Кольцо графини Шереметевой

   — За то я и отличия и вотчины получал. Да-а, великий был человек Пётр Алексеевич! Неведомо, когда ещё такой на Руси явится... Какую речь в день погребения его сказал Прокопович!.. «Не мечтание ль то, не сон ли?.. Велика печаль наша, истинна!..» — Сложив руки на животе, он покрутил большими пальцами. — А Екатерина оплошку дала: хоть и не зла была, а на другой день по смерти его в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, Петром учинённый день обманов. Говорил я про то ей — не слушала меня...

   — А помните, Алексей Михайлович, — слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, — вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актёр на киятре, яко щёголь неистовый.

   — Отчего ныне всё не так идёт, как надобно? — откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. — Оттого что не тех молодой царь слушает. У Петра I советники были умные, дельные, а кто теперешние? Долгорукие!..

«Ах, Алексей Михайлович, — пронеслось в Наташиной голове, — истинно ли сие?» Молодая графиня в те дни читала французскую книгу «Об истинном и мнимом» и ею поверяла окружающее. «Оттого что вы в силу при Петре I вошли, надобно ли других отвергать? За что Долгоруких не любите?»

Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и самовластная, любила иногда удивить гостей неожиданными высказываниями. Взяв щепотку табаку, она разразилась целой речью:

   — Да что, по-вашему, царь-то Пётр Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нём своих крепостных. Жестокости какие! И все города ему надобно строить... А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи — она и грудь напоказ! Голышей наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь — грудные штуки, как живые, стоят... Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Ни одного, ни всех человеков не боялся! Токмо он — закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад — мол, хватит, согрелся.

Пётр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен бабушкой, и горячо заговорил:

   — Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Пётр стал свидетелем убийства дядьёв своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрёл нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна великая, а жизнь короткая. И не можно было иначе! В Европах давно огонь просвещения горел, а у нас тьма кромешная... Торопил своих учёных, заводчиков, художников, купцов!..

«Петруша, — думала Наташа, — от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твоё мечтание — Варенька и желаешь ты угодить отцу её?»

Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:

   — Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом так же!.. И посмеяться любил! Князя Юрия заставлял лимонное желе кушать, а тот не терпел его! Царь кладёт ему в рот желе, а я в это время давай дядю щекотать, он мычит, терпит, а мы с Его Величеством хохочем!.. Бедный дядя Юрий!..

По выражению отцовского лица Варя заметила, что сказала лишку, и осеклась.

«А что Петруша, он-то что скажет? Нет, не хочет встревать, куда-то отправился, сделал вид, что надобно распорядиться по хозяйству», — поняла Наталья.

   — Государь Пётр Алексеевич не токмо умных советников своих слушал — побуждал спорить, не соглашаться. Ежели я спорил, доволен он был.

И опять Марья Ивановна, на этот раз вкрадчиво, тихо, заметила:

   — Я старуха и правду скажу тебе, Алексей Михайлович, кто умел перечить государю, кто истинную правду ему говорил — это Яков Фёдорович Долгорукий. Запальчивого нрава, но смелого ума человек, и государь не сетовал на него за правду.

«Ах, бабушка, крепко ты, должно, любила Якова Фёдоровича! — мелькнуло в Натальиной голове. — А Черкасского ты не боишься».

   — Куда ни глянь — всюду Долгорукие... — в раздражении пробормотал князь и, заметив возвращающегося хозяина, добавил: — Умеренность — истинная суть государства, и дороги те советники, кои побуждают государя к мудрости и благоразумию. Отец твой, Пётр Борисович, умел укрощать царя. Пётр-то соколом, орлом в небе. А Борис Петрович ему: мы, мол, за Европу, да только у нас свой норов, попридержи коней ретивых, а то, глядишь, и развалится колымага российская... Так же и в деле царевича — не запятнал себя.

   — Так ведь и Яков Фёдорович говаривал царю, что розыск тот в тупике и надобно его похерить! — гнула своё неугомонная бабушка. — А я так думаю: что было делать государю, коли сын супротив отца пошёл? Нету и не надо ему пощады!

«Нет, бабушка, неправда твоя, всё одно виноват государь. Такой грех на душу взял! — сына пытать», — вела монолог Наталья.

Князь Черкасский покраснел, надулся, вытянул шею — бабушка всё же допекла его — и встал:

   — Довольно спорить. Не в том ныне суть. В том она, что у молодого царя забирают власть Долгорукие. Особливо Иван. Дерзок, груб...

«Что вы говорите, Алексей Михайлович? Не дерзок Иван Алексеевич, а горяч, не груб, а вспыльчив, и сердце у него доброе, и на царя худого влияния не окажет. — Она сверкнула потемневшими глазами. — Ах, отмойтесь от таких своих речей, князь!»

Но тут, как нарочно, подлил масла в огонь Лопухин:

   — Уж как дружен был Иван Алексеевич с Никитой Юрьевичем, а нынче ссора промеж них. Запальчивости много в Долгоруком... А оттого что в фаворитах, боятся про то сказывать. — Лопухин знал: Черкасский недолюбливал царского любимца, а главное — Трубецкой ему родня. И добавил: — Князь Иван то к ногам принцессы Елизаветы припадёт, то... жене Трубецкого амуры строит...

«Что?.. Строит амуры Трубецкой? — вспыхнула Наталья в замешательстве, не зная, куда поставить чашку. — Не оттого ли и с Никитой Юрьевичем поссорился?.. Впрочем, про Елизавету то пустая болтовня, но Трубецкая?..»

   — А третьего дня, — прошамкал Лопухин, — князь Иван в церкви, что Успенья во Вражке, из пистолета палил.

   — Полно, батюшка! — не удержалась его жена. — Да виданное ли это дело — в церкви из пистолета?.. Не можно сие, болтают злые языки...

   — Не хвалю и я Долгорукого, — веско проговорил Шереметев, — экую певунью знатную у меня выманил! Пристал: отдай да отдай! Уступил, а без неё нет уж у меня в капелле той звончатости, что была... Я назад к Ивану Алексеевичу, так, мол, и так, отдай, а он — ни в какую, дескать, нет уж её у меня.

   — Не жди добра от Долгоруких, — мрачно подытожил Черкасский. — Вот женят ещё молодого царя на своей Катерине... али сестру царскую с Иваном сосватают — тогда все заплачем.

«Ах, Боже мой, что они говорят? — совсем смешалась Наташа. — Да неужто его собираются женить на царской сестре?»

   — И-и-и! — воскликнула бабушка. — Кто в молодости не гулял. Только одни лодыри! Слухи всё это! А что касаемо Елизаветы, так ведь только у кого заместо сердца лапоть, тот не глянет на прелести её... Все не без греха. Понеже стукнет человеку двадцать лет — так он и войдёт в ум. Вот какой мой сказ!

Чтобы оборвать опасный разговор, Пётр Борисович подозвал слугу, дал знак — и из-за кустов послышалась музыка: нежные звуки альта, виолончели и скрипки.

   — Князь Алексей Михайлович. — Шереметев наклонился к Черкасскому, — привезли мне из Франции некие новизны, так хочу я вам показать... Не желаете? Есть такая новизна французская, что музыкантов в ней не имеется, а слух ваш услаждаем будет... А ещё птица заморская, механическая — настоящий соловей!

   — В самом деле соловей? — сверкнула глазами-вишенками Варя.

   — С превеликим любопытством! — поднимаясь во весь рост, добродушно проговорил Черкасский. — Промежду прочим: днями заманят небось Долгорукие государя к себе в Горенки. Вот будет потеха!..

«Прибывают! — вспыхнула Наталья. — Ах, Иван Алексеевич! Только не верю я более вам! Охальничаете в церкви, амуры строите... Не станет Петруша вас приглашать к себе — и слава Богу! Не хочу более видеть вас!»

Она резко отодвинула стул и направилась к бабушке, чтобы помочь ей подняться на крыльцо.

IV

Вёрст на тридцать вокруг Москвы простирались густые заповедные леса. Исстари устраивались в них царские охоты. Царь Алексей Михайлович любил охоту соколиную, с ловчими птицами, Борис Годунов чаще ходил с борзыми, а Грозный тешил себя боями молодцов-удальцов на медвежьих полях. Страсть охотничья была столь велика, что некоторые отправлялись на охоту чуть не со смертного одра, а иные умирали на ней, как, например, один из Долгоруких. Лишь Великий Пётр не признавал звероубийства. Сын же его, Алексей, а ещё более внук, император-мальчик, оба страстно любили охоту. Пётр II в свои 14 лет обладал недюжинной силой, и в поле с ружьём он чувствовал себя гораздо лучше, чем в Сенате.

Прибыв в Москву, царь вскоре отправился на охоту. Поезд его занимал не одну версту, а готовились к охоте, как к великому путешествию: брали канцелярию, кухню, туалеты, десятки егерей, сотни собак...

Сперва охотились на Сетуни, потом в Ховрине, а там и сбылась вожделенная мечта старшего Долгорукого: царь прибывал в Горенки...

Алексей Григорьевич потирал руки: император будет жить в его имении! Всё своё усердие употребил старый, князь, чтобы в лучшем виде обустроить усадьбу в Горенках. У Рюминых выпросил знатного повара, велел доставить отборных продуктов, наказал всякий день готовить диковинные блюда. Много ломал голову над тем, как, в каких комнатах расселить гостей — чтобы Катеринина опочивальня была близ царской, а Иван чтобы жил поблизости от царской сестры.

Велел привести в порядок конюшню, псарню. С особым тщанием обставил охотничью залу, развесил там семейные портреты, серебряные щиты, доспехи, древние шлемы, оленью и кабанью головы...

В охотничьей зале на диване была расстелена волчья шкура, а на полу — медвежья. На столиках валялись трубки, перья, не переводились тут напитки, вина и меды.

Уезжали охотники ранним утром, возвращались к обеду, а то и к ужину. Потные, румяные, довольные, бросались они на шкуры: царь на диван, на волчью, фаворит — у его ног, на медвежью, а рядом любимые собаки. И — беседы, песни, чтение вслух, питьё и опять беседы...

Свечи догорали, бронзовые шары отбрасывали длинные тени. А разговор всё не иссякал. Иногда входил князь Алексей, выразительно глядел на сына — мол, пора, уходи! — но тот будто не понимал. А то Алексей Григорьевич появлялся с Катериной, садился рядом, подливал вино и, умильно улыбаясь, просил:

— Ваше Величество, отпустили бы вы ко мне Ивана, распоряжения кое-какие на завтрева надобно сделать...

Молодой князь удалялся, искоса поглядывая на свою сестрицу, — он чувствовал её сугубый расчёт и не скрывал своего неудовольствия. Катерина тонка, длиннонога, губы и брови игриво изогнуты, но сколько манерности в её поведении, какое капризное лицо! «Девица с замочком, да ключ потерян. Не то что моя Шереметева», — думал князь Иван, вспоминая свой «лазоревый цветок» и сокрушаясь, что до сей поры нет возможности побывать в Кускове.

Что касается отцовских планов относительно царской сестры, то на сей счёт он был спокоен. Медлительная, грустно-задумчивая, полная, она не выказывала к князю особых чувств, так что нередко без всяких церемоний сиживали они втроём. При том Наталия с отрешённым лицом не сводила грустных глаз с брата, будто жила каким-то тяжёлым предчувствием...

Наконец случай помог Долгорукому: во время охоты на зайца повредил он руку, не мог более участвовать в охотах с государем; оставшись дома, кликнул свою собаку Полетку, вскочил на коня и помчался в Кусково, которое располагалось вёрстах в десяти от Горенок. Привязал в парке коня и двинулся по аллее.

«Наталья, люба моя, что тебе стоит выйти в сей же час на прогулку, — заклинал он, — не хочу я к брату твоему являться, услышь меня, выйди!» И был уверен, что сделается так, как он желает, выйдет она!

Услыхала ли она его сердечный призыв иль повиновалась неясной грусти, только и она отправилась тем часом в парк. Впервые жила здесь осенью и находила в том особенную прелесть. Много читала, много молилась и всякий день любовалась осенними красками... Всё чище делались синие небеса, всё золотистее листья берёз и клёнов, всё громче стучали сухие дубовые ветки. Завораживали сочетания золотых листьев и выпадавшего по ночам снега. А какие пушистые веточки у лиственницы! Кто её привёз и насадил здесь? Должно, дед, служивший когда-то воеводой в Тобольске...

Медленно брела она по аллее, пребывая во власти противоречивых чувств. То вспоминала Невскую першпективу, встречу с князем, то, сердясь на себя, возвращалась к разговору Лопухина: не нужен, ненавистен ей Долгорукий!.. Вспоминала последнюю молвку Вари Черкасской — как Долгорукий явился к Трубецкому с собакой, та облаяла хозяина, не дав ему встать с места, а тем временем князь удалился с княгиней Трубецкой в дальние комнаты. «Так отомстил он дяде Никите за клевету!» — горячилась Варя. «Да за что же? Что он сказал про князя?» — вопрошала Наталья. «Да, видно, уж точно злые «ехи» распускал, язык у дяди Никиты злющий, мёдом не мазан!» — уверяла Варвара... И снова Наталья жалела князя: «Ах, Иван Алексеевич, зачем вы так неосторожны? Свет болтлив, злоязычен, наговорят много более того, что было... Петруша как велит? Мол, не спорь с царём и с веком — и будешь цел, здоров, а вы?.. Петруше ссора ваша — поперёк горла, ведь Трубецкой родня Черкасским. Это Варя — добрая душа, а отец её не простит, и братец мой взъярится на вас...» И тут же, спохватившись, графиня одёргивала себя: ведь дерзок, амуры строит, в церкви стрелял, в тщеславии пребывает... — к чему об нём думать?

От берёз и клёнов шло золотистое сияние — и солнца не надо! Пятна снега на земле слепили... Белое и золотое — красиво! Кленовые листья на белом снегу. Лист — как широкая открытая ладонь... На шубейку её синего бархата упал дубовый лист. Наталья взяла его и долго разглядывала — на что похож, с чем сходен?.. Скрипка! Или альт... Ах, музыка, любимое занятие Шереметевых и Черкасских! Инструмент лишь умелым рукам подвластен — не́слух коснётся скрипичных струн, один скрып получится, а ежели приезжий итальянец тронет смычком, запоёт она человеческим голосом. Слушаешь, и каждый человек тебе будто друг сердешный... Не так же и любовь? Гневливого укротит, плачущего успокоит, робкого ободрит... К примеру, как у них с Долгоруким. Ой, да что это она, опять об ненавистном думает?..

В этот момент в конце аллеи показался всадник. Вот он спрыгнул с коня, направляется в её сторону.

Ой, батюшки, да никак?.. Подбежала собака, ткнулась мордой ей в руку. Машинально гладя её, графиня не отводила глаз от фигуры в зелёном кафтане, которая скорым шагом приближалась к ней.

Через минуту он стоял рядом. Она потупила взор, но чувствовала его сумасшедшую радость...

Молча двинулись они по аллее.

А потом то ли от смущения, то ли от неуверенности князь пустился в немыслимые рассказы, невероятные истории. Слова лились из него, как перебродившее пиво из жбана. Поведал историю про то, как подсунул своему денщику горсть монет, а тот решил, что открылся клад... Историю о том, как на масленицу прикрепил к голове своей оленьи рога и зашёл в девичью — вот перепужались деревенские девки!

Она гладила собаку, лишь изредка взглядывая на князя, и скупо улыбалась. И всё же не удержалась:

   — Братец мой гневаются на вас, Иван Алексеевич...

   — Чем я не угодил Петру Борисовичу? — вспыхнул князь.

   — Будто выманили у него наилучшую певунью, а вернуть не желаете.

   — Певунья? — переспросил, припоминая — Вернуть? A-а! Так я ж её выкупил и отпустил на волю, а человек мой взял её в жёны.

«Выкупил и отпустил на волю?» — удивилась она. И всё же, потупясь, продолжала:

   — Отчего невзлюбили князя Трубецкого? А жену его, напротив, амурами угощаете?

   — И сие вам известно? — помрачнел князь. С горячностью добавил: — Непотребные слова сказывал он, и прощать его не собираюсь! Отплатил той же монетой — и весь сказ!

   — Можно ли так гневаться, Иван Алексеевич? Может, он без злого умысла сказывал те слова?

Князь вскинул голову:

   — Мужское сие дело, Наталья Борисовна!

Некоторое время они опять шли молча. Поравнялись с прудом. За ночь вода по краям замёрзла, белые кружева окаймляли чёрную воду. Высоко в небе пролетела стая птиц — осень! Из-за пруда поднялись гуси с таким шумом, будто хлопали гобелены...

Наталья не была бы сама собой, если бы не спросила про выстрелы в церкви.

   — Вам и про то известно?.. — понурил голову князь. — Знаю, серчаете вы на меня... Много говорят про меня худого, да и сам я в недовольстве собою. Однако разве уж совсем худой человек? И вы совсем не верите мне?.. С вами-то будто другой делаюсь...

Он взял её руку. Она попыталась высвободить, но...

   — Зачем удерживаете молодость свою, желания? — осевшим голосом спросил князь.

Чтобы не поддаться наваждению, Наталья упрямо склонила голову и проговорила:

   — Разумом хочу крепить я молодость свою...

   — Все бегут меня, дурные «ехи» разносят, неужто и ты, графинюшка, оттолкнёшь меня?

«Оттолкнуть? Не я ли мыслила, что любовь — как скрипка, музыка, что лечит человека? Зачем же хочу оттолкнуть его?»

   — Верный буду тебе, яко мой пёс... Дай только местечко в сердце твоём... А ты-то — уж так люба моему сердцу, так люба... А я совсем тебе не люб? — Он склонил свою буйную голову к её груди.

Кудри его коснулись её лица, и она увидела совсем рядом чёрные брови, маленький рот, пухлый, как у купидона...

В глубине парка князь спросил:

   — Когда сватов засылать, к Петру Борисовичу на поклон идти?

Так решилось всё будущее Натальи, одно слово — и вся она в его власти, навеки...

Как случилось, что не отпрянула, не уклонилась, когда поцеловал он её сперва в висок, а потом в губы?..

Умница-разумница, дочь великого фельдмаршала — и фаворит, избалованный лестью, князь, прослывший буйством и дерзкими выходками...

Ведь жизнь его подобна полёту бабочки в порыве ветра. Сегодня он чуть не царь, все перед ним заискивают, раболепствуют, льстивые слова говорят, домогаются дружбы его, а завтра?.. С тем же тщанием предадут, бросят камень... Свежа ещё память о Меншикове: давно ли правил за молодого государя, жил в богатейшем дворце? А ныне — сидит на острове и кормит сибирскую мошкару... Помнят все и Шафирова, обвинённого во всех смертных грехах, приговорённого к смерти. Взошёл уже на эшафот, встал на колени, и тут остановили казнь, но всё едино с жизнью-то уж он простился!.. Великая смертная игра идёт возле трона, лучше подале от него, и неведомо, какая участь ждёт Долгорукого...

Но... ни о чём таком не думала Наталья Борисовна. Ни о богатстве, ни о положении, единственно об чём думала: о нраве его горячем да сердце жарком, а ещё — нравилась в нём этакая виноватинка, перед ней он — будто школьник нашаливший али малый ребёнок. И ещё знала: надобна она ему, очень надобна...

* * *

С неё, с Натальи Борисовны, так повелось у Шереметевых или ранее? Если уж люб человек, то навеки. Об отце её говорили: в субботу влюбился — в воскресенье женился, а когда пришёл смертный час любимой жене, то решил уйти в монастырь, да только царь Пётр не позволил...

Спустя несколько десятилетий сын её брата Петра, Николай Петрович, полюбит крепостную актрису Жемчугову, презираем будет дворцовым окружением, родственниками и всё-таки добьётся разрешения на невиданный брак, сделает жену графиней Шереметевой...

Ещё одна Шереметева — жена декабриста Якушкина Анастасия Васильевна, узнав о ссылке мужа, готова поехать за ним в Сибирь, она умоляет царя разрешить ей свидание: «Удручённая скорбью и болезнью, с грудным пятимесячным ребёнком и двухлетним сыном проехала семьсот вёрст в надежде на благость Вашего Императорского Величества...»

Итак, навеки. При этом никакого высокомерия или гордости. Напротив, служение любимому человеку до конца, даже до самоуничижения. Невольно возникают в памяти герои Достоевского. Один из Шереметевых — Николай Борисович — так влюбился в актрису Найдёнову, что бросил всё, женился на ней и радовался, если она позволяла ему убрать в её гримёрной, поработав веником и щёткой.

В самый разгар революции, летом 1917 года, сын Сергея Дмитриевича (уже знакомого нам) так влюбился, что потерял не только всякий интерес к общественным проблемам (а он у него был), но даже почувствовал надлом в психике.

И ещё: у Шереметевых была родовая черта — желать того, чего в данный момент нет: зимой жаждать лета, леса, уток, а летом — мечтать о театре (страсть к музыке и театру оставалась всегда).

Многие испытания, о которых не могла даже предположить наша героиня Наталья Борисовна, выпали на долю её потомков в XX веке. Это ещё раз доказало, как безжалостна к человеку история и как сильны человеческие чувства, но об этом вы прочитаете в третьей части книги.