Помоги проекту - поделись книгой:
Альберт Эйнштейн. ТВОРЕЦ И БУНТАРЬ
Одно я познал за свою долгую жизнь: вся наша наука наивна и проста по сравнению с реальностью — и все же это самое драгоценное,
Об Эйнштейне — мыслителе и бунтаре
Внимание к этой книге привлекает уже само ее название. Меня всегда манила тайна соединения мысли, логического ряда дедукций — того, что выражается термином «мыслитель», — с эмоциональным отказом от привычного, то есть с тем, что характерно для «бунтаря». Автор — американский математик — написал эту книгу в сотрудничестве с Элен Дюкас — секретарем Эйнштейна с 1928 г. до дня его смерти. Когда-то, если не ошибаюсь, в 1962 г., мы с Элен Дюкас побывали в кабинете Эйнштейна в доме на Мерсер-стрит, 112, а затем долго бродили по садам и рощам Принстона, и она рассказывала о личности Эйнштейна. Элен Дюкас умерла совсем недавно. Это печальное известие пробудило давние воспоминания и желание посвятить ее памяти хоть несколько строк.
Но пока — немного о значении творчества и личности Эйнштейна за пределами физики. Прошло уже несколько десятилетий со дня смерти великого мыслителя, и тем не менее чувство утраты не исчезает. В 1955 г., когда умер Эйнштейн, многие, даже далекие от физики люди, испытали ощущение, сходное с тем, какое Леонид Андреев выразил в связи со смертью Льва Толстого в небольшой заметке «Смерть Гулливера», написанной в 1910 г. Когда Гулливер был жив, лилипуты слышали стук его гигантского сердца, который успокаивал их. И вот это сердце замолкло. Но стук сердца Эйнштейна не успокаивал, а вдохновлял людей, наделенных всепобеждающим разумом. И этот стук не замолк. Он стал громче: неклассическая физика стала неклассической наукой.
Во второй половине нашего столетия теория относительности сблизилась с квантовой механикой, выросли новые астрофизика, биофизика, изменились методы математики и — что самое главное — изменилось отношение между научной интуицией и логическим мышлением. Изменилась и сама логика.
Именно в этом отношении между научной интуицией и логикой — ключ к пониманию новой роли личности, психологии и эмоций человека в научном творчестве. «Автобиографические наброски» Эйнштейна, опубликованные как раз в хронологической середине века, в 1949 г.[1],— редчайший образец мировой автобиографической литературы, в котором столь ярко проступает поглощенность наукой. Но и в научной литературе трудно найти работу, в такой мере пронизанную свойствами личности.
В «Набросках» Эйнштейн говорит об интуиции как о необходимом переходе от эмпирических впечатлений к логическим умозаключениям. Та же мысль в какой-то мере повторена в письме Морису Соловину от 1952 г.: «Квинтэссенцией всего этого является извечная проблема соотношения между миром идей и ощущений (чувственных восприятий)»[2]. Связь между ними — психологическая, интуитивная, но отнюдь не логическая.
Во второй половине нашего столетия интуитивный характер перехода от эмпирии к логике стал еще более явным. Вообще говоря, этот далеко еще не завершенный период в развитии науки в значительной и притом в возрастающей мере продолжает, реализует и выявляет не только собственно физические идеи Эйнштейна, но и психологические, интуитивные черты его творчества. Вторая половина века вполне заслуживает названия «послеэйнштейновский период». И здесь — прямая связь между личностью мыслителя, стилем его мышления и содержанием его открытий и идей. Современный ученый черпает в творчестве Эйнштейна не только научные истины, но и стиль его творческой деятельности, основанной на доверии к научной интуиции и понимании интуитивных корней логических дедукций.
Французские ученые Илья Пригожин и Изабелла Стенгерс назвали свою недавно вышедшую книгу «Новый альянс», имея в виду новый альянс человека и природы[3]. Наука второй половины века гуманизируется не только в процессе своего применения (а с этим связан оптимистический прогноз мира и самого бытия человека), но и по своим методам. Вот почему так важно сохранить образ Эйнштейна, особенности его личности, детали биографии.
Упомянем еще об одной существенной для физика и для всей человеческой культуры проблеме. Это проблема необратимости времени — «стрелы времени». Если классическая механика имела дело с обратимыми движениями, повторениями и циклами, то наука XIX в. уже была знакома с проблемой необратимости времени: необратимым ростом энтропии в изолированных системах, необратимым онтогенезом и (в эволюционной биологии) филогенезом в живой природе. Однако единой концепции необратимого времени не было. Ее нельзя было вывести из теории относительности, о чем Эйнштейн не раз писал своему другу Бессо (заметим в скобках, что их переписка[4], выпущенная в начале 70-х гг., — замечательный по своему значению источник сведений об идеях, биографии и личности Эйнштейна). По-видимому, единая теория необратимого времени вырастает из объединения теории относительности и квантовой механики, из новой астрофизики, биохимии и новой, неравновесной термодинамики[5].
В целом весь XX век, начиная с теории относительности (присоединившей время к пространству в качестве четвертой координаты), квантовой механики и включая упомянутые направления науки второй половины века, был веком «вновь возвращенного времени»[6] и шагом вперед к созданию единой истории природы и человека. Этот «новый альянс» прямо подводит нас к проблеме связи личности и логически выведенных из общих аксиом научных констатаций.
Теперь о воспоминаниях, пробужденных книгой «Эйнштейн — творец и бунтарь». Мне не довелось лично встречаться с Эйнштейном. И когда я писал книгу о нем, перечитывая, вернее, стараясь перечитать все работы, ему посвященные, или когда выступал в качестве одного из редакторов собрания трудов Эйнштейна, еще раз перечитывая его собственные сочинения, — тот «внутренний диалог», который ведет с собой каждый человек, размышляющий о мире и его познании, остался в значительной мере нереализованным, односторонним. Об Эйнштейне мне много рассказывали люди, его знавшие: сначала А.Ф. Иоффе, потом Леопольд Инфельд, затем Роберт Оппенгеймер, де Бройль и, наконец, Элен Дюкас. Мне вспоминается следующий эпизод. В кабинете Эйнштейна я вспомнил о заимствованной мною у Антонины Валлянтен фразу, с грустью сказанную Эйнштейном о том, что это он «открыл ящик Пандоры» своим письмом Рузвельту об атомной бомбе. За несколько дней до этого я прочел в «Литературной газете» рецензию Н. Погодина на вышедшую тогда мою книгу об Эйнштейне. Погодин сомневался в вероятности такой реплики. Характерно, что интуиция художника оказалась ближе к реальности, чем эрудиция историка. По словам Элен Дюкас, «профессор Эйнштейн никогда не думал о своей роли в истории и науке; он никогда вообще не думал о себе. Он мог сказать такую фразу как ответ на реплику, но вряд ли с грустью». Это «недумание о себе», поглощенность познанием мира и судьбами людей отчетливо проступают и в письмах, и в «Автобиографических набросках», но общение с людьми, лично знавшими Эйнштейна, глубже раскрывает его душу, чем чтение его писем или сочинений.
Элен Дюкас рассказала также об упомянутом в предлагаемой читателю книге эпизоде с переписыванием от руки первой статьи по теории относительности. Я невольно сравнил этот живой рассказ с записанным Хофманом. Как передать «тон, который делает музыку»? Во всяком случае, вспоминать, записывать, рассказывать нужно как можно больше, и я рад, что в книге «Эйнштейн — творец и бунтарь» наряду с изложением открытий много биографических воспоминаний.
Это желание знать о личности ученого представляется не только эмоционально, но и фактически необходимым для понимания современной науки, оно обладает гносеологической ценностью. Любопытно, сколь различен интерес к личности ученого в те или иные исторические периоды — например, в древности, средние века, новое время и, наконец, в современности. О личности Аристотеля мы не знаем почти ничего, но это не мешает нам, как не мешало комментаторам Аристотеля во все времена, изучать его идеи, хотя участники прогулок в Ликее могли бы рассказать о нем немало интересного. О Ньютоне мы знаем гораздо больше, но это почти не связано (а если и связано, то в очень незначительной степени) с содержанием «Начал». Что же касается гениальных мыслителей XX в., то о них нам необходимо знать как можно больше. Разве рассказы (подробные, эмоционально окрашенные) о беседах Эйнштейна и Бора не помогут нам понять суть их дискуссии о квантовой механике? Все дело — в явной психологической, интуитивной подоплеке логических коллизий. Сейчас, в новейшей неклассической науке (она — неклассическая не только потому, что отказалась от классических устоев, но и потому, что не заменила их новыми, претендующими на окончательную устойчивость) меняется сама логика научного мышления. Такие металогические переходы уже нельзя вывести логически, они требуют интуиции, они неотделимы от психологии, от эмоций, от всего того, что объединяется понятием «личность».
Эти вкратце высказанные и в сущности гносеологические соображения мне и хотелось изложить в связи с новой книгой об Эйнштейне.
Б. Г. Кузнецов
В этой книге мы расскажем историю очень простого человека.
Суть личности Эйнштейна — в его простоте; а суть его научного творчества — в его артистизме, феноменальном чувстве красоты. «Некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает», — сказал Гамлет, правда, по другому поводу.
Вот парадокс, над которым предстоит поразмыслить. Но это не все. По мере того как будет разворачиваться рассказ об Эйнштейне, слова Гамлета, хотя и вырванные из контекста, приобретут новое и неожиданное содержание. Ибо Эйнштейн поведал немало парадоксального о Времени.
Конечно, больше всего известно о теории относительности Эйнштейна, принесшей ему мировую славу. Вслед за славой пришло нечто вроде идолопоклонства, претившего самой натуре Эйнштейна. К своему собственному удивлению, он стал живой легендой, истинно народным героем, оракулом, которого принимали члены королевских семей, государственные деятели и другие знаменитости и с которым публика и пресса обращались скорее как с кинозвездой, чем как с ученым. Когда в пору расцвета Голливуда Чаплин взял Эйнштейна на гала-просмотр своего фильма «Огни большого города», толпы людей окружили лимузин, чтобы поглазеть на них обоих. Обращаясь в крайнем смущении к Чаплину, Эйнштейн спросил: «Что все это значит?» — на что мудрый Чаплин с горечью ответил: «Ничего».
И хотя слава принесла с собой неизбежные проблемы, она была бессильна испортить Эйнштейна; тщеславие было ему чуждо. В нем не было ни самомнения, ни преувеличенного чувства собственной значимости. Журналисты докучали ему неуместными и нелепыми вопросами. Не иссякал поток художников, скульпторов и фотографов — как знаменитых, так и никому не известных, — жаждущих запечатлеть Эйнштейна. Но несмотря на все это, он сохранил присущие ему простоту и чувство юмора. Однажды в поезде некий пассажир, не узнав Эйнштейна, спросил о его профессии. Эйнштейн грустно ответил: «Я — модель для художников». Уставший от просьб дать автограф, он заметил своим друзьям, что погоня за автографами — новейший пережиток каннибализма: раньше люди поедали себе подобных, а теперь довольствуются заменяющими жертву символами. Как-то Эйнштейн печально поведал по поводу того, что с ним носились как со знаменитостью: «В молодости я мечтал тихо сидеть где-нибудь в уголке, занимаясь своим делом, и не привлекать к себе никакого внимания. И вот посмотрите, что из меня получилось».
Задолго до того, как о нем узнала широкая публика, Эйнштейн был признан в кругу физиков. Его теория относительности состояла из двух частей: специальной и общей. Но только после первой мировой войны, когда наблюдения солнечного затмения подтвердили предсказание общей теории относительности, до публики стало доходить, что в мире науки произошло нечто значительное. Эйнштейн появился в период беспрецедентного кризиса в физике. Теория относительности была не единственным революционным переворотом в науке начала XX в. Квантовая теория — а ее мы тоже коснемся в своем повествовании — разрабатывалась более или менее одновременно с теорией относительности и была даже более радикальной, чем последняя. Тем не менее квантовая теория не так потрясла мировую общественность, а ее создатели не стали столь популярными, как творец теории относительности.
Возник миф, что лишь полдюжины ученых во всем мире способны понять общую теорию относительности. Когда Эйнштейн впервые представил ее на обсуждение специалистов, это, возможно, и не было большим преувеличением. Но миф не исчез и после того, как десятки авторов выступили с объяснениями теории относительности. Он оказался весьма живучим и отчасти дожил до наших дней, когда, по последним оценкам, ежегодное число статей по общей теории относительности колеблется от семисот до тысячи.
Этот миф и наблюдения солнечного затмения придали теории относительности атмосферу таинственности чуть ли не вселенского масштаба и поразили воображение общества, стремившегося забыть страдания и ужасы первой мировой войны. Но даже на самый поверхностный взгляд теория относительности возвышается над другими научными достижениями. В письме, которое Эйнштейн написал, когда ему исполнился 51 год, подчеркивалось, что он считает эту теорию делом своей жизни, а все остальное для него — Gelegenheitsarbeit — работа, выполненная между прочим. Но значение Gelegenheitsarbeit Эйнштейна не следует преуменьшать. Макс Борн, лауреат Нобелевской премии по физике, удачно сказал, что Эйнштейн «был бы одним из величайших физиков-теоретиков всех времен, даже если бы он ни строчки не написал об относительности». К такому же выводу приводит и текст официального постановления о присуждении Нобелевской премии самому Эйнштейну. Если наивно принять этот текст за чистую монету, то можно с полным правом сказать, что Нобелевская премия присуждена Эйнштейну за часть его Gelegenheitsarbeit. Но все это ни в коей мере не противоречит исключительной значимости его теории относительности.
Карл Зелиг, один из самых значительных биографов Эйнштейна, однажды обратился к нему с вопросом, не унаследовал ли тот свой талант к науке от отца, а талант к музыке — от матери. Эйнштейн совершенно искренне ответил: «У меня нет никакого таланта — только страстное любопытство. Следовательно, отпадает вопрос о наследственности». Эйнштейн говорил так не из скромности, скорее, им руководила осторожность. Он постарался как можно точнее ответить на неточно сформулированный вопрос. И если представить себе, что вопрос относился к артистизму Эйнштейна в науке, то, безусловно, Зелиг имел в виду нечто другое. В вопросе содержался намек на то, что Музыка значила для Эйнштейна не меньше, чем наука. Конечно, Эйнштейн ценил музыку и играл на скрипке лучше многих любителей. Но если в науке он сравним с Ньютоном (которого Эйнштейн глубоко почитал), то можно ли с таким же основанием сравнить его с Моцартом (любимым композитором Эйнштейна)?
Эйнштейн ни в коей мере не был дилетантом в науке. Его дарование глубоко профессионально. Талант выдающегося профессионала в любой области, будь то геология или подделка денег, способен вызывать у обывателя благоговение. Но талант — не очень редкое явление, к тому же по профессиональным меркам научный талант Эйнштейна и его технические способности не поражали воображение. Его превосходили многие. В строгом смысле слова, у Эйнштейна в самом деле не было особого научного дара. Но стоило ему прикоснуться к научной проблеме, как та преображалась, словно по мановению волшебной палочки. Эйнштейн обладал подлинно волшебным талантом, выходящим за рамки логики, — талантом, выделяющим гения из массы менее значительных, но более талантливых, чем он, людей.
Мы сумеем убедиться в этом далее. Эйнштейн вскользь коснулся этой темы в своей автобиографии, хотя слова его звучали вполне скромно. В конце концов, не мог же он прямо заявить: «Я — гений». Вот его объяснение, почему он стал физиком, а не математиком:
«Причиной того, что я до некоторой степени пренебрегал математикой, было не только преобладание естественнонаучных интересов над интересами математическими, но и следующее своеобразное чувство. Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же охапку сена ему выбрать. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна… Но [в физике] я скоро научился выискивать то, что может повести в глубину, и отбрасывать все остальное, т. е. то, что перегружает ум и отвлекает от существенного».
Столь могучая интуиция не поддается рациональному объяснению. Ей не обучишь, ее не сведешь к правилу — в противном случае все могли бы стать гениями. Она бьет ключом изнутри. Альберт Эйнштейн написал свою автобиографию, когда ему было шестьдесят семь лет, и в ней он вспоминает о важном событии, которое произошло более шестидесяти лет назад. Он любил рассказывать об этом. Как-то в возрасте 4–5 лет, когда он болел, отец принес ему компас. Многие дети были знакомы с такой игрушкой. Но воздействие компаса на маленького Альберта оказалось и впечатляющим, и… пророческим. Будучи уже на склоне лет, Эйнштейн отчетливо припоминает охватившее его много лет назад ощущение чуда: недосягаемая и полностью изолированная стрелка компаса тем не менее подвержена воздействию невидимой силы, заставляющей ее поворачиваться на север. Неважно, что магнитная стрелка не большее (но и не меньшее) чудо, чем стремящийся к земле маятник. Ребенку уже были знакомы и маятники, и падающие предметы. Он воспринимал их без удивления. В то время Альберт еще не мог осознавать, что и в них заключена тайна. Не мог он также знать, что ему предстоит внести огромный вклад в наше понимание гравитации. Для маленького Альберта магнитная стрелка явилась откровением. Она не укладывалась в привычные рамки, была как бы насмешкой над сложившейся у ребенка простой картиной упорядоченного физического мира. В своей автобиографии Эйнштейн пишет: «Я помню еще и сейчас — или мне кажется, будто помню, — что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление».
Эти слова примечательны со многих точек зрения. Они говорят и о внезапном пробуждении страстного любопытства, которому суждено было стать спутником Эйнштейна на всю жизнь. А может быть, и о внезапной кристаллизации чего-то врожденного, уже длительное время формировавшегося в нем. Зная, чего достиг Эйнштейн в своей жизни, мы воспринимаем эти слова из его автобиографии как доказательство того, что он нашел свое métier[7] в раннем возрасте. И все-таки нечто странное слышится в его словах — недаром на них задерживается наше внимание. Прочтем их снова: «Я помню еще и сей час —
Не поймали ли мы великого Эйнштейна на противоречии самому себе? С поверхностной точки зрения — да, а если копнуть глубже, то нет. Эйнштейн часто рассказывал об этом. Он знал, что человеческая память несовершенна и что частое повторение одного и того же способно привести к преувеличениям, которым начинает верить сам рассказчик. Эйнштейн был убежден, что компас произвел на него неизгладимое впечатление. И все же это воздействие могло оказаться не столь огромным, как ему самому представлялось. Заметьте сколь простодушно выражает Эйнштейн мысль, утвердившуюся в его сознании. Это не преднамеренная оговорка. Разрывая логику повествования, она внезапно возникает как бы из глубин подсознания и вскрывает инстинктивное стремление Эйнштейна к истине. Более того, парадоксальностью этой оговорки Эйнштейн подчеркивает правдивость своего высказывания.
Что можно сказать о его автобиографии? Мы уже дважды обращались к ней. Она — истинный клад. И это действительно так, хотя мы вправе были бы ожидать от автобиографии чего- то иного. Отношение Эйнштейна к биографиям было вполне определенным. Один известный поэт написал биографию выдающегося ученого XIX в. и попросил Эйнштейна написать предисловие. В ответ Эйнштейн писал в 1942 г.:
«По-моему, существует лишь один способ представить великого ученого широкой публике: обсудить и разъяснить общепонятным языком и те задачи, которые он решал всю жизнь, и сами решения. И это под силу только тому, кто глубоко владеет материалом… Внешняя сторона жизни и взаимоотношения людей имеют в общем-то второстепенное значение. Конечно, в такой книге следует уделить внимание и личной жизни ученого; но это не должно быть основным, особенно, если его научные достижения не отражены ни в какой другой работе, В противном случае получится нечто банальное: не глубокое проникновение в суть, а чисто эмоциональное любование героем. На собственном опыте я убедился, сколь отвратительно и нелепо, когда серьезный человек, поглощенный важными делами, восхваляется невеждами.
В любом случае не могу открыто поддержать подобное начинание, считая его не вполне достойным. Мои слова звучат резковато; я даже опасаюсь, что вы воспримете их как ничем не оправданную недоброжелательность. Но я таков и не могу быть другим».
В очень редких случаях Эйнштейн одобрял посвященные ему биографии. В предисловии к биографии, автором которой был его зять Рудольф Кайзер[8], он, в частности, писал:
«Я обнаружил, что факты в этой книге изложены с должной точностью, а характеристика в целом настолько положительна, насколько она может относиться к человеку, который прилагает столь большие усилия, чтобы изменить себя, и которому это до такой степени не удается.
Но что, по всей видимости, опущено, так это то иррациональное, противоречивое, нелепое и, в общем, даже нездоровое, что неисчерпаемо изобретательная природа вложила в одного индивида, сделав это, скорее, ради собственного развлечения. Но выделить подобные вещи можно только в горниле своего разума».
Итак, нам следует с большим вниманием отнестись к автобиографии Эйнштейна. Правда, едва ли ее можно назвать автобиографией в привычном понимании этого слова.
Если даже ответ поэту, работающему над биографией жившего в XIX в. ученого, мог показаться резковатым, то эго ничто по сравнению с теми требованиями, которые Эйнштейн предъявлял к самому себе. Появлением автобиографии Эйнштейна мы обязаны настойчивости и особому дару убеждения, присущими профессору философии Полю Артуру Шилппу. Шилпп редактировал серию книг о крупнейших философах современности, таких, как Дьюи, Сантаяна, Уайтхед или Рассел. Отчетливо понимая, что Эйнштейн мог бы с полным правом значиться среди ведущих философов, Шилпп задался целью дополнить серию его биографией. Каждая книга этой серии посвящалась одному человеку. В ней содержались автобиография ученого, написанная специально для этого издания, а также серия очерков с оценкой его работ и критическими замечаниями. В заключение сам ученый отвечал на все замечания — таким образом он получал возможность исправить ошибочные толкования своей теории и пояснить то, что было неясным.
Несмотря на убедительность доводов Шилппа, Эйнштейн отказался написать автобиографию, согласившись вместо этого написать научную автобиографию. С юмором висельника он говорил о ней как о некрологе, а когда работа была завершена, назвал ее не «Автобиография», а «Автобиографические наброски»[9] (немецкое «Autobiographisches»)[10]. Она значительно отличается от обычной автобиографии, которая, скорее всего, начиналась бы так: «Я родился 14 марта 1879 года в городе Ульме в Германии». У Эйнштейна нет и намека на биографические сведения. Не найти у него и фраз вроде: «У меня была младшая сестра, ее звали Майя», или «У меня два сына от первого брака», или «Мою мать звали Паулина». Однако говорится о том ощущении чуда, которое охватило Эйнштейна в детстве, когда отец показал ему магнитную стрелку компаса. Такого рода события из сферы эмоциональной или интеллектуальной жизни могут по праву быть включены в научную автобиографию, в отличие, скажем, от упоминания об объяснении в любви или выражении скорби по умершим близким. Это — частная жизнь, а после долгих лет пребывания на виду у всех Эйнштейн оберегал эту сторону своей жизни от внимания публики. Но даже при всем этом можно было ожидать хотя бы упоминания имени отца, подарившего Эйнштейну компас. Однако в научной автобиографии присутствуют имена только ученых и философов. Ничего не говорится о переездах из города в город, занимаемых должностях. Лишь однажды вскользь упоминается, что он еврей. Ни слова о воздействии на него политических событий, происходивших в мире, ни слова о его собственном влиянии на мир. С первых же строк автор этого «некролога» погружается в обсуждение самых глубоких и серьезных научных и философских проблем и продолжает почти до конца в таком же духе. Прекрасно осознавая этот недостаток с точки зрения традиционной автобиографии, Эйнштейн внезапно прерывает свои научные рассуждения следующим отступлением:
«И это некролог? — может спросить удивленный читатель. По сути дела — да, хотелось бы мне ответить. Потому что главное в жизни человека моего склада заключается в том,
Сделав такое отступление, Эйнштейн даже не останавливается, чтобы облегченно вздохнуть (что можно было бы передать на бумаге хотя бы новым абзацем), и продолжает, теперь уже со спокойной совестью, обсуждать природу физических теорий.
И все же его «Автобиографические наброски», изобилующие математическими формулами и изощренным теоретизированием, бесконечно привлекательны для специалиста. Да и для неспециалиста тоже, если, конечно, последний готов, расставшись с благоразумием, устремиться вслед за автором к вершинам науки. Даже то, о чем Эйнштейн «забывает» упомянуть в своей автобиографии, помогает нам понять, каким он был. Он не ощущал потребности отметить, что такая-то мысль или такая-то идея пришла ему в голову в Берне, Цюрихе, Берлине или Принстоне. И хотя его «Наброски» являются автобиографическими, они лишены «географических» привязок. Они поистине «бездомны». Куда бы Эйнштейн ни уезжал, его мысли повсюду следовали за ним; так какая же разница, куда именно он направлялся. И тем не менее «Наброски» не совсем «бездомны». В них повествуется о единственном в своем роде интеллектуальном событии, которое произошло в выстроенной разумом башне из слоновой кости, — событии, которое потрясло весь мир.
24 июня 1881 г., когда Эйнштейну было 2 года и 3 месяца, его бабушка по материнской линии — Йетта Кох — писала родственникам: «Маленький Альберт такой чудный, и я заранее огорчаюсь, когда думаю о том, что столько времени не увижу его». Неделю спустя она пишет: «У нас чудесные воспоминания о маленьком Альберте. Он такой прелестный, что мы все время говорим о его забавных идеях».
Свидетельства дедушек и бабушек о своих внуках всегда пристрастны. Интересно не то, что маленький Альберт поразил свою бабушку. Интересно другое — ведь это самые ранние дошедшие до нас впечатления о нем как о личности. Остается только гадать, какие именно «забавные идеи» были у этого двухлетнего ребенка, которому суждено было превзойти самые смелые мечты самой любящей бабушки. А может быть, эти идеи были чем-то большим, чем просто «забавой»? Не было ли в них намека на то, что должно было произойти? Или, может статься, наоборот, его дедушки и бабушки с отчаянием полагали (как, впрочем, казалось одно время и его родителям), что любимый Альберт — тупица? У них были для этого все основания. А сама мысль об этом должна была быть мучительной. В 1954 г. в одном из своих писем Эйнштейн вспоминал: «Мои родители были обеспокоены тем, что я начал говорить сравнительно поздно, они даже консультировались по этому поводу с врачом. Не могу точно сказать, сколько лет мне было в ту пору, но не меньше трех».
Действительно, поздновато для того, чтобы начать говорить. Едва ли те идеи, которые его дедушки и бабушки восприняли как забавные, были выражены в словах. В своем письме Эйнштейн продолжает: «Я так и не стал оратором. Однако мое последующее развитие проходило вполне нормально, за исключением одной особенности — я обычно шепотом повторял свои собственные слова». Даже если это так, то, с учетом того, что маленькому Альберту предстояло стать не кем другим, как Эйнштейном, такое начало едва ли можно считать благоприятным.
Дома в Ульме, где родился Эйнштейн, уже не существует. Вторая мировая война превратила его в руины. Одна из улиц города была названа именем Эйнштейна, но нацисты не могли смириться с тем, что такая честь оказана еврею, да к тому же великому еврею, вся жизнь которого стала символом того, что они так жаждали уничтожить. В первый же день своего вступления в должность новый бургомистр-наци поторопился переименовать Эйнштейнштрассе в Фихтештрассе в честь немецкого философа и оратора-националиста XVIII в. Улице вернули ее первоначальное название лишь после разгрома нацистов.
В письмах, относящихся к 1946 г., Эйнштейн писал:
«В то время мне уже была известна дурацкая история с названиями улицы, и она меня немало позабавила. Не знаю, изменилось ли что-либо с тех пор, и еще меньше я знаю о том, когда улицу переименуют в очередной раз; что мне действительно известно — это как удовлетворить мое любопытство… Думаю, что нейтральное название вроде „Флюгерштрассе“ было бы более подходящим с точки зрения политической сообразительности немцев, и к тому же на длительное время отпала бы нужда в дальнейших крещениях».
Фактически Эйнштейн прожил в Ульме недолго. Через год после его рождения семья переехала в большой город, где отец Эйнштейна, Герман, и его брат Якоб стали совладельцами небольшой электротехнической фабрики. По иронии судьбы, этим городом был Мюнхен, ставший впоследствии колыбелью нацизма. В образе жизни семьи Эйнштейнов мало что сохранилось от еврейских предков.
Альберта и его сестру Майю, которая была младше его на два с половиной года, отправили в близлежащую католическую школу, где они изучали традиции и догматы католической веры. Не было оставлено без внимания и их просвещение в области иудаизма.
Вероятно, в столь сжатом биографическом исследовании не стоит долго останавливаться на религиозном развитии того, кому суждена была слава великого ученого. Но мотивы научной деятельности Эйнштейна имели религиозную основу, хотя и не в формальном, ритуалистическом, смысле. Мы уже упоминали в своем рассказе о магнитной стрелке компаса, указывавшей путь очарованному малышу. И в зрелом возрасте Эйнштейн не потерял эту способность по-детски благоговеть и удивляться. «Самое непостижимое в мире то, что он постижим», — говорил Эйнштейн. Обсуждая научную теорию, свою собственную или выдвинутую другим ученым, он задавал себе вопрос: стал бы он создавать Вселенную по такому образцу, будь он богом? Такой критерий может на первый взгляд показаться гораздо более близким к мистицизму, чем к тому, что обычно понимают под наукой, но тем не менее он свидетельствует о вере Эйнштейна в предельную простоту и красоту Вселенной. Только человек с глубоким религиозным и художественным убеждением в том, что красота — рядом с нами и ждет, чтобы ее открыли, мог создать теории, наиболее поразительной чертой которых, превосходящей даже их эффективность и заслуженную популярность, была их красота.
Родители Альберта, Герман и Паулина Эйнштейн, были во всех отношениях благополучной парой. Отец вел дела на фабрике, мать занималась хозяйством. Добродушный нрав Германа Эйнштейна, его свободные взгляды, оптимизм хорошо сочетались со спокойным, уравновешенным характером и артистическими наклонностями его жены. Закончив домашние дела, Паулина с удовольствием садилась за фортепиано. В Мюнхене их ближайшими соседями была семья Якоба Эйнштейна. Обе семьи жили недалеко от фабрики, в двух домиках с общим садом. Альберт в те дни проводил много времени с дядей Якобом, вкладом которого в семейный бизнес были его инженерные познания.
Маленький Альберт был по натуре нелюдимым. Когда дети родственников приходили поиграть в саду, он почти не принимал участия в их шумных забавах. Много лет спустя его сестра Майя вспоминала, что Альберт предпочитал игры, требующие терпения и настойчивости: собирал сложные конструкции из кубиков, а его карточные домики вырастали до четырнадцати этажей. Еще ребенком Альберт испытывал инстинктивное отвращение к насилию. Шум военных парадов приводил его в содрогание. Если другие мальчики с нетерпением ждали, когда и они наконец наденут военную форму, то ему была ненавистна сама мысль об оболванивающей маршировке под монотонную дробь барабана.
В 1886 г., когда Альберту было семь лет, Паулина Эйнштейн делилась со своей матерью: «Вчера Альберт принес свои школьные оценки. Он опять первый в классе и получил прекрасную характеристику». Через год его дед по материнской линии писал: «Вот уже неделя, как дорогой Альберт вернулся в школу. Я так люблю малыша — вы не представляете себе, каким хорошим и умным мальчиком он стал».
Из этих маленьких отрывков можно заключить, что Альберт быстро преодолел трудности замедленного развития и стал блестящим учеником, что ему было хорошо в школе, его любили и родные, и преподаватели. Но позднее Эйнштейн вспоминал о своих школьных годах с горечью. Особенно не нравились ему грубая муштра и механическая зубрежка, которым в те времена отдавалось предпочтение как методам воспитания и обучения. Это отвращение усилилось, когда в десятилетнем возрасте Альберт перешел из начальной школы в гимназию Луитпольда. В 1955 г., отвечая на одно из писем, Эйнштейн вспоминал: «Учеником я был ни слишком хорошим, ни плохим. Моим самым слабым местом была плохая память, особенно на слова и тексты». И действительно, преподаватель греческого как-то сказал ему: «Из вас никогда ничего путного не выйдет». Подобное высказывание вряд ли характеризует Альберта как прекрасного ученика. Но далее Эйнштейн продолжает: «Только по физике и математике я шел благодаря самостоятельным занятиям далеко впереди школьной программы, да еще по философии — в той мере, в какой она входила в программу».
