не придвигаясь и не сводя глаз с ее улыбающегося лица. — Одним нравятся акты, другим — антракты. Одним — процесс, другим — результат. — Он гладил ее грудь, легонько сжимая соски, и соски твердели под его рукой. Потом он расстегнул последние пуговицы на рубашке. Расстегнул пуговицу на джинсах. Она даже чуть сползла с сиденья, чтобы ему было удобнее. По-прежнему не придвигаясь, он теперь ласкал ей живот.
— Тебе что, больше нравится в машине? Разве там не твой дом, да еще и пустой, как нарочно?
— Мой. И мне не нравится в машине. Мне нравится вот так с тобой сидеть и разговаривать. А когда мы пойдем в дом, там все будет чужим для тебя. Чужая мебель, чужие запахи. Ты, чего доброго, пожалеешь, что приехала. У тебя даже в животе забурчит от неудовольствия. Я не хочу сейчас все ломать. Я хочу с тобой сидеть и разговаривать. Ночь длинная.
— А если, допустим, я голодна?
— Я тебя, допустим, накормлю.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— И откуда ты успел всего этого набраться? Наглости, информации, опыта?
— Это все лежит под ногами. И потом, я же присматриваюсь к миру. Для юриста это нелишне.
Поделиться книгой: