Обратный отсчет. Записки анестезиолога

Поскольку каждый шаг в направлении операционной усиливает тревожность моих пациентов, я стараюсь максимально сократить и облегчить им путь до операционного стола. Главный помощник тут – отвлечение внимания, и благодаря ему я сохраняю молодость, ну или, по крайней мере, стараюсь идти в ногу со временем. Музыкальные группы, книги, телешоу, знаменитости, последние новости или, еще лучше, сплетни – мне приходится все это знать.

С Адамом мы познакомились, когда ему было двенадцать – самый неприятный период в школьной жизни. С мальчишками в этом возрасте вообще тяжело наладить отношения, а добавьте сюда еще и операцию на яичках или пенисе, и ситуация становится почти невыносимой. Период между первым знакомством с таким пациентом и моментом, когда он заснет у меня под наркозом, всегда кажется ужасно долгим.

Настроение у них меняется каждую секунду. Тело не слушается, гормоны бурлят, мальчик начинает чувствовать себя мужчиной, и в результате – полный раздрай. Прослышав о предстоящей операции, приятели и одноклассники начинают шушукаться за спиной, обмениваясь невесть откуда взятыми невероятными историями. «Слышал про того парня, которому родинку удалили? Раньше он был отличником, а стал дурак-дураком». И эти бредни они передают из уст в уста, еще сильнее пугая моих пациентов.

В случае Адама ситуация, и без того деликатная, усложнялась тем, что оперировать предстояло самые интимные части его тела. Левая сторона мошонки у мальчика была в два раза больше правой. Когда плод мужского пола находится в матке, яички у него развиваются внутри живота, а затем опускаются в мошонку. Пути, по которым они движутся, не всегда закрываются достаточно плотно, и бывает, что в них попадает часть брюшины, деформируя мошонку – возникает так называемая паховая грыжа. Там может застрять петля кишечника или скопиться серозная жидкость, вызвав водянку яичка (гидроцеле). Чтобы закрыть эти пути, назначается операция.

Иногда яичко не опускается в мошонку (крипторхизм), и требуется операция (орхипексия), чтобы проложить ему путь и доставить на место. Двенадцатилетнему Адаму даже мысль о подобных манипуляциях на его мужском достоинстве внушала страх, не говоря уже о мучительном стеснении.

Адам был немного полноват – это могло осложнить проведение послеоперационной анестезирующей блокады. Он не отличался спортивным телосложением и говорил как ботаник. Я вывез каталку из бокса – теперь мама Адама не могла нас услышать, – и хотел было, чтобы отвлечь мальчишку по дороге к операционной, задать ему свой традиционный вопрос о девочках, но заколебался: я не был уверен, что этот прием придется кстати.

– Ну, Адам, а девочки тебе нравятся? Твою подружку как зовут? – все-таки спросил я.

– Нет у меня никакой подружки.

– Да? Ты в каком классе?

– В шестом.

– Тогда точно должна быть подружка. Давай, скажи, как ее зовут?

– Никак, у меня ее нет.

Мы тем временем подъехали к дверям операционной, а он даже не заметил.

– Адам, я уверен, что есть. Ну, как ее имя?

– Нет у меня подружки. А если бы была, я все равно не сказал бы.

– А-а! Вон оно что!

Я завез его в операционную и поставил каталку возле стола.

– Адам, теперь я точно знаю, что у тебя есть подружка. Это во-первых. А во-вторых, должен тебе сказать, что все, что говорится в операционной, – остается в операционной. Никто никогда ничего не узнает. Даю тебе слово.

Тут меня поддержала сестра:

– Да, Адам, доктор говорит правду. Все тайны остаются здесь. И мы все время будем с тобой.

– Ну же, Адам, скажи! Тебе самому станет легче. Просто назови ее имя.

Мгновение он молчал. Потом выпалил:

– Сара!

Скорее всего, наш пациент просто придумал это имя, чтобы мы от него отстали. Однако цели я достиг: Адам не нервничал и быстро заснул.

Операция прошла спокойно. Я сделал блокаду для послеоперационного обезболивания, и Адам покинул операционную с полностью симметричной мошонкой.

Час спустя я зашел в послеоперационную палату проверить, как работает блокада. Адам сидел на кровати и смотрел телевизор. Я понял, что обезболивание действует. Когда я открыл дверь, мать сидела у мальчика в ногах. При виде меня глаза Адама расширились, по лицу пробежала тревога.

– А вы не помните…, – голос его треснул.

– Что не помню?

– Ну, не помните… – сказал он чуть громче, уже с намеком.

– Не помню чего? – многозначительно переспросил я, незаметно ему подмигнув.

– Не помните… это…

– О чем вы? – не выдержала его мать.

Что сказано в операционной, остается в операционной. Я развернулся и направился к двери, но успел заметить, как Адам подмигнул мне в ответ.

Если спросить у него тогда, сколько времени занял путь до операционной, он наверняка бы не вспомнил. Благодаря отвлечению внимания я сумел преодолеть тревожность. Адаму не понадобились никакие успокаивающие перед процедурой – и хорошо, поскольку они зачастую осложняют выход из наркоза.

Моя «сильно разволновавшаяся» Эми страдала от фибулярной гемимелии, дефекта костей ноги. В ноге человека две кости: большая берцовая и малая берцовая, более узкая и расположенная сбоку. Малая берцовая кость, внешне хрупкая и неприспособленная для нагрузок, служит боковой опорой стопы, стабилизируя ее и позволяя плоско лежать при ходьбе. Гемимелия – врожденное отсутствие одной из костей в пострадавшей конечности; в случае Эми – малой берцовой. Без нее боковая поддержка стопы не осуществляется, и нога заворачивается внутрь, подошва обращается в сторону, а опора идет на щиколотку. У Эми была так называемая продольная гипоплазия нижней конечности. Проще говоря, по неизвестным причинам ее малая берцовая кость до конца не развилась. Костылей в боксе у Эми я не увидел, так что не знал, каким образом она к нам добралась.

Несправедливость жизни проявляется по-разному и в разных сферах. Двадцать тысяч дефектов одного гена – не считая сочетанных – вызывают огромный спектр заболеваний, к которым добавляются еще и врожденные пороки, не обязательно генетически обусловленные. Дефект Эми был обезображивающим, но здоровью не угрожал. Да, он оказывал влияние на жизнь девочки, но не сокращал ее срок. Она бы не стала балериной, но могла писать музыку для балета. Не могла бегать марафоны, но могла выучиться на спортивного врача. Интеллект Эми никак не пострадал. Однако требовалась серия хирургических операций, чтобы спасти деформированную конечность, иначе ее пришлось бы ампутировать.

До нашей встречи Эми уже прошла через несколько операций и представляла себе их последствия. Я не знал, был ли у нее прежде негативный опыт. Она понимала, что ее снова будут оперировать, что ей будет больно и тяжело, и она опять на долгое время окажется прикована к постели. Эми была полна мрачных предчувствий – и в целом совершенно права. Все начиналось по новой. «Ой, мамочки, ну вот опять!» – единственное, что она отвечала на мои вопросы визгливым плачущим голосом. И повторяла раз за разом, когда я молчал.

Тем не менее Эми удивила меня неожиданной сговорчивостью. Она и правда «сильно разволновалась», но без сопротивления позволила себя осмотреть.

– Простите! Мне так жаль! – сокрушалась ее мать.

Я поднял брови, посмотрел на Эми, потом на мать и широко улыбнулся.

– Все в порядке.

Конечно, винить в происходящем Эми было нельзя, но и ее матери не стоило брать на себя всю ответственность за врожденный дефект ребенка и его недавнее поведение.

Мы с Эми и ее мамой обсудили возможность применения седативных препаратов перед операцией, чтобы девочке было спокойнее. Я объяснил, что единственный способ обеспечить необходимый эффект – ввести препарат внутримышечно.

– Укол!

Эми тут же сообразила, что лучше уж сразу оказаться в операционной, чем терпеть еще и укол.

– Ни за что. Только не укол.

Я не сомневался, что, стоит подойти к ней со шприцем, как передо мной замелькает ее спина, поскольку Эми бросится бежать так быстро, как только возможно в ее положении.

– Ладно. Никаких уколов. Можно еще выпить сироп. Совсем немного, чтобы ты помнила начало анестезии. Но у него есть кое-какие побочные эффекты, ты должна об этом знать.

– А какие? – уточнила мать.

– Во-первых, после наркоза она может сильно волноваться.

– То есть еще сильнее?

Мне показалось, или в тоне матери промелькнуло изумление?

– Во-вторых, велика вероятность тошноты и рвоты после операции.

– То есть я буду блевать? – полюбопытствовала Эми.

Ее мать тут же сообщила, что раньше Эми после наркоза не тошнило. Вместе они решили отказаться от премедикации.

Но если мать девочки еще можно было убедить в том, что все пройдет нормально, на Эми мои уговоры не действовали.

– Ой, мамочки, ну вот опять… Ой, мамочки…

– Ладно. Пора ехать, – сказал я.

Спинку каталки я поднял, чтобы девочка полусидела и могла смотреть по сторонам, а не только на потолок. Внезапно Эми повернулась к матери и вцепилась в ее руку.

– Мама, пожалуйста! Мамочка!

– Эми, чем скорей операция начнется, тем скорее закончится. Все будет хорошо!

Мать Эми высвободила руку, я вывез каталку из бокса и двинулся к операционной. Эми, судя по всему, покорилась судьбе. Она не пыталась оттянуть процедуру или соскочить с каталки и удрать. Насупившись, она откинулась на спинку и скрестила руки на груди.

Но каждые пару метров по пути к операционной она приподнималась и стонала:

– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

К несчастью – больше для Эми, чем для меня, – нужная операционная находилась дальше всего от бокса, что удлиняло время до наркоза. Эми причитала во весь голос, повторяя свой неизменный припев. Добравшись до операционной, я с молниеносной скоростью начал анестезию. К моему удивлению, маску Эми восприняла спокойно. Только простонала еще пару раз.

Целью хирурга в данном случае было удлинение кости, при котором одной операцией не обойтись. Эми предстояло еще не раз оказаться в операционной.

После того как она проснулась, я зашел поговорить с ее матерью. Не то чтобы я не справился со своей работой, но и повода гордиться не видел. Мне казалось, что я недостаточно помог Эми в преодолении тревоги. Так что вы представляете, как я поразился, когда мать спросила меня, соглашусь ли я снова заняться Эми на следующей операции.

Помню, в голове у меня промелькнула тогда мысль: если этот раз, по мнению матери, был таким успешным, как же Эми переносила операции раньше?

– Придется постараться, чтобы в следующий раз ей было полегче, – сказал я.

– Спасибо. Спасибо. Спасибо.

Тревожность Эми не давала мне покоя. Я хотел, чтобы девочка не волновалась, спокойно рассталась с матерью, без стенаний доехала до операционной и – хотя это, наверное, было бы слишком, – хоть разок улыбнулась. Я сам переживаю, волнуюсь и даже страдаю, когда пациент в этот момент заметно напряжен. Обязательно надо найти средство облегчить Эми следующую операцию!

Несколько месяцев спустя мать Эми позвонила мне. Девочка вполне оправилась, осложнений не было, сильных болей тоже. На этот раз Эми с родителями согласились, чтобы я выписал лекарство, которое она примет перед приездом в госпиталь. Перед тем, как въехать на машине в наш подземный гараж, мать дала Эми таблетку валиума; время я рассчитал так, чтобы лекарство подействовало в нужный момент, перед поездкой в операционную. На этот раз побегов из бокса не было. Однако Эми снова заливалась:

– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

– Эми, как дела в школе?

– Нормально. Ой, мамочки, ну вот опять!

– Как провела каникулы?

– Хорошо. Ой, мамочки, ну вот опять!

– Уже выбрала фильмы, чтобы посмотреть в палате?

– Нет. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

Мы снова кое-как доехали до операционной, и я быстро дал наркоз.

Отошла от него Эми так же легко, как в прошлый раз. Я поговорил с ее мамой, и она точно так же спросила, возьмусь ли я за Эми на следующей операции. К тому моменту девочка начала мне нравиться, я с удовольствием работал с ней. Перед новым наркозом я не раз проигрывал в голове сценарий нашей встречи. Удастся ли мне разрушить заклятие?

На следующий год, уже тинейджером, Эми получила свою таблетку валиума за десять минут до приезда в госпиталь.

И снова всю дорогу до операционной она заливалась:

– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

– Эми, когда я давал тебе наркоз, тебе хоть раз было плохо?

– Нет. Ой, мамочки, ну вот опять.

– Тогда что ты все причитаешь «ой, мамочки»?

– Не знаю. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

Перед следующей операцией, в четырнадцать, Эми приняла две таблетки валиума. Но точно так же стонала:

– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

– Слушай, Эми, тебе от этих «ой, мамочки» делается легче?

– Не знаю. Может быть. Наверное. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

В последний раз, когда я давал Эми наркоз, ей исполнилось шестнадцать, и она ходила в старшую школу. Двойную дозу валиума она получила перед выездом из дома. Она выглядела взрослой девушкой, голос ее смягчился и не казался таким визгливым. Если не брать в расчет традиционные завывания по дороге в операционную, Эми казалась совершенно очаровательной.

Она поцеловала мать, мы выехали из бокса, и, как только миновали раздвижные двери в коридор, я спросил:

– Ну что, Эми, как школа? Наверняка ты отлично учишься.

– О да. Отлично. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!

Я остановил каталку посреди коридора, подошел сбоку, наклонился, опираясь на поручень, и спросил:

– А парень у тебя есть?

– Есть.