Таким образом, вырисовывается более ясная картина развития маленького Альберта. Ключом к пониманию этого развития являются слова «самостоятельные занятия», которые были решающим образом связаны с его необычайной любознательностью и способностью удивляться. Дальнейший свет на этот процесс проливает его игра на скрипке. Вот что Эйнштейн писал об этом: «Я брал уроки игры на скрипке с 6 до 14 лет, но мне не везло с учителями, для которых занятия музыкой ограничивались механическими упражнениями. По-настоящему я начал заниматься лишь в возрасте около 13 лет, главным образом после того, как „влюбился“ в сонаты Моцарта. Пытаясь хоть в какой-то мере передать их художественное содержание и неповторимое изящество, я почувствовал необходимость совершенствовать технику — именно так, а не путем систематических упражнений я добился в этом успеха. Вообще я уверен, что любовь — лучший учитель, чем чувство долга, — во всяком случае, в отношении меня это справедливо».
Немалое значение для маленького Альберта, безусловно, имело поощрение его занятий со стороны дяди Якоба. По-видимому, еще до того, как Альберт начал изучать геометрию, дядя Якоб познакомил его с теоремой Пифагора: квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов, иначе говоря, если в треугольнике
Тому, кто питает инстинктивное отвращение к математике, подобная страсть к геометрии должна показаться неправдоподобной — чем-то вроде любви герпетолога к змеям. Поскольку Эйнштейн избрал достаточно простой, но честный способ, описав свое впечатление как «неописуемое», обратимся к Бертрану Расселу, которому довелось испытать чувства, поразительно близкие к детскому впечатлению Эйнштейна, причем почти в том же возрасте: «В 11 лет я взялся за геометрию Евклида. Это было одним из самых важных событий в моей жизни, таким же ослепительно ярким, как первая любовь. Я и не представлял себе, что в мире могло существовать нечто столь восхитительное». Не забудем и поэтические строки Эдны Сен-Винсент Миллей: «Один Евклид узрел нагую Красоту».
Ребенком Альберт читал популярные научные издания, по его собственным словам, «затаив дыхание». Книги эти попали к нему не случайно, Их дал Альберту Макс Талмей, студент-медик, который одно время каждую неделю бывал в доме Эйнштейнов. Талмей оказался проницательным человеком и проводил в спорах с маленьким Альбертом долгие часы, направляя его мысль и стараясь расширить границы его интеллекта. Студент появился в жизни Эйнштейна вовремя: Альберт находился как раз в том критическом возрасте, когда происходит формирование личности. Когда он начал самостоятельно изучать высшую математику, Талмей, дабы сохранить превосходство в глазах своего маленького собеседника, перевел тему их дискуссий на философию, где он еще мог одерживать верх. Вспоминая об этих днях, Талмей писал: «Я посоветовал ему прочесть Канта. В то время он был еще ребенком — ему было всего тринадцать, — и все же труды Канта, непостижимые для многих простых смертных, казались ему понятными».
Одним из поразительных результатов воздействия научных книг на впечатлительного Альберта был его внезапный отход от веры в бога. Он не мог не понять, что научная картина мира противоречит библейской. Прежде он находил утешение в определенности, которую, как его учили, вносила в мир религия. Теперь же он чувствовал, что должен хотя бы частично от нее отказаться, но это не могло произойти без напряженной душевной борьбы. На какое-то время Альберт превратился не просто в атеиста, но в фанатичного скептика, с глубоким недоверием относящегося ко всякого рода авторитетам. Лет через сорок это послужило ему поводом сказать с невеселым юмором: «Дабы наказать меня за мое презрение к авторитетам, судьба превратила меня самого в авторитет».
Подобное отношение к авторитетам, сохранившееся на протяжении всей жизни, сыграло решающую роль в жизни Эйнштейна: без него невозможна была бы та могучая независимость мышления, которая дала ему мужество бросить вызов укоренившимся научным воззрениям и тем самым осуществить переворот в физике.
Как бы то ни было, на какое-то время утратив в мальчишеском возрасте веру, он нуждался в иной опоре — прочном фундаменте, на котором можно было бы строить и свою духовную жизнь, и картину Вселенной. Именно на этой стадии развития ему попалась «книжечка по геометрии», и, что безусловно немаловажно, через полвека Эйнштейн назвал ее «священной».
После нескольких лет процветания для фабрики Германа и Якоба Эйнштейнов в Мюнхене наступили трудные времена. В 1894 г., оставив фабрику, обе семьи переехали в Италию, чтобы попытать счастья в Павии, близ Милана. Было решено, что Альберт останется в пансионе до окончания учебного года в гимназии.
Итак, в пятнадцать лет Альберт неожиданно остался один. Занятия в гимназии не спасали от одиночества. Не зря школьные товарищи еще раньше дали ему, возможно в насмешку, прозвище Biedermeier, что означает нечто вроде Простака. Будучи от природы бесхитростным, он не умел достаточно хорошо скрывать свою неприязнь к преподавателям гимназии и их драконовским методам. Естественно, это не прибавляло ему симпатии в глазах учителей. Не снискал он у них расположения и тем, что задавал вопросы, на которые они затруднялись ответить. В одном из писем, относящихся к 1940 г., Эйнштейн следующим образом описал сложившуюся в то время ситуацию: «Когда я был в седьмом классе гимназии Луитпольда [т. е. лет 15-ти], меня вызвал классный наставник и выразил желание, чтобы я оставил гимназию. На мое возражение, что я ни в чем не провинился, он ответил лишь: „Одного вашего присутствия достаточно, чтобы подорвать уважение класса ко мне“[11].
Сам я, без сомнения, хотел оставить школу и последовать за своими родителями в Италию. Но главное — мне ненавистны были скучные, доведенные до автоматизма методы обучения. Имея плохую память на слова, я сталкивался с большими трудностями, преодоление которых казалось мне бессмысленным, и я предпочитал, таким образом, терпеть всевозможные наказания, чем забивать себе голову зубрежкой».
Несмотря на взаимное стремление к разрыву, правила и благоразумие требовали, чтобы Альберт дотянул до выпускных экзаменов и получил аттестат зрелости. Однако есть нечто более непреодолимое, чем правила и благоразумие. Италия манила его. В своих письмах родные Альберта описывали ее в розовых тонах. В пятнадцать лет, испытывая одиночество и неприязнь окружающих, Альберт решил оставить гимназию. Этот отчаянный шаг дает ясное представление о том, насколько он был несчастен в Мюнхене. И это не единственное тому свидетельство. Еще перед отъездом родителей Альберт решил изменить гражданство. Но осуществить этот шаг он в то время не мог: закон запрещал перемену гражданства до наступления совершеннолетия. Тем не менее решение это было твердым, а причины, вызвавшие его, глубокими. Эйнштейн писал в 1933 г.: «Чрезмерная тяга к военной муштре в Германии была чужда мне с детства. Когда мой отец перебрался и Италию, он по моей просьбе предпринял шаги, чтобы освободить меня от немецкого гражданства, так как я хотел стать гражданином Швейцарии».
Уход из гимназии был связан с определенным риском, и Альберт принял все, какие только мог, меры предосторожности. Через врача, пользовавшего семью Эйнштейнов, ему удалось получить медицинское свидетельство о том, что по болезни ему рекомендуется переезд к семье в Италию для отдыха и восстановления сил. Это послужило благовидным предлогом. От своего преподавателя математики Альберт получил письменное подтверждение, что его знания и возможности в области математики уже достигли университетского уровня.
Вооружившись этими документами, Альберт отбросил дальнейшую осторожность. Будущее само о себе позаботится. В конце концов, он может подготовиться к поступлению в университет самостоятельно. Полученное медицинское свидетельство хотя и тревожило совесть, но избавляло от титула «прогульщика». Тем не менее Альберт попросту оказался в положении исключенного из гимназии. Оставив позади унылое существование в Мюнхене, он присоединился к своей семье в Милане, и за этим последовал один из наиболее счастливых периодов его жизни. Он не захотел омрачить своей вновь обретенной свободы ни школьными обязанностями, ни хлопотами о будущем. Что бы ни случилось дальше, сейчас им владела жажда к знаниям и путешествиям, и, оставив все заботы, он упивался свободой и занимался только своими любимыми предметами. Со своим другом Отто Нойштеттером он совершил сказочное путешествие через Апеннины до Женевы, где жили его родственники. Музеи, шедевры искусства, архитектура старинных соборов, концерты, книги и еще раз книги, семья, друзья, жаркое солнце Италии, свободные, сердечные люди — все это слилось в бурное приключение, несущее спасение и самопознание.
Но эта идиллия не могла длиться вечно. Жизненные проблемы, слишком долго отодвигаемые на задний план, настоятельно требовали разрешения. Дела на фабрике шли все хуже, и Герман Эйнштейн вынужден был призвать своего сына задуматься о будущем.
В Цюрихе, в германоязычной части Швейцарии, находилось знаменитое Федеральное высшее техническое училище, известное под названием «Политехникум», или «Поли». Здесь в 1895 г., после восхитительного, беззаботного и быстротечного года свободы от школы, Альберт Эйнштейн сдавал вступительные экзамены на инженерный факультет.
Его постигла неудача.
Это был болезненный удар, хотя и не совсем неожиданный. Помимо всего прочего, Альберту к тому времени исполнилось всего шестнадцать с половиной лет, а официально к приему в Политехникум допускались лишь лица, достигшие восемнадцатилетнего возраста. К счастью, эта неудача не была катастрофической. К тому же его знания языков и ботаники — предметам, требующим заучивания, — оказались недостаточными. Что же касалось математики и физики, то тут факты говорили сами за себя. Профессор Генрих Вебер совершил весьма необычный для него поступок, сделав все возможное, чтобы Альберту передали: если он собирается остаться в Цюрихе, то может посещать лекции Вебера по физике. Предложение профессора приободрило Альберта, хотя и не решало его проблем.
Но это не все. Альбин Герцог, ректор Цюрихского политехникума, посоветовал Альберту не отчаиваться и для получения аттестата зрелости поступить в Швейцарскую кантональную школу Ааргау в городе Аарау, отличавшуюся прогрессивными методами обучения.
К удивлению и радости Альберта, атмосфера в Аарау сильно отличалась от казенного духа мюнхенской гимназии. В кантональной школе царил освежающий ветер свободы.
Эйнштейну посчастливилось поселиться в доме одного из преподавателей, Йоста Винтелера, где его принимали буквально как родного сына. Его отношениям с семейством Винтелер суждено было в дальнейшем стать еще более близкими: через некоторое время один из сыновей Винтелера женился на сестре Альберта, Майе, а одна из дочерей стала женой Микельанджело Бессо, о котором мы расскажем позднее.
Эйнштейн с любовью вспоминал «папашу Винтелера».
В шестнадцать лет Альберт самостоятельно освоил дифференциальное исчисление. Уже в те годы его отличала необычайно глубокая научная интуиция. Об этом свидетельствует отрывок из поздравления, которое было послано Эйнштейну в его пятидесятилетний юбилей Отто Нойштеттером, его спутником в путешествиях по Италии в тот незабываемый беззаботный год. Нойштеттер вспоминает о случае, который произошел, когда Альберту было всего пятнадцать лет: «Как-то раз твой дядя… рассказал мне, что столкнулся с большими трудностями, производя вычисления при конструировании какого-то прибора. Через несколько дней… он обратился ко мне: „Знаешь, у меня необыкновенный племянник! После того как я с помощником-инженером несколько дней ломал голову над этой задачей, этот юнец расправился с ней за пятнадцать минут. Ты еще услышишь о нем“».
Подобные истории с вундеркиндами впечатляют, но они не так уж редки. Одаренные дети часто без особых усилий решают технические задачи, которые ставят в тупик взрослых. Можно привести более замечательный пример. В шестнадцать лет, еще во время учебы в Аарау, Альберт задумался над тем, что случилось бы, если бы мы могли следовать за световой волной со скоростью света.
По сравнению с первым, этот пример представляется не совсем уместным. Казалось бы, это не достижение, а всего лишь оставшийся без ответа вопрос. Но, впервые задав себе этот вопрос в шестнадцать лет, Эйнштейн долгие годы не переставал размышлять над ним. Здесь поразительным образом проявилась способность Эйнштейна проникать в суть проблемы. Ведь в этом вопросе содержался зародыш теории относительности, и в то время никто в мире не мог бы дать на него удовлетворительного ответа. Эйнштейн сам нашел этот ответ, и на это понадобилось десять лет.
Между тем после неожиданно приятного года в Аарау Альберт получил аттестат зрелости. Возрастное ограничение при приеме его уже не касалось, и теперь он имел право на поступление в Цюрихский политехникум. Осенью 1896 г. он был принят, хотя уже не собирался становиться инженером. Имея перед собой блестящий пример Йоста Винтелера, Эйнштейн считал теперь более приемлемым способом зарабатывать на жизнь преподавание. Он записался на педагогический факультет, где готовили преподавателей математики и естественных наук. Его родственники в Женеве взяли на себя расходы, связанные с учебой, определив Альберту ежемесячное содержание в сто франков. Наконец его карьере, казалось бы, было положено хорошее начало.
Но, однажды испытав свободу, трудно ее забыть. И юноша, которого когда-то в школе прозвали Biedermeier, оказался не слишком дисциплинированным студентом. В Цюрихском политехникуме Альберту было нелегко заставить себя заниматься тем, что его не интересовало. Большую часть времени он использовал для самостоятельных занятий, с восторгом уходя в удивительный мир науки, ставил эксперименты и изучал первоисточники — труды великих пионеров естествознания и философии. Некоторые из этих трудов он читал вместе со своей однокурсницей сербского происхождения, Милевой Марич, на которой впоследствии женился.
Что же касается лекций, то они казались ему посягательством на его свободу. Он посещал их нерегулярно, как правило, без особого энтузиазма. К тому времени он уже понял, что истинную область его интересов составляет не математика, а физика, и все-таки даже лекции по физике не привлекали его. К несчастью, за четырехлетний курс нужно было сдать два основных экзамена. Это вновь сулило неприятности, и вновь Альберту едва удалось их избежать. Один из его однокурсников, Марсель Гроссман, блестящий математик, скоро оценил необычайную одаренность Эйнштейна. Они подружились. Гроссман аккуратно посещал лекции и столь же аккуратно вел записи. Его конспекты могли бы послужить образцом четкого и подробного изложения материала. Он с радостью давал эти конспекты своему другу, и весьма возможно, что без них Эйнштейн не сдал бы экзамены. В 1900 г. Политехникум был окончен.
Конспекты Гроссмана дали Эйнштейну свободу в выборе занятий. Среди областей, которые он изучал, была так называемая максвелловская теории электромагнетизма. Эта важная тема, к разочарованию Альберта, не входила в лекции Генриха Вебера. (Запомните это имя — Максвелл. Мы еще не раз вернемся к нему.)
В Цюрихе Эйнштейн жил весьма скромно. Дело не в том, что суммы, которую он получал из дома, было недостаточно. С самого начала пятую часть этой суммы он откладывал, чтобы накопить денег для уплаты взноса за вступление в швейцарское гражданство. С помощью своего отца в октябре 1899 г. Альберт подал прошение о принятии его в это гражданство, и после тяжеловесного раскручивания бюрократической машины Эйнштейн в феврале 1901 г. получил права гражданина города Цюриха и, соответственно, кантона Цюрих и собственно Швейцарии. Он сохранял свое швейцарское гражданство в течение всей жизни, несмотря ни на какие превратности судьбы.
Четыре года учебы в Политехникуме в целом были не слишком приятными. Вот что писал Эйнштейн в «Автобиографических набросках»: «Для экзамена нужно было напихивать в себя хочешь не хочешь всю эту премудрость. Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи последнего экзамена всякое размышление о научных проблемах было для меня отравлено».
После окончания Политехникума для Эйнштейна наступили тяжелые времена. Его преследовали неудачи. Любимая наука потеряла свою привлекательность. Присущая ему прямота и пренебрежительное отношение к авторитетам обостряли отношения с преподавателями. Среди них был и Генрих Вебер, очевидно испытывавший к Эйнштейну особую антипатию. Это был тот самый Генрих Вебер, который за пять лет до этого так великодушно постарался поддержать Альберта после неудачной попытки поступить в училище. С тех пор их отношения сильно испортились. Как-то раз Вебер даже сказал Эйнштейну с, возможно, вполне оправданным раздражением: «Вы умный малый, Эйнштейн, но в вас есть большой недостаток — вы не терпите замечаний. Вы не терпите замечаний».
После окончания курса Эйнштейн перестал получать пособие от родных и был вынужден начать отчаянные поиски работы. Ему исполнился двадцать один год. Он пытался добиться должности в университете, но ему было отказано. В 1901 г. он писал: «Насколько мне известно, я не пользуюсь расположением кого-либо из моих прежних преподавателей», и далее: «Я бы давно уже получил [место ассистента в университете], если бы Вебер не плел против меня интриг».
Эйнштейну удавалось кое-как сводить концы с концами, перебиваясь случайными заработками — он выполнял расчеты, преподавал в школе, давал частные уроки. Но и здесь, случалось, возникали трудности из-за его независимого характера и равнодушия к жизненным благам.
Тем временем в нем постепенно вновь пробудилась страсть к научной работе, и, зарабатывая на жизнь репетиторством в Цюрихе, он написал статью по проблеме капиллярности, которая была опубликована в 1901 г. в авторитетном научном журнале «Annalen der Physik». Позднее Эйнштейн не придавал значения этой работе, считая ее «не имеющей никакой ценности», но к тому времени его критерии сильно изменились. Тогда же, в 1901 г., молодой Эйнштейн связывал с этой статьей немалые надежды. В те времена в Германии профессор считался человеком с очень высоким положением, почти недосягаемой для простых смертных личностью. Прекрасно сознавая престижность своего звания и свою власть, многие профессора обнаруживали склонность к автократии. Эйнштейну понадобилось все мужество отчаявшегося, никому не известного одиночки, ведущего борьбу за существование, чтобы написать прославленному физико-химику, профессору Лейпцигского университета Вильгельму Оствальду, ставшему впоследствии лауреатом Нобелевской премии, следующее:
«Поскольку Ваша книга по общей химии вдохновила меня к написанию статьи [по проблеме капиллярности], я взял на себя смелость послать Вам один экземпляр. По этому случаю я осмеливаюсь также спросить, не найдется ли у Вас применения специалисту по математической физике, знакомому с абсолютными измерениями. Я отваживаюсь обратиться к Вам с подобной просьбой лишь потому, что нахожусь без средств, а такое место могло бы дать мне возможность продолжить свое образование».
Письмо было отправлено 19 марта 1901 г. Шли дни, а ответа все не было. Надежды Эйнштейна таяли одна за другой. 3 апреля вслед за этим письмом он отправил почтовую открытку, где подчеркивал, сколь важным будет для него решение профессора, а также — вероятно, в качестве предлога для повторного обращения к Оствальду — уточнял, не забыл ли он указать в предыдущем письме свой миланский адрес, что, впрочем, было излишне.
Ответ тем не менее так и не пришел. 17 апреля Эйнштейн предпринял еще одну попытку, написав короткое письмо профессору Хейке Камерлинг-Оннесу в Лейден, Нидерланды, снова приложив копию своей статьи по проблеме капиллярности, которая в те дни была его главным реальным достижением. Но и из этого также ничего не вышло. Между тем без ведома Альберта в его жизни произошло прекрасное событие. В этом событии проявилась вся отцовская любовь Германа Эйнштейна. В нем отразились и все ожидания и разочарования Альберта Эйнштейна в этот трудный период его молодости.
13 апреля 1901 г., уже будучи тяжело больным, Герман Эйнштейн, неудавшийся коммерсант, полностью чуждый академической среде, отважился написать профессору Оствальду следующее письмо:
Поделиться книгой